"Чёртово дерево" - читать интересную книгу автора (Косински Ежи)

Ежи Косински(Ежи Никодем Левинкопф)
Чёртово дерево

Катерине и памяти моей матери
«Часто мы не осознаем, что наше будущее уже живет в нас; мы принимаем за ложь те наши высказывания, которые на самом деле суть предсказания, неотвратимо становящиеся реальностью.» Марсель Пруст «В поисках утраченного времени»
Туземцы называют баобаб «чертово дерево». Они утверждают, что черт однажды запутался в его ветвях и в наказание перевернул баобаб вверх тормашками. Из-за этого, считают туземцы, корни баобаба стали ветвями, а ветви — корнями. Чтобы не вырастало больше баобабов, черт уничтожил все молодые деревца. Вот почему, говорят туземцы, существуют только взрослые баобабы.



Он стоял и смотрел на набережную Ист-Ривер, прислонившись к стальной балюстраде. За спиной, на тротуаре, люди выгуливали собак, нежились в солнечных лучах. За рекой чередою взмывали ввысь серебристые самолеты; блеснув на миг солнечными зайчиками, исчезали, обронив сероватый комок выхлопа. У ближнего берега завис над водой, над красно-синим буксиром, вертолет; потом, набирая скорость, двинулся в сторону городских шпилей и небоскребов. Другой вертолет коснулся посадочной площадки и вздрогнул всем корпусом от замирания винта.

Он пошел в сторону гелипорта, туда, где расселись на платформе три свежевыкрашенных бело-голубых вертолета. «ПОСМОТРИТЕ НА МАНХЭТТЕН ИЗ ИЛЛЮМИНАТОРА ВЕРТОЛЕТА. МИНУТА — ДОЛЛАР. ЭКЗЕКЬЮТИВ ХЕЛИУЭЙЗ ИНК.». Он зашел в кассу.

— Я бы хотел полетать над Манхэттеном, — сказал он кассиру.

Тот оглядел его с ног до головы, даже не улыбнувшись.

— Полетать над Манхэттеном? Пользуйтесь подземкой, дешевле встанет.

— Из подземки не видно города.

— Ну, езжайте на автобусе.

— Сколько стоит полчаса полета?

Кассир наклонился к нему через барьер:

— Послушай, сынок, у меня на шутников нет времени. Это «Экзекьютив Хелиуэйз», а не детская железная дорога. Усек?

— Я не шучу, — он засунул руку в карман и достал две хрустящих стодолларовых банкноты. — Этого хватит? Я хочу летать полчаса.

Кассир посмотрел на деньги:

— Мне нужно посоветоваться с пилотом.

Он скрылся в служебном помещении и тут же вернулся вместе с человеком в серой униформе.

— Вот этот парень хочет прокатиться, — сказал кассир.

— Послушай, сынок… — начал пилот.

— Я вам не сынок. Меня зовут Джонатан Уэйлин, и у меня есть свой собственный отец. Вот деньги, — он протянул две бумажки кассиру. — А теперь поехали.

Пилот и кассир переглянулись.

— Мистер Уэйлин, — сказал пилот, — я вынужден вас… — он замялся, — ну, вроде как обыскать перед посадкой.

— Вы обыскиваете всех пассажиров?

— Нет. Это, как говорится, на наше усмотрение.

— Это пилот решает, — перебил кассир. — Он здесь за хозяина. Не будете слушаться — не полетите.

— Ладно, — сказал Уэйлин. — Валяйте.

— Проще будет, если вы поднимете руки, — сказал пилот.

Уэйлин повиновался. Кассир быстро ощупал карманы его рубашки и кожаных штанов.

— Снимите ботинки, — потребовал он, и Уэйлин снова повиновался.

Пилот заглянул в каждый ботинок, затем вернул их.

— На посадку, — сказал он.

Они подошли к одному из вертолетов и сели в него.

Пилот обернулся и сказал Уэйлину:

— Послушай, мы облетим весь центр, посмотрим виды и вернемся обратно. И веди себя спокойно. Если начнешь дурить, сброшу прямо на голову Статуе Свободы. Усек?

Пилот потянул дроссель, мотор кашлянул, вертолет затрясло, и он по наклонной оторвался от земли. Они долетели до центра города, пересекли Центральный парк и двинулись вдоль Пятой авеню. С террасы здания Ар-Си-Эй блеснули стеклышки бинокля.

— Каждый раз, когда я летаю на вертолете, — сказал Уэйлин, — я вспоминаю модели с гироскопическим двигателем, которые мне дарили в детстве. Такое ощущение, будто тобой управляют при помощи дистанционного пульта.

— Ага, — сказал пилот. — Сейчас я тебе покажу, где хранятся все денежки.

Вертолет повернул на юг, в сторону Бэттери. Когда они подлетали к Уолл-стрит, Уэйлин показал пальцем на старомодный небоскреб справа от Фондовой биржи.

— Не могли бы вы пролететь над вон тем? — спросил он. — Я никогда не видел его сверху. Я всегда смотрел из его окон на все остальные здания, и отец говорил мне, как они называются.

Пилот подозрительно посмотрел на Уэйлина, но ничего не сказал. Вертолет пересек гавань, описал круг над Статуей Свободы и направился к Проливу, преследуя большой океанский лайнер.

— О'кей, — сказал пилот. — Конечная. На Кубу сегодня не полетим, дружок.

— Почему на Кубу?

— Да ты вроде как на этих самых смахиваешь.

Когда они приблизились к посадочной площадке, Уэйлин заметил, что там их уже ждала полицейская машина. Вертолет завис на секунду и тут же коснулся земли. Уэйлин вышел, не обращая внимания на вращающиеся над головой лопасти. Два полисмена вышли из патрульной машины и направились к нему.

— Вот этот парень, — сказал кассир.

— Руки вверх, парень. Мы хотим посмотреть, что ты имеешь при себе, — скомандовал один из них.

Он поставил Уэйлина напротив вертолетной двери и принялся его обыскивать. Вынул бумажник из заднего кармана и открыл его.

— Иисусе, — сказал он тихо своему напарнику, — у этого парня при себе больше двух штук. Он повернулся к Уэйлину:

— Откуда деньги?

— Из банка, — ответил тот. — Из того, над которым мы только что пролетели.

Полисмен уставился на кассира:

— Что он мелет?

— Я про деньги, — повторил Уэйлин. — Мне сегодня оплатили чек.

— Где ты живешь?

— Еще нигде, я только что прилетел. Все мои вещи в аэропорту.

Полисмен начал наливаться краской.

— Слушай, — сказал он, — или ты мне будешь отвечать на вопросы, или проведешь эту ночь в тюрьме. Почему у тебя нет при себе удостоверения личности?

— А разве это обязательно? — сказал Уэйлин. — В этой стране нет такого закона, чтобы носить при себе удостоверение.

— Слушай, детка, ты тут мне о правах не рассуждай. Где живут твои родные?

— Я сирота.

— Ну ладно, даю тебе последний шанс. Или ты мне скажешь, где взял деньги, или я задержу тебя за бродяжничество.

Уэйлин пожал плечами:

— Сегодня такой прекрасный день. Зачем нам портить себе настроение? Позвоните в мой банк мистеру Берли. Он объяснит вам, откуда эти деньги. «Нэйшнл мидленд». Мистер Джордж Берли.

Уэйлин и два полисмена прошли в контору. Один остался с Уэйлином у дверей, а второй зашел внутрь, чтобы позвонить. Он вернулся через несколько минут и вернул бумажник Уэйлину.

— Мистер Уэйлин, — сказал он. — Приношу вам мои извинения. — Нервный смешок. — Понимаете, здесь шатается куча уродов — мм, людей со странностями, — и если нас вызывают, мы обязаны все тщательно проверить. Формальность, я бы так это назвал. Я вижу, что вы вполне приличный молодой человек, но вид у вас… — Он попытался найти слово, но не нашел ничего подходящего. — Знаете, трудно сказать заранее. — Он снова замялся. — Может, вас куда-нибудь подбросить?

— Нет, спасибо, — сказал Уэйлин. — Мне сейчас никуда особенно не нужно.

Он повернулся и прошел за конторку, где развалился в металлическом кресле пилот — пил кофе. Уэйлин подошел.

— Сколько вертолетов находится сейчас в небе над Нью-Йорком? — спросил он.

— Думаю, где-то двадцать пять.

— И сколько у них людей на борту?

— Человек, может быть, шестьдесят.

— Шестьдесят человек смотрят сверху на двенадцать миллионов, — сказал Уэйлин. — Это нечто. За тридцать долларов ты можешь полчаса смотреть сверху вниз на двенадцать миллионов людей.

— Ага, — сказал пилот. Он наклонился в сторону Уэйлина: — Послушай, скажи мне, если можно, конечно, чем парень вроде тебя зарабатывает себе на жизнь? Ну, то есть не все же носят в кармане такие деньжищи? В чем секрет-то?

— Деньги лежат в банке, — сказал Уэйлин. — Живу на проценты.

— Живешь на проценты? Славно. А что с самими деньгами?

— Станут моими по достижении определенного возраста.

— Без балды? — сказал пилот. — А когда ты его достигнешь, ну, этого возраста?

— На следующей неделе, — ответил Уэйлин.


***

Наступила ночь. Со всех сторон его окружали соплеменники, они говорили на его родном языке, они жили в этом городе. Он шел мимо молодых людей, которые обнимались прямо посередине тротуара или стояли, прислонившись к мотоциклам и запаркованным в два ряда машинам. Он смотрел на них как на инопланетян. Они разошлись с ним во времени. Он существовал теперь сам по себе.

Навстречу ему прошла девушка. На плечи накинут плащ; длинные загорелые ноги. Уэйлин посмотрел ей прямо в лицо, но она не заметила взгляда. Он подумал, не пойти ли за ней следом. Может быть, стоит? Может быть, может быть…

Он зашел в ресторан и, прокладывая дорогу через переполненный зал, направился к стойке бара. Зеркала отражали сверкание фальшивой хрустальной люстры, рассыпавшей треугольники световых пятен по всем углам и закоулкам заведения.


***

Я купил самый маленький магнитофон, какой нашел в магазине. Он замаскирован под пачку американских сигарет и записывает все, что хочешь. Можно записать двухминутное сообщение, можно — четырехчасовой разговор. Запись ведется на тонкую металлическую проволоку в виде бесконечной петли, так что перематывать или переворачивать не нужно. Работает магнитофон от внутреннего аккумулятора и имеет миниатюрный встроенный конденсаторный микрофон, который сам настраивается на расстояние до источника звука, так что можно записать, например, доклад на конференции. Я ношу магнитофон в кармане. Достаточно легкого движения большого пальца, чтобы в любой момент его включить.


***

Послушай, мужик, я просто помочь тебе хочу, вот и всё. Я стоял за тобой в очереди к окошечку в банке. Я видел, как ты что-то записал на клочке бумаги, было ведь дело? Ты дал бумажку кассиру, а он тебе вывалил все эти дорожные чеки. Целую кучу. Мужик, ну у тебя, видать, и связи в этом банке! Прям как в сказке!

А ты знаешь, чем они втихую занимаются, а? Не знаешь. Они записывают имя и адрес каждой богатой старушки в этом городе, каждой беззащитной вдовы, каждого одинокого педика, каждого богатенького сукина сына, который приходит к ним с чековой книжкой или пачкой наличных. А потом продают этот список любопытным парням, которым хочется знать, у кого в этом городе водятся денежки. Эти парни порой выкладывают до сотни зеленых за один адресок. Сотня баксов за один вшивый адресок!

Ясно дело, парни эти просто так деньгами не швыряются. Они наведываются к старой ведьме посреди ночи и забирают все ее побрякушки или вежливо разъясняют бедному одинокому гомику, что если ему хочется пожить еще малехо на белом свете, то лучше поделиться с ними наличностью.

А чуваки, которые помогают избавляться от ненужных людей? Тоже круто, верно? Полезно иметь возможность расстаться без лишнего шума с липучей телкой из провинции. Всего-то нужно позвонить им по телефону, а они уж тебе скажут, куда приходить. Ты вешаешь телке лапшу на уши, что собираешься посмотреть новую квартиру и хочешь взять ее с собой. Через пару минут, как вы прибудете на место, нагрянет теплая компания. Сначала они пару раз навернут тебе в торец, чтобы твоей телке показалось, будто ты и вправду пытался за нее заступиться. Потом они сунут тебе сотню баксов в карман за твою цыпочку и вышвырнут за дверь.

А цыпочке с неделю жизнь сахаром не покажется, особенно если принципы не позволяют ей раздвигать ноги перед незнакомыми мужчинами или если она не в восторге от лесбиянок, с которыми не ходила вместе в воскресную школу. Но к концу недели она будет полностью в курсе, почем истинная любовь в Городе Оттяга, и это вправит ей мозги надолго. Впрочем, тебе уже будет по фигу, верно?


***

Я никак не могу уразуметь, что на самом деле коренится в моей душе — сила или немощь. Чем больше я постигаю себя, тем яснее вижу, насколько же я раздвоен. Мое самое интимное, самое настоящее «я» так же опасно, как запертый в подвале буйный псих, который стучится снизу в пол гостиной, где обедают нормальные члены его семьи. Я не знаю, что делать с ним, с этим моим психом: убить его, держать в подвале взаперти или выпустить на свободу.

Покинув дом, я стал бродягой, отщепенцем, и это было единственным оправданием моего отказа от прошлого во имя настоящего. Но в целях самопознания я буду вынужден обнажить собственные противоречия и выдержать столкновение с памятью детства. Кэйрин как-то обмолвилась, что способна завидовать чужому прошлому. Впрочем, она не сказала, что завидует моему прошлому.

Когда ты родился, Джонатан Джеймс Уэйлин, луна уже вступила в свою последнюю четверть. Рожденные под этой фазой могут сомневаться в мыслях, но быть решительными в поступках. Поэтому ты страдаешь от недостаточной гибкости в вопросах принципиальных. Иногда ты сам провоцируешь спор. Ты плохо воспринимаешь критику и видишь порой смешное там, где его и быть не может. К тому, что думают о тебе другие, ты предпочитаешь не прислушиваться, заявляя, что сам себя всерьез не воспринимаешь.

Твоя планета — Сатурн. Сатурн означает отчуждение и одиночество. Вынужденная разлука с родными местами характерна для твоей судьбы. Сатурн сильно усложняет твою жизнь. Ты слишком импульсивен и не умеешь быть привязчивым. Ты должен стать более терпеливым и уравновешенным. Относись бережно к своему умственному, физическому и финансовому потенциалу — не промотай его!


***

На окраине Бангкока был перекресток. Я любил стоять возле него и наблюдать, как крестьяне ехали с базара домой.

Погонщики, обкурившиеся опиумом, мирно дремали на телегах. Я выскакивал из кустов и разворачивал их осликов задом наперед. Погонщики продолжали как ни в чем не бывало спать. Однажды я развернул целых двадцать тележек за один только вечер.


***

Забавная это штука — опиум. Если ты его куришь, то знаешь, что бросить курить невозможно. Но каждый раз, когда твоя рука тянется за трубочкой, ты уверяешь себя, что это — в последний раз. А если рука не находит трубочки, ты чувствуешь себя так, словно тебя предали. Странная это вещь. Говорят, чтобы вырастить хороший мак, нужно знать много тонкостей. Не любит он снег, сухой воздух, не всякий ветер ему на пользу. То он сохнет, то он мокнет. А курить лучше, если свет приглушенный, ковры на полу, просторные кровати. Но уж коварный он, этот опиум! Никогда не знаешь, когда все против тебя обернется. Другие люди вообще могут не существовать. Зачем они тебе? Если надо будет, ты их выдумаешь, а вот настоящие — в такой лом! Даже если доза все время одинаковая, эффект всегда разный. Чего только эта дрянь не делает с мужиком: зрачки сокращаются, сексуальные желания тают, но сердце начинает колотиться как бешеное. А женскую кровь она делает ленивой, но сладострастной. Покури сам, дай затянуться своей бабе, и она тебе такой класс покажет! Она тебя трахает, а ты лежишь себе спокойно, закрыв глаза, с пересохшим ртом. Ты в цепких объятиях странной любви, которая высасывает из тебя все соки. С каждой затяжкой ты видишь, как водопады превращаются в лед, лед — в камень и камень — в звук. Звук превращается в цвет, цвет, поблекнув, вновь становится водой.


***

Я познакомился с Барбарой в Рангуне. Она свела меня с некоторыми членами английской и американской колонии, в частности с миссис Ллевеллин, которая осталась в Бирме после того, как ее муж умер. Однажды она пригласила нас с Барбарой к себе домой на ланч. Дом ее стоял на высоком холме под большими деревьями, а окна выходили на Мартабанский залив. Она жила одна. Раз в неделю слуга-бирманец и его помощник приходили, чтобы вымыть полы, привести в порядок большой сад и почистить плавательный бассейн.

Во время ланча Барбара пожаловалась миссис Ллевеллин на гостиницу, в которой мы остановились. Старуха предложила мне и Барбаре пожить у нее, пока она погостит два-три дня у своей приятельницы. Мы с Барбарой с радостью согласились.

Я помог миссис Ллевеллин подготовить к путешествию машину, и на следующий день она уехала. Дом был очарователен. С террасы мы следили, как суда направляются в порт и белые яхты бороздят воды бухты. Стоило лайнеру войти в гавань, как его со всех сторон облепляли джонки.

В постели Барбара сказала:

— Как было бы хорошо, если бы у нас был свой такой дом. Мы жили бы в нем, курили опиум и никто бы нам не мешал.

— Если хочешь, я могу избавиться от миссис Ллевеллин, — сказал я.

— Что ты хочешь сказать?

Я пожал плечами:

— Ну, не знаю. Она одинока. Исчезнет — никто и не заметит, не так ли?

Барбара расхохоталась:

— Не глупи, мы не в Голливуде. Поспи лучше. Спокойной ночи.

Посреди ночи я попытался разбудить ее, чтобы заняться любовью, но она была как мертвая. Мы прождали старуху до полночи в тот день, когда она должна была вернуться. Когда был уже час ночи, а ее все еще не было, мы решили лечь спать. Через час нас разбудил шум ее машины. Я встал и сказал Барбаре, что она может спать дальше, а я пойду помогу миссис Ллевеллин разгрузить багажник.

Барбара уже была на ногах и одета, когда разбудила меня наутро.

— Где миссис Ллевеллин? — спросила она.

— О чем ты? — сказал я.

— Мы слышали, как она приехала ночью, и ты даже пошел ей помочь. Ее нет у себя, и машины тоже нет на месте.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — перебил я ее. — Тебе это, наверно, приснилось. Ничего такого ночью не было.

Она начала злиться.

— Перестань меня разыгрывать. Где миссис Ллевеллин?

— Откуда я знаю где? Где-нибудь. Все где-нибудь. На твоем месте, Барбара, — заметил я, — я не стал бы так волноваться.

Барбара вылетела из дома, хлопнув дверью. Через окно я наблюдал, как она изучала мягкий песок аллеи в поисках следов шин. Когда она вернулась в комнату, на ее лице была заметна тревога.

— Что ты сделал с ней, Джонатан? — спросила она. — Где миссис Ллевеллин?

— Перестань, Барбара. Ты прекрасно знаешь, что мне нечего сказать. Пойдем искупнемся и развлечемся.

Барбара положила руки мне на плечи и пристально посмотрела в глаза.

— Что ты с ней сделал? — спросила она снова.

Я притянул ее к себе и поцеловал в ухо:

— Прошу тебя, Барбара, забудь об этом.

Она мягко подтолкнула меня к постели.

— Скажи мне, пожалуйста, что ты с ней сделал? Это… это произошло быстро? Что будет, если тело найдут?

— Мы не в Голливуде, Барбара.

— Если бы я знала, что ты серьезно, я бы никогда…

— Пойдем поплаваем, — сказал я.

Но и в бассейне я ощущал ее постоянную напряженность. Дважды сходила она проверить аллею и соседний парк. Каждый раз, вернувшись к бассейну, она смотрела на меня так, будто в первый раз видела. Я показал ей на беседку и сказал, что хотел бы заняться с ней любовью в этой беседке. Она, слова не сказав, пошла за мной, но, как только мы начали, спросила, что я сделал с машиной миссис Ллевеллин. Я ничего не ответил.

Барбара осознала, что теперь нам никто не помешает, и стала чувствовать себя в доме увереннее. Она начала курить наравне со мной. Только временами подползала ко мне, прижималась и спрашивала, очень ли миссис Ллевеллин мучилась перед тем, как я ее убил.

Однажды утром она припомнила историю, которую я сам рассказал ей еще до того, как мы познакомились с миссис Ллевеллин. Это была история о том, как я отправился в один бордель на окраине города. Хозяйка заметила, что я рассматриваю одну дряхлую старуху, и предложила мне ее. Когда я отказался, хозяйка сказала, что за сто долларов я могу делать с ней все, что пожелаю. Если захочу, могу ее даже прикончить «вот этим», сказала она, указывая на мои чресла. Хозяйка объяснила, что старуха была проституткой всю свою жизнь, что теперь ей почти восемьдесят и все равно скоро помирать. У нее не было родственников, и если я соглашусь, будет, по крайней мере, чем заплатить за ее похороны. Когда Барбара спросила, убил ли я эту женщину, я ничего не ответил.

Ночью, когда Барбара была еще под кайфом, а я уже угас, она спровоцировала меня, и я ее побил. Утром она показала следы побоев и стала требовать, чтобы в качестве компенсации я рассказал ей, что я сделал с миссис Ллевеллин.

Всю следующую неделю мы выкуривали по нескольку трубок в день. Под конец мне стало худо. Сердце трепыхалось, а пульс почти пропал. Лоб, ладони и ноги стали очень холодными и потными. Понос не выпускал меня из туалета, к тому же тошнило каждую минуту.

Как-то раз, когда я ввалился в спальню, совсем уже изможденный, Барбара лежала в большой кровати миссис Ллевеллин, курила и слушала радио. Она подарила мне холодный взгляд и заявила, что, если я не расскажу ей, что я сделал с миссис Ллевеллин, она не поможет мне. Она позволит мне сдохнуть. Я отказался. Она лежала, взирая бесстрастно на непроизвольные судороги, пробегавшие по моему телу. Я рухнул рядом с ней и лежал в ознобе, пока не пришел спасительный сон.

На следующее утро мы услышали, как машина ползет по аллее. Вялая Барбара с трудом доплелась до окна, но тут же завизжала и стрелой слетела по лестнице. Там миссис Ллевеллин тщилась пропихнуть самый большой из своих чемоданов в недостаточно широкий дверной проем. Когда Барбара вернулась, она едва совладала со своим голосом:

— Почему ты мне не сказал?

— Чего не сказал? Того, что я дал этой старой кошелке денег съездить в Англию и обратно?


***

В самом начале я боялся, что почувствую себя беззащитным, что начну бормотать вслух то, что всегда боялся сказать. Но вышло совсем наоборот: при помощи опиума я понял, что могу говорить все, что мне вздумается, без ущерба для моей личности.

Однако мне не удалось легко обрести тот внутренний покой, которого я искал. Опиум просто показал мне, насколько сложно и переменчиво мое ощущение реальности. Я стал смотреть на мир более пристально, но так и не нашел ответов на свои вопросы. Каждое слово, каждый жест стали казаться значительными и многозначными, не позволяя интерпретировать себя просто как слово или жест.

«Я под кайфом, — сказал я сам себе. — Я знаю, что я под кайфом, и хочу использовать это состояние для того, чтобы обрести свободу. Есть вещи, которые я не рискну ни сказать, ни сделать в другом состоянии». Но я не рискнул и в этом. Опиум усилил мою предрасположенность к самоподавлению, а не к раскрепощению. Возможно, мне требовался наркотик, который усиливает восприятие других людей, а не восприятие собственной личности.


***

Белье и одежда Барбары валялись прямо на полу. Она неуклюже ухватила трусики и натянула их до колен. Лицо ее было красное и в слезах.

И тело ее было влажным. Там, где она прикасалась ко мне, оставались мокрые холодные пятна. При поцелуях ее язык казался мне слишком большим. Будто я целовал мокрый слепой рот пятилетней девочки.

На следующий день мы с Барбарой переехали в маленькую гостиницу. А еще через несколько дней, когда я все еще был болен, она от меня ушла.

Вернувшись после курса лечения в Рангун, я обнаружил ее в больнице, полумертвую, под серыми простынями, которые отделяли ее голову от почти несуществующего тела.

Она сказала, что хотела бы причаститься, лечь в постель и чтобы ее усыпили. Ей нравилось думать о смерти; она говорила о длинной игле, которой можно проткнуть сердце, о прыжках с небоскреба.

