"Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе" - читать интересную книгу автора (Гецадзе Акакий Исмаилович)

Плач желудка и чёрный катафалк

Проснулся я поздно. Солнышко стояло у самого моего изголовья и ласково заглядывало в глаза, словно говорило — вставай, довольно нежиться, дел у тебя — невпроворот! Эх, солнышко, солнышко, хорошо, конечно, встречать тебя на заре, когда на душе покойно и солнечно, но когда желудок и карманы пусты, — тут уж извините.

Никакого сладу нету с этим негодником — желудком, как ты его не увещевай, не уговаривай, а он своего требует — буйствует, неистовствует, покоя не даёт. Хотя и говорят, будто бы мир стоит на трёх китах, семи столбах, на бычьих рогах и ещё утверждают всякую тому подобную чушь, не верьте, враки всё это. Всё держится на желудке, я вам истинную правду говорю.

«Ну, а ты что скажешь, солнышко? Молчишь? Не соглашаешься со мной. Не хочешь отвечать — не надо, ладно уж, всяк мыслит по-своему!»

Ещё некоторое время полежал я не двигаясь, потом лениво откинул одеяло и уселся на постели, в раздумье, свесив голые ноги. Что было делать, куда податься?! Голод снова гнал меня на улицу. Да и где ещё было искать счастья, как не на улице, само-то оно, известное дело, в дверь не постучится. Вот и побрёл я не спеша, торопиться тоже ведь было некуда. Шёл и слюнки глотал, а на глаза, как назло, попадались разные пёстрые вывески — на одних — хлеба румяные, на других — шашлыки!

Заметил я, что церквей в городе великое множество. Интересно, а сколько богов на свете? В деревне, Дело известное — одна церковь, один бог. Бедная деревня! А город даже богами богат. Но какая в том польза, ума не приложу.

Долго я бродил по городу, наконец вышел на узенькую улочку, по обе стороны которой один за другим в ряд расположились лавки и духаны. Повара устроили свои кухни тут же, прямо на мостовой, жарили шашлыки, кебаб, и от всего этого шёл такой запах, что внутренности у меня свело. Я чуть с ума не сошёл. «Эх, оказаться бы сейчас в Сакиваре да залезть по самые лопатки в миску с лобио, вот благодать! — Но тут же сам сердито осадил себя. — Дурак! И помечтать-то по-человечески не умеешь». Потом я дал волю фантазии — отнял у дэвов скатерть-самобранку, расстелил её под большим орехом и чего только на ней не разложил. Зажмурился, предвкушая удовольствие, слюнки так и потекли. Зажмурился ещё крепче, а как открыл глаза, увидел прямо перед собою чёрный гроб, а за гробом толпу. Я сначала было в сторонку отбежал, потом вдруг будто кольнуло меня что-то, сдёрнул с головы шляпу, осмотрелся вокруг и присоединился к процессии. Покойница — это была женщина — оказалась древней старухой. А келех — поминки по старухе, по всей вероятности, отменный будет! В таких житейских премудростях я уже разбирался довольно хорошо.

Келех и вправду был отличный. Налакомился я досыта и, возвратившись домой, уснул, как говорится, без задних ног. А утром всё повторилось сначала. Желудок был неумолим: «Придумай что-нибудь, коли жить тебе хочется», — бурчал он довольно громко. Жить-то мне хотелось, даже очень, да что придумаешь?! Но я придумал. Вспомнил вчерашнее. Не начать ли на келехи ходить? А что! Прекрасная мысль. От меня не убудет! Ведь, если хорошенько призадуматься, то выйдет, что добрая половина человечества в этом мире живёт за счёт покойников. Взять к примеру такое: отец оставил в наследство сыну домишко, живёт себе тот припеваючи, и горя ему мало, или дед посадил виноградник, а достался он внуку, а внучек знай в ус не дует, дедово вино попивает.

Как, по-вашему, это называется, не за счёт покойников, а?!

