"Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе" - читать интересную книгу автора (Гецадзе Акакий Исмаилович)

Обманщица луна и двор с большой собакой

Вертелся я, вертелся на своём одиноком ложе, наконец кое-как согрелся. Сон меня стал одолевать, закрыл я было глаза, но навязчивые мысли снова прогнали сон прочь. Вспомнилось мне, как ещё в детстве, когда я даже не представлял себе, что это за фрукт такой — супружество и с чем его едят, мечтал жениться, привести в дом к себе женщину.

Когда поспевала краснощёкая мясистая черешня, лакомились мы до отвращения, а наевшись, начинали кидаться ею, вставляли скользкие косточки меж липких от сладкого сока пальцев и, словно из рогатки, целились друг другу в голову. Раз как-то угодил я Кечошке прямо в глаз. Понял он, что случайно это получилось, и говорит мне:

— Чем косточками этими друг в друга стрелять, давай лучше загадаем на счастье?

— Как это? — не понял я.

— А, очень просто. Узнаем, откуда кто жену приведёт.

— По косточкам?

— Да.

Я знал, что девушки обычно гадали на бобах, ну а как гадают на косточках, — не мог сообразить.

Подбросим косточки вверх, в какую сторону упадут, оттуда и жену приводить, понял? Дядя меня этому научил, он всегда так делает.

С тех пор мы тоже всегда так делали. Подбрасывали скользкие косточки в небо и… Если верить Кечошкиным косточкам, он должен был иметь по крайней мере около девяти жён: так как расшвыривал их повсюду. Мои же находили всегда одну и ту же цель — они почему-то падали в сторону двора священника.

Помню однажды, наполнив черешнями пазухи, мы вышли на дорогу и, как обычно, принялись бросать косточки в небо. В этот день с нами были Гульчина и Ивлита. Они тоже стали испытывать судьбу косточками. Я всё бросал их в сторону Гульчины и частенько в неё попадал, она посмеивалась в ответ своим серебристым смехом, и смех этот вливался в мою душу, как мёд. А косточки, брошенные Ивлитой, всё время попадали в меня, но я этому не радовался. В конце концов, не знаю почему, но она так разобиделась, что напала на Гульчину и оттаскала её за красиво заплетённые косички, растрепала и даже плакать заставила. И вернулась домой Гульчина заплаканная.

Никого эта ссора тогда не взволновала. Дети ведь частенько из-за пустяков ссорятся, а иногда и вовсе без причины. Я тоже не придал значения случившемуся, но теперь, лёжа в постели, сообразил, что причина всё-таки была.

Теперь-то я понял, что Ивлита любила меня, а мне было не до неё. И луна, и солнце, и весь белый свет — всё для меня сошлось тогда на Гульчине.

Лежу я и вспоминаю те давние дни. Может, у Ивлиты и сейчас ещё осталась в душе эта детская любовь, но что делать, если в сердце моём нет на неё ответа?! Хорошая девушка Ивлита, красивая, ловкая, сноровистая, всем она пригожа, но не люблю я её и никогда не полюблю. Насильно, говорят, мил не будешь, сердце ведь силой любить не заставишь, никаким оно приказам не подчиняется, живёт по своей воле и всё! Ни разу, никогда не подумал я о том, чтобы Ивлита моей женой стала. Очевидно где-нибудь в другом месте нужно мне счастье своё искать.

Мир велик. Учёный народ говорит — нет ему ни начала, ни конца, потому-то видать и устроен он так бестолково…

Вспомнил я ещё, лёжа, как Кечошка мне тогда говорил: «Не грусти, Караманчик, ты только захоти, подумай только о женитьбе, я тебе такую красавицу достану, что Гульчина эта, противная, рядом стать не посмеет. Пусть я умру, если не выполню своего обещания».

Не хочет Караман, чтобы Кечо умер, зачем ему это, пусть лучше обещанное выполнит, слово своё сдержит!

Холодно Караману одному, сиротливо. Вот и одеяло у него тёплое, и перина под ним как печь жаркая, а всё равно холодно. Ничто эту одинокую постель не согреет. Жена ему нужна, вот что!..

«Эх, Гульчина, неверная, если не должна была ты моею быть, хотя бы уж попали эти косточки громом тебе на голову!»

Нет, не буду о ней думать, была бы она вправду хорошей, не забыла бы меня, не променяла бы на другого. Ну и я в долгу не останусь, тоже на другую её променяю… найду и я себе, не перевелись ещё хорошие девушки на свете.

Тётушка Царо мне правду сказала: что за семья без женщины! Да и завет отца я не забыл, он ведь мне то же самое говорил.