Лицо ее отекло, а тело сморщилось. Тонкая шея не могла удержать головы, а закрытые веки еле подрагивали, словно были приклеены к глазному яблоку.


***

Кэйрин позвонила мне из города. По голосу я понял, что она встревожена. Она сказала, что я был прав: нас действительно связывает нечто большее, чем простая физическая привычка.

Я вспомнил, как однажды она написала мне письмо. «С тобой, — писала она, — я чувствую нечто противоположное страху, который я обычно испытываю при общении с другими. Я не сомневаюсь, что ты поймешь то, что во мне сложно, но не знаю, как будет с тем, что во мне смехотворно просто».

Я сказал ей, что всегда хотел скрыть от людей обе стороны моей натуры: властного, злонамеренного взрослого с тягой к обману и разрушению и дитя, жаждущее всеобщей любви и понимания. Но теперь я понимаю, что скрывал-то я в основном дитя, делая ставку на взрослость, поскольку больше всего меня волновало то, чтобы никто не заметил, в чем я нуждаюсь. Я не выдавал своих желаний, не просил вещей, не клянчил денег.

Больше всего я боялся показаться беспомощным. Мне казалось, что если я буду вести себя по-детски, то обо мне снова начнут судить, оглядываясь на моих родителей.


***

Помню, весной того года, когда я уехал, я лежал на футбольном поле, задумчиво щипал рукой молодую траву и читал лежавшую передо мной книжку. Ветер осыпал крылатками клена страницы, трепал полы куртки и ерошил мне волосы. Кэйрин сидела рядом со мной. Внезапно она заявила, что собирается уехать к матери на несколько недель.

В последние дни перед ее отъездом я впал в депрессию. Каждый вечер мы часами катались в машине, и как-то раз на вершине плоской горы у нас кончился бензин. Я помню, как я спускался по крутому склону в сияющую огнями долину и как карабкался обратно с канистрой в одной руке и мятным мороженым в вафельной трубочке — в другой.

В другой раз, уже днем, я бродил босиком по берегу озера и увидел ее. Она стояла в проеме двери, длинные волосы до плеч, загорелая кожа, блузка в бело-розовую полоску, застегнутая только до середины. Она спустилась с крыльца, села в машину и уехала. Я пошел дальше вдоль берега, желая исчезнуть с лица земли, раствориться в ветре и солнечных лучах.

«Следующий год будет для меня очень важным, — сказала она. — Он даст мне шанс стать взрослее и хорошо развлечься. У нас хороший колледж, но делать мне здесь больше нечего. Я хочу наслаждаться жизнью, может быть, стать моделью. Прошвырнуться в Париж, когда захочется, отправиться на Рождество в Марокко, кататься на лыжах в Австрии и Швейцарии. Встречаться с немецкими, французскими и итальянскими мужчинами. Пить теплое пиво в пабах Дублина и приглашать друзей на вечеринку в моей римской квартире. Другого такого шанса мне не представится. Я не хочу терять попусту время, горюя о погибшей детской влюбленности».


***

Мальчиком я собирал ярлычки от сигар с корковыми мундштуками, которые курил мой отец, и подклеивал их в альбом. Мне казалось, что в них таятся недосказанные им слова, которые в один прекрасный день всё объяснят.

С тех пор я мало изменился. И сегодня я обшариваю свои воспоминания в надежде отыскать то, что скрывалось за моими поступками, и найти единое связующее звено между всеми моими действиями.


***

— Твоя мать очень боялась за тебя и поэтому старалась, чтобы ты оставался за границей как можно дольше. Она очень сильно переживала, Джонатан. — Доктор говорил, стараясь не смотреть Джонатану в глаза. — В ночных кошмарах она видела, что тебя хоронят как неизвестного солдата, погибшего во Вьетнаме. Она не хотела, чтобы тебя призвали в армию. Пока она не знала твоего местонахождения, чтобы переслать повестку, ответственность перед законом, с юридической точки зрения, нес только ты. И все равно ей было очень горько оттого, что она не знала, где ты.

— Ездил с места на место.

— Разумеется, именно поэтому она и волновалась. Она представляла, как ты, обросший волосами и бородой, в камуфляжном армейском комбинезоне, с рюкзаком и побитой гитарой за плечами, пересекаешь автостопом Бирму, Индию или Африку Мы никогда не знали, где ты. — Доктор почесал шею. — Когда ты заболел, людям из агентства Бернса понадобилось четыре месяца, чтобы тебя найти. До этого мы узнавали о твоих перемещениях только благодаря твоей привычке выписывать чеки на клочках бумаги и обналичивать их в ближайшем отделении какого-нибудь американского банка. Помню, последний чек на тридцать тысяч ты выписал в Анкаре. Или на тридцать пять. Перед тем ты жил несколько месяцев меньше чем на треть положенной тебе суммы. В любом случае, сумма превышала причитающиеся тебе по завещанию двадцать пять тысяч в месяц, но, к несчастью, опекуны позволили проплатить чек. Затем твой джип нашли брошенным на дороге, а тебя и след простыл. Ты мог оказаться где угодно. Ты мог погибнуть. Мать просто с ума сходила. У нее не оставалось выхода. Я посоветовал ей обратиться в детективное агентство, и она так и сделала.

— Как они нашли меня? — спросил Уэйлин.

— Они нашли следы твоего пребывания среди американских хиппи в Катманду. В конце концов тебя отыскали в одной из калькуттских тюрем. Или бангкокских? Очевидно, ты осквернил храм: вошел в него голым или там взял и разделся. Они ухитрились добиться, чтобы тебя выпустили и доставили к дверям американского посольства. Ты был очень болен. Видимо, тяжело переживал ломку. Может быть, ты даже и не все помнишь про то время.

Доктор погасил сигарету.

— Тогда же твою мать несколько раз пришлось госпитализировать. Чтобы избежать нежелательной огласки, ее сиделка звонила нам каждый раз, когда возникала угроза приступа, и я лично отвозил ее в больницу. Твоя мать часто отказывалась от врачебной помощи, хотя было очевидно, что она чрезвычайно в ней нуждается. Иногда нам приходилось, — он сделал паузу, подыскивая слова, — применять транквилизаторы. Но вообще-то ей здесь нравилось. Если уж ее привозили, то ей просто не хотелось уезжать из Нью-Хейвена. Вот почему я да и весь персонал лечебницы знаем так много о тебе, Джонатан. Служащие банка и опекуны постоянно звонили мне. И мать очень часто про тебя рассказывала. У нее всегда на ночном столике была твоя фотография.

— Какая фотография?

— Твоя детская фотография. Ты стоишь рядом с отцом.

— Отчего умерла моя мать?

— С тех пор, как умер твой отец, мать постоянно болела.

— Она покончила с собой?

Доктор немного помолчал.

— Это был просто несчастный случай. Она хранила все лекарства в маленьком холодильнике в спальне. Возможно, когда холодильник размораживали, пузырьки намокли и ярлычки отклеились. В ту ночь твоя мать приняла лекарство не из того пузырька. Вот и всё. Просто несчастный случай.

— Вскрытие делали?

— Нет. А зачем? Она была под врачебным надзором.

— Почему ей позволяли держать в спальне такие сильнодействующие лекарства?

— Когда умер твой отец, все чувства и заботы исчезли из ее жизни. Это было ужасно. Ее жизнь стала бесцельной.

— Но был я, — сказал Уэйлин.

— Ну да, был. Но тебя выгнали из колледжа, ты принимал наркотики, ты попал в историю с этой девицей…

— Кэйрин, — подсказал Уэйлин.

— Да, Кэйрин. Вот все и решили, что тебе будет лучше пожить за границей. И твоя мать, возможно впервые в жизни, осталась совсем одна.


***

Я вспоминаю званый ланч, который устроили родители девицы, проживавшей с Кэйрин в одной комнате. Мы явились прямо с занятий. После еды старшие отправились в клуб играть в гольф или карты, прочие пошли купаться, остались мы с Кэйрин; она стояла в дверном проеме, провожая взглядом отъезжающие автомобили. Я раздвинул пряди ее волос и поцеловал в шею. Кэйрин покраснела, но не шелохнулась и ничего не сказала. Я запустил ладони под блузку и положил их на ее груди. Она ненадолго закрыла глаза, отвела мою руку и повела в гостевую спальню. Мы разделись и ласкали друг друга. Я почувствовал ее желание и попытался проникнуть в нее, но она остановила меня. Я не принимаю пилюли, сказала она, боюсь побочных эффектов. К тому же, добавила она, мне хочется внутрь только спьяну или наширявшись. Я предложил ей выпить, но она отказалась. От выпивки меня тошнит, сказала она. Мы продолжили. Я чувствовал, как она возбуждена, но когда я спросил, можно ли войти, она сказала, что не хочет кончать. Она убеждала меня, что это отвратительно, то, как она кончает, все эти вопли и повизгивания. Я целовал ее глаза, волосы, рот и все говорил ей, все говорил, как мне хочется почувствовать ее изнутри. Но она все отказывала, утверждая, что может меня любить и без оргазма. Мои пальцы играли с ее плотью, я ее целовал, я в нее впивался. Ее тело содрогалось, ее тело извивалось, она задыхалась, она влажнела, но не кончала, никак не кончала. Оттолкнув меня, принялась рыдать. Я пытался успокоить ее, но она уткнулась лицом в подушку и ревела безудержно. Когда она приутихла, я обнял ее и спросил, почему же она не может кончить? Она сперва ничего не сказала, но потом призналась, что частенько запирается у себя в комнате и возбуждает себя фантазиями и журнальчиками. Потом ложится на живот и ласкает себя, пока не кончит. Я спросил, выходило ли у нее это с мужчинами. Она сказала, что пару дней назад приняла ЛСД с одним африканским студентом, который пробовал кислоту в первый раз. Они пошли к нему в комнату и, пока шел кайф, трахались. У него был маслянистый, кисленький, пахучий пот, и она отметила про себя, что он не обрезан. Когда он был сверху на ней, он казался ей блестящей черной зверушкой, полуящеркой, полубелкой, которая вгрызается в орех ее нутра. У нее не хватило силы вовремя оттолкнуть его, и он кончил-таки в нее. Как она перепугалась! Пошла в пункт «Скорой помощи», наврала, что ее изнасиловали, и выклянчила таблетку, ну эту, которая «поутру».

Я перевернулся на спину и силой уткнул ее носом в мой пах.

— Валяй, — приказал я ей. — Мне плевать, нравится ли это тебе, я просто хочу кончить.

Я сжал ее плечи, и она подчинилась, склонила голову и нежно заглотила меня. Я приказал ей не церемониться и не быть такой нежной, обхватил ее голову и прижал к себе до упора. Она методически двигала головой, помогая себе языком и пальцами. Я почувствовал, что она снова возбуждается. Она старательно трудилась и при этом сама вышла из равновесия, но, когда почувствовала, что я почти готов, резко остановилась, бросила меня и вновь уткнулась лицом в подушку. Но на этот раз слез не последовало.


***

Я отдал Кэйрин все мои заметки и фотографии, сделанные в Бирме, Индии и Африке. Я сделал это, потому что мне хотелось показать ей нечто материальное, связанное с моим прошлым, чтобы она смогла лучше понять его. В то же время я гадал, значит ли для нее мое прошлое вообще что-нибудь. Я всегда опасаюсь, как бы какая-нибудь история из моего прошлого не испортила моих отношений с теми или иными людьми в настоящем. А поскольку нельзя предсказать, какая именно, я всегда старался держать язык за зубами. Я мастерски научился утаивать детали, переделывая свои воспоминания в угоду собеседнику. Обычно я старался скрыть самые отвратительные или мерзкие подробности. Но с Кэйрин я ничего не боялся. В разговорах с ней не было нужды скрывать то, что другому человеку показалось бы чудовищным или странным.

Это для меня существенная разница. С другими людьми мне приходится быть крайне осторожным. Мои друзья не способны понять моего двойственного отношения к жизни. Они думают, что я избегаю трудных положений, чтобы уйти от самого себя или от моей семьи. Они не понимают, что я ищу экстремальных ситуаций для того, чтобы открыть в себе все мои многочисленные «я». Если я расскажу им лишнее, они приходят в ужас. Или, что еще хуже, «смиряются» со мной, решив, что мое отношение к жизни продиктовано врожденной эксцентричностью или психическим отклонением.

Только однажды мне удалось почувствовать себя так же свободно, как я чувствую себя с Кэйрин. Это было в то время, когда я жил в Африке вместе с Энн, хотя Энн все же никогда не была мне так близка, как Кэйрин. И в сексе она не возбуждала меня так, как Кэйрин. Для меня нет ничего лучше, чем ожидание близости с Кэйрин. Я чувствую с ней, что меня можно любить таким, какой я есть, а не за внешность или поступки. Все во мне становится приемлемым, все становится отражением моей сущности. Я уверен, что обладаю такими качествами, которые проявляются только тогда, когда меня любят по-настоящему.

Отдавая Кэйрин мои заметки, я сказал ей, что писал их для себя. Тогда я и сам верил в то, что сказал. Несомненно, мне становится неловко от мысли, что я написал все это исключительно ради собственного удовлетворения. Но все-таки я же знал, что обязательно дам прочитать их Кэйрин. Я же знал, что придет день, когда она их увидит.

Мне всегда хочется вернуться туда, где опыт еще не оформился в слова. Я подозреваю, что, высказывая свои мысли или переводя подсознательные импульсы в слова, я предаю истину, которая остается скрытой. Вместо того чтобы выразить себя, я составляю упорядоченное высказывание о состоянии сознания какого-то вымышленного субъекта.

Пересматривая свои заметки, я понимаю, что им не хватает полноты. Что будет, если Кэйрин сочтет мое представление о ней неадекватным? Может, она высмеет меня за банальность и наивность моих мыслей? И тогда я жалею, что так раскрылся перед ней.


***

Внутри меня шла такая напряженная борьба, что я даже вспотел. Было такое ощущение, что две половины моего «я» вступили в физическое единоборство. Я то говорил своим обычным голосом, то хныкал, как малое дитя: «Как она могла такое сказать? Неужели вы не видите, что она творит?» Я хотел, чтобы другие почувствовали, какую боль причиняют мне ее слова, но никто ничего не замечал. Толстая женщина рассказывала мне что-то про свою яхту. Я видел, как шевелятся ее губы, но внутри меня звучал только голос Кэйрин: «Я решила, что нужно забыть тебя. Наши с тобой отношения — это единственное, о чем я не хотела бы никогда вспоминать». Я присел на предложенную мне тахту и сосредоточился на стакане со скотчем.

В детстве я любил лежать на полу с закрытыми глазами в надежде на то, что люди пройдут мимо меня и не заметят. И тогда я пойму, что и вправду стал невидимкой. Но в то же время я помню, что, когда папин лакей Энтони действительно прошел мимо меня, не заметив, я испугался. Видно, мне все же хотелось, чтобы меня видели. А теперь я выяснил, что я не просто всегда был видимым — за мной еще и следили. Из-за моего отца, из-за Компании, из-за всех этих денег. Целая куча народу постоянно интересовалась моим существованием. И только отец делал вид, что меня не существует вовсе.

Мне ни разу не удалось потерять контроль над собой. Если одна половина моего «я» его теряла, то освободившееся место немедленно занимала другая. Однажды я сидел скрючившись в кресле и рассматривал свое отражение в большом зеркале на стене гостиной. Щеки покрывал густой румянец, и сам я выглядел как беззащитный ребенок. Внезапно я расправил плечи, и выражение на моем лице резко переменилось. Оно стало замкнутым и жестким. Эта перемена была непроизвольной. Она просто произошла — и всё. В другой раз я спрятался за отцовским стеллажом для папок и заорал что было мочи. Я решил, что буду так кричать, пока кто-нибудь не найдет меня. «Кто-то кричит», — сказал мой отец; моя мать ответила: «Да никто не кричит, успокойся. Мы опаздываем». Я открыл рот, чтобы снова закричать, но не смог.

Когда Кэйрин высмеивает или пытается оскорбить меня, она выпускает на волю скрывающегося во мне ребенка. От страха и одиночества бесконтрольные эмоции начинают рвать меня в клочья. Это похоже на какой-то приступ. Меня сковывает паралич, и я не могу ничего с этим поделать, пока все кусочки в калейдоскопе моего сознания снова не улягутся на свои места.


***

Я все еще страдаю от неприязни, которую испытывал ко мне отец, и безразличия, с которым смотрела на меня мать. Я знаю, что неправ, соглашаясь испытывать эту незаслуженную боль, и только сам виноват в том, что чувствую ее. Никто не может быть наказан лишь за то, что он таков, каков он есть.


***

Мы с Кэйрин поспорили насчет групповой терапии. Я сказал ей, что мне, если пытаться быть честным до конца, придется играть не одну, а несколько ролей. Когда я играю роль собственного отца, я говорю его голосом, тем голосом, который для меня связан с наказанием. Но этот же голос для меня связан и с утешением, когда он произносит: «Ты лучше других, не бойся ничего, потому что ты — мой сын».

Эти роли переплетены друг с другом, они неразделимы. Так одеяло согревает младенца, но под ним он может и задохнуться. Кэйрин сказала, что я просто лжец.


***

Ко мне постепенно возвращается былой страх перед насилием. Впервые я почувствовал его в раннем детстве, когда, лежа в постели, я услышал своего отца в припадке бешенства. Я думаю, что все, включая мою мать, боялись этих припадков не меньше, чем я. В тех редких случаях, когда я отваживался выразить свое несогласие с отцом, он жестоко избивал меня, не обращая внимания на присутствовавшую при этом няньку. Еще одной жертвой его гнева был наш пес Месаби. Как-то ночью, когда мы жили на Уотч-Хилл, я проснулся и услышал, что собака скулит где-то снаружи. Я накинул халат и вышел из дома. Отец стоял у кромки прибоя, ухватив пса за ошейник, и молотил его кулаком по голове и бокам. Собака выла от боли. Я не стал вмешиваться. Я просто смотрел, раздираемый разными чувствами: состраданием к бедному животному, гневом на отца и сознанием собственного бессилия. Я спасался от страдания в мире фантазий, в которых я всегда оказывался победителем. Я играл в игры с оловянными солдатиками и острыми ножами. Я читал книги о великих вождях, которые стали для меня кумирами. Я был в восторге, если в биографии героя ничего не говорилось о его родителях. Создавалось ощущение, что у этих людей не было отцов; неудивительно, что они стали такими сильными и могучими, наказывающими кого угодно когда им заблагорассудится. Они просто родились отцами.


***

Мы открывали секс вместе — Кэйрин и я. Мы сообщили друг другу домашние прозвища, данные нашим гениталиям родителями. «Ватрушка» и «маленький гадкий петушок». Ей ужасно хотелось знать, куда девается мой «петушок», когда я езжу на велосипеде. Лежит ли он прямо на седле велосипеда или свисает сбоку от него? Не расплющивается ли он, когда я лежу на животе? Как-то мы вместе с другими детьми пошли в лес и там ставили опыты с палками. Кэйрин до сих пор помнит, как глубоко вошел в нее сучок и как она хотела, но боялась закричать. Одна из девочек проболталась матери Кэйрин о том, что было в лесу. Мать выпорола Кэйрин и отобрала у нее подаренные мной полдоллара, сказав, что это грязные деньги, которые мерзкие мальчишки дают девочкам, чтобы те делали всякие гадости.

Я помню, как Кэйрин щупала мой, как мы его окрестили, «червячок» и пыталась его открутить. Она заявила мне, что у женщин соски постоянно твердые. Я не мог в это поверить. Когда через много лет я впервые попал на стриптиз, больше всего мне хотелось увидеть соски. На вид они показались мне довольно твердыми.

Когда мы уже были намного старше, мы обсуждали, как она относится к стимуляции пальцем, Кэйрин сказала, что, когда парень это делает девушке, а та сама не знает, как много готова ему позволить, и от страха его динамит, это одно дело. Но иногда девушка нарочно настраивается только на это и ни на что больше. Я спросил Кэйрин, больно ли это в первый раз. Она сказала, что вот когда трахают по-настоящему, тогда больно. Она сказала, что в ту ночь, когда мы запарковались возле пляжа, она была смущена и перепугана. Но как только почувствовала внутри себя мой палец, сразу успокоилась, расслабилась, и было только приятно.

Предположим, что некая девушка не хочет трахаться с неким парнем. Должна ли она позволять запустить в нее палец?

— Почему бы и нет? — ответила Кэйрин. — Если девушка от этого оргазма не получит, то настоящий трах ей и вовсе ни к чему.

Я тогда еще про себя подумал, может ли девушка получить оргазм просто от пальца. Я в этом сильно сомневался.


***

Однажды Кэйрин выпила стакан неразбавленной водки и выдала после этого:

— Ты что-то скрываешь. — Она улыбнулась. — Ты скрываешь мертвое тело. Твое собственное.

На этом все кончилось. Я уехал за границу, и больше мы не виделись. Почему она не соблазнила меня? Я не знаю. Почему она оскорбила меня, а не разыграла гневную сцену или отчаяние, вместо того чтобы осыпать меня оскорблениями? Все, что она делала, внезапно показалось мне скучным и заранее отрепетированным. В ней не было спонтанности, не было воображения. Она существовала в каком-то своем вакууме и казалась непроницаемой. Она заразила меня своей омертвелостью, своим нежеланием ни на что реагировать.

Почему я всегда выбираю женщин, которые не могут всецело мне отдаться, которые понимают любовь как нечто, основанное на подавлении и неявном соревновании? Я рисую себе смехотворную картину: полночь, седовласый Джонатан Джеймс Уэйлин сидит в своей библиотеке. Днем он признался своему психоаналитику в том, что всегда одерживал верх над женщинами, всегда был в состоянии контролировать их поступки. И пока Уэйлин сидит за своим письменным столом в темноте, женщина его мечты лежит нежданная в его постели.

Мне необходимо веское доказательство того, что я нужен Кэйрин. До сих пор я получал его только методом от противного. Вчера, в гостях у нее, я беседовал с редакторшей одного из журналов мод.

Она сказала:

— Я не хочу подолгу стоять рядом с тобой, иначе могут подумать, что мы с тобой спим.

Часом позже она подошла ко мне в гостиной и сказала:

— Я бы хотела пригласить тебя к себе домой, но боюсь, что потом я тебя уже не выпущу.

Она меня совсем не привлекала, но мне нравилось, что я привлекаю ее. Как только я ее поцеловал, вошла Кэйрин.

Гости всё не расходились. В два часа ночи мы еще пили пиво и трепались. Кэйрин делала вид, что меня не замечает. Наконец, когда все разошлись, она повернулась ко мне и сказала: «Ну, иди, трахни эту суку-редакторшу! Давай, иди! Оставь меня!»

Мы пошли в постель. Я был уверен, что смогу переломить ее настроение, и принялся ее целовать. Она села на край постели и надавала мне пощечин.

— Не приставай ко мне, — закричала она, — или я из тебя душу вышибу! Не мешай мне спать.

Я был обижен, но желание мое от этого только усилилось.

На следующий день по телефону она сказала, что не может быть со мной, если я собираюсь быть еще с кем-то. Я сказал ей, что она права, и, по-моему, солгал. Она спросила меня, не влюбился ли я в эту бабу. Я сказал, что нет, однако в какой-то степени я к ней привязан, потому что не могу не быть привязан к женщине, которую трахаю. «Если я с женщиной, если я внутри нее, если я чувствую ее под собой…» — вот такую околесицу я нес. Тут Кэйрин извинилась передо мной, сказав, что надавала мне пощечин в истерике. Она вовсе не хотела этого делать. Я сразу же вспомнил ту шлюху, которая ударила меня кошельком по лицу, когда я сказал ей, что она просит слишком много денег. Я сразу в нее влюбился. В этом долбаном мире только так женщина может взять власть надо мной — жалобы и слезы бесполезны.


***

Перед самым моим отъездом из Америки вокруг Кэйрин вертелось много всяких других мужиков, в частности Дэйвид. То, что он был актером, сильно на нем сказалось: выпростай своего дурачка и загони его им всем под кожу в любой ситуации: на столе, прижав к стенке, на ковре, жми, соси, лижи, дави — в этом был весь Дэйвид. Однажды у меня на глазах Кэйрин ему дала. Сказала: «Я хотела бы трахаться, крошка, с тобой до тех пор, до тех пор, пока…» — и, схватив его за руку, затащила в ванную комнату и захлопнула дверь на защелку. Когда они вышли, она спросила у него: «Мы еще увидимся?» — на что он ответил: «Не знаю, это зависит от того, насколько сильно тебе этого захочется».