Ведь если человек покидает этот бренный мир, всё его добро к другому переходит. Одних содержит отцовское имя, других — серебро-золото, дядюшкой добытое. Я ведь не без глаз, всё вижу, да и тюрьма меня многому научила! Ну, словом, что там долго говорить. Так это, истинно так! А я-то, чем я других хуже. Похожу некоторое время по келехам, кто меня за это осудит!

…В полдень направился я на кладбище, притаился за оградой в ожидании. Долго ждать не пришлось, вскоре показался траурный фаэтон, в которых обычно возят покойников, он был запряжён тройкой чёрных лошадей. На голове у каждой красовалась расшитая бисером чадра. На козлах восседал тучный, словно спящий, возница. Поводья были опущены, но несмотря на это, лошади всё-таки шли очень медленно. Катафалк был застлан роскошным ковром, а на ковре стоял маленький гробик, покрытый сверху чёрным бархатным покрывалом. За катафалком, поддерживаемый с обеих сторон двумя солидными мужчинами, шёл высокий старик в чёрном траурном фраке и с бакенбардами, а следом — множество людей.

— Вот невезенье! — сказал я самому себе: — Ребёнка хоронят, какой уж тут келех по безгрешному ангелочку! А если бы и справляли, разве бы я пошёл? Кусок в горло не пойдёт. Нет, не совсем ещё стыд-совесть я потерял, не бывать такому! Снял шапку, прислонился к ограде, так мне жалко стало малютку, что слёзы сами по себе закапали у меня из глаз. Всё завертелось перед глазами, а когда прояснилось, я заметил нечто странное.

Один из провожающих покойника вырвал из венка цветок и, бросив его другому, глупо захихикал. Я чуть не накинулся на него с кулаками, но увидел, что другие тоже развлекаются подобным образом. Люди вели себя так, словно они присутствовали не на похоронах, а на свадьбе. Такое я видел впервые. И страшно удивился. Природная любознательность моя взяла верх и, обратившись к низенькому крепышу, который смеялся громче всех, я спросил:

— Дяденька, чему ты так весело смеёшься?

— А что мне не смеяться, что я, по-твоему, Бобик, что ли, чтобы собаку оплакивать!

— Что? Что ты сказал, какая собака? — уставился я на него. — Не пойму, что ты такое говоришь.

— Какая, какая, да обыкновенная собака, с загнутым хвостом.

— Где собака? — опять не понял я.

— Ты, братец, не с луны ли свалился? — подозрительно посмотрел на меня крепыш. — Как где, не видишь разве? В гробу! — Он протянул руку в сторону катафалка.

— Собаку хоронят столько людей? А что у этой собаки шерсть из золота?

— Придвинься поближе, я тебе на ушко кое-что скажу. — Он потянул меня за рукав. — Хозяин этой собаки большой человек. Видишь вон того старика во фраке? Это он и есть. Всю жизнь бобылём прожил и, кроме этой собаки, у него никого не было. А она, подлая, возьми да помри. Убивается бедняга, волосы на себе рвёт, ну как, скажи на милость, не соболезновать его несчастью?

— Келех будет? — вырвалось вдруг у меня.

Крепыш подмигнул мне:

— Что, голоден, дружок? Пойдём, пойдём со мною, уж я о тебе позабочусь, так накормлю, напою, век меня помнить будешь! Да ты не стесняйся, не стесняйся, я и сам в таком же положении. Если бы не келех, ноги моей здесь бы не было, нужен мне этот покойник, как прошлогодний снег. Чего уставился, я тебе дело говорю. Здесь половина людей пришла из-за келеха, а другая, чтобы засвидетельствовать почтение этому старикашке.

Я пошёл рядом с крепышом.