И как подумаю об этом, сразу мне видится отец мой, стоит он в том углу, у очага, и, довольный, головой кивает. И мать рядом. Вокруг тишина, а в тишине слышится мне их ласковый шёпот, подслушивают они мои мысли и тихонько радуются. А ночь уплывает куда-то в бесконечность и меня с собою влечёт…

— Кечули, — сказал я ему на утро, — а помнишь, ты мне разок кое-что обещал…

— Я обещания свои как просяные зёрна кругом разбрасываю, где уж мне упомнить, что я обещал, будь добр, напомни…

— Не горюй, говорил, женю я тебя на красавице, почище Гульчины…

— Ах вот ты о чём печалишься? Да я за тебя умереть готов, генацвале. Лучшего свата на всём свете не сыщешь, подожди только недельку, управлюсь я тут со своими домашними делами. А ты, между тем, подготовься, оденься поприличней да и невесте будущей кое-что купи.

— Конечно, конечно, уж я постараюсь.

— Я за это время огляжусь, порасспрошу, потому, как говорят, лучше лучшего не переведётся, ведь ежели что не так, так и мне от этого плохо будет. Сам понимаешь, на кой чёрт плохие соседи. Баба злая — она и нас с тобою разведёт, и со всей деревней перессорит. Да и вообще перед миром ославит. Ни к чему такое.

Прошло несколько дней, я встретил друга у ворот, он только что приехал от родителей жены.

— Ну, как я выгляжу?..

— Тебе только недостаёт посадить на плечо сокола и отправиться на охоту. На княжеского сынка стал походить, не зря ведь говорят, ежели пень хорошо одеть, и тот человеком станет, хи-хи-хи! — затрясся в смехе молодой отец.

«Я тот самый пень, которого в Квацхути вместо тебя за жениха приняли», — хотел было возразить ему я, да подумал, что слова эти и вправду обидны будут очень и промолчал.

— Знал бы ты какую я тебе в Квацхути невесту присмотрел!

— Правда?

— Глаз не оторвёшь. Тестя, так же как и крёстного твоего, Ермолозом зовут. Завтра с рассветом в путь пойдём. Затягивать это дело незачем, всему своё время есть. Ты мне разок покричи, я мигом выскочу и айда! В последнее время, с тех пор как сплю я без жены, чуткий у меня сон.

С вечера лёг я пораньше, да никак уснуть не мог, вертелся, вертелся, подмял под себя подушку и кое-как задремал.

— Ку-ка-ре-ку! — послышалось мне во сне, приоткрыл я глаза, огляделся.

Опять слышу: «Ку-ка-ре-ку!» По голосу узнал я нашего старого петуха. Поднялся, посмотрел на небо, оно как молоко белеет. Как это, думаю, рассвело так быстро, удивился даже, во двор выглянул — холодно.

— Ух ты, совсем уже рассвело, — сказал я так громко, словно у дома были уши и он мог меня слышать.

Ещё раз посмотрел на небо — не собирается ли дождь?

Звёзд не увидел, но кругом было спокойно. Я разжёг очаг, кое-как умылся, натянул новенькую чоху, взял свою шапку и вышел за дверь.

Деревня крепко спала.

— Кечо! — позвал я громко.

Никто мне не ответил.

— Кечошка, соня, вставай, слышишь, у-у! — закричал я.

Даровой сват наконец высунул голову из-за двери:

— Ты что ж это, как птичка, на веточке спал? И чего это тебя в такую рань подняло?

— Разве мы не так уговорились? Сам ведь мне говорил про свой чуткий сон!

— Ладно, ладно, я сейчас. Только подкрепимся немного. Нельзя в дорогу с пустым желудком.

— Не хочется мне сейчас. Напрасно ты беспокоишься, голодным тебя никто не отпустит, девушку могут не отдать, это верно, а вот накормить уж обязательно накормят.

— Ишь, заторопился! Если ты так спешишь жениться, где же до сих пор-то был?

Скоро мы оставили Сакивару.

— Почему это негодное солнце не появляется, привязал его кто-то что ли? — забеспокоился Кечо. Но вокруг как назло стало ещё темней.

— Обиделось, видать, на то, что ты назвал его негодным.

— Ладно уж, батоно, пусть только рассветёт, а я могу совсем онеметь, это мне ничего не стоит.

Прошли ещё немного, темнота совсем сгустилась.

— И что это утру вздумалось с нами в прятки играть? — не скрывал теперь неудовольствия я.

— А может, солнце нам подмигивает, не беспокойтесь, мол, всё в порядке будет, — сказал сват и зевнул сладко: — Эх, не выспался я. Рано мы вышли…

— Уж и не знаю, мой петух вовсю кричал.

— Может, ему какой сон приснился? А ты тоже, дурья твоя башка, этому глухарю поверил, у него ведь одна нога в могиле.

— Не знаю… не знаю я. Я ж не только на петуха надеялся и на небо ведь смотрел… — пожал я плечами.