***

Чтобы помочь мне разобраться с моими делами, банк прислал ко мне секретаршу, худую робкую девушку в очках с толстыми стеклами и без косметики. Прогуливаясь по улицам города эти жарким душным днем, я обнаружил, что нахожусь в растерянности и не знаю, приглашать эту девицу ко мне домой или нет. Интересно, испытывала ли Кэйрин такие же сомнения, когда изменяла мне?

Как-то раз, лежа в постели рядом со мной, Кэйрин сказала, что теперь, когда она раскрепостилась, она стала лучше понимать меня. Главные мои проколы, сказала она, в том, что я не умею действовать спонтанно, не способен потерять над собой контроль. Я ответил, что она вряд ли помогает мне расслабиться тем, что преспокойно почитывает книжку или дремлет, в то время как я мучаюсь от бессонницы. Тогда она запустила руку ко мне в пах и, не дождавшись от меня никакой реакции, сказала: «Спокойной ночи, ледышка! Смотри, не заморозь меня ночью!» А потом повернулась ко мне спиной. Словно она сама меня не обламывала точно так же сотни раз и словно она сама не была одной из самых зажатых женщин, какие мне только встречались. Я попытался сказать ей это, но она уже уснула. Ловко у нее это вышло.


***

Вероятно, тебе будет приятно узнать, Джонатан, что двое из твоих бывших опекунов только что заняли ответственные посты в Вашингтоне. Джеймс Эббот стал помощником государственного секретаря по европейским делам, а бывшего председателя совета директоров Чарльза Созерна президент назначил главой казначейства. Кое-что поменялось в жизни и у других членов правления. Ближайший помощник твоего отца Уолтер Уильям Хоумет достиг пенсионного возраста. С его стороны было весьма любезно согласиться остаться в правлении в качестве почетного члена. Стенли Кеннет Клейвин, еще один член правления, ушел с поста исполнительного директора Компании. Мистер Клейвин сказал, что, поскольку почти все подразделения Компании ныне возглавляются представителями нового поколения, следует предоставить им возможность обрести нового руководителя, с которым они смогли бы работать в полном взаимопонимании.


***

Старый беззубый негр, явный наркоман, сидел напротив меня в вагоне подземки. Когда вошли два молодых полицейских, он подмигнул мне и пробормотал: «Мне тут так клево, сынок, так клево — у тебя под крылышком». Он начал раскачиваться из стороны в сторону и тем привлек к себе внимание копов. Один из них подошел к нему и велел сойти на следующей станции. «Я к себе домой еду, — запротестовал негр, — к себе домой». Когда двери открылись, а негр не пошевелился, полицейские вышвырнули его из вагона. Это была моя станция, поэтому я вышел на платформу вслед за ними. Полицейские толкнули старика. Он упал на каменный пол и не смог больше встать. Тогда они поволокли его по платформе за руки. У негра с одной ноги слетел ботинок. Один из копов подцепил его концом своей дубинки-фонарика и сбросил на рельсы. Только тут полицейский заметил, что я иду за ними следом, и спросил, чего мне нужно. «Что он вам такого сделал?» — спросил я. «Он угрожал мне своей тростью», — сказал один из них с ухмылкой. Не сказав ни слова, я отправился на другой конец платформы, чтобы найти еще одного свидетеля. Когда я вернулся, полицейские ушли. Старик лежал на спине, размазывая по лицу кровь и слезы. Я помог ему встать и сказал, чтобы он шел домой, но тот даже не пошевелился. «Нет, — всхлипывал он. — Они это так не оставят. Они меня ждут за углом». Я поднялся по лестнице и на верхней площадке обернулся. Старик стоял на коленях и раскачивался из стороны в сторону, уставившись на кровь на своих ладонях.


***

Я должен сказать вам, мистер Уэйлин, что бывают весьма странные типы. Например, одна тут дала парню себя потешить прямо на кладбище. С тех пор как я здесь работаю, я всякого народу перевидал, самого разного. Но эта девка была просто отвратительна. Лет двадцать ей было, волосы такие длинные, светлые. А типчику, который с ней, годков двадцать пять, да и тех не было. Она не плакать сюда пришла, судя по тому, как она хихикала. Вскоре и парень этот вслед за ней принялся хихикать. А затем, ну может быть ярдах в двухстах от могилы вашего отца, он положил ей одну руку на сиськи, а другую запустил между ног. А девке-то, видно, все это нравилось, раз она даже не пыталась отбиваться. Я прямо на месте встал как вкопанный, будто мне было приятно на них смотреть. Уж не знаю, что они в этом находили — заниматься гадостями прямо на кладбище, но меня, скажу честно, чуть не вывернуло.


***

Когда я жил в Калькутте, мой слуга делал за меня всё. Он отвечал на письма и заводил мою машину дождливым утром. Он готовил мне обеды и ходил за мной по пятам. Когда он уволился, я впал в панику, но вскоре успокоился и даже не стал нанимать другого слугу. Я испытываю сильную боль, когда из моей жизни уходят дорогие мне люди, но не умею печалиться слишком долго.


***

Я взялся за себя. За прошлую неделю мне удалось привести в порядок все внешние атрибуты моего существования. Я обедаю в лучших ресторанах, я посетил дантиста, я завел еженедельник, в котором отмечаю звонки и встречи, я тщательно выполняю все свои немногочисленные обязанности.

Я побеседовал с юристами о моих доходах и моих налогах, я договорился с ними, кто отныне будет моим управляющим и на каких условиях банк теперь будет оплачивать мои счета. Мне показали, в каком из сейфов банка хранятся мои важнейшие финансовые документы. Я даже развесил свои рубашки в платяном шкафу гостиничного номера таким образом, чтобы они все были пуговицами в одну сторону.

Я думаю, что жить вместе с Кэйрин практически невозможно, потому что она требует слишком многого от себя и от других. Она продолжает работать, хотя, при моих-то доходах, могла бы этого и не делать. Она хочет, чтобы я относился к ней «по-отцовски», а я этого не хочу. Любит ли она Сьюзен или нет, но ей определенно нужен кто-то вроде Сьюзен — преданный, верный и полностью зависимый от нее. Я на эту роль не гожусь.

Энн была для меня тем же, чем Сьюзен для Кэйрин. Но с одной большой разницей: Энн много лет занималась психоанализом и прекрасно понимала все мои комплексы. Она чувствовала, когда я теряю над собой контроль, и подыгрывала мне, даже если я был жесток с ней. Она сопереживала мне, понимала мои страхи, мою неуверенность в себе и мой гнев. Я пытался уничтожить ее, а она пыталась мне помочь.

Энн страдала, когда я начал встречаться с Марией, потому что ей было ясно, что она не выдерживает сравнения с ней. Она знала меня достаточно хорошо для того, чтобы понять, как сильно я привяжусь к Марии и что Мария сможет утешить меня так, как она никогда не сумеет. Но Энн не протестовала. Она страдала и мучилась абсолютно пассивно. Я солгал Марии насчет Энн. Я сказал, что мне нужно только разобраться в наших отношениях, а так я устал от Энн и скоро с ней расстанусь. На самом же деле я продолжал встречаться с Энн и после того, как якобы порвал с ней.

Прошлой ночью мне приснилось, что я, Кэйрин и Сьюзен оказались в огромном доме, наполненном людьми. Кэйрин хлопотала, пытаясь что-то организовать, а я чувствовал себя нелепым, бесполезным и ужасно одиноким. Кэйрин была в состоянии справиться сама со всеми делами по хозяйству, я же мог только стоять в углу и смотреть. Заметив это, Сьюзен просто расцвела.

Я обнаружил, что по-настоящему Кэйрин мне симпатична только тогда, когда она утомлена или плохо себя чувствует. Я устал оттого, что она все время оправдывается. Несколько раз она звонила мне, когда я был в банке, окруженный со всех сторон явно прислушивающимися к разговору людьми. В таких обстоятельствах я не мог свободно выразить свое негодование по телефону. Дважды перед этим я намеревался провести пару деньков с Кэйрин после тяжелой деловой недели, и оба раза она позвонила всего лишь за несколько часов до встречи, чтобы сказать, что не сможет прийти. Похоже, неорганизованность становится ее привычкой. Вероятно, другие дела и другие люди для нее важнее, чем я. Я опасаюсь, что эти отмены означают только одно — она больше не любит меня и скоро нашим отношениям придет конец. Конечно, если ей хочется по-настоящему отдохнуть, то лучше делать это без меня, но неужели наши встречи так утомительны, что перед ними обязательно нужно хорошо отдохнуть? И неужели мы можем отдыхать только по отдельности? Может, и вправду Кэйрин сильно устает, но тут скрывается что-то еще. Если бы она мне прямо сказала: «У меня нет настроения провести эти выходные с тобой», — мне стало бы намного легче. Вчера, когда она позвонила мне, я понял, что просто не могу подойти к телефону. Я знал, что это жестоко, что я поддался порыву гнева, но сомнение и недоверие постоянно омрачают мою жизнь своими тенями. Упрямство Кэйрин способно взорвать меня. Я становлюсь очень ранимым, а когда я не уверен в себе, инстинктивно заслоняюсь от мира сарказмом. Это как подводное плавание. Под поверхностью воды царит тишина и спокойствие. Ты скользишь и созерцаешь мир, который никогда раньше не видел. Ты боишься, что кончится кислород или что на тебя нападут акулы. Ты чувствуешь опасность, таящуюся в каждом коралловом гроте, и даже если убедишься, что в этом гроте никого нет, остается еще много других.


***

Мне пришлось побыть сиделкой при вашей матери один-единственный раз. Я отдыхал со своей семьей на юге Италии, но тут врач вашей матери позвонил мне из Нью-Хейвена и спросил, не могу ли я прервать отпуск и немедленно отправиться к ней. Очевидно, у него был разговор с вашей матерью ночью и он знал, что припадка не миновать. Яхта была в двух днях пути от ближайшего аэропорта, да и мать ваша была слишком больна для любой поездки. Самолет забрал меня из местного аэропорта и доставил в Мадрид. Из Мадрида стараниями консула армейский вертолет переправил меня на яхту вашей матери в районе Форментеры.

Когда я приехал, ваша мать уже была в ужасном состоянии. Она взбеленилась, увидев меня, и потребовала, чтобы меня немедленно отправили обратно тем же вертолетом. Она пыталась приказать матросам запереть меня в каюте. Я показал капитану-испанцу врачебные предписания, лекарства и шприцы, которые привез с собой, но тот отказался содействовать. Перед самым моим приездом один из гостей вашей матери, господин средних лет, подсунул молодому матросу наркотик. Воспользовавшись состоянием этого подростка, гость изнасиловал его. Парнишку нашли в каюте, истекающего кровью и бредящего от наркотика. Капитан потребовал от вашей матери возместить парню моральный ущерб и постарался замять дело. Все это усилило дурное состояние вашей матери, и она безостановочно требовала, чтобы я покинул корабль. Хотя всем было ясно, что она не в своем уме, многие гости приняли ее сторону. Когда я сказал, что ни за что не уеду, ваша мать впала в истерику. Она заперлась в каюте и никого не впускала. Через дверь было слышно, как она швыряет там вещи. Я пытался выманить ее, но она заперла дверь, а капитан отказался ее ломать. Тут еще шторм начался. Чтобы яхту не сорвало с якоря, мы снялись и вышли в открытое море, которое к тому времени уже разбушевалось. Наконец мне удалось убедить капитана взломать дверь каюты. Когда мы ворвались, ваша мать принялась кричать. Она не давалась мне, когда я хотел сделать ей инъекцию. Доктор мне рассказал про предыдущие подобные случаи, но тем не менее я даже не представлял, что мне может понадобиться помощь.

Когда я снова попытался к ней приблизиться, ваша мать взяла большой мраморный нож для бумаг и начала угрожать, что всадит его мне в брюхо. Она стала швыряться расческами, косметикой, брошками, кулонами, кольцами, всем, что попадалось ей под руку. Некоторые вещи вылетали через открытые иллюминаторы, другие падали на пол.

К тому времени как капитан задраил иллюминаторы, много ценных ювелирных изделий уже обрело покой на дне морском. Тут только до капитана дошло, насколько серьезно состояние вашей матери. Он сообразил, что все эти побрякушки стоят больших денег, а спросить могут с него и с команды.

Но тут ваша мать слегка успокоилась. Она побледнела, ее охватила слабость, тело было все в синяках — она падала, когда яхту хоть немного качало. Ее начала бить дрожь и стало рвать. Она просила о помощи, как больная девочка, и, когда я подошел к ней, не стала сопротивляться. Пустой пузырек из-под прописанного ей лекарства лежал на столике рядом с початыми бутылками джина и водки. Капитан был в панике. Он дал радиограмму консулу. Вертолет, которым я прилетел, ожидал нас в порту. В Пальме я забрал вещи вашей матери — помню, что среди них была фотография: вы вместе с вашим отцом, — и посадил вашу мать на самолет. Мы полетели в Мадрид, где уже ждал заказанный чартерный рейс до Штатов. Во время полета вашей матери провели предварительный курс лечения и внутривенное питание. В аэропорту нас встретил лимузин и доставил в нью-хейвенский госпиталь. А еще через два дня я вернулся в Италию, чтобы продолжить прерванный отдых.


***

С ними ничуть не труднее управиться, чем с любой технической штуковиной. Что такое, в сущности, планер? Большая посудина из стеклопластика, упакованная всякими приборами. Втискиваешься в кабину и пристегиваешься к креслу, как автогонщик. Тебе показывают, для чего служит какой рычаг: вот это — элероны, это — сцепка с буксировщиком, это — шасси, а это — посадочный парашют. Еще там есть альтиметр, компас, кислородная маска и так далее. В общем, все не так сложно, как кажется.

Вначале, пока планер идет еще на буксире, скорость возрастает медленно. Ты чувствуешь себя грузной птицей, которая никак не может оторваться от земли. Затем, когда планер поднялся всего лишь на несколько футов, концы крыльев внезапно выгибаются наподобие лука и выталкивают фюзеляж вверх. И тогда уже можно расцепляться с буксировщиком и убирать шасси. Все, что ты слышишь, — это свист ветра в ушах, а вокруг тебя — облака, похожие на комки ваты.

Дух захватывает, когда летишь со скоростью сто сорок миль в час. Ты то взмываешь вверх, то ныряешь вниз, и потревоженные облака клубятся у тебя за хвостом. Весь корпус вибрирует. А потом тянешь на себя штурвал, и снова наступает спокойствие. И тем не менее все мы больше любим такую скорость, которая в любое мгновение может разнести тебя на куски.


***

Впервые я встретил его на гонках колесных буеров в Африке. Буера представляли собой хрупкие, изящные конструкции с яркими разноцветными парусами и тремя резиновыми колесиками. При сильном ветре паруса у них раздувались, и они летели вперед, как камни из пращи, проносились через многолюдный пляж и исчезали в песчаном пекле меркнущими цветными точками.

Гонки проходили на узкой полоске песка в Укунда-Бич, протянувшейся между морем и джунглями. Когда буера достигали дальнего конца пляжа, они ложились в бейдевинд, косо срезая путь от джунглей к океану и разворачиваясь на самой кромке вод с одним колесом в воздухе и другим в пене прибоя. Затем они мчались в сторону джунглей, разворачивались, на этот раз касаясь колесом ветвей деревьев, и вновь устремлялись к океану. Перед самым финишем один из гонщиков потерял управление на крутом вираже. Его буер перевернулся и разбился. Одно колесо оторвалось и покатилось в джунгли, стукнув по пути огромную змею, окольцевавшую ствол дерева. Тонкие деревянные прутья такелажа пронзили человечье тулово, и кровь капала себе и капала на желтый песок и на желтый парус и тут же высыхала. Потревоженная змея подползла к обломкам и нежно обвилась вокруг мачты.

Гонщик из Европы согласился подкинуть меня до Лесото. Мы уселись в его старенькую «тойоту» и взяли курс на Дар-эс-Салам, а с наступлением сумерек свернули с шоссе на пляж. В накатившейся волной темноте фары джипа отражались в глазах вышедших на охоту диких кошек. На еще теплом песке мы расстелили свои одеяла возле машины и наполнили ночь звуками радио на страх хищникам.

Перед тем как улечься, гонщик зажег яркую ацетиленовую лампу, развязал маленький полиэтиленовый мешочек и достал из него склянку изопропилового спирта, хрупкую стеклянную ампулу, крошечный одноразовый шприц и несколько ватных тампонов. Я смотрел, как он продезинфицировал левое запястье и наполнил шприц белой жидкостью из ампулы. Потом он аккуратно ввел под кожу короткую иглу и медленно произвел впрыскивание. Он объяснил, что инъекция служит против вируса, который поразил его зрительный нерв и может вызвать внезапную слепоту. Поскольку нет никакого лекарства, которое могло бы убить вирус и не повредить при этом сам глаз, он пользуется аутогенной вакциной, приготовленной из его собственного вируса. Вирус может оказаться смертельным, и поэтому никто не отвечает за исход лечения. Когда я спросил его, в чем состоит опасность, он объяснил, что если его организм не справится с ядом, содержащимся в вакцине, то смерть неизбежна. Он сказал также, что дозу нужно увеличивать каждую неделю в расчете на то, что если его организм научится справляться с вакциной, то глаз также приобретет способность сопротивляться возбудителю болезни.

— Сколько раз вы уже делали эту инъекцию? — спросил я его.

Он смотрел, как расползается по руке красное пятно.

— Три раза. Но на этот раз я значительно увеличил дозу.

Я содрогнулся, представив себя в джунглях наедине с его трупом, в семидесяти милях от ближайшего человеческого жилья.

— Вам не кажется, — сказал я, — что не следовало бы делать это так далеко от больницы, здесь, где и врача-то обычного нет?

— Не кажется, — ответил он. — Это не имеет ни малейшего значения, потому что против этого вируса все равно нет противоядия. Будет похоже на укус ядовитой змеи. Несколько минут — и мои челюсти сведет судорога, глаза закроются, а легкие перестанут поглощать кислород.

Он посмотрел на часы.

— Пять минут, — сказал он, укладывая медицинские принадлежности обратно в мешочек, — а я все еще жив. На этой неделе, похоже, мне умереть не придется.

— Сколько недель вы должны вводить эту вакцину?

— Пятьдесят, если только не ослепну раньше, — ответил он. — Или если меня не укусит во сне какая-нибудь смертельно ядовитая змея. Спокойной ночи.

Он погасил лампу и заснул. Я лежал, прислушиваясь к голосам джунглей и вспоминая змею, обвившую мачту.

На следующий день, когда наша машина продиралась через густой подлесок, он показал мне пару местных ребятишек, далеко ушедших от своей деревни.

— Здесь часто похищают детей, — сказал он. — Извращенцы и всякие сволочи собираются со всей Европы и Африки, заказывают себе джип для сафари и колесят вдали от больших дорог, пока не наткнутся на ничего не подозревающих африканских мальчишку или девчонку. Они насилуют ребенка в свое удовольствие, убивают и бросают тело в буш, где его пожирают гиены.

Позже я спросил его:

— Откуда вы так хорошо знаете эти джунгли?

— Люблю детей, — ответил он, посмеиваясь.


***

— Вы, вероятно, помните, что эти облигации перешли в вашу собственность после того, как вашу долю в «Тинплэйт» мы перепродали «Эс-Эф-Ай». Не хотели бы вы совершить с ними или их частью тендер и приобрести ликвидные акции? Доход будет ниже, чем с облигаций, но они более привлекательны с точки зрения роста котировок. Нам предлагают 3,2 акции «Эс-Эф-Ай» за облигацию номиналом сто долларов. Это дает нам при нынешнем курсе акций семьдесят пять долларов на облигацию, которую сейчас продают за шестьдесят восемь. В начале же года ее стоимость не превышала пятидесяти трех долларов. Разумеется, согласие других держателей облигаций зависит от их оптимизма касательно положения «Эс-Эф-Ай» на рынке. Как вам, скорее всего, известно, их бумаги весь этот год стабильно растут в цене, и поэтому держатели акций могут рассчитывать на хорошие дивиденды. Если бы удалось выставить на тендер все облигации, балансовый отчет «Эс-Эф-Ай» выглядел бы намного лучше за счет меньшего дебета. С другой стороны, эмиссия при этом возрастет троекратно, что приведет к снижению контроля над фондами, а следовательно, и к снижению привлекательности акций. Тут нужно взвесить все за и против…

— Когда я должен дать ответ? — спросил Уэйлин.

— Преимущество вашего положения в том, что на вас ничто не давит. Однако, поскольку вы являетесь держателем контрольного пакета акций, следовало бы определиться с…

— Я понял, — сказал Уэйлин. — Дайте мне подумать.

— Разумеется. Разумеется. Финансовый и юридический отделы окажут вам помощь в любое время. Позвоните мне в офис, и…

— Я бы хотел кое-что узнать.

— Да?

— Кто второй акционер в Компании?

— Мистер Хоумет. Одно время он был хорошим другом вашего отца и входил в число членов правления Компании. Позже они, правда, разошлись во мнениях по ряду вопросов. Недавно Хоумет покинул Компанию, вернее — ушел на пенсию. Но он продолжает следить за политикой Компании и, в качестве акционера, влияет на нее. Может быть, вы хотите встретиться с мистером Хоуметом?

— Я уже встречался с Хоуметами. Они — мои крестные.


***

Каждый раз, когда я стою возле окна на одном из верхних этажей небоскреба, меня мучает желание выброситься из него. Я прокручиваю в голове замедленную съемку того, что произойдет: стекло разбивается вдребезги и разлетается блестящими брызгами. Я вижу мою кровь на асфальте, осколки стекла на крышах машин, слышу крики прохожих.


***

Через два месяца после моего возвращения в Америку жену Джека поместили в психиатрическую лечебницу. Джек чувствовал себя ужасно одиноким, и ему было необходимо с кем-нибудь поговорить. Поэтому утром он пришел ко мне в отель. Я удивился, что ему захотелось излить душу именно мне.

Жена, рассказал мне Джек, постоянно страдала от сознания собственной ничтожности и ожидания того, что ее вот-вот отвергнут все кругом. Тогда я спросил Джека, как же, в таком случае, ей удалось преодолеть этот страх, когда она выходила за него замуж? Джек сказал, что ему пришлось надавить на нее, чтобы она за него вышла. Во время всей нашей беседы один невысказанный вопрос вертелся у меня в голове: почему Джеку не расхотелось жениться на этой женщине после того, как ему стали известны все ее страхи и комплексы? Я пришел к выводу, что он любил ее, несмотря на ее презрение к самой себе, потому что составил собственное представление об этой женщине. Мне подумалось, что я никогда не смог бы любить так, как он, и не смог бы уважать никого, кто не разделяет со мной мое представление о самом себе. Я всегда подозревал, что все, кто любил меня, имели обо мне крайне неверное представление. Я презираю их за то, что мне удалось так легко обвести их вокруг пальца.


***

Пора готовиться к отступлению. В последние несколько дней я снова начал ненавидеть себя. Еще одно неконтролируемое покушение на мое спокойствие и стабильность. Я понимаю, что никогда не научусь легко относиться к жизни, а моя независимость, мое наследство, мои отношения с Кэйрин — все это постоянно требует от меня проявлений ответственности. Я по-прежнему прихожу в ужас от мысли, что когда-нибудь стану в чем бы то ни было по-настоящему нуждаться. Пока я не вернулся в Америку, одиночество было мне гарантировано. Но теперь все изменилось. Я уже не могу спрятаться ненадолго в Бирме или в Африке, хотя одна только мысль об этом сразу улучшает мое настроение.


***

Кэйрин однажды сказала, что психотерапия чем-то похожа на лечение неправильно сросшегося перелома: чтобы кость срослась правильно, ее нужно сначала снова сломать.

Но психотерапевты не применяют анестезии, не могут сказать, сколько продлится лечение, не гарантируют успеха. Иногда ваша новая походка кажется хромотой вам и тем, кто хорошо вас знал прежде. Когда ломают кость во второй раз, это всегда больнее, поскольку вы уже испытывали эту боль и ждете ее. Но о психотерапии никогда нельзя сказать ничего заранее: неизвестно, будет ли больно, и если да, то как. Поэтому ваше воображение вольно рисовать вам самые ужасающие перспективы.

Однажды я посмотрел фильм, где людям стреляли прямо в лицо. Я увидел, как у одной женщины изо рта фонтаном брызнула кровь. В другой сцене того же фильма мужчина ударил женщину бичом, затем приложил рот к свежей ране. Когда он снова поднял голову, его губы были в крови. Хотя я знал, что это всего лишь красная краска, я вздрогнул. Я попытался заставить себя досмотреть фильм до конца, но не смог. Для меня с кровью слишком многое связано. А может быть, у меня просто повышенная чувствительность к красному цвету?