Двое идущих впереди нас заспорили:

— Отчего ему не хоронить собаку с почётом, — горячился один, — ведь не зря же сказал мудрец: — Чем ближе я узнаю людей, тем больше начинаю собак уважать. Сколько теперь слышишь — брат брату не доверяет, а пёс всегда до смерти остаётся верным своему хозяину.

— И совсем ты не прав, — перебивает его другой, — не хозяину, а тому, кто его кормит.

— А человек разве не так? Сын от отца убегает, если тот его не кормит.

На этом спор прекратился.

— Эх, совсем испортился этот мир, слыхано ли, чтобы в благословенной земле собаку хоронили, — донеслось до меня сзади.

— Эта собака крещённая, — возражает кто-то.

— Может, она перед смертью исповедовалась? — смеются ему в ответ.

— Она была безгрешная, как ангел, а ангелы разве ходят на исповедь?

— Тьфу на вас, тьфу! Пакостники окаянные, до чего договорились — сравнивают поганую тварь с самим господом-богом. До чего я дожил! Какое время настало, — возмущённо крестится высокий худой старик.

— Безгрешная она была, собака эта, поистине безгрешная. Да и чего ей было грешить. Еды у неё не хватало, или питья? Что за грех могла она совершить? — не сдавался тот, кто сравнивал её с ангелом.

Наконец катафалк остановился. Какой-то человек, на ходу расталкивая всех, видимо, боясь, чтобы его не опередили, бросился к гробу, за ним устремились другие. Чуть было не началась потасовка. Я тоже попытался протиснуться вперёд, но кто-то грозно осадил меня.

Семеро наиболее прытких и предприимчивых высоко подняли гроб и внесли его за ограду. Идти в ногу им было трудно, так как гробик был маленький. Они всё время сбивались и наталкивались друг на друга, то и дело подставляя друг другу подножки и едва удерживаясь на ногах. Наконец гробом завладел высокий бородач, он легко, словно пустой кувшин, вскинул его на плечо и понёс к разрытой яме. Откуда-то появился большой в чёрной раме портрет. Я посмотрел, и сердце моё похолодело от страха. С оскаленными зубами и отвисшей челюстью с портрета зло глядела на меня собака. На мгновенье мне показалось, что она вот-вот выскочит из рамы и перекусает всех, кто её оплакивает.

Огляделся я вокруг, посмотрел, как суетятся бедные маленькие людишки, девять шкур с себя сдирают, чтобы воздать почёт глупости большого начальника и получить за это маленькое вознаграждение, и глаза мои наполнились слезами. Неужели ради ничтожной мзды или небольшого повышения по службе возможно такое унижение?! Бедные, бедные люди! Пожалел я и себя, и всех, кто был там и не был. Прямо-таки сжалось у меня сердце от жалости, а слёзы, как горный водопад, залили мне щёки.

Хозяин собаки, увидев мои слёзы, зарыдал пуще прежнего и сказал:

— Не плачь, родной, не нужно, молод ты ещё, глаза свои не порть, пригодятся они тебе. Достаточно и того, что я безутешно оплакиваю эту несчастную.

— Ах, батоно, как же мне не плакать. Не простые это слёзы, из самого сердца они идут. И вас мне жаль, бедненького, вы ведь тоже человек, истинно жаль. У-у-у! — заплакал я в голос.

— Родные и близкие, безутешно скорбящие, — раздался в это время чей-то оглушительный бас. Толпа, шумевшая вокруг, смолкла, и на кладбище воцарилась гробовая тишина.