Мы зашагали медленней. А небо между тем сделалось ещё темней.

— Это мне назло, ей-богу, ночь с днём поменялись.

— Почему же назло, всё равно от этого ничего не изменится, так уж мир устроен. Не беспокойся, посветлеет когда-нибудь, — обнадёжил меня сват. — Пусть для нашего врага не посветлеет!

— Сейчас мне рассвет нужен, пока я себе шеи не свернул, а уж после моей смерти… я ничего не узнаю!

Прошли ещё вёрст пять, а утра всё нет!

— Такое уж у меня счастье, видите? Солнце черти съели.

Чувствую, сват мой тоже забеспокоился. Неудобно, говорит, в дом в такую рань заявиться, что хозяин-то скажет?

Идём молча, на дороге ни души. Дошли до Хидикари, завидели издали огонь, обрадовались. Надежда появилась, не волк же огонь зажёг, люди здесь, наверное поблизости.

— Э-эй, кто там? Здравствуйте!

— Здравствуйте! — послышалось в ответ.

То были кутаисские аробщики, везли они товар какому-то духанщику. Распряжённые буйволы похрустывали соломой, а сами аробщики — отдыхали. Старший укрылся буркой, устроился на пучке соломы, молодой сидел у костра.

— Дядя, сколько времени? — обратился я к нему.

— Полночь ещё не кончилась, луна недавно взошла.

— Что-о-о?! Мы когда из дому выходили светало!

— Это, ребятки, луна вас обманула. Бывает так когда облака на небе, луны самой не видно, прячется она за ними, а светом своим равномерно так всё освещает, что кажется будто светает. Я уж знаю. И со мно такое случалось.

— Вот видишь, а ты беспокоился, благодари бога, что всё так обошлось. А то ведь солнце совсем потухнуть могло, а что тогда? Лучше давай-ка к огню подсядем да погреемся.

— Тебе хорошо, ты недопечённый…

— А что делать, пока домой возвратимся, рассветёт, а вообще-то с дороги возвращаться негоже.

— Постелите себе соломки да и отдохните хорошенько, — предложил лежащий.

Пришлось послушаться его совета. Буйволы так мерно похрустывали соломой, что нагнали на нас сон, хоть и душил нас гнев, сердились мы на эту проклятую ночь, хотелось нам её в этом огне спалить, да где было силы взять?

Аробщики поднялись рано, а мы сидели до тех пор, пока не убедились, что окончательно рассвело.

— Хи-хи-хи, ловко же обманул тебя этот противный старикашка, твой петух, — хихикнул Кечошка.

— Проклятье, чтобы кошка у него на могиле сдохла! Хотя, если уж правду говорить, не петух нас обманул, а луна, поплачет у меня её мать!..

— Как это не петух, не крикни он, так и луна бы тебя не разбудила. Не оправдывай его зря, пожалуйста! Был бы я на твоём месте, пополам бы его разорвал!

— Чем бедняга виноват? Говорю тебе, луна его обманула.

— Тогда обоих-то и разорви, хи хи, хи! — опять захихикал даровой сват.

— Хорошо, петуха я беру на себя, а луну тебе оставляю, ты её убей. Не меня ведь одного обманула. Ты-то ведь тоже пострадал!..

Отряхнули мы наши чохи, перекрестились и направились в Квацхути. Подошли к дому Саганелидзе.

— Эй, хозяин!

— Ав-ав-ав! — донеслось нам в ответ.

— Хозяин!

— Ав-ав-ав!

К большому столбу толстой цепью была привязана овчарка, ростом с годовалого бычка.

— Хозяин!

— Ав-ав-ав!..

— Как ты думаешь, если хозяин держит такую большую собаку, какая у него должна быть дочь?! Боится, наверное, чтоб не похитили её. Эх, и привёл же я тебя в хорошее место, тысячу раз мне ещё спасибо скажешь.

— Дуралей ты, Кечошка, ну скажи, пожалуйста, кто это на собачий аршин женщину мерит. Поглядим-посмотрим, какая она из себя, тогда и говори.

— Хозяин!

— Батоно?

На балкон двухэтажной оды вышла полногрудая хозяйка:

— Пожалуйте, пожалуйте, дорогие, чего это вы издали зовёте.

— Ав-ав-ав! — рычит овчарка и всё норовит вырваться из своего плена.

— Да замолчи ты, волчья сыть! Врага от друга не отличает! Пожалуйте, пожалуйте, дорогие!

Я ещё раз посмотрел на собаку. Проклятие хозяйки относилось явно не к ней, какой бы её волк поборол?!

Вскоре появился и отец семейства. Принёс на веранду стулья.

— Сюда садитесь, дорогие. Позавтракали небось, однако в дороге и проголодаться недолго. Я сейчас… Допа, Допа, Допина! Девочка, развлекай гостей, чтобы не соскучились.