Прошлой ночью мне снилось, что я снова в Африке. Я знал, что моя мать больна, и надеялся, что мое путешествие станет для нее наказанием за то, что она родила сына, который не смог исполнить мечту своего отца.


***

По словам Ричарда, психически больных начали приучать к тому, что они должны скрывать симптомы своего безумия, чтобы не раздражать здоровых людей, всего лишь сто пятьдесят лет тому назад. Им стали объяснять, как выглядят со стороны их болезненные наклонности, и принуждать к тому, чтобы они скрывали или пытались подавить их в себе. Сумасшедший, считали врачи, способен до какой-то степени контролировать себя. Чтобы доказать этот тезис, психиатры выводили своих пациентов на прогулку в город или отправлялись с ними на богослужение в церковь, где больные должны были вести себя как нормальные люди. Безумие нельзя понять или вылечить, но его можно сделать общественно приемлемым.

И совсем по-другому обстоит дело сегодня, сказал Ричард. Наши психически больные и умственно отсталые исключены из всех программ национального здравоохранения, как будто они не относятся к категории лиц, имеющих инвалидность или страдающих хроническими заболеваниями. Миллионы людей, которые нуждаются в нашей заботе, остаются невидимками, запертыми на чердаках, посаженными на цепи в подвалах, изгоями, которых иногда выводят на свет и усаживают перед телевизором, чтобы показать соседям, забежавшим на чашечку кофе.

Ричард чувствует, что его психоаналитик обращается с ним как с одним из таких сумасшедших, что все лечение направлено на то, чтобы облегчить жизнь другим, а не ему. Цель всех психотерапевтических методик, индивидуальных ли, групповых ли, — привести пациентов к общему знаменателю, вместо того чтобы научить их жить в ладу с собственными чувствами.

Прогуливаясь по супермаркету, Ричард заметил, что стойки с фруктами, овощами и свежей зеленью находятся рядом с большим стеллажом, заполненным инсектицидами и прочими вредными для здоровья препаратами. Ричард подошел к директору магазина и сказал, что кто-нибудь может опрыскать одним из этих аэрозолей фрукты так, что никто и не заметит. Старик еврей был весьма удивлен.

— Зачем ему таки прыскать на фрукты? — сказал он с сильным акцентом. — Чего ради?

— Потому что они рядом с ядами, вот почему, — ответил Ричард.

— У вас, должно быть, не все дома, — сказал старик, пятясь.

Ричард зажал его в угол и сказал:

— Вы — еврей. Миллионы ваших сородичей померли в газовой камере. Зачем таки было убивать евреев?

Ричард, у которого после Второй мировой войны выжило только несколько родственников (его семья приехала в Америку из Белоруссии), рассказал мне, что нацисты в ходе массовых казней расстреливали в первую очередь евреев, сумасшедших и инфекционных больных. Позднее они стали пользоваться газовыми камерами.


***

Я спросил Кэйрин, как она жила, пока меня не было.

— Все уикенды были похожи один на другой, — сказала она. — За обедом очередной мужчина накладывал себе в тарелку еду первым и разговаривал слишком громко. Затем он предлагал мне поехать к нему на яхту и выпить с ним немного шампанского. Я мило ему улыбалась и говорила: «С удовольствием, но спать я с тобой не буду». Ненавижу тех, кто хочет прослыть утонченным соблазнителем. В Ист-Хэмптоне я пила мятный чай со льдом, ела шербет и курила гашиш. В это время я встречалась с одним сукиным сыном, у которого зубы были что твой фарфор. Когда он улыбался, люди надевали солнечные очки. На обратной стороне подаренной мне фотокарточки он написал: «Шон, 27 лет: никакого грима, таким родился». Он вырос в жуткой развалюхе в штате Западная Виргиния. До восемнадцати лет он не знал, что такое теплый сортир. В девятнадцать лет ушел из дома и разбил отцовское сердце. Во Вьетнаме, когда ему исполнилось двадцать два, он спутался с сорокалетней медсестрой. Она любила заниматься сексом, к тому же кроме нее все равно ни одной бабы не было. Но потом она подыскала себе жениха, так что они перестали трахаться и стали друзьями. Он был без ума от своей старшей сестры. Однажды он провел с ней целую неделю, но потом ее муж вышвырнул его. По словам Шона, муж хотел с ним переспать, но он отказался, потому что не хотел изменять своей сестре. Как-то раз он мне сказал: «Давай посмотрим правде в глаза. Может, я и не первый красавец, но член у меня больше, чем у среднестатистического американца, и нет лучше меня футбольного тренера по эту сторону Миссисипи. И трахаться лучше, чем я, тоже никто не умеет». — Тут Кэйрин наконец добралась до того, что она, собственно, и хотела мне рассказать. — Его прямота оказывала на меня сильное действие, — сказала она. — Я просто не могу устоять, когда мужчина ведет себя так, будто имеет полное право распоряжаться мной, как ему вздумается. Некоторым женщинам не нравится, когда мужчины их уважают. Перед самым твоим возвращением у меня был один парень, который придерживался самых передовых идей. Он без устали говорил о том, как это печально, что мужчины отняли у женщин право быть личностью, превратили их в свои игрушки и тому подобное. Наконец я почувствовала, что больше не выдержу. Я сказала ему: «Не моя вина, если я тебя не возбуждаю. Просто скажи мне об этом. Но если я тебя хоть чуточку возбуждаю, не пори чушь, кончай трепаться. Затащи меня в койку и возьми. — Она сделала паузу. — Когда ты в первый раз уехал, Джонатан, я размышляла, буду ли я теперь трахаться вообще, и если буду, то как. Я знаю свою ранимость и поэтому всегда пытаюсь быть осторожной и рациональной. Я слыхала, что многие женщины устают от секса без любви. После нескольких романов я начала избегать секса, потому что он меня иссушал. Я убедила себя в том, что источник моей фрустрации — не традиционная мораль, а слишком сильные эмоциональные потребности. Я боялась, как бы мне не пойти по рукам, пока не поняла, что это полностью исключено. Сколько мужчин может у меня быть за один год? Десять, пятнадцать, двадцать. Если у меня есть мужчина, с другими я уже не встречаюсь. При средней продолжительности романа в три-четыре месяца в год у меня может быть не более трех-четырех любовников. И я сказала сама себе: «Он мне нравится, я хочу его, я легко представляю прикосновение его кожи, его плоти, слышу его дыхание и ощущаю, как он в меня входит». Это и есть желание в чистом виде, без претензий и без последствий. Кто может устоять перед его силой?

Когда Кэйрин заговорила снова, ее голос был низким и хриплым.

— Наше знакомство, Джонатан, могло иметь серьезные последствия, но для меня это было бы преждевременно, и я порвала с ним перед самым твоим возвращением. Всегда должно быть какое-то развитие. Если его нет, то нет ничего. Никто никого не бросал. Мы обещали друг другу быть вместе, только пока нам это нравится. Мне отвратительны мои подружки, которые берут в рот в машинах на стоянке только потому, что это модно. Секс не повод для моды.

Я спросил ее, часто ли она курила траву.

— Мне нравится трава и гашишное масло. Я часто накуривалась вместе со Сьюзен, — сказала она, — и вовсе не потому, что это меня раскрепощает, а потому, что это дает мне повод для депрессии после. Я так и не приучилась быть раскомплексованной. Помнишь того африканца в колледже? Для меня секс похож на прогулку в горах: стоит тебе забраться на одну вершину, как ты видишь сразу за ней следующую, стоит забраться на следующую, как за ней встает еще одна — и никогда не знаешь, будет ли этому конец.

Мне часто снятся кошмары. Я слышу мужской голос, который уговаривает меня и угрожает мне, я вся каменею и говорю этому мужчине: «Это нечестно. Ты пользуешься тем, что я слабее тебя». Я уже готова закричать, как вдруг меня останавливает мысль, что мне самой этого хочется. Я думаю, какого же черта я выкобениваюсь. И тем не менее я не могу кончить. Я знаю, это от избытка эмоций, но ничего не могу с собой поделать. Иногда мне очень приятно заниматься любовью, но окончательной разрядки так ни разу и не удавалось достигнуть.

С этими словами Кэйрин встала и заходила по комнате, продолжая говорить так, будто обращалась сама к себе.

— «Ты самая пылкая из всех, кого я знал», — говорит мне мужчина, а я в это время думаю, как банально то, что у меня с ним было. Если он повторяет те же слова после, когда уже успокоился, мне уже не так страшно. «Твое тело создано для любви, и ты умеешь им пользоваться. Большинство женщин просто лежат как бревна. Скажи, неужели ни один парень не кончал сразу, как вставлял тебе?» «Разумеется, кончал», — отвечаю я. «Не удивительно, у тебя самая тугая дырочка в мире». Потом, на кухне, я готовлю коктейль и расспрашиваю его о том, каковы другие женщины. Он говорит: «Я хорошую бабу вижу с первого взгляда, и уж поверь мне — ты одна из лучших. С таким телом, как у тебя, тебе не придется гнить по восемь часов в день на службе». После того как мы позанимаемся любовью, мужчина говорит: «Мать твою, врать тебе не буду, хоть этого и нельзя говорить, но так, как с тобой, у меня ни с кем больше не было. Это ничего, что я тебе так говорю?» «Ничего? — переспрашиваю я. — Да мне только этого и хочется. Кому нужны сдержанные светские разговоры в постели?»

Кэйрин бросает на меня задумчивый взгляд и продолжает:

— Я не делаю глупости, что все это тебе рассказываю, Джонатан? Я знаю, что мне все равно, люблю я тебя или нет, но мне далеко не все равно, любишь ли меня ты, потому что, если ты меня разлюбишь, я утрачу всю власть над тобой. Я могу спать с человеком, которого не люблю, но не могу спать с человеком, который не любит меня. С другой стороны, я не хочу, чтобы ты меня любил, потому что это усложнит мою жизнь, жизнь Сьюзен, твою жизнь, все что угодно. Но мне нужна твоя любовь. Я всегда боюсь, что меня не воспринимают всерьез.

Тем же вечером, но позднее она напомнила мне про письмо, которое я прислал ей из Кушадаси.

— Ты писал, что турок считают самыми лучшими мужчинами. Ты писал, что им удается удовлетворять всех своих женщин, потому что они не позволяют себе в них растворяться. Ты писал, что турка больше всего возбуждает то, что он может как угодно манипулировать желанием женщины и ее телом. Зачем ты мне это все писал?


***

Мне хочется не столько говорить или писать, сколько рисовать для Кэйрин карикатуры на мои истинные страхи и сексуальные фантазии. Я неискренен, но и она тоже, поэтому у нас ничего не получается. Чтобы преодолеть ее уклончивость, я начинаю говорить правду. Я бы, конечно, предпочел отделываться туманными фразами, как и она, чтобы избегать решений, касающихся нашего будущего, пока не наступит кризис, после которого все образуется само собой. Но я постоянно боюсь, что если мы будем оба молчать, то оба и проиграем: победа никому не достанется, а мы разойдемся в стороны, и каждый останется при своих.


***

— Ведь правда, славная у меня попка, и титьки тоже ничего? — войдя в мою комнату, спросила она.

«Да пошла бы ты куда подальше», — подумал я про себя. Как сказал какой-то пьяный в гостиничном баре: «Лижи их с утра до вечера — вот все, что им надо». Целуя ее, я воображал, что ощущаю вкус и запах других мужчин, лежавших на ней. Когда она выскользнула из постели и исчезла, я сразу отрубился.

Утром, когда я проснулся, я понял, что мне не до встреч с налоговыми консультантами, что и на телефонные звонки мне отвечать не хочется. Я лежал и вспоминал все сказанное нами прошлой ночью. «Да почему тебе так важно, нравишься ли ты мне? Какое тебе дело до того, что думает шлюха?» Я сказал ей, что по сути она права, но я от природы амбициозен, и мне хочется производить на всех незабываемое впечатление. Мне становится не по себе от мысли, что я могу быть просто-напросто адекватным сексуальным партнером, объектом, который облизывается и обсасывается неопределенным числом анонимных остросисечных и круглопопочных тел.

— Анонимных? — чуть не закричала она. — Да ты понятия не имеешь, что такое анонимные тела. Знаешь ли ты, каково это — подстилаться под вонючего мужика, чтобы не потерять паршивое место манекенщицы? Если бы они с самого начала говорили: мы тебе платим пятьсот пятьдесят в неделю, и ты нам сосешь, а на стороне можешь корчить из себя звезду сколько вздумается! Это можно было бы еще вынести. У женщины должно быть две дыры, одна для бизнеса, другая — для души. По крайней мере, в этом городе.

Мне говорить почему-то не хотелось, и она воспользовалась моим молчанием для того, чтобы поведать мне все свои печали, рассказать про то, как ее первый раз записали в соски. Личный менеджер одного телевизионного актера позвонил ей из Лос-Анджелеса и сказал, что он собирается прилететь в Нью-Йорк и встретиться с ней. На снимках она так дивно вышла, «что уж в жизни вы всех заткнете за пояс, — сказал он ей, — я-то вас беру, но вот мой босс…» Попозже он позвонил ей и сказал, что актер сам прилетел в Нью-Йорк, ничего не попишешь. Может, сама звякнешь, пригласишь выпить? «Крошка, — сказал ей менеджер, — ты это обстряпаешь. За один вечер обстряпаешь». Так оно и было. Стоило подстелиться.

И потом, дальше, все то же и то же, ну, может, не всегда так в лоб. Сперва никакого секса. Стандартное начало: «Разденься, я должен тебя посмотреть. Я тебя не трону и упрашивать не стану». Затем стандартное продолжение: «Ты такая шикарная. Мне нравится твоя гладкая кожа — или же прекрасная фигура, или же длинные ноги, или же влажная промежность. Мне кажется, я кончу от одного прикосновения твоих губ — или только запустив руку в твою шерстку». А другие еще и поучают: «Это все фактура языка. У других девочек так не выходит. Теперь прикуси чуток, поцелуй в ободок. А теперь возьми так глубоко, как только можешь. Я сказал — глубже, не заставляй меня просить дважды!»

И все эти мужики валялись на ней, под ней, перед ней, позади нее, на кушетке, на ковре, на кровати, на кресле, на унитазе, а она только и могла подумать — не выгляжу ли я дурой? Потом ревела, вытирая слезы длинными локонами. Ненавидела себя за то, что она помнит этих мужиков, всех и каждого. Если ее не трахали, то унижали, но отказаться она не могла, и от этого ей еще хуже было. Она повторяла всем одни и те же слова, и это угнетало ее куда больше, чем необходимость трахаться с ними, сосать их грязные члены, вылизывать их грязные задницы. Никто не замечал того, что она повторяет сексуальные клише механически, манипулирует своим телом. Мужики глупы, они не видят разницы между хорошим и дерьмовым перепихоном. Она была не против того, чтобы ею пользовались, но почему ею пользовались так неумело и плохо? Зачем они делали это так, что им самим становилось тошно? «Ты что, не видишь моего потенциала? — спрашивала она. — Я же могла бы стать звездой, ты, жопа. Ты только на меня посмотри. Я хочу, чтобы ты воспользовался моей кожей, моими губами, моим языком, моей бархатной дырой, моей задницей, передом или задом, верхом или низом — слушай только, что я тебе скажу. Неужели ты не понимаешь, что, покуда я делаю только то, что говоришь мне ты, нас будет друг от друга тошнить, и чем дальше, тем больше?»

Я спросил ее, почему она не завязала.

— А что бы я делала? В конторе сидеть? Я письма-то приличного написать не могу. У меня больше нет талантов. Я даже не умею достаточно долго притворяться, что мне нравится секс.

Я так хорошо помню тот самый первый раз. Я рассказала менеджеру о том, что меня заставил сделать актер. Я разыграла оскорбленную невинность. «Маури не трахается. Он любит штучки». Он сказал мне, что Маури рассказывает всем, что я взяла у него лучше, чем ему когда-либо доводилось с другими девками. «Это, — сказал менеджер, — зря. Ты только приступила, а уже растратила все сливки. Как насчет меня, лапочка? — сказал менеджер. — Ты мне тоже нравишься». Сперва мне даже прикасаться к нему не хотелось, потому что я не успела подмыться; я себя неловко чувствовала, даже когда он мне титьки целовал. Но через двадцать минут или вроде того он меня все-таки достал, и мне и вправду захотелось с ним потрахаться, может быть, именно потому, что не понадобилось подмываться. Сперва у него не стоял, и мне пришлось выбирать: или я его подниму, или мне до конца жизни придется сидеть за столиком в какой-нибудь конторе, снимать ужасную крошечную комнатенку и жить маленькой жалкой жизнью. Я решилась и добилась своего. Но тут он начал молоть всякую ахинею о превосходстве духовной любви над физической! Он поцеловал меня в губы и сказал: «Когда тебе шестьдесят девять, все чувства сосредоточиваются в области лица, и это так чудесно! Ведь там у нас глаза, а глазами мы все видим, а видеть — это самое главное в сексе». Он мог себе это позволить, грязный подонок, после того как я вылизывала его, зажмурившись и сдерживая тошноту. — Я не могу подолгу быть одна, — сказала она. — Я начинаю скулить, ныть и бездельничать. Я проваливаюсь в какую-то пустоту. Я живу только для других, только для тех, кто хочет меня видеть, хочет меня видеть красивой и здоровой. Все, что я делаю, рассчитано на чью-нибудь реакцию. Меня знают — может быть, не и том качестве, в каком хотелось бы, но, по крайней мере, узнают в барах. Мужчины не могут вспомнить, где они меня видели — а видели они меня в порнографических журналах, — и тут же за мной увязываются. Иногда мне даже нравится, как я живу. Я люблю деньги, и мне наплевать, откуда они берутся. Может, я когда-нибудь и выйду замуж. Мадам, которая послала меня сюда, сказала, что ты богатенький, Уэйлин. Почему бы тебе не жениться на мне?


***

Как-то, беседуя в Мюнхене с американским психиатром, у которого я лечился от наркомании, я сказал, что, бросив опиум и Марию, отчего-то испытываю чувство вины. По мнению доктора, я просто привык жить с этим чувством, поэтому оно с неизбежностью возникает в любой ситуации. В разговоре с ним я понял, что переживаю так сильно не столько расставание с Марией, сколько разрыв с ее отцом. Я позволил судить и карать себя человеку, которого я уважаю и с которым чувствую странную близость. С тех пор как я приехал, я постоянно думаю, не следовало ли мне излить ему душу. Но никак не могу решиться. Он осудит меня за то, что я порвал с его дочерью. Он будет полностью на ее стороне.

Сегодня утром Кэйрин показала мне наши фотографии, которые были сняты перед самым моим отъездом. Я порадовался, увидев, что с годами моя внешность изменилась только в лучшую сторону. В детстве мне казалось, что все мои способности и таланты присущи мне, потому что я симпатичный — ведь именно в этом меня постоянно убеждали. Теперь же я презираю людей, которые связывают мою внешность с богатством и семейными связями, словно физическая привлекательность зависит исключительно от наличия дорогих рубашек и сшитых хорошим портным костюмов. Но даже сейчас мне трудно представить, как можно быть богатым и в то же время некрасивым. Я воспринимаю деньги и красоту как дарованные мне Богом привилегии.

— Знаешь ли ты хоть одну женщину, которая не боялась бы старости? — спросила меня Кэйрин. — Хоть одну, которая не потеряла бы с годами уверенности в своей привлекательности? В нашем обществе люди бегут от старости как от огня. Молодость — единственная ценность, которую не купишь ни за какие деньги, даже если ты разбогател к старости.

Я увидел фотографию Кэйрин на страницах старых журналов, которые я нашел у нее дома, и понял, что, пока меня не было, она работала фотомоделью. Кэйрин в купальнике, застывшая в эротических позах, вызывала у меня смешанные чувства. С одной стороны, я гордился ее телом так, как будто оно было моей собственностью, с другой — мне было неприятно, что оно так доступно постороннему взгляду. Я и раньше сталкивался с этим противоречием — на вечеринке в Ист-Хэмптоне, и еще раньше, в баре на Третьей авеню. Мне становится не по себе, когда мужчины начинают виться вокруг Кэйрин. В каком-то смысле я рад, что она так сильно привязана к Сьюзен, поскольку Сьюзен стоит между ней и другими мужчинами.


***

Когда я был еще мальчишкой, я представил моего отца каким-то своим дружкам следующим образом: «А это мой папа. Он занимается бизнесом, он ужасно богатый, ему принадлежит полгорода». Тут же моя мать выругала меня за хвастовство. Из чего я сделал вывод, что это плохо, если твой отец богат и имеет власть, и, может быть, в этом случае любить его — тоже плохо.


***

Сегодня за ланчем Сьюзен принялась вспоминать про колледж. Это была школа для девочек, которая ставила своей задачей готовить хорошо воспитанных девушек с приятными манерами и правильной речью — одним словом, идеальных жен для докторов, юристов и бизнесменов. Сьюзен сказала, что, хотя средний студент колледжа легко мог смириться с тем, что его подружка уже не девушка, мысль о ее прежних любовниках все же не давала ему покоя. Обычно он успокаивал себя тем, что первый был ошибкой, а второй — просто пробой сил. И только теперь с ним, с третьим, его женщина достигла сексуальной зрелости, признала, что до него все было не так, и начала задумываться о серьезных отношениях.

Сьюзен сказала, что за ней один такой ухаживал два года подряд. Звали его Кристофер, он был красивый парень и блестящий студент. К концу второго года Сьюзен сказала ему, что у нее было очень много любовников. Он назвал ее шлюхой и сказал, что не желает иметь с ней больше ничего общего.

Год назад Сьюзен узнала, что Кристофер готовит к защите докторскую диссертацию о средневековых мираклях. Она решила помочь ему.

Она выяснила, что крупнейший авторитет в области средневекового театра преподает в одном из университетов Западного побережья. Она полетела туда, записалась на преддипломную практику, получила пропуск и как-то ночью пробралась в кабинет этого профессора. Профессор печатал обычно свои тезисы на библиотечных карточках, которые складывал в открытые ящички. Сьюзен сняла фотокопии со всех его заметок, в которых содержались оригинальные идеи и свежие теоретические концепции, а затем положила карточки обратно в ящички.

Дома она старательно переписала эти заметки на первые попавшиеся листы бумаги и обрывки конвертов. Затем она послала их своему бывшему любовнику со следующим письмом:

«Дорогой Кристофер, я помню, что в колледже ты очень увлекался культурой средневековья. Если это тебе все еще интересно, то прочитай эти заметки, которые остались от моего дяди, умершего на прошлой неделе от рака легких. В последние годы своей жизни он занимался изучением мираклей. Я уверена, ему было бы приятно сознавать, что его труды не пропали даром и что они принесли хоть кому-нибудь пользу.

С наилучшими пожеланиями, Джим».

Она подписалась так, чтобы Кристофер подумал, что пакет ему послал какой-нибудь из бывших соучеников, которого он уже не помнит.

После успешной защиты Кристофером диссертации ее копия, как обычно, поступила в университетскую библиотеку. Сьюзен посетила библиотеку и сравнила текст с копиями украденных ею материалов. Как она и ожидала, Кристофер включил в диссертацию большую часть посланных ему материалов.

Сьюзен позвонила профессору с Западного побережья и сообщила, что одна недавно защищенная докторская диссертация явно содержит материал, позаимствованный из его неопубликованных работ. Профессор ознакомился с диссертацией и потребовал от университета, где учился Кристофер, провести расследование. Кристофер не смог удовлетворительно объяснить, каким образом в его распоряжении оказались материалы профессора. Он даже не смог вспомнить имя друга, который прислал ему эти заметки. После исключения из университета его академической карьере пришел конец.


***

Я помню, Кэйрин утверждала, что Сьюзен очень оторвана от реальности. Когда они только-только подружились и стали жить вместе, Сьюзен сразу же начала перенимать все повадки Кэйрин и ее манеру говорить, так что, казалось, она нарочно передразнивает ее. Она одевалась, как Кэйрин, сделала такую же прическу, интересовалась тем же и даже заигрывала с мужчинами Кэйрин. Это продолжалось до тех пор, пока они не стали совсем уж близкими подругами: только тогда Сьюзен смогла избавиться от наваждения и выработать свой собственный стиль.