— Родные и близкие, — повторил бас, принадлежавший человеку, который утверждал, что собака самый верный и лучший друг. Он взобрался на большой камень и начал протяжно и громко, как прорицатель. — Сегодня, — говорил он, — мы навсегда прощаемся с любимейшим существом дорогого Константина Дмитриевича. В лице его мы потеряли самую умную, самую красивую собаку в мире. Нет сил сдержать слёз и рыданий наших. Сердце сжимается от такой потери. Мы все проливаем наши честные, благородные слёзы на этот бархатный гроб. Какая это была собака! Одно только название у неё было — собака. В груди же её билось настоящее человеческое сердце. Ведь если вглядеться в глубь истории и вспомнить, кто был рядом, когда первобытный человек взял в руки топор — собака! Никто другой! Потом эта дружба стала ещё более крепкой, хотя человек впоследствии и проявил неблагодарность и не дал собаке ничего, кроме обглоданной кости. Собака же, несмотря на это, оставалась ему верной. Эта неблагодарность да простится человеку! Наш первейший долг в век прогресса и гуманизма исправить эту историческую ошибку, ошибку, допущенную ещё дедами нашими и отцами. Согласитесь, друзья, что до сей поры мы не воздали собаке должного почёта и поэтому даже не хоронили её на кладбище, а между тем, в Европе и Америке уже давно исправили эту величайшую ошибку. Наш мудрый и добрый начальник, глубокоуважаемый наш Константин Дмитриевич открыл нам глаза, вразумил нас, слепых и неразумных. И я убеждён, что жизнь его станет примером для многих и многих. Отныне все собаки будут похоронены на кладбище в гробу с венками и почестями. Прощай, наш дорогой друг, наш любимый, твоё имя будет жить вечно среди нас… — тут вдруг прорицатель запнулся и закашляйся.

Он кашлял подозрительно долго, видимо, забыл имя усопшей. Потом кто-то тихонько подсказал ему, и он продолжал с прежним воодушевлением.

— Да! Безмерно любимая нами Стелла! Твоё имя вечно будет жить в наших сердцах, как символ любви, верности, дружбы и многого другого! Единственным утешением твоего безмерно скорбящего хозяина остаётся твой детёныш. Мы клянёмся над твоей могилой, что будем лелеять его, как родного сына. Спи спокойно в вечной усыпальнице!

Прорицатель вдруг замолчал, достал из кармана носовой платок и провёл им по сухим глазам, потом медленно отошёл в сторону.

— Ну-с, с завтрашнего дня двойная зарплата ему обеспечена, — с завистью сказал какой-то мужчина.

Место прорицателя занял священник. Он крестился и бормотал что-то невнятное, до меня долетели лишь обрывки фразы: «по-христиански».

Старик в траурном фраке вытащил пригоршню золотых и протянул их священнику.

— Аминь, — снова перекрестился священник и спрятал золотые в карман рясы.

Я и раньше не очень-то верил священникам. А свершившееся ещё больше укрепило меня в неприязни к ним.

— Боже, помоги всем неимущим! — вырвалось у меня, и я тоже стал истово креститься.

Старик снова опустил руку в карман фрака.

— А это тебе, юноша! — На миг блеск золота ослепил меня, и я отпрянул в сторону.

— Бери, бери.

— Я? Зачем… Я ведь так…

— Это награда за твои слёзы. Уж очень люблю я сердечных людей. Выпей за упокой моей Стеллы.

Мне досталось гораздо больше, чем священнику. Вот когда я убедился, что слёзы стоят гораздо дороже молитвы.

Ведь говорят, что богатые не могут быть щедрыми. «Наверно, деньги, которые он мне дал, фальшивые, — решил я, — не успокоюсь, пока не проверю». Я бросил горсть земли на могильный холмик, отошёл подальше, вытащил золотой и стал пробовать его на зуб. Но золото вопреки моим ожиданиям оказалось настоящим.

Не было, как говорится, счастья, да несчастье помогло!

Келех был на славу. Наелся я, что называется, до отвала, да и выпил, сколько в глотку влезло. Потом отыскал потомка блаженной Стеллы и девять раз поцеловал его от избытка чувств. Домой я возвратился в отличнейшем расположении духа, громко распевая. Перед глазами всё время стояла Стелла, такая, какая она была на портрете, с растопыренными лапами.

— На счастье мне ты родилась. На счастье и умерла, благословенная! — шептал я с нежностью…