На балконе появилась довольно-таки перезрелая некрасивая толстуха, короткие и широкие брови её уродливо распластались над серыми тусклыми глазами, в которых сон ещё не прошёл. Огромный двойной подбородок закрывал шею, переходил в щёки, съедая лицо, а отвислые огромные груди колыхались, как вымя.

Допина слегка кивнула нам и остановилась.

— А ну-ка, девочка, давай, сообрази что-нибудь быстренько, пока я бычка заколю, да скажи-ка матери, чтобы воду для поросёнка на огонь поставила. Прохладновато ещё, согреться не мешает, думаю, пропустим стаканчик-другой…

— Минуточку, батоно, всё будет, — сказала девушка и вошла в дом. Ещё я заметил, что в ушах у неё были дырочки, вероятно, для серёжек, наверное, надеется, что муж ей их повесит, золотые, блестящие…

Девушка замешкалась, тогда хозяин сам ворвался в комнату и прытко вынес оттуда небольшой столик. Затем он принёс бутылку с водкой и поболтал ею:

— Смотрите, какая цепь! Когда мою собаку не удержать железной цепью, я её той водочной цепью к месту привязываю, — засмеялся он.

— Батоно Ермолоз, вы, вероятно, шутить изволите?

— Ну да, шучу, шучу, конечно, давайте-ка по одной выпьем для аппетита, — поднял полный стакан. — Сладкой вам старости!

Я выпил, и дух у меня захватило.

— Не водка, огонь сущий, уф, уф, уф!

Не знаю, сковала ли меня эта водка, как ту овчарку, но аппетит мой определённо с цепи сорвался. Я запихивал в рот всё, что попадало под руки и глотал, не разжёвывая.

Ветчина сама собой скользила в горло, а хлеб я не успевал даже подносить к губам. Сват от меня не отставал.

— Хорошая водка? — спросил хозяин.

Кечо без слов поднял кверху большой палец.

— Допина моя её гнала. Быстрая она у меня, моя девочка, да сопутствует ей крепость этой водки!

— И горечь? — спросил я.

Хозяин очевидно не ожидал такого вопроса и ответил с опозданием.

— Да нет, батоно, зачем ей горечь… Сладкая она у меня, моя девочка, как голубь безобидная. Не потому я её хвалю, что дочка она мне, нет. Правда это, истина. Счастливая будет семья, куда она войдёт, потому-то и не нашлось до сих пор ей достойного, не то уж девять раз могла она замужем быть. Уж очень всем нравится, кое-кто даже похитить хотел, собаку — ведь эту я не зря здесь на цепи держу. Вот как выдам Допину мою замуж, пусть бог меня услышит, зятю её подарю.

— Зятю? — открыл я от удивления рот.

— Да, а чему это ты дивишься, благословенный? Не знаешь разве, что бывают и такие нахалы, что запросто от мужа жену увести могут. Немало я эдаких историй слышал.

— Пху-у! — зажал я рукою рот. — Извини, пожалуйста, поперхнулся невзначай, кусок в горле застрял.

— Выпей-ка ещё, пройдёт! — сунул мне в руки стакан Ермолоз.

Я выпил. В это время вошла Допина. Поглядел я на неё и вдруг совсем аппетит потерял. Она так густо вымазалась белилами, что была похожа на обезьяну, клянусь честью, на белую обезьяну. Уселась рядом со мною, схватила кусок ветчины и, не разжёвывая, проглотила, потом стала утирать толстые сальные губы рукавом пёстрого ситцевого платья. Не знаю, насморк ли у неё был или что другое, но шмыгала носом она очень часто. Вдруг, не стесняясь, занесла руку за спину, видимо, почесаться хотела, да не дотянулась, прислонилась спиной к балконному столбу и ну о него спиной тереться. Почесалась, успокоилась и, довольная, протянула мне кусок хачапури.

— Угощайтесь, батоно, не стесняйтесь, сыр у нас ещё есть.

Когда унесли столик, отвёл я Кечо в сторону:

— Уведи меня отсюда, ничего я больше не хочу. Совести у тебя нет, расхвалил, такая, мол, да сякая!

— Она тебе не по душе?!

— Ты что, спятил что ли! Да если мне её на середину дороги положат, и то мимо пройду, не подберу.

— Напрасно ты так! Язык у неё сладкий, — заступился за девушку сват. — Что может быть лучше этого? В доме всегда мир да благодать будет. Разве это не главное в жизни?

— Идём, довольно, слышать ни о чём не желаю!

Не пришлось Ермолозу бычка забивать, и поросёнок тоже смерти избегнул. А овчарка в ожидании похитителей Ермолозовой дочери так и осталась во дворе на привязи.

Вот сколько я сразу добра сделал!