Кэйрин предложила, чтобы мы поселились втроем — она, я и Сьюзен. Им это было бы очень удобно, а мне бы создало море проблем. Что бы подумали об этом посторонние? И кто окажется крайним, когда тройственный союз распадется, что, как я понимал, рано или поздно неизбежно произойдет? Если что-нибудь случится, униженным и оскорбленным обязательно окажусь я. Но подобные мысли просто не приходят в голову Кэйрин. Она не хочет признать, что зависит от Сьюзен, и злится, когда я пытаюсь ей это объяснить. И все же их связывает что-то, чего нет между мной и Кэйрин. Что? Является ли Сьюзен просто сосудом, в который Кэйрин может излить свои чувства, или ее роль намного сложнее? Кэйрин объяснила мне, что Сьюзен — просто замечательная хозяйка и верная подруга, терпеливая и умеющая прощать, но мне кажется, что это — не вся правда. Такие подруги обыкновенно приходят и уходят. Находят мужа, заводят семью и живут собственной жизнью. Но Сьюзен никого не ищет; для нее Кэйрин — это вся ее жизнь. Сьюзен делает уборку, готовит, содержит дом и ничего не требует взамен. Я мог бы обеспечить Кэйрин прочное материальное положение и безопасность, но это не то, чего она хочет, да и я не хочу быть ни слугой Кэйрин, ни ее благодетелем. Иногда мне хочется защитить ее, окружить вниманием, но мы с ней для этого слишком взрослые. Кэйрин нужно заставить сделать выбор между мной и Сьюзен, потому что совместить эти отношения невозможно: они слишком разные.

Но я трепещу от страха перед тем, какой выбор сделает Кэйрин. Я не знаю, на каком месте стою в ее списке приоритетов. Важнее ли я, чем отношения с Сьюзен, чем ее работа, ее деловые поездки, ее светская жизнь, ее групповая терапия? Кэйрин готова слетать на день в Мексику для того, чтобы взять интервью у знаменитой балерины и опубликовать его в журнале. Полетела бы она в Мексику, чтобы встретиться со мной?


***

Нежелание Кэйрин поверить в себя и есть то, что воздвигло между нами непреодолимую преграду. Она не хочет признать, что все зависит только от нас самих, что ни судьба, ни время, ни прошлое, ни деньги не властны над нами. Как-то раз я шутливо обронил: «Красивые женщины сами устанавливают законы». Кэйрин посмотрела на меня и злобно выпалила: «Нет, это богатые мужики сами устанавливают законы!» Возможно. Но мы оба слишком долго сами устанавливали законы. И если по этим законам мы проиграем, то винить придется только себя. Может быть, Кэйрин потому и не верит в себя, что боится, как бы я тоже не поверил в себя, не уехал бы снова из Америки, лишив ее той уверенности, которую она чувствует сейчас, закрытая с обеих сторон мной и Сьюзен. Еще она боится, что со мной уедут и мои деньги. А может, напротив, она боится потерять рядом со мной свою независимость. Она как-то сказала мне, что ей нужны непродолжительные отношения, которые не оставляют по себе осадка. Такие отношения создают иллюзию, что время стоит на месте, что конец одной любви означает всего лишь начало следующей, что замкнутый цикл непредсказуемых событий и неуправляемых эмоций никогда не будет разорван и она всегда может рассчитывать на новое приключение. Для Кэйрин каждый миг ее свободы — это победа над матерью и женой в себе: она никогда не хотела бы опуститься до этих скучных ролей. Для меня каждый миг — это потеря. Время для меня бесценно, но я не в силах объяснить это Кэйрин. И поэтому я начинаю скрываться от нее.


***

Я пригласил сегодня на ланч Энтони, лакея моего отца. Он очень старый и вот-вот умрет. Я не хочу упустить возможность узнать об отце чуть-чуть больше.

За ланчем Энтони рассказал мне, почему мой отец уволил его после двадцати лет службы. Чтобы продемонстрировать свою веру в американскую промышленность, мой отец брился одним и тем же лезвием американского производства семь раз в неделю. В обязанности Энтони входило ухаживать за бритвенными принадлежностями моего отца. Долгие годы он давал ему одно и то же лезвие в течение недели. Однако как-то раз моя мать пожаловалась Энтони, что в конце недели ее муж выбрит хуже, чем в начале. После этого Энтони стал тайком от отца вставлять в бритву новое лезвие каждые два дня. И однажды утром мой отец сказал: «Позавчера я брился лезвием с небольшим дефектом справа. Несмотря на это, лезвие было отличным и могло послужить мне до конца недели. Где оно?» «Я поменял лезвие, мистер Уэйлин», — ответил Энтони. «Зачем?» — спросил отец. «Я подумал, что вам нужно новое». «Нет, не нужно, — сказал отец. — Принеси старое».

Тогда Энтони признался, что выбросил его и что он менял лезвия каждые два дня. Мой отец посмотрел на него и спокойно сказал: «Если таково твое мнение об американской стали, Энтони, то ты не можешь больше работать у меня, потому что не кто иной, как я, несет ответственность за качество этой стали. Секретарь подготовит расчет, а шофер отвезет тебя на вокзал». После этого он вернулся к прерванному бритью и не сказал ни одного слова человеку, который прослужил ему двадцать лет как верный пес.

Энтони также рассказал мне, что, когда мой отец узнал, что «Дженерал моторс» собралась начать производство автомобиля «корвет» с корпусом из стеклопластика, он созвал экстренное собрание правления Компании. На нем он заявил, что судьба миллионов американцев зависит от стали, а не от стеклопластика и что Компания должна немедленно прекратить всякие отношения с «Дженерал моторс». Через несколько лет «Студебекер» объявил о разработке модели «аванти», также с корпусом из стеклопластика. Отец назвал это решение попыткой шантажа, разорвал все деловые связи Компании со «Студебекером» и поклялся, что тот дорого заплатит за ущерб, нанесенный стальной промышленности. По словам Энтони, «Студебекер» вскоре столкнулся с серьезными финансовыми трудностями. Наконец, оказавшись перед угрозой банкротства, эта компания полностью свернула производство автомобилей в Соединенных Штатах.

— Уже решил, чем будешь заниматься, Джонатан? — спросил меня Энтони. — По-моему, бизнес тебя не интересует. Ты еще так молод — жаль, если потратишь лучшие годы на безделье или, хуже того, на дурные дела. Спортом увлекаешься? Твой отец неплохо играл в гольф, отлично плавал, и всему этому он научился сам. А ты можешь позволить себе услуги лучших тренеров, так что перед тобой открыты большие возможности.


***

Я сказал сегодня Кэйрин, что она не способна к полному самовыражению. Сексуальный аспект жизни начисто отсутствует в ее интервью, стихах и даже в ее работах для модельного агентства. Она согласилась, сказав при этом, что боится показать свое истинное «я». Я предложил ей писать от третьего лица, проецируя свои чувства на выдуманного героя. Ей это никогда не приходило в голову. Она сказала, что всегда была уверена: все, кто читает то, что она пишет, будут критиковать ее со своей собственной колокольни — подобно тому, как я критикую ее отношения с Сьюзен и с другими мужчинами. Она еще сказала, что из-за меня окончательно уверилась в том, что ее страхи небезосновательны.


***

За ланчем Энтони назвал мой образ жизни в Нью-Йорке еще одной попыткой бегства. Мне не понравилось его замечание, и я, сменив тему, принялся рассказывать о моих путешествиях, о том, как многому я научился во время странствий. Я говорил так, словно пытался оправдать прожитую мной жизнь. На это он сказал, что мне просто очень повезло, что я родился свободным (он, конечно, имел в виду — богатым). Я попытался объяснить ему, что та свобода, о которой я всегда мечтал, не имеет ничего общего с возможностью много путешествовать или откупаться деньгами от ответственности. Это прежде всего жизнь без страха, жизнь, в которой нет необходимости презирать себя, скрывать под маской свое «я» и подделываться в эмоциональном плане к другим людям, чтобы заслужить от них похвалу. Я понял, что ему все это неинтересно. Он снова принялся критиковать меня, и я разозлился. Когда он сказал мне, что я очень похож на моего отца, я чуть не хлопнул дверью. Но тут я понял, что Энтони вовсе не пытался учить меня жить. Он просто цинично и наивно высказывал то, что думал. Я начал рассказывать про мои отношения с европейскими женщинами и задавать ему при этом откровенные вопросы о его половой жизни. Я рассказывал ему все более и более пикантные истории. Вначале он смеялся вместе со мной, но потом, когда в моих рассказах начали все чаще встречаться непристойные и окрашенные насилием эпизоды, он заерзал на стуле и притих, потрясенный тем, что в жизни возможны такие невероятные ситуации. Я продолжал, пока не понял, что Энтони уже никогда больше не отважится рассуждать о моей жизни.


***

Кэйрин с восторгом говорит об Амстердаме. Она утверждает, что Амстердам — самый цивилизованный город в мире: иностранцу в нем легко и просто, все говорят по-английски, можно отдыхать и ни о чем не заботиться. Видимо, таково же и ее отношение к Сьюзен: Сьюзен — привычная, удобная, ничего не просит, поэтому с ней Кэйрин может расслабиться и вести себя естественно. Они угадывают желания друг друга, даже когда такие желания появляются в самое неподходящее время. После того как мы однажды провели вместе целую неделю, Кэйрин спросила, возможна ли, по моему мнению, любовь без душевной щедрости. К этому времени наше противостояние стало чудовищным, и я знал, что попытка сделать первым шаг навстречу только усугубит ситуацию. Даже тогда она уже боялась, что я заставлю ее расстаться с Сьюзен. Я же так и не стал этого требовать в надежде на то, что смогу смириться с ее влиянием на Кэйрин, не впадая в ревность.


***

В полночь я позвонил в книжный магазин и заказал у них с доставкой на дом двадцать пять книг американской поэзии и двадцать пять — переводной, на их выбор. Через час заказ принесли мне прямо в номер. Этот город похож на сон; здесь можно достать все что угодно в любое время дня и ночи. Вскоре позвонила Кэйрин и сказала, что плохо себя чувствует. А может быть, она сказала, что у нее депрессия, так как Сьюзен только что уехала в Калифорнию. Вместо того чтобы пригласить Кэйрин к себе или отправиться к ней, я предложил ей прочесть по телефону по стихотворению из каждой из пятидесяти книг. Я еще не успел закончить первое, как она повесила трубку.


***

Я знаю, что есть люди, которым для того, чтобы чувствовать себя свободными, нужна полная независимость. Для таких людей даже просто реагировать на другого человека все равно что выполнять чужой приказ. Любое действие, которое не продиктовано их собственным хотением, есть насилие для них. Я так хорошо понимаю это стремление к одиночеству.


***

В ресторане на Первой авеню я спросил девицу, скучавшую у стойки, не желает ли она, чтобы я покатал ее на машине. Мы промчались через весь Манхэттен с ветерком, и радио орало поп-музыку. Я вел машину очень невнимательно и почти не смотрел на дорогу. Мне кажется, девица сильно перепугалась. Я начал подумывать, не переспать ли мне с ней — отчасти с целью новых впечатлений, отчасти потому, что Кэйрин, по-моему, было бы интересно об этом послушать. В баре в центре города я заказал кувшин «Сангрии», и мы уселись рядышком за маленький столик. Девица была крайне самоуверенной, и я чувствовал, что она бросает на меня взгляды только для того, чтобы оценить мое тело. Я начал размышлять о себе самом как о предмете страсти. Я чувствовал, как она все берет на заметку: мои жесты, обтянувшие бедра брюки, движение самих бедер. Чем ярче я представлял себе, как она представляет меня, тем больше мне ее хотелось. Я попытался вообразить себя на ее месте. Я спросил ее, как она себя чувствует, когда спит с мужчиной, о котором ей совсем ничего не известно. Она сказала, что для женщины воспоминание о былых наслаждениях — один из самых сильных сексуальных возбудителей. Ей достаточно посмотреть на мужчину в другом углу комнаты — и уже кажется, что она была с ним близка.

Я сказал ей, что у меня есть номер в гостинице. Она рассмеялась и сказала, что с удовольствием бы туда заглянула; ну мы и пошли. Я понял, что мне хочется заняться с ней любовью, но что-то меня сдерживало; она стеснялась явно меньше, чем я. Мы проговорили о всякой ерунде с полчаса. Затем она сказала, что уже поздно и ей нужно идти. Тогда я сказал, что она может переночевать здесь, а утром я отвезу ее домой. Она согласилась.

Я хотел быть откровенным, я хотел сказать ей: «Раздевайся, и давай займемся любовью», — но вместо этого сказал: «Давай спать в одной постели. Места тут хватит для двоих». Она согласилась. Мы разделись и легли в кровать. Она оказалась в моих объятиях, и мы начали ласкать друг друга. В какой-то момент, лежа на ней и гладя ее волосы, я подумал: «Скоро я тебе вставлю», — но тут что-то, может быть запах ее волос, напомнило мне о Кэйрин, и мне расхотелось. Я чувствовал себя измотанным и ужасно вспотевшим. Если бы я трахнул ее, я бы сделал это только для того, чтобы рассказать позже Кэйрин. Я отвернулся от женщины и заснул.

Утром, когда моя новая знакомая ушла, я позвонил Кэйрин. Та была в отвратительном настроении. Она сказала мне, что, когда у нее спрашивают, что она в настоящий момент делает, она с трудом подавляет желание ответить с деланным южным акцентом: «Я? Да вот болт сосу».


***

Пообедал с двумя моими бывшими опекунами. Во второй половине дня подписал кое-какие бумаги и провел совещание с юристами. Потом вспомнил про ту самую девушку. Она дала мне свой номер телефона. Я позвонил и поехал к ней. Ничего особенного не произошло, но я почувствовал, что у меня начинается очередной приступ депрессии, да такой, что даже сомафрен не помогает. Пока девушка была в ванной, я позвонил старым друзьям, имена и номера которых отыскал в ветхой записной книжке. Я не нашел никого: все куда-нибудь переехали за время моего отсутствия. Я вернулся домой и попытался заснуть, но не смог. Я позвонил Кэйрин — никого. Выпил немного спиртного и позвонил снова. На этот раз Кэйрин сняла трубку; судя по голосу, она тоже выпила. Я услышал и голос Сьюзен; Кэйрин и ее подружка хихикали и время от времени о чем-то шептались. Я представил себе, как они занимаются любовью, и стал мастурбировать, но не смог кончить. Тогда я выпил еще одну таблетку сомафрена и задремал. Мне приснилось, что у меня ампутированы ноги. Я проснулся посреди ночи от неудержимого желания увидеть кого-нибудь живого — гостиничного клерка, телефонного оператора, носильщика, — но взял себя в руки. Я услышал, как язвительный голос произнес у меня в голове: «Ну вот, ты сошел с ума. Интересненько, что будет дальше?» Голос доставал меня еще некоторое время, но тут я заснул. Я видел все один и тот же сон: я спускался по лестнице на станцию подземки. С обеих сторон лестницу окружали уродливые женщины с лицами, покрытыми болячками. Они тянули руки ко мне, а я бежал вниз по лестнице. Внезапно я увидел, что одна из этих женщин — моя мать. И тут место действия сменилось: я увидел спальню моей матери в доме на Уотч-Хилл, увидел, как она глотает красные пилюли, давится, пытается дотянуться до телефона, с трудом встает с кровати и кровь струится по ее ногам. Я проснулся весь в поту от страха, принял еще несколько таблеток снотворного, камнем рухнул обратно в постель и проспал до шести утра. Проснулся я совершенно разбитый.


***

Похороны моего отца как бы не имели никакого отношения к смерти. Я так и не увидел его тела. В зале при морге один оратор сменял другого, венок доставляли за венком; помню длинную вереницу автомобилей с включенными фарами, толпы людей на кладбище под проливным дождем, черные зонтики, фотографов, телекамеры и полицейский вертолет, зависший в приличествующем случаю отдалении. Вот и всё. Наверное, именно поэтому мне постоянно видится смерть моей матери.


***

Мои приступы депрессии больше не обусловлены естественными причинами, как, например, половое влечение или голод. Они тщательно просчитаны. Например, вчера днем я без особых проблем мог бы найти себе другое занятие, но предпочел, выполняя привычный ритуал, одурманить свой мозг и впасть в забытье. Я знаю, что сейчас мое уныние не так глубоко, как раньше. Я просто играю в привычную игру, прервать которую могу в любое мгновение. Сегодня в четыре часа дня я отправился за спиртным и купил маленькую бутылку «Джека Дэниелса». Поднялся наверх, налил себе стакан и поставил музыку. К шести я выпил полбутылки и впал в депрессию, которая несколько смягчалась той мыслью, что я сам выбрал для себя это состояние. Я понял, что наконец полностью контролирую все свои эмоции.


***

Мы собрались ранним вечером в доме около пляжа. Нас было пятнадцать человек; мы сидели за длинным столом на стульях с высокими прямыми спинками. Самыми говорливыми были один черный парень, который сразу же заявил, что ненавидит меня, потому что знает, «кто я такой», холодная и слегка высокомерная ямайская девушка из Стони-Брук и преподавательница истории из Нью-йоркского университета. Последняя поначалу казалась скромной и милой особой, но потом выяснилось, что именно она — самый воинственный член нашей группы. Были там и другие, но они меня особенно не интересовали. Руководителю нашей группы ассистировала молоденькая монашенка из Бронкса, которая несколько смущала нас своей очевидной одинокостью. Вначале я чувствовал некоторое превосходство над остальными, поскольку полагал, что вряд ли кто-нибудь сможет что-то противопоставить впечатлениям, которых я набрался за границей. Что может знать этот психотерапевт из супермаркета о том, что я пережил в Рангуне или Мюнхене?

После первых контактов два-три участника группы сказали, что их пугает моя манера держаться. Человек из глубинки штата Нью-Йорк сказал, что завидует моему богатству и независимости. Еще кто-то сказал, что ему стало бы страшно, окажись у него столько денег, сколько у меня. Одна из девушек заявила, что ни за что бы не согласилась стать моей подругой. «Такой был бы геморрой!» — повторяла она беспрестанно. Позднее кто-то повесил на меня кличку Супермен и обвинил в том, что я пошел в психотерапевтическую группу, поскольку у меня сложился комплекс вины из-за того, что я — из такой богатой семьи.

Тут другая девушка, которая только что закончила колледж, зарыдала в истерике. Ее парень был негром и страдал шизофренией. Она постоянно разрывалась между реальностью и болезненными фантазиями своего парня. Она рассказала, как часто ей приходится выслушивать всякий бред, который он шепчет ей на ухо. Она пытается понять ужасный мир, в котором он живет. Иногда ей это удается, и тогда ей кажется, что она превратилась в белую негритянку и все кругом смотрят на нее.

Молодой негр сказал, что постоянно чувствует себя так, словно ему сдавили горло. Он считал, что не может выразить свои чувства, потому что недостаток образования мешает ему связно строить свою речь. Он все время повторял: «Вы меня не понимаете. Вы меня не понимаете». Когда мы принялись убеждать негра, что прекрасно понимаем его, он возразил: «А откуда вы знаете, что понимаете? Вы не жили так, как живу я. Вы же не знаете, что я хотел сказать». Мне было жалко негра, но все равно я так и не почувствовал себя частью нашей группы. Я знал, что стоит только другим попробовать проанализировать меня, как я сразу же уйду в себя.

Кто-то сказал, что расходы по организации собрания группы нужно поровну разделить между всеми нами. Еще он сказал, что на такие деньги можно было бы организовать летний отдых для нескольких детей из гетто. Негр тут же согласился с этим человеком. Высокая блондинка обрушилась на них обоих: она сказала, что ей наплевать на деньги и наплевать на всех детей в мире, какого бы цвета кожи они ни были. Она здесь не для того, чтобы бороться с болезнями общества и решать проблемы угнетенных рас, а для того, чтобы взбодриться и вернуться к жизни самой. Она также обвинила негра, что он злится на белых просто потому, что они — белые, вместо того чтобы разобраться в истинных причинах своей озлобленности. Вспышка эмоций блондинки испугала меня. До этого момента у нас с ней образовалось нечто вроде союза: она поддерживала меня, а я отвечал ей тем же. Теперь я почувствовал, что меня предали. Когда я позднее сказал ей об этом, она возразила, что, верно, я подсознательно жду предательства от всех, особенно от женщин, которых совсем не понимаю. Я сказал, что меня удивляют ее рассуждения. По моему мнению, понимание может возникнуть между людьми только после долгих лет свободного общения и не ограниченного ничем самовыражения. Говорить о каком-то «понимании» раньше — просто смешно.»


***

Весь день я нервничал и только и думал что о следующем собрании нашей группы. Я отменил утреннюю встречу с брокерами и лежал в постели, репетируя свои ответы на возможные вопросы. Но вечером я вошел в охотничий домик в штате Вермонт, и наш психоаналитик представил меня как «нового протагониста». Я признался собранию, что очень волнуюсь. Кто-то попросил меня пройтись по комнате, и я понял, что у меня подгибаются колени. Я решил, что продемонстрирую группе по крайней мере два своих «я». Одно будет ранимым, а другое — неуязвимым. Одна из девушек будет в роли моей матери, а другая — моей няни.

Первая сцена разыгрывалась в спальне моего дома. В одном углу мы поставили голубой шкафчик, в котором я обычно хранил свои игрушки, а в другом — детское кресло-качалку. Моей нянькой стала черная девушка. Она погладила меня по голове, расчесала мне волосы и сделал вид, что собирается стричь их. При этом она все время приговаривала: «Чего мне тут только не приходится делать! Просто не дом, а цирк какой-то!» Я долго смеялся, а затем она сказала: «Сейчас твой отец вернется!» Я испугался. Очевидно, это было заметно, потому что кто-то из группы выключил свет, чтобы помочь мне. Но и под прикрытием тьмы эмоции обуревали меня. Я решил, что нужно не поддаваться им, и вскоре овладел собой. После этого мне сразу стало легче.

Затем мы разыграли сцену, в которой мне сообщают, что мой отец умер. Я вспомнил, как, выходя из нашего летнего дома, я услышал за спиной телефонный звонок. Затем наружу вышла няня и сказала: «Джонатан, твой отец отправился на небо». Я побежал в комнату отца, уселся там в его рабочее кресло, открыл свою маленькую красную Библию с золотой тисненой надписью «Джонатан» и стал ее читать. В нашей инсценировке я заставил няню сказать: «Вроде бы твой отец помирает». Уж не знаю, почему я изменил слова.

В детстве мне казалось, что смерть — это нечто вроде зверя, который лежит внутри нас и однажды нас пожирает. И до сих пор, стоит мне только снова ощутить внутри себя эту тварь, я чувствую себя в точности так же, как тогда, в кресле отца с Библией в руках.

Затем мы перешли к диалогу с моей матерью. Помню, как-то утром, когда она собиралась в больницу на обследование, я пролил апельсиновый сок. Мать расстроилась. Позже, уже вернувшись из больницы, она сказала: «Я пыталась быть хорошей матерью, Джонатан, но все, что ты будешь обо мне помнить, — это как я рассердилась, когда ты пролил апельсиновый сок». Я начал разыгрывать роль моей матери и впервые понял, что она испытывала, когда ей казалось, что она сходит с ума. Она поняла, что никогда не узнает, кем стал ее единственный ребенок, и никогда не увидит его взрослым мужчиной.

Затем девушка, игравшая роль моей матери, села на стул в достаточном отдалении от меня. Я хотел расспросить ее о тех моментах жизни с отцом, которые были для нее самыми знаменательными, но подумал, не отнимаю ли я у других участников группы слишком много времени.

Внезапно кто-то закричал: «Да из-за тебя, Джонатан, вся сессия пошла коту под хвост!» Преподавательница истории сказала, что ей еще не приходилось встречать людей с таким самообладанием, как у меня. Только человек с моей родословной, сказала она, может, разыгрывая трагедию, через минуту скатиться до бурлеска. Она сказала, что мне никогда не удастся до конца расслабиться. Я всегда буду подавлять свои импульсы и держаться особняком от других людей.


***

Девушка из Стони-Брук сказала, что в нашей стране люди недостаточно много думают о сексе, чтобы поверить, будто все желания человека могут сводиться только к голому сексу. В Америке человек, который не скрывает своей сексуальной озабоченности, автоматически заносится в разряд извращенцев, алкашей, наркоманов, преступников и прочих отбросов общества. Мы полагаем, что в нем воплощено все социальное зло, и раз мы так полагаем, то находим и доказательства.

Прошлым летом, сказала она, у нее по соседству завелся один вуайерист, который выдавал себя за полицейского фотографа. Вуайерист ходил по округе и под предлогом фотографирования деревьев и цветочков подглядывал сквозь незадернутые шторы ванных и спальных комнат. Когда его попытались расспросить, чем это он занимается, он ответил, что он детектив и работает на бюро по борьбе с наркотиками. По иронии судьбы в то же самое время полиция обнаружила в районе, где происходило все это, несколько подпольных теплиц для выращивания марихуаны. Одна парочка вырастила около сотни кустов в чулане с использованием ультрафиолетовых ламп, инфракрасных нагревателей и алюминиевых отражателей, которые имитировали солнечный свет. Последовали многочисленные аресты, и соседи перестали сомневаться в искренности вуайериста. Но полиция прослышала о нем и начала за ним следить. Однажды, когда он ничего особенного и не делал, его арестовали за непристойное поведение. Полицейские избили его и сломали его камеру. С этого дня он запил. Его снова забрали, на этот раз за нарушение общественного порядка. Когда его выпустили, он перестал прикидываться полицейским. Вместо этого он стал одеваться как Супермен: в кепи, шнурованные ботинки и трико, на груди которого была вышита огромная буква S, составленная из молний и похожая на знак доллара. Кто-то заметил, как он прыгал с крыши на крышу.

На этот раз его арестовали за вторжение в чужие владения и нарушение покоя детей. Когда он вышел из тюрьмы, он был страшно худ и больше не надевал своей излюбленной одежды. Вскоре он исчез. Несколько дней спустя старший по дому вскрыл его квартиру. На кухне, чтобы открыть дверцу холодильника, он был вынужден потянуть за ручку изо всех сил, но дверца все равно не открывалась. Тогда он послал за подмогой, и когда наконец холодильник взломали, внутри нашли Супермена в полном облачении. Очевидно, он съел пачку снотворного, а затем забрался в холодильник, чтобы спасти свое тело от разложения.


***

В нашей группе была одна толстая, некрасивая девушка. С самого начала я предположил, что я ей очень не нравлюсь, но однажды она подошла и заявила, что от меня исходят дурные вибрации. Со слезами на глазах она сказала, что, судя по всему, я чувствую себя ужасно обиженным жизнью. И поэтому при виде меня у нее пробуждается материнский инстинкт. Я смутился и закрыл лицо руками. На какое-то мгновение мне захотелось, чтобы эта девушка или какая-нибудь другая особа женского пола из нашей группы прижала меня к своей груди. Я сказал девушке, что растроган ее словами, но если бы она действительно знала, что я собой представляю, то такого желания у нее бы не возникло. После этого до самого вечера я никак не мог отогнать от себя мысль, что в этой жизни меня прижимали к груди только мадемуазель Ирэн, моя няня, да шлюхи, которым я платил за любовь. Мадемуазель Ирэн теперь уже старушка, и вряд ли я рискну попросить ее об этом снова.

Ну вот и приехали, подумал я. Кучка великовозрастных детишек, запертых в пустой комнате и играющих друг с другом в наивные игры. Никто никого не понимает. Мы бродим по огромным темным пещерам, зажав в руках крошечные персональные свечки и надеясь на то, что однажды свет зальет все вокруг. Мне не хотелось бы думать, что я так же примитивен и беспомощен, как и все остальные, но если я сложнее и умнее, почему же я так хочу быть понятым ими?

Я вспомнил о Кэйрин и о ее скептическом отношении к групповой терапии. Теперь, когда я стал посещать группу, она больше не приходит. Она считает, что это чистое заблуждение. В определенном смысле я с ней согласен.


***

Я скучаю без Кэйрин. Я знаю, что ее боль — той же природы, что и моя, но вступить с ней в контакт на этом уровне я не могу. Ведь если я попытаюсь, она подумает, что я анализирую ее с целью найти слабое место в ее обороне. Она ошибается. Я не играю в эти игры. Она верит окружающим еще меньше, чем я. А я им почти не верю, поэтому мне легко понять, как трудно будет войти во внутренний мир Кэйрин.

Всего лишь два дня назад мы собрались здесь, совершенно чужие, незнакомые друг другу люди. Мы аккуратно запарковали на соседней стоянке все наши «бури», «бунты», «ураганы», «ярости» и «демоны». Прошло два дня, а мы — такие же чужие друг другу, и каждый из нас только и мечтает о том, как бы вернуться к привычному существованию. Все пролитые нами на плече друг у друга слезы, все гневные обличения — все это кажется теперь надуманным и произошедшим не с нами. Идея, будто между незнакомыми людьми может внезапно возникнуть откровенность, — вот что больше всего раздражает меня в групповой терапии. Это жалкая попытка вызвать у людей хорошее настроение, создав у них иллюзию проникновения в чью-то душу. Но в конце иллюзия развеивается, и ты понимаешь, что ничего особенного не произошло и что ты узнал о себе и других не больше, чем на любой вечеринке с коктейлями.


***

Вчера я повстречал Кейта, которого не видел со времен Катманду. Он стал намного серьезнее с тех пор. По какой-то причине его сейчас интересует проблема размножения. Он рассказал мне, что тайна рождения всегда волновала человечество и что выдвигались разные теории, чтобы ее объяснить. Аристотель, например, думал, что угри самопроизвольно зарождаются из гниющих на солнце морских водорослей. Мы считаем, что сложнее нас на земле нет никого, сказал Кейт, но есть много видов, которые представляют не меньший интерес. Он объяснил, что медузы, например, существуют в двух совершенно различных формах. Первая форма размножается путем полового оплодотворения, но порожденная ею вторая форма беспола и размножается почкованием, порождая снова первую, половую, форму.

По мнению Кейта, переменился я — стал каким-то вялым и безразличным ко всему. Он сказал, что его собственная жизнь радикально изменилась после того, как он увлекся естествознанием, и тут же порекомендовал мне несколько книг из этой области. Но я с большим скепсисом отношусь ко всякому фанатизму, будь он религиозным, политическим, мистическим — да каким угодно. Когда я видел Кейта в последний раз, он был увлечен мировой революцией, а до того — проблемами семантики. Как и большинство людей на земле, Кейт постоянно ищет ярлык, который можно на себя налепить. Он сказал, что объяснить его новое увлечение природой невозможно, потому что человеческий язык потерял способность выражать спонтанное. А это мне пришлось не по душе, поскольку тем самым он поместил меня в разряд скучных и безнадежно предсказуемых типов, которых я и сам презираю. По-моему, у меня хорошо развита интуиция, и я не из тех, кто все понимает буквально. И все же Кейт абсолютно прав в одном: общаться при помощи языка практически невозможно. Никто не может дать мне ответы на мои вопросы, и уж тем более тот, кто полагает, что уже постиг смысл своей жизни.


***

Сьюзен любит делить людей на две категории: тех, кто пережил личную катастрофу, и тех, у кого ничего такого в жизни не было. Она оживилась, когда узнала, что моя жизнь — непрерывная цепь бедствий. Смерть родителей. Наркотики. Болезнь. Но при этом она не считает, что я разбираюсь в себе лучше, чем люди, жизнь которых лишена событий. Я однажды признался ей, что не могу ничего рассказать о себе без того, чтобы в определенный момент не вступить в противоречие со сказанным ранее; при этом я искренне верю, что оба моих утверждения истинны. А она говорит мне на это, что я просто не умею дать определение самому себе, что я не способен даже на простые утверждения типа: «Я всегда поступаю так и не поступаю этак» или «Я из тех, кто обычно делает вот это и не делает вон то». Сьюзен откровенно рассказала, что думают обо мне друзья Кэйрин. Я и не подозревал, что они так много судачат на эту тему. Я заметно расстроился, узнав их мнения, так что Сьюзен поспешила сменить тему и принялась рассказывать о себе. «Большинство людей, — сказала она, — ищет себе в любви таких партнеров, с которыми у них совпадали бы основные интересы. А я вот ищу того, кто сможет заставить меня вывернуться наизнанку, обнажить мой страх и мою боль».


***

Сегодня в группе мы обсуждали предрассудки. Все были ужасно серьезны и напыщенны. Наконец я не выдержал и сказал: «Послушайте, всех нас волнует, и вполне законно, эта тема. Но, в конце концов, у нас в группе всего три негра, зато есть немало таких, кто является жертвами иных предрассудков. Почему мы совсем не говорим об их проблемах?» Внезапно всеобщее внимание сосредоточилось на мне. Кого я имею в виду? Неужели те, кто занимается моими деньгами, относятся ко мне с предубеждением? Неужели мне посмели хоть в чем-то отказать? Затем кто-то спросил, почему все обсуждают меня. Одна из женщин предположила: это потому, что я богат, образован и много поездил по свету. Меня дискриминируют из-за моего привилегированного положения. Кто-то другой предположил, что дело в том, что мои домашние по-прежнему считают меня лапочкой. Затем уже все принялись анализировать меня. Кто-то сказал, что во мне чувствуется очевидная сила, другой заявил, что во мне чувствуется очевидная ранимость, а еще кто-то — что я «хотя и мужественный, но очень мягкий». Молодой негр сообщил, что я его пугаю, хотя непонятно почему. Я попросил их прекратить фантазировать и вернуться к реальности.

Во время этой дискуссии Анита, с которой я переспал прошлой ночью, молча злилась. Когда кто-то спросил ее про наши отношения, она ответила: «Я бы сама хотела знать; может, он мне как-нибудь объяснит». Затем она взорвалась и крикнула мне в лицо: «Разве ты можешь относиться к групповой терапии всерьез? Ты просто забавляешься, загоняя нас всех в роли, которые сам для нас придумал!» Я крикнул ей в ответ, что она — одна из тех, кто с готовностью эти роли принимает.

Негр сказал, что, хоть я его и пугаю, ему хочется защитить меня. «Такая куча денег, — сказал он, показывая на меня, — а счастья нет!» Все засмеялись. Затем он сказал, что ко мне клеится Анита и еще несколько девушек в группе. Такое внимание льстит мне, но в то же время я знаю, насколько оно поверхностно. Все эти люди видят только то, что хотят видеть, а хотят они увидеть испорченного богатого юнца, пресыщенного жизнью.


***

Кэйрин сказала, что я продолжаю играть важную, но не решающую роль в ее жизни. Благодаря тому, что ход ее жизни определяют множество мужчин, она избегает подавления ее личности кем-нибудь одним. Она требует к себе так много внимания, что один мужчина просто не в состоянии справиться с этой задачей. Она боится, что, если мужчина всего лишь ощутит масштаб ее потребностей, он испугается. Если верить Сьюзен, то Кэйрин всегда выбирает таких мужчин, которые достаточно сильны для того, чтобы ее разрушить. Если она не чувствует себя в постоянной опасности, то начинает скучать и разрывает отношения. Она никак не может решить, кто же она — охотник или жертва.

Кэйрин уверена, что, если бы я узнал про ее фантазии на темы группового секса со стариками, я бы испугался не меньше, чем если бы она призналась, что мечтает о нашей совместной жизни, о свадьбе, о том, как она нарожает детей и будет устраивать каждый вечер семейные чаепития. Она сказала, что мое «я» такое же хрупкое, как и ее: после каждого свидания оба мы уверены, что никогда не встретимся вновь. Кроме того, она призналась мне, что уже не раз воображала, как окончатся ее отношения с Сьюзен. «Я по-прежнему нуждаюсь в ее поддержке, — сказала Кэйрин, — но не в такой степени, как раньше. Я теперь уверена в себе намного больше. Я даже могу представить себе, что мы с тобой проживем всю жизнь вместе».


***

Мне посчастливилось познакомиться с вашей матерью через два года после смерти вашего отца. Незадолго до этого несколько моих статей опубликовали в популярных журналах, и за мной закрепилась репутация известного археолога. По работе я познакомился с одним персидским торговцем, у которого ваша мать приобрела большую коллекцию произведений искусства. В ту весну ваша мать пригласила его к себе в Питсбург, и, поскольку торговец почти не говорил по-английски, он взял меня с собой в качестве переводчика. Прожив в ее доме неделю, мы уехали, а еще через две недели ваша мать пригласила меня пообедать с ней и после обеда попросила перевести каталог той самой коллекции. Она хотела заплатить мне, но я отказался. На следующий день я прислал ей несколько своих книг, специально подчеркнув в них пассажи, которые могли бы ее заинтересовать.

Ваша мать показалась мне очень привлекательной, мистер Уэйлин. Вы можете спросить, нашел ли бы я ее столь же привлекательной, будь она обыкновенной конторской служащей. Но вы же понимаете, она не была обыкновенной конторской служащей. Она была миссис Кэтрин Уэйлин, вдова Хорэйса Уэйлина. Так же как конторская служащая неотделима от унылой обстановки офиса, так и ваша мать была неотделима от элегантного мира, в котором протекала ее жизнь.

Я еще что-то для нее перевел, а потом пригласил вашу мать на ужин в один из загородных ресторанов. Мы говорили обо всем: о картинных галереях, книгах, вавилонской культуре, о ее коллекции старинных миниатюр, моих проектах, ее браке.

Так все и началось. С тех пор мы стали встречаться дважды, а иногда и трижды в неделю. Мы ходили в кино — до знакомства со мной она ни разу в жизни не была в автокино, — в театры, музеи, посещали лекции и вернисажи. Мы встречались, только когда она хорошо себя чувствовала. И всегда, даже если приглашала ваша мать, за все платил я. Довольно долго между нами не было физической близости; мы просто наслаждались обществом друг друга.

Вы, наверное, помните, мистер Уэйлин, что я — человек небогатый. Мой отец был брокером, занимался недвижимостью, но не оставил никакого состояния. Я содержу свою мать, которая живет во Флориде. Когда я познакомился с миссис Уэйлин, у меня было тысяч семьдесят пять долларов в различных ценных бумагах. Это все, что мне удалось скопить за пятнадцать лет, в основном благодаря гонорарам за мои книги. До знакомства с вашей матерью вся моя жизнь была тщательно распланирована. Но во время наших встреч мне приходилось тратить за вечер больше, чем я обычно тратил за месяц. В конце концов пришлось выбирать, что для меня важнее: финансовая стабильность или общество самой великолепной женщины, которую я когда-либо знал или буду знать. Я выбрал вашу мать.

Мы стали любовниками. Ваша мать решила, что нельзя афишировать нашу связь. Она не собиралась замуж снова. Она не хотела, чтобы распространялись сплетни, которые могли бы бросить тень на Компанию и испортить жизнь вам.

Чтобы наши отношения были менее очевидными, мы с вашей матерью, когда бывали в местах, где ее хорошо знали, всегда брали с собой одну из ее старших приятельниц.

Поскольку нас объединял интерес к древностям, мы решили вместе посетить все археологические достопримечательности, которые никто из нас не видел раньше. В тот период вашу мать еще не мучила эта ужасная болезнь; она любила путешествовать, вкусно поесть и вообще была замечательной спутницей.

Она настояла на том, что будет оплачивать наши дорожные расходы, поскольку ей нравилось останавливаться в самых лучших отелях. Она заказывала самые большие номера и всегда требовала от администрации отеля обставлять их дополнительной мебелью по ее вкусу. Ваша мать никогда не имела при себе наличных. Даже чаевые для гостиничной прислуги она включала в счет, который оплачивался ее банком.

Нельзя сказать, чтобы вашу мать совершенно не интересовали денежные дела. Она внимательно следила за состоянием фондового рынка. Помню, как однажды мы были в Венеции и из разговора со служащим банка она узнала, что на бирже верх взяли «медведи» и что она потеряла кучу денег. Обедая на террасе с видом на Большой канал, я спросил, есть ли какие-нибудь новости из дома. Она сказала, что обвал биржи достиг, по ее словам, «просто кошмарного» масштаба. Еще она сказала, что за вчерашний день потеряла около шестидесяти двух миллионов долларов. «Разумеется, на бумаге!» — добавила она и засмеялась. После обеда она попросила свежие американские газеты и, когда управляющий отеля принес их, пошутила, что «Правда», наверное, предсказывает, что случится на бирже, точнее, чем «Уоллстрит джорнэл». Услышав это, управляющий тут же спросил, не хочет ли она последний номер «Правды».

«Но где вы ее возьмете в Венеции?» — удивилась ваша мать. «Я получаю ее домой по почте, мадам, — ответил управляющий, — я ее выписываю».- «Но я не знаю русского». «Если хотите, я могу перевести любую статью, которая вас заинтересует», — предложил управляющий. Совсем уже изумившись, ваша мать спросила его, почему он читает «Правду». «Я — коммунист, — ответил управляющий. — Я изучал историю капитализма в Советском Союзе». Ваша мать была потрясена — ведь это был один из самых любимых ее отелей. Тем не менее она согласилась, и управляющий прочел ей несколько статей, которые, как оказалось, действительно давали более ясную картину происходящего на бирже, чем «Нью-Йорк таймс».

Как я уже говорил, у вашей матери никогда не было при себе наличных, поэтому в тех местах, где нужно было давать чаевые, эту заботу брал на себя я. Вскоре я начал носить с собой чемоданчик, заполненный пачками одно-, пяти- и десятидолларовых купюр.

Насколько помню, я обычно давал по десять долларов носильщикам, столько же — метрдотелям, по пять — коридорным, двадцать пять — корабельному стюарду и эконому, пять — бою, тоже по пять — каждой горничной и лакею, сорок долларов — археологическому гиду, сто — управляющим отелей, двадцать пять — клерку в окошечке заказа театральных билетов, сорок — горничной-хозяйке; телефонистки, секретарши, шоферы, массажисты, визажисты и парикмахеры получали по двадцать пять. Кроме того, были еще рестораны и бары, такси, гаражи, корабли и поезда, аэропорты, постоялые дворы, водолечебницы. Все кругом, даже погонщики ослов и мулов, ждали от нас чаевых. В соответствии с нашим образом жизни мне постоянно приходилось обновлять свой гардероб. К концу второго года связи с вашей матерью у меня на счету оставалось только две тысячи долларов, а моя книга о древней Тере еще была далека от завершения.

Я никогда не поднимал эту тему в разговорах с вашей матерью. Да и как я мог? Сказать, что я растратил все свои деньги на чаевые, значило признать свою полную зависимость от нее. Вместо этого я написал ей записку, что должен срочно завершить свою книгу и поэтому некоторое время не смогу с ней встречаться. Через неделю она отправилась в круиз. Больше я ее никогда не видел.


***

Когда мне было шесть лет, отец часто возил меня за город. Как только мы выезжали из Питсбурга, я садился рядом с ним. Он разрешал мне переключать скорости, в то время как сам занимался педалью сцепления. Как-то раз дорогу нам перебежали два человека в охотничьих кепках, кожаных куртках и с ружьями. Мы услышали выстрелы, и отец остановил машину. Вскоре показались охотники, которые волокли за собой мертвого оленя. Вид убитого животного и кровавый след на асфальте заворожили меня. Я тоже захотел стать охотником.

Я все еще мечтал об охоте, когда через много лет оказался в Африке. Вместо этого я почему-то очутился по пояс в грязной луже в Кении, в компании пузатого прусского торговца, с которым у нас на двоих был один бинокль, его альбиносистой фрау и американизированной дочки. Помню еще, как я лежал на крыше принадлежавшего им «мерседеса-сафари» и разглядывал парочку бабуинов, совокуплявшихся на дереве.


***

Кейт позвонил мне и сказал, что его вспыльчивость плохо сказывается на отношениях с Патрицией. Он собирается снова полечиться.

Через час мне позвонила Кэйрин. «Мне нравится, когда у меня месячные, — сказала она, — мне нравится чувствовать, как из меня струится теплая кровь. Мне не нравятся противозачаточные таблетки, потому что от них выделение крови уменьшается. Я их больше не буду принимать». Она только что вернулась с собрания местного отделения «Нового женского общества», где они приняли постановление насчет дезодорантов, которые, по их мнению, для любви — то же самое, что цензура для средств массовой информации, поскольку дезодоранты подавляют истинный запах тела. Кэйрин возмущалась тем, что кто-нибудь может предпочесть синтетические запахи земляники, жасмина, флердоранжа и шампанского выделениям человеческих желез. «Нас заставляют принимать таблетки, — сказала Кэйрин, — нас заставляют выбривать волосы под мышками, к нам в мозги хотят влезать также свободно, как во влагалища». Она не сказала, кто заставляет, а я и не стал спрашивать.

У меня была очень странная неделя: мне кажется, что я впадаю в зимнюю спячку. Еще вчера я лежал на крыше гостиницы в плавках под ярко-голубым небом, а сегодня уже возвращался домой по серым, холодным улицам, украшенным опрокинутыми мусорными баками, и ветер пытался спутать мне ноги страницами старых газет.


***

Сегодня утром я купил несколько журналов и газет, полностью посвященных сексу. В одной из них я нашел блестяще написанную редакционную статью, которая призывала поддерживать либерального кандидата в сенат штата и выражала яростный протест против геноцида во Вьетнаме. На соседних полосах красовались фотографии голых людей, вставляющих друг другу во все возможные места и лижущих друг друга. Заголовки кричали о новых приемах и стратегии трахания и доверительно сообщали, что большой твердый член — это еще не все для современной суперклиторической женщины, которой нужно нечто большее, чем большая палка и реки спермы.

Читая эти газеты, я понял, как долго я не был дома и как далеко от него я побывал.


***

Я начинаю привыкать к жизни в царстве автомобилей. На манхэттенской скоростной трассе возле моего офиса вечером в час пик машина сбила негра. Бесконечный поток автомобилей долго перекатывался через тело. Наконец кто-то позвонил в полицию. Приехала полиция и извлекла из-под колес то, что когда-то было негром.

В Бронксе полицейский, вызванный на место массового столкновения, не заметил одну из пострадавших машин. Катастрофа произошла посреди лесопарка, машина перелетела через ограждение, и он просто не увидел ее в зарослях. Через некоторое время машину нашли, а в нескольких сотнях ярдов от нее нашли и ее пассажиров. После столкновения они жили еще достаточно долго для того, чтобы проползти это расстояние в напрасной попытке добраться до дорожного поста. Я даже и думать не хочу о том, что было бы, если бы им это все же удалось.


***

Кэйрин сообщила мне, что один из лучших известных ей рекламных копирайтеров покончил с собой. Он был военнопленным во Вьетнаме. Вьетконговцы отпустили его, и ему пришлось недавно давать показания в одном из следственных комитетов конгресса. В концентрационном лагере он занимался тем, что решал, кого из пленных американцев можно направить на работы, а кого нет. Его обвинили в том, что он оказывал предпочтение тем из военнопленных, чьи политические взгляды были, так скажем, окрашены в коммунистические тона. Члены комитета хотели знать, почему в лагере выжили только те военнопленные, чьи убеждения противоречили американской оборонной доктрине. Копирайтера обвинили в том, что он предал врагу всех лояльных правительству военнопленных.

Оправдываясь, он заявил членам комитета, что выжили попросту те из военнопленных, у которых в жизни существовали более важные ценности, чем Министерство обороны США. Естественно, конгрессмены не приняли такого объяснения.


***

Кэйрин была потрясена тем, что в «эмансипированных» газетах помещают статьи о мастурбации, снабженные диаграммами и детальными инструкциями. «Я всегда думала, что мастурбация инстинктивна, — сказала она, — и обучать ей никого не надо».

Потом она рассказала, что в шесть лет почувствовала приятное возбуждение, потершись о металлический столбик, который поддерживал перила. Несколько лет спустя, лежа в гамаке, она открыла, что может воспроизвести это ощущение, если потрется лобком о жесткое брезентовое днище гамака. Мастурбация всегда давалась ей без проблем. С течением времени, однако, она начала испытывать чувство вины. Она также призналась, что в постели никогда не может объяснить мужчине, чего она хочет. «Меня приучили, — сказала она, — удовлетворять мужчин и получать удовольствие оттого, что их удовлетворяешь. Я никогда не знаю, чего хочу я сама. Когда мужчина спрашивает меня, чего мне хочется, — а это случается не так уж и часто, — я никогда не могу ему ответить. Я научилась прикидываться, будто кончаю, но я презираю мужчин, которые верят в мое притворство».

Кэйрин сказала, что чувствует себя обязанной поступать в соответствии с желаниями мужчин, потому что взамен получает от них поддержку и одобрение. Она ненавидит себя за то, что спит с мужчинами, которые ей все это дают, потому что ее злит собственная готовность идти с ними на компромиссы. Но еще более ей ненавистна сама мысль о том, чтобы заняться любовью с человеком, с которым она могла бы полностью забыть о себе. Она боится, что тот мужчина, который узнает, какова она на самом деле, сразу ее бросит.

Одни знакомые Кэйрин, муж и жена, пригласили ее пойти с ними в кино. После сеанса они зашли к ней домой. На кухне жена призналась Кэйрин, что их брак под угрозой, потому что муж начал спать с другими женщинами без ее на то согласия.

После этого они покурили немного травы и спросили у Кэйрин, нельзя ли им позаниматься любовью у нее в спальне. Кэйрин сказала, что она тем временем сходит в магазин.

— Оставайся, — сказали они. — Почему бы тебе тоже не поучаствовать?

Так она и сделала.

Вначале они с трудом преодолевали смущение. Кэйрин и ее приятельница обсудили истоки своей робости и боязни неадекватности. Все трое нашли, что поцелуи в грудь даются им легко, но никак не решались пойти дальше. Так и прошел вечер: они занимались друг с другом любовью и обсуждали свои ощущения. Кэйрин сказала, что приятнее всего было воображать, будто занимаешься с ними любовью, а затем заниматься ею на самом деле. Она утверждала, что в тот раз была более раскованной и пылкой, чем когда-либо.


***

Кэйрин рассказала мне про старуху, которая была последней уцелевшей обитательницей Отшельничьих островов. Она знала язык своего вымершего племени, но антропологи вовремя не сообразили, что она — последний носитель этого языка, и не записали ее речь. Когда старуха умерла, язык этот умер вместе с ней.


***

В сортире одного ресторанчика я прочитал надпись:

«Знаешь ли ты, что каждый четвертый американец не вполне нормален? Посмотри на трех своих лучших друзей. Если они кажутся тебе нормальными, то это — ты».

Трое лучших друзей! У меня один друг — любимая женщина, — и я ей в этом не могу признаться.


***

В последнее время Кэйрин в плохом настроении. Она припомнила, что перед моим отъездом за границу я сказал ей, что рву отношения с женщинами, как только они мне надоедают. Ее испугала мысль о том, что она мне слишком легко досталась и от этого мой интерес к ней быстро угаснет. Она презирает обычные способы, которыми люди добиваются друг друга, то есть путем занудных вопросов и безликой физиологии. Она сказала, что ей тоже хотелось бы поехать за границу, бродить по миру в шелковой пижаме, спать со всеми подряд, с тремя-четырьмя одновременно, и вообще жить интересно.


***

Уэйлин зашел в бар и заказал выпивку. Двое стоявших рядом посетителей мельком посмотрели на него и продолжили свою беседу. Некоторые фразы прорывались сквозь гул музыкального автомата и бормотание телевизора и достигали слуха Уэйлина. Бармен протер стакан, наполнил его и толкнул по стойке к Уэйлину.

Уэйлин внимательно осмотрел бар. На высоком стуле сидела молодая негритянка, облокотившись локтем о стойку. Она был без спутника. Уэйлин выпил, заказал еще порцию и подошел к девушке.

— Меня зовут Джонатан. Вы не имеете ничего против, если я тут присяду? — сказал он и положил руку на стойку.

— Мне все равно, — ответила девушка.

— Может, вам хочется куда-нибудь сходить? Мы можем поехать за город…

— Зачем?

— Я хочу наведаться в один дом. Там никто не живет. Это примерно в часе езды отсюда. Прокатимся?

Девушка внимательно слушала, время от времени прикладываясь к стакану.

— А ты не объяснишь, с чего это я должна ехать смотреть какой-то долбаный сарай с каким-то белым чуваком, которого я знать не знаю и знать не хочу?

— Ну, так, интересное местечко. Куча комнат, старая мебель, картины. Там еще есть бассейн, парк и телескоп.

— А я-то тебе зачем там нужна? Затеял какую-нибудь пакость? — девушка вертела в руках пустой стакан.

— Да нет, — сказал Уэйлин. — Я просто жил в этом доме раньше. Уже много лет там никто не живет. Что-то мне захотелось пройти с тобой по этим комнатам да пошарить по ящикам.

— Посреди ночи, здесь, в этом долбаном Шитсбурге, ты приглашаешь меня прогуляться по старому дому?

Девушка захохотала.

Уэйлин улыбнулся в ответ:

— Моя мать называла этот город точно так же…


***

По странному стечению обстоятельств перед самым моим отъездом из Питсбурга мне позвонил человек, который представился коллекционером старых документов и писем. Он сказал, что у него есть много писем моего отца к моей матери. Я не поверил ему, но попросил принести письма ко мне в гостиницу, чтобы решить, буду я их покупать или нет. На конвертах стояли почтовые штемпели самых различных штатов, а сами письма были написаны на почтовой бумаге с эмблемами разнообразнейших гостиниц и клубов. Очевидно, отец писал эти письма, находясь в деловых поездках.

Я спросил у коллекционера, как эти письма попали к нему. Он сказал, что по дому моей матери было разбросано много прелюбопытнейших вещей. Когда мать умерла, часть из них была украдена, пока дом еще стоял не опечатанный.

Когда он ушел, я попытался прочесть письма, но не смог разобрать отцовский почерк.


***

Культура этой страны стерильна. Никто не хочет говорить об увечьях и болезнях. Люди панически боятся уродства. Ни одна большая корпорация никогда не сделает ставку на горбуна. Фонды могут отказать в субсидии выдающемуся ученому, если у него физический дефект. И это не потому, что они осознанно ведут антиинвалидную политику. Нет, просто в нашей стране любое уродство приводит общество в ужас. Можете ли вы представить себе карлика, баллотирующегося в сенаторы? Люди предпочитают не сталкиваться с уродством, а если и соглашаются на это, то далеко не с благими намерениями. Лилипут, например, сочетает в себе черты половозрелого и несовершеннолетнего, что может возбуждать субъектов с сексуальными отклонениями. В Америке полагается мчаться вместе со всеми по хайвэю, не сворачивая в сторону.


***

Когда я впервые увидел их в Африке, я подумал, что нет лучших летунов, чем эти птицы. Они часами летают, не шелохнув крылом, парят в воздушных потоках без видимых усилий. Приземляясь, они с размаху падают на свои неуклюжие ноги, тормозят животом, вытягивают шеи, пытаясь погасить скорость. Иногда они зарываются клювом в песок, иногда сшибают все, что окажется у них на пути. Очень часто такая посадка заканчивается переломом крыла, или клюва, или позвоночника, и жертва остается навсегда в колючем кустарнике неподалеку от места посадки. Одни изувеченные птицы сидят там неподвижно, слепые, парализованные или в глубоком шоке, другие же ковыляют, волоча за собой крылья, похожие на сломанные зонтики, или прыгают на одной ноге. Интересно, завидуют ли они своим парящим высоко в небе собратьям или же счастливы тем, что прошли испытание и наконец обрели покой на земле.


***

— Как-то раз я видел половой акт двух кальмаров. Они подплыли друг к другу с вытянутыми головами и высоко поднятыми щупальцами. Затем самка легла на дно и подняла вверх шевелящийся лес своих бесчисленных рук. Самец опустился на нее словно парашют, переплел свои руки с руками самки, и они оба начали покачиваться взад-вперед. Когда самец почувствовал, что момент настал, он вложил щупальце, переполненное спермой, в камеру самки. Но путь в эту камеру лежит через дыхало, и если самка недостаточно возбуждена, она начинает задыхаться и пытается вырваться. В пылу схватки она часто отрывает руку самца. Самец уплывает прочь, а его щупальце продолжает жить внутри самки. Когда самка расслабляется, щупальце выходит наружу и уплывает.

— Оно все еще живое?

— Да. Долгое время биологи не могли понять, что так называемые морские змеи — это просто совокупительные щупальца гигантских кальмаров.

— Что, они никогда не видели безрукого самца?

— Нет. После того как совокупительное щупальце…

— Не могу слышать это слово!

— После того как у кальмара отрывает руку, у него вырастает новая. Вот почему никто долго не мог разобраться с морскими змеями. Они не совокупляются с друг другом, и никто не мог понять, как они размножаются и какого они пола.

— А какого они пола?

— Среднего. Для кальмара морской змей — это сам воплощенный пол!


***

Выцветшие стены, почти пастельных тонов. Некоторые расписаны изящным орнаментом, на других висят гобелены, портреты или темные, неизвестно чьей работы пейзажи. Пыльные ковры, поцарапанный паркет. Уэйлин снял чехлы и посмотрел на стулья с ножками, покрытыми тонкой резьбой. Маленькие столики были предусмотрительно расставлены возле подоконников и пуфиков, чтобы дать приют чайным чашкам и стаканам с шерри. Мебель словно ждала, когда ей снова начнут пользоваться. С дерева слез лак, но мебель не потеряла желания служить людям.


***

Дверь в ванную его матери была полуоткрыта. За стеклом аптечки он видел ряды лекарств, многие — в еще не распечатанной фабричной упаковке, с не вынутыми из коробочек инструкциями и предписаниями, указывающими дозировку и описывающими побочные эффекты. Он открыл несколько коробочек и просмотрел инструкции:

«снимает беспокойство и напряжение»,

«подавляет психопатические реакции»,

«подавляет агрессивность и враждебность при хронической шизофрении, связанной с органическим поражением головного мозга»,

«рекомендуется только пациентам, находящимся под постоянным врачебным наблюдением»,

«снимает состояния глубокой апатии, возбуждения, психомоторной вялости»,

«передозировка может привести к ступору, коме, шоку, остановке дыхания и смерти».


***

Она села на кровать, подложила подушку под спину и закурила сигарету. Потом вдруг встала, не спеша направилась к двери и погасила верхний свет. Затем повернулась и подошла к стенному шкафу, включила в нем освещение и стала медленно раздеваться, аккуратно развешивая одежду на плечики. Повернувшись к нему лицом, она сняла чулки. Завела руки за спину и расстегнула бюстгальтер. Повесила его на ручку двери и вышла из трусиков. В тусклом свете он увидел, как она провела кончиком языка по губам, и влажные губы заблестели. Не говоря ни слова, она наклонилась над ним, положила его руку себе на грудь, а затем надавила на нее. Приложила к своему животу ладонь, глубоко вдохнула, а затем выдохнула. Ее плоть была сухой и теплой, ни капли пота. Она откинула назад голову и села на край кровати в ожидании.


***

Она привстала в нерешительности и медленно приблизилась к нему. Когда она отвернула лицо, он поцеловал ее в затылок. Затем опустился ниже и поцеловал в бедро. Губы у него пересохли, и поверхность ее кожи поэтому казалась шероховатой, как песок. Пульс забился быстрее. Однажды, занимаясь подводным плаванием, он спугнул большую морскую змею, лежавшую, свившись в клубок, на толстой ветке коралла. Змея поплыла вслед за ним, рассекая воду безо всяких видимых усилий и глядя на него немигающими глазами. Он вспомнил, как быстро тогда выдохся и как вынужден был сбавить темп, осознав свое поражение. Он ненавидел эту тварь, которая в одном своем длинном легком, казалось, запасала больше воздуха, чем было у него в двух кислородных баллонах. Он завидовал тому, как легко змее удается контролировать частоту сердцебиения даже в момент нападения.


***

Оба ночника горели, но она спала. Он видел морщинки у нее под глазами из-под неаккуратно наложенного грима. А над верхней губой грим расплылся от капелек пота. Он был зрителем, а она была на сцене. Он подошел к кровати и встал рядом. Ее голова покоилась на подушке на уровне его коленей. Он положил руку на одеяло, и тут его осенило, что она, возможно, только притворяется спящей, а на самом деле ждет, когда он до нее дотронется. Он отдернул руку, вернулся обратно в кресло и продолжил наблюдение уже оттуда.


***

Уэйлин открыл папку и сразу же увидел бумагу со знакомым личным грифом своего отца.

«Дорогой Джонатан, в пятницу, 27 июля, я отправил в твой летний лагерь письмо, в котором сообщается, что ты возвращаешься домой поездом. К письму приложен чек на пятьдесят три доллара шестьдесят один цент. Администрация лагеря приобретет для тебя билет на поезд и выдаст пятнадцать долларов на еду и прочие дорожные расходы. Ты поедешь купированным вагоном, со всеми удобствами. Обед и ужин тебе подадут прямо в купе, так что все, что от тебя требуется, — это попросить проводника предупредить тебя заблаговременно, когда будет твоя станция. Дай проводнику пятьдесят центов чаевых, когда будешь выходить в Питсбурге, и столько же — официанту. Твоя поездка будет проходить следующим образом: в субботу, 18 августа, в 10 часов утра закрывается лагерь. Работники лагеря посадят тебя на поезд на станции Плимут, штат Индиана. Твой поезд называется «Форт Питт», отправление в 10:56, прибытие в Питсбург в 19:45. Скажи проводнику, что я встречу тебя на вокзале. Проводник наверняка знает, кто я такой. Надеюсь, ты прекрасно проведешь оставшиеся дни в лагере и вернешься бодрым и свежим. Счастливо тебе доехать.

Твой отец».

Он взял другое письмо, которое было аккуратно напечатано на бумаге с грифом Компании.

«Мой дорогой сын, я получил от тебя два письма. Они доставили мне большое удовольствие, потому что, как ты знаешь, я очень скучаю по тебе и надеюсь увидеть тебя через восемь-девять дней. Мы с мамой говорили о тебе каждый день. Поскольку она общается с твоими преподавателями чаще, чем я, она знает, как хорошо у тебя идут дела. Я, впрочем, ничего другого и не ожидал. Я рад, что у вас там хорошая погода, потому что здесь погода просто отвратительная. Сегодня опять весь день шел противный дождь. Я надеюсь, что ты играешь в теннис и купаешься каждый день. Для твоего здоровья это полезно. Будь прилежным и береги себя. Мы ждем тебя.

Твой любящий отец».

В нижнем левом углу карандашом была сделана приписка, позднее стертая резинкой: «Продиктовано, но не прочитано».

Следующее письмо, от декана колледжа, было написано перед самым отъездом Уэйлина за границу.

«Комитет рассмотрел Вашу успеваемость за весенний семестр. Как Вам известно, Вы имеете неудовлетворительные оценки по английскому языку, политическим наукам, истории и антропологии. В результате Ваш средний балл ниже, чем предусмотренный требованиями нашего колледжа. Поскольку нет никаких свидетельств в пользу Вашего дальнейшего пребывания в колледже, комитет принял решение о Вашем исключении. По некотором размышлении я согласился с рекомендацией комитета и проинформировал канцелярию о невнесении Вас в списки студентов, допущенных к следующему семестру. Я жалею о случившемся и желаю Вам всяческих успехов в будущем».

Уэйлин несколько удивился, когда обнаружил в папке письмо от мэра города, адресованное «Джонатану Джеймсу Уэйлину, эсквайру».

«Дорогой Джонатан, нет таких слов, которые могли бы выразить мою скорбь по поводу кончины Вашего отца, но я хочу, чтобы Вы знали, что я мысленно с Вами. Я буду вспоминать Вашего отца в моих молитвах. Что еще можем сделать мы, смертные?

С теплым сердечным приветом,

Джон Ли Оверхолт, мэр».

В той же самой папке Уэйлин нашел написанное от руки письмо своему отцу из Белого дома.

«Мой дражайший друг, во время нашей избирательной кампании меня больше всего поддерживало сознание того, что именно наши неоскудевающие фонды позволяют нам донести наше послание до каждого американца. Я даже не знаю, как отблагодарить тебя за то, что ты взвалил на себя эту тяжкую ношу, но тебе обеспечена моя вечная признательность. Ты блестяще выполнил свой долг, дружеский долг и долг члена республиканской партии. Сейчас, когда мы приступаем к важнейшей задаче осуществления нашей предвыборной программы в интересах процветания нашей державы, я по-прежнему рассчитываю на твои советы и твою поддержку. Желаю всего самого наилучшего тебе, Кэтрин и Джонатану».

Письмо было подписано лично президентом.

Джонатан взял в руки папку с вырезками из газет и пролистал их.

«ХОРЭЙС САМНЕР УЭЙЛИН УТОНУЛ. СОЗДАТЕЛЬ ПРОМЫШЛЕННОЙ ИМПЕРИИ — ЖЕРТВА МОРСКИХ ВОЛН. РУКОВОДИТЕЛИ ГОСУДАРСТВА ОПЛАКИВАЮТ КОНЧИНУ УЭЙЛИНА. ХОРЭЙС САМНЕР УЭЙЛИН, ОДИН ИЗ РУКОВОДИТЕЛЕЙ АМЕРИКАНСКОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ, НАХОДИТ ГИБЕЛЬ В ШТОРМОВОМ МОРЕ НЕПОДАЛЕКУ ОТ СВОЕГО ДОМА В ШТАТЕ РОД-АЙЛЕНД».

Другие вырезки содержали фрагменты из биографии его отца.

«Родился в штате Колорадо, так и не получил начального образования».

«В возрасте тринадцати лет был вынужден после смерти отца оставить школу и начать работать. Он устроился курьером в алюминиевую компанию с окладом четыре доллара восемьдесят пять центов в неделю. Вскоре, совершив стремительный взлет по служебной лестнице, Уэйлин становится директором завода в возрасте двадцати трех лет. Через два года он основывает собственную компанию, которой с самого начала сопутствует успех. Очень скоро становится ясно, что Компании Уэйлина суждено великое будущее».

«Внезапная смерть Хорэйса Самнера Уэйлина вписала последнюю главу в сагу строительства американской тяжелой индустрии, где речь идет и о тех героических личностях, которые возглавляли это строительство. Эндрю Карнеги, Генри Клей Фрик, Чарли Шваб, Б.Ф.Джонс, Генри Фиппс-младший и Хорэйс Уэйлин — вот их имена. Они были энергичными людьми в бизнесе, который требует энергии. Это их трудами мы стали энергичной нацией».

«Хорэйс Самнер Уэйлин в своих ответах на вопросы журналистов не раз заявлял, что он начинает день всегда с одной и той же молитвы, что его любимый писатель — Диккенс и что он хотя бы раз в сутки слушает Токкату и фугу ре минор И.-С.Баха».

Джонатан нашел также программку торжественного обеда, данного Американским институтом тяжелой индустрии в честь его отца. Обложка программки была сделана из толстой алюминиевой фольги, на которой были выдавлены медальон с эмблемой института, бегущий бык и девиз института «Ради величия и роста страны». В программе содержалось обращение директора института и речь главнокомандующего вооруженными силами США в Юго-Восточной Азии на тему «СЕАТО на службе мира и порядка». Меню состояло из лангустового супа с шерри и гренками, бёф а ля мод с картофельными крокетами, салата, замороженного суфле «Аляска», вишневого фламбе, пирожных и кофе по-парижски. Уэйлин живо представил, как его отец разворачивает салфетку, наслаждается едой и вежливо аплодирует очередному оратору.


***

В другом альбоме он отыскал вырезки, посвященные смерти его матери. Они выглядели более свежими и лежали между листами прозрачного пластика.

«Миссис Кэтрин Ферстон Пек Уэйлин, вдова Хорэйса Самнера Уэйлина и одна из богатейших женщин Америки, скончалась прошлой ночью в своей зимней резиденции в Палм-Спрингс. Миссис Уэйлин носила мантию гранд-дамы американской промышленности с элегантной легкостью. Она была душой сорокакомнатного особняка в Питсбурге и, после смерти мужа, продолжала содержать семейные резиденции на Уотч-Хилл и в Палм-Спрингс, а также яхту на Лазурном берегу во Франции. Одни только ее драгоценности оценивались в…»

Уэйлин просмотрел еще несколько вырезок:

«она посещала школу в…»,

«они вступили в брак…»,

«когда Хорэйс Самнер Уэйлин скончался, наследство его вдовы составило более четверти миллиарда долларов в одних только муниципальных бондах»,

«миссис Уэйлин пребывала многие годы в печали о покойном супруге, несмотря на те утешения, которые предоставляли ей ее молодость и подрастающий ребенок»,

«следуя примеру покойного мужа, миссис Уэйлин оставила все свое состояние в наследство единственному сыну. Опекунство над этим, одним из самых значительных в стране, наследств было доверено «Нэйшнл мидленд»…»,

«Джонатан Уэйлин в настоящее время проживает за рубежом, где совмещает учебу с путешествиями…».

Еще в одной папке лежали неразрезанные листы почтовых марок с портретом отца. К одному из листов прилагалось письмо от Генерального почтмейстера:

«Мы рады ознакомить Вас с первым официальным выпуском памятных почтовых марок, призванных достойно отметить важнейшую роль, которую Ваш супруг сыграл в развитии американской промышленности. Дополнительные листы могут быть предоставлены в распоряжение членов Вашей семьи, управляющих и прочих должностных лиц Вашей Компании и иных лиц по Вашему усмотрению».

Уэйлин не вспомнил, чтобы ему когда-нибудь доводилось отправлять письмо с такой маркой. Наверное, никто не удосужился сообщить ему об ее выпуске. В конце концов, в мире столько разных марок с портретами великих людей. Уэйлину стало интересно, расстроился ли бы его отец, если узнал бы, что марку с его изображением выпустили таким номиналом, какой идет только на почтовые открытки?


***

Он всё помнил, но воспоминания не вызывали прежних эмоций. Он вспомнил, как вернулся домой из лагеря, как увидел длинную черную машину, которая ждала его перед вокзалом. Вспомнил, как сидел рядом с шофером и читал пролетавшие мимо дорожные знаки: «Кондитерская», «Кузнечные и слесарные работы», «Хаф-Мун-Айленд», «Мун-Ран-роуд», «Мунтур-Ран». Знакомые названия звучали странно. Он почти слышал голос отца, объяснявшего, что доменная печь Питера Тарра плавила чугун для ядер, которые Оливер Хазард Перри использовал в кампании 1812 года, и что Хорэйс Самнер Уэйлин в настоящее время владеет огромными участками земли вокруг домны. Через много лет один из пьяных маминых гостей въехал на том самом лимузине в плавательный бассейн.


***

В том же ящике он нашел ежегодник Высшей школы для девочек Сэмюэла Тьюка. Он пролистал страницы, пока не наткнулся на фотографию матери. Она выглядела очень юной и хрупкой. У нее были неестественно длинные пальцы.

Под фотографией сообщалось, что она окончила годовой курс с отличием, выиграла первый приз на поэтическом состязании «Альфа Омега», а также принимала участие в работе обществ «Cum laude», «Хайуэй стафф» и была членом студенческого совета. Ее характеризовали как «обаятельную, смышленую и с большим будущим». Она играла в травяной хоккей, теннис, баскетбол и бадминтон, была президентом «Клуба любителей древностей», вице-президентом дискуссионного клуба, почетным президентом «Научной ярмарки» и представителем «Общества зарубежных путешествий». Далее курсивом следовали отзывы подружек:

«Жизнерадостный характер Китти и замечательное чувство юмора сделали ее одной из самых популярных девушек в классе. Не удивительно, что парни приезжают толпами из самого Питсбурга, чтобы узнать, что таится за этой сияющей улыбкой! У Китти великолепные манеры, она — прекрасный партнер для игры в лото, а еще мы долго не забудем, как здорово она поет и аккомпанирует себе на гитаре. Также она отличная теннисистка и очень способна к языкам. А сколько великолепных прогулок совершили мы на ее белом «линкольне» с откидывающимся верхом! Те из нас, кто посетил чудесное родовое гнездо Китти в Пьер-Магнол-плантейшн, штат Южная Каролина, навсегда запомнят Китти в роли элегантной хозяйки великолепной усадьбы».

Под ежегодником Джонатан нашел эссе в кожаном переплете, за которое мать получила приз на выпускном конкурсе:

«В поисках подмостков, на которых могла бы разыграться драма свободной инициативы, американская промышленность создала архитектуру, занявшую свое уникальное место в истории человеческой цивилизации. Башни из стекла и металла стали символом Homo Americanus. Но, воздвигнув их, он не успокоился на достигнутом, а продолжал усердно трудиться, постоянно радуя нас творениями своих рук. И все же эти здания на сегодняшний день остаются крупнейшим вкладом Америки в историю искусства, памятником ее неукротимой энергии».


***

Уэйлин вернулся к ежегоднику и продолжил его перелистывать. На последней странице он наткнулся на рекламное объявление: «Доллары — доллары — доллары: всякий выпускник нуждается в деньгах. Экономьте даже на еде, если хотите удовлетворить свой финансовый аппетит. Откройте расчетный и сберегательный счет в одном из отделений Коммерческо-сберегательного банка Уэйлина. Не медлите!» Уэйлин и не подозревал, что его отец уже в те давние времена владел банком. Он нашел фотографию отца рядом с другим рекламным объявлением и подумал, что эту фотографию его мать могла видеть еще до того, как познакомилась с отцом. Уэйлину пришла в голову красивая выдумка: возможно, мать впервые познакомилась с отцом, когда пошла открывать банковский счет. Но тут он сообразил, что отец вряд ли посещал все филиалы своего банка, включая тот, реклама которого была помещена в ежегоднике школы для девочек.


***

Уэйлин услышал шаги на лестнице и повернул голову к двери. Высокий молодой полисмен с пистолетом в руках показался в проеме. Уэйлин вскочил, но полисмен навел на него пистолет.

— Не дергайся, приятель. Руки вверх!

Полисмен пошевелил стволом пистолета, и Уэйлин медленно поднял руки вверх.

— Нашел второго! — прокричал полисмен куда-то за дверь.

— Сейчас приду! — отозвался голос снизу.

— Нас здесь двое, так что без глупостей, — сказал полисмен.

— А я и не собирался… — сказал Уэйлин.

Здоровенный шериф втолкнул в комнату негритянку. Она выглядела испуганной, но, заметив Уэйлина с поднятыми над головой руками, выдавила из себя улыбку.

— Обыщи его, — приказал шериф. Молодой полисмен положил пистолет в кобуру и сделал шаг в сторону Уэйлина. Уэйлин опустил руки.

— Я же тебе сказал не дергаться, козел, — рявкнул полисмен и с размаху ударил Уэйлина в лицо. Тот отшатнулся. Тогда полисмен развернул его лицом к стене и принялся выворачивать карманы. Он тщательно обыскал Уэйлина и даже понюхал пыль из карманных швов.

— А теперь вперед! — скомандовал шериф и махнул пистолетом в направлении двери.

Вся четверка медленно спустилась по лестнице. У входной двери шериф на секунду задержался и выключил за собой свет. Они вышли наружу и остановились возле машины Уэйлина.

— Ты оставил ключ в машине. Это против закона.

— Машина стоит в пределах частного владения. Так что это не против закона.

— Слушай, ты, хитрая задница, ты мне тут еще рассуждать будешь о законе! — он повернулся к полисмену. — Я отвезу этих двоих в участок. А ты пригони туда же машину.

Шериф затолкал Джонатана и девушку на заднее сиденье своей машины и взял в руки шипящую трубку коротковолновой рации. «Возвращаюсь с двумя подозреваемыми в попытке ограбления. Мужчина — белой расы, женщина — африканской». Затем он завел машину и поехал по длинной аллее к выезду из парка.

— Мы арестованы? — спросил Уэйлин.

— А ты как думаешь?

— Но за что?

— Это тебе скажут в понедельник утром. В ночь с субботы на воскресенье мы таких услуг не оказываем. Так что придется тебе с подружкой провести остаток выходных в нашем доме отдыха.

Они проехали через пустынный центр города. Уэйлин вспомнил, как он ехал с отцом по тем же самым улицам. «Гордый город гордых людей», — сказал однажды его отец, показывая на ряды новых домов, построенных для рабочих Компании.

Подъезжая к полицейскому участку, Уэйлин заметил, что его машина уже стоит у ворот. Молодой полисмен и дежурный по участку ждали их.

— Могу я поговорить с вами минутку один на один? — спросил Уэйлин шерифа.

— Сожалею, но исповедальни уже закрыты, — ответил шериф. — Именно поэтому ты и оказался у нас. Так что говори прямо здесь.

Остальные полисмены громко захохотали.

— Мне кажется, вам будет интересно услышать то, что я хочу сказать. Но здесь я говорить не стану, — спокойно повторил Уэйлин.

Шериф погасил сигарету:

— Ладно, валяй, только не вздумай отколоть какой-нибудь номер.

Они зашли в маленькую комнатку.

— Ну, так в чем дело?

— Моя фамилия — Уэйлин. Вы же знаете, вы видели мои права.

— В этой стране Уэйлинов как собак нерезаных.

— Верно. Но моего отца звали Хорэйс Самнер Уэйлин.

Шериф достал из нагрудного кармана новую сигарету, сунул ее в рот и улыбнулся:

— Ясное дело. А твою мать звали Жаклин Кеннеди.

— Нет, вы послушайте, — настаивал Уэйлин. — Дом, в котором вы меня арестовали, принадлежит мне. И парк вокруг него — тоже. И земля, на которой построен этот город и заводы Компании. Ратуша — подарок моей матери городским властям. Там семейный портрет висит в вестибюле. Я на нем тоже есть, стою рядом с матерью. Сходите и посмотрите.

— Иногда этот город так и называют — Уэйлинбург. А если ты сын старого Уэйлина, почему же до сих пор об этом молчал?

— А вы мне и слова вымолвить не дали, — сказал Уэйлин.

Шериф медленно встал и погасил сигарету.

— Я имею право на телефонный звонок, верно? — продолжал Уэйлин. — Я хотел бы позвонить мэру и сказать ему, что я здесь. Ему будет очень интересно узнать, что случилось с моим лицом.

Шериф подошел к Уэйлину и встал перед ним:

— Я понимаю ваши чувства, мистер Уэйлин, — сказал он. — Вы имеете полное право сердиться. Я сожалею о случившемся. Я бы хотел…

— Что бы вы хотели?

— Я и мой помощник хотели бы принести вам свои извинения.

— Я не очень-то в них нуждаюсь. Только вот лицо у меня очень болит, — сказал Уэйлин.

— Мы вызовем врача. Или, может быть, вас отвезти прямо в больницу?

— В этом нет никакой необходимости. Просто исполните одну мою просьбу.

— Конечно, конечно, все, что вы попросите, мистер Уэйлин! Я хочу как-то рассчитаться с вами за причиненные неудобства.

— Отлично. Я хотел бы, чтобы вы отплатили своему помощнику той же монетой. И сделали это в присутствии меня, моей девушки и дежурного офицера.

— Что?

— Я думаю, так будет честно, шериф. Иначе мне все же придется позвонить мэру…

Не говоря ни слова, шериф загасил еще одну недокуренную сигарету и пошел обратно в большую комнату. Уэйлин двинулся следом.

Девушка сидела возле окна, полисмен стоял рядом с ней. Дежурный офицер читал газету. Шериф остановился посередине комнаты, оглянулся по сторонам и неуверенно обратился к своему помощнику:

— Эй, Боб, подойди-ка сюда на минутку!

Помощник подошел к шерифу и встал перед ним. Шериф еще немного подумал, а затем поднял кулак и изо всех сил ударил помощника в лицо. Помощник покачнулся. Дежурный офицер вскочил из-за стола и подхватил коллегу. Ударенный полисмен едва стоял на ногах, из рассеченной губы на подбородок текла ярко-красная кровь.

— Вот и все дела. Боб, — сказал шериф. Он обернулся к дежурному офицеру и сказал: — Отпусти их, Майк. Я снимаю с них все обвинения.


***

— В своем письме мистер Хоумет выдвинул несколько предложений. Во-первых, он считает, что я должен покинуть гостиницу и переселиться в собственный дом. Это мог бы быть городской особняк в Питсбурге, достаточно большой для того, чтобы я мог принимать в нем своих друзей, живущих в других местах. В случае если я женюсь, он должен быть также достаточно большим для того, чтобы в нем могли жить моя жена и дети, а возможно, также и внуки. Он полагает, что загородный дом я должен или продать, или подарить Уэйлинбургу, чтобы упрочить связи между городом и Компанией. С другой стороны, мистер Хоумет полагает, что мне следует сохранить за собой дом в Уотч-Хилл для летнего отдыха и дом в Палм-Спрингс — для зимнего, но что я должен избавиться от яхты и от домов в Европе. Далее мистер Хоумет предполагает, что у меня возникнет желание провести некоторое время в офисах Компании в Питсбурге и Нью-Йорке для того, чтобы ознакомиться, как он выразился, с делами, а также поступить на юридический факультет Йельского университета.

— Да, мистер Уэйлин, я знаком с этими рекомендациями. Опекуны огласили их во время нашей последней встречи.

— Тогда вам следует также знать, что я про все это думаю и чего хочу я. Яхту и дома в Европе следовало бы продать давным-давно. Я не хочу жить в Питсбурге, и я не собираюсь служить в Компании, потому что мне все равно не удастся разобраться в ее делах, разве что только поверхностно. Вряд ли вообще кому-нибудь до конца понятна деятельность всей Компании в целом. Далее, мистер Хоумет то ли не помнит, то ли не знает, что я уже учился в Йеле и что меня оттуда выгнали.

— Наверное, он полагает, что вы могли бы начать все сначала.

— Я слишком стар, чтобы исправлять уже сделанные ошибки. Я не хочу становиться частью какой-либо организации. Я хочу жить в Манхэттене, в маленькой квартире, трех- или четырехкомнатной, в доме на берегу Ист-Ривер, с окнами, выходящими на набережную и вертолетную площадку. Вот адрес. И постарайтесь, чтобы у меня была возможность швартовать катер.

— Катер?

— Да. Я уже заказал маленький, но быстрый двухместный катер.

— Простите, мистер Уэйлин, но разве рядом есть причал?

— Нет, но здание стоит прямо на берегу, и я легко могу спускаться к лодке по веревочной лестнице.

— Законом запрещено брать на борт и высаживать пассажиров на Ист-Ривер, за исключением специально предназначенных для этого мест.

— Очень плохо. Я буду держать катер в гавани в средней части города и найму человека, который будет перегонять его к набережной у моего дома. Он же будет отгонять его обратно в гавань. На борту лодки есть радиотелефон, так что я буду иметь постоянную связь с катером.

— Могу ли я поинтересоваться, зачем вам возможность в любую минуту вызвать катер?

— А почему бы и нет?

— Но полиция…

— Поговорите с копами, которые умудряются не замечать запаркованных в два ряда автомобилей на Парк-авеню.

— Сделаю все что смогу.

— Я хочу, чтобы для моей машины в гараже нашлось место прямо напротив выхода.

— Для вашей машины?

— Да. Это будет «форд». Но только установите двенадцатицилиндровый итальянский двигатель на место американского.

— Будет сделано, мистер Уэйлин.

— Меблируйте мою квартиру. В функциональном стиле. Еще мне понадобятся две горничные, повар и шофер. Которые будут жить в отдельной квартире этажом ниже.

— Разумеется, мистер Уэйлин. Я сделаю все, как вы сказали. Да, кстати, фирма «Экзекьютив Хелиуэйз инк.» перешла в собственность Компании.

— Отлично. У меня там работают пара знакомых.


***

Этот список взят из городского архива. В нем фамилии примерно двадцати двух тысяч лиц, владеющих недвижимостью или землей в нашем городе. Но имя собственника еще ничего не говорит. Иногда компания или частное лицо действительно владеют землей и постройками. Но очень часто они передают свою собственность какому-нибудь синдикату в долгосрочную аренду. Синдикат, в свою очередь, сдает ее в субаренду какой-нибудь компании, которой, опять-таки, владеет еще один синдикат. Нередко сам синдикат входит в состав финансово-промышленного конгломерата. Как видите, мистер Уэйлин, если исходить из того, что истинным собственником является тот, кто реально распоряжается недвижимостью в настоящий момент, то ответить на этот вопрос не всегда легко.

А теперь посмотрим на сводку налоговых платежей за прошлый год. В левом столбце — названия всех дочерних компаний и фамилии частных лиц, которые владеют, арендуют или иным образом распоряжаются недвижимостью. В следующем столбце — регистровая стоимость земельного участка. И наконец, совокупная регистровая стоимость участка вместе со строением, с которой и исчисляется налог. При этом следует помнить, что во многих случаях регистровая стоимость составляет не более шестидесяти процентов от рыночной цены недвижимости. Поэтому в последнем столбце и указана рыночная цена.

Перед самой своей кончиной ваш отец осознал риск, связанный с владением недвижимостью, расположенной в городских районах с быстро ухудшающимся уровнем жизни. Вам, наверное, известно, что недвижимость, земельный налог с которой не уплачивается более четырех лет, переходит в собственность города. Поскольку у Компании отпала необходимость в приобретении новой недвижимости, ваш отец избавился от части старой, попросту позволив городу завладеть ею. Это было мудрое решение. Город попытался реализовать реквизированную недвижимость с аукционов, но покупателей было слишком мало. Теперь расходы на содержание этой собственности легли на городскую казну. Во многих случаях городу пришлось даже обратиться к нам, чтобы мы за разумное вознаграждение взяли на себя заботу о содержании этих домов, в которых в основном проживают наименее обеспеченные слои населения.


***

Я очень доволен, что Кэйрин не живет со мной. Я бы постоянно опасался повернуться к ней спиной или закрыть глаза в ее присутствии. Я бы боялся проявить при ней эмоции, которые могли бы ее разозлить. Я должен все время умиротворять ее. Точно так же, как моего отца когда-то.

Я завидую легкости, с которой Кэйрин впадает в бешенство. Она никогда не бывает безразличной или отрешенной, она абсолютно непредсказуема. Я уже видел столько ее срывов и следующих за ними раскаяний, что, когда она обещает мне, что такое больше не повторится, я не могу ей поверить. Она попрекает меня моей тягой к наркотикам, забывая о том, что сама не может и часа прожить без порции водки со льдом. И что не может пропустить ни одного похода в солярий, как будто от загара зависит ее жизнь. Я все время жду от нее какой-нибудь выходки. Она знает это и еще больше теряет самообладание. Мой цинизм постоянно подрывает ее веру в способность справиться с собственными эмоциями.

Когда я знаю, что Кэйрин проводит время с Сьюзен, я чувствую себя так, словно меня используют. Но сегодня я пригласил на обед их обеих. Это случилось несколько часов назад, и сейчас я абсолютно спокоен.

Сам по себе наш обед представлял удручающее зрелище. Сьюзен и Кэйрин болтали без умолку друг с дружкой, а я сидел молча, жевал и притворялся невидимкой. Но чувствовал себя так, словно наконец решился лицом к лицу столкнуться с тем, что меня так долго страшило. Моя неистовая злоба, смешанная с апатией, проходили прямо на глазах.

Они беседовали о сексе. Беседовали, словно в первый раз. Сьюзен сказала, что лишь очень немногие понимают толком даже самих себя, не говоря уже о других. Большинство людей, сказала Сьюзен, слушают только то, что ты говоришь, вместо того чтобы пытаться понять, о чем ты умалчиваешь. Они не следят ни за выражением глаз, ни за жестами. Они не замечают сексуальных сигналов. И тут, будто специально для меня, Сьюзен принялась читать лекцию о том, как устроена Кэйрин в чувственном смысле. Она сказала, что у Кэйрин очень развито физическое самосознание, намного больше, чем у нее самой, и что Кэйрин очень тонко понимает физические ощущения партнера. Она сказала, что не может определить словами, почему Кэйрин так привлекательна и почему все к ней тянутся. Кэйрин выслушала все это с крайне удивленным видом.

Еще Сьюзен сказала, что Кэйрин — сама женственность и что женщин и мужчин привлекает в ней в первую очередь ее таинственность, ощущение того, что под холодной оболочкой скрывается страсть.

Затем настала очередь Кэйрин. Она сказала, что, знакомясь с новой парой, в первую очередь пытается представить их в постели. В отличие от нее большинство людей способно строить сексуальные фантазии только об отсутствующих.

И напоследок Сьюзен заметила, что в большинстве случаев отношения Кэйрин с мужчинами ей непонятны. Она объяснила, что, по ее мнению, отношения эти недолговечны потому, что между Кэйрин и ее партнерами нет постоянной энергетической связи. Она не представляет себе, каким образом им удается удовлетворять Кэйрин. Она не назвала конкретно меня, но ясно было, в чей огород камень. «В большинстве случаев в любовных отношениях отсутствует признание собственной вины, — продолжала Сьюзен, глядя на меня. — Очень печально, — прибавила она, — что столь многим людям не удается открыть себя в другом и самореализоваться с помощью иной личности».

Сегодня вечером Кэйрин рассказала, как она слоняется нагишом по квартире, поливая свои бледные засохшие цветочки, как она курит одну сигарету за другой, несмотря на больное горло, перемывает чистые ложки и тарелки и читает стихи. Она только что обнаружила, что в химчистке бесследно пропал поясок от ее нового платья от Сен-Лорана.


***

В нашей группе есть одна блондинка, которая сказала, что ей отвратителен мой сарказм. Я попытался объяснить, что это просто способ самозащиты: я саркастичен, потому что пытаюсь скрыть свою разочарованность жизнью, а вовсе не потому, что хочу кого-нибудь оттолкнуть или обидеть. Еще я сказал, что жить или не жить — это личное дело каждого, и я могу отказаться от жизни, если захочу. Каждый раз, взбираясь на гору в Катманду, я ожидал, что умру, — не сейчас, так на обратном пути. А если я еду куда-нибудь на машине, я никогда не уверен до конца, что доберусь до пункта назначения невредимым. Никто в группе меня не понял.


***

Джефри сказал, что он не понимает, как это люди умудряются сначала обозлиться друг на друга, а потом помириться. Для него первая же вспышка гнева означает, что отношениям пришел конец. Кейт спросил его, не хочет ли он поговорить со мной о нашем конфликте, но он отказался. Я сказал: «Это абсурд, Джефри сказал, что я ему абсолютно безразличен, а теперь вы рассуждаете о каком-то «конфликте» между нами». Джефри пропустил мои слова мимо ушей и продолжал разглагольствовать о гневе. Внезапно меня охватил гнев. Несколько минут я сидел, ненавидя его, на грани срыва, готовый набить ему морду. Затем мой гнев прошел, и мне стало худо. Я начал задыхаться, терять над собой контроль, мне хотелось выбежать вон. Джоел что-то сказал мне, но я его даже не услышал. Я уже готов был завыть, когда Кейт попросил меня подойти к нему. Я крикнул, что не подойду. Я слышал, как кто-то говорил: «Послушай, Джонатан, мы с тобой, мы тебе поможем», — и снова выкрикнул: «Нет, вы все врете!» Но при этом мне все время хотелось сказать: «Пожалуйста, выслушайте меня. Помогите мне, прошу вас».

Кейт присел рядом со мной, затем к нему присоединилась Элизабет и протянула мне сигарету. Я затянулся и извинился перед ними. «Не будь смешным, — сказал кто-то. — За что тут извиняться?»

Посещения групповых занятий полезны хотя бы тем, что служат мне постоянным напоминанием: никто не владеет вполне своими эмоциями. Про меня нельзя сказать, что я ко всем отношусь враждебно или, наоборот, доброжелательно. Мое отношение к миру весьма переменчиво. Оно зависит всецело от моего окружения. Я могу быть агрессивным с тем, в ком вижу соперника, и доброжелательным с тем, кого жалею. Я или недостаточно хорош для кого-нибудь, или уж слишком хорош для всех. Занятия групповой терапией сделали меня невероятно возбудимым. Мне больше не нравится созерцать, я рвусь действовать. Но, боюсь, это временно. Это я так реагирую на чувство независимости от других, которое возникает в группе. С каждой встречей я все больше и больше понимаю, какие мы нечестные. Мы же прекрасно знаем, что жизнь — это хаос, и тем не менее настаиваем на том, что все происходит в соответствии с логически выверенным планом.

Подводя итог, скажем, что я не удовлетворен посещением группы. Я не открыл для себя ничего нового. Когда я сказал об этом Кэйрин, она обвинила меня в том, что я слишком многого хочу от групповой терапии. Это и правда так. Однажды, когда Кэйрин появилась в группе, она, не сдерживаясь, упала на пол и зарыдала. Я попытался утешить ее. Она собралась с силами, встала и присоединилась к остальным, оставив меня в полном замешательстве. Хотя она и плакала навзрыд, у меня осталось ощущение, что это тоже все понарошку, что в глубине души она была спокойна. Я знал: она выдумала, что ее никто не понимает, только для того, чтобы легче жилось. Ее эмоции поверхностны, как поверхностен любой повседневный жест.


***

На вечеринке с коктейлями, которую организовали для меня Кэйрин и Сьюзен, я встретил преуспевающего мужчину лет под пятьдесят. Мы поговорили о наркотиках, и все время нашей беседы он упорно называл опиум морфием. В его представлении молодые американцы были все сплошь курителями гашиша и едоками опиума. Он пригласил меня на обед, и я принял приглашение. Мы отправились в китайский ресторан. Подошел официант; мой новый знакомый вступил с ним в беседу на чистейшем пекинском диалекте. Когда я спросил его, где он этому научился, он отшутился, сказав, что не из меню в китайских ресторанах. Затем он принялся говорить о торговле наркотиками, явно давая понять, что имеет к ней самое непосредственное отношение. Он засыпал меня цифрами: полторы тысячи фунтов чистого неразбавленного героина — это примерно вес половины легкового автомобиля — стоят в «золотом треугольнике» на границе Бирмы, Лаоса, Таиланда и Камбоджи восемь миллионов долларов. Через четыре недели, когда груз достигнет американского рынка, он будет стоить триста миллионов. Доставка производится через американские военные базы в Индокитае — нужно только подкупить местных чиновников и командиров баз. Он гордился историей своего бизнеса и считал себя духовным потомком того англичанина, который в восемнадцатом веке вдохновил индийцев на разведение опийного мака. Опиум, под названием «черный рис», отправляли в Китай, где его обменивали на различные товары. Американцы тоже включились в торговлю, — англичане и французы не раз обвиняли их в том, что они орудовали с особенной беззастенчивостью.

Мой новый знакомый сказал, что ему жаль бизнесменов, которые трудятся в поте лица своего ради ничтожной прибыли. Он сказал, что зарабатывает за год, не ударив пальцем о палец, больше денег, чем мой отец скопил за долгие годы протестантского прилежания. Моему отцу, сказал он, требовались дома, железные дороги, автострады, города, сотни тысяч рабочих. Ему приходилось вести переговоры с профсоюзами, продвигать преданных ему политиков, подлизываться к власть имущим. А мне, сказал он, достаточно заручиться поддержкой пары сержантов ВВС, десятка таможенников и нескольких агентов по борьбе с наркотиками. Он знает, что у меня есть опыт жизни в Бирме и Индии, и он хотел бы, чтобы один из его сотрудников побеседовал со мной.


***

Вы, наверное, читали в сегодняшних газетах, как полиция гордится тем, что захватила двести пятьдесят фунтов героина? По их словам, его можно было бы продать за сорок миллионов долларов. Конечно, полиция, как всегда, преувеличивает, чтобы создать о себе благоприятное мнение. Будем сдержанными в оценках и скажем, что груз стоил пятнадцать миллионов. Только представьте себе это: какой-то чемодан в багажнике «форда» — и стоит пятнадцать миллионов.

Вы, должно быть, считаете, мистер Уэйлин, что торговля героином — грязное, преступное занятие, но ваш собственный бизнес ничем не лучше. Рыба, живущая возле стоков одного из заводов вашего отца, непригодна для еды, потому что содержит много никеля. С рабочими в литейных и электролизных цехах, шахтерами в шахтах происходит то же самое, что и с рыбой: никель попадает в их организм, и у них разрушается печень, они начинают страдать от гипертонии, атеросклероза и артрита. Так что будем говорить о деле, а гуманизм оставим дохлой рыбе.

Итак, Уэйлин, это я виновен в том, что сотни тысяч людей отправляются на тот свет при помощи столовой ложки, фольги и медицинского шприца. Это я продаю им наркотик. Но я не заставляю их покупать его. Да вы и сами это знаете: давно ли завязали? Оставьте байки про мужчину в черном плаще, который раздает детишкам бесплатные образцы, для писак с Мэдисон-авеню. Вот еще, стану я раздавать героин бесплатно, если у меня его с руками отрывают за деньги?


***

Ваш отец всегда следил за новейшими достижениями технологий. Вам будет приятно узнать, мистер Уэйлин, что мы приобрели новейший высокоскоростной компьютер, известный как «1001 модель 40».

Для размещения системы необходимо отдельное здание. Компьютер способен хранить восемьсот миллионов бит информации. Это больше, чем в любой самой толстой книге.

«Модель 40» выполняет одну операцию за стомиллиардную долю секунды и печатает две тысячи строк сложнейшей информации в минуту. Трудно себе такое даже представить, верно?


***

Впервые в жизни я позволил кому-то узнать меня по-настоящему близко. И вот результат: Кэйрин так же недоступна для меня в эмоциональном плане, как была недоступна физически, пока я был за границей. Если я не вижу и не слышу ее несколько дней, мне начинает казаться, что наши отношения мне приснились.

Поскольку она отчасти об этом знает, я не могу рассматривать ее долгое молчание как преднамеренную попытку ослабить нашу связь. Я начинаю подозревать, что она привязалась не ко мне, а к моему выдуманному образу, который сложился у нее за время моего отсутствия. Она не хочет считаться с реальностью, а я не хочу носить маску, которую напялила на меня Кэйрин.

Вступая в связь с женщиной, я всегда надеюсь, что она будет оберегать меня, но Кэйрин не хочет брать на себя ответственность ни за меня, ни за наши отношения. Она не любит, когда я являюсь без предупреждения или иным образом показываю, как я в ней нуждаюсь. Она не пускает меня в ту часть своей жизни, которая не имеет ко мне непосредственного отношения. Она не разрешает мне читать ее дневник и ее письма, встречаться с ее знакомыми. Я помню, раз она предупредила меня, чтобы я «не сжигал за собой все мосты». Какие мосты? Мосты куда? В Рангун, в Бомбей, в мюнхенскую клинику? Мне некуда возвращаться. Это не я, а она сохраняет пути к отступлению. Все мои силы уходят на то, чтобы не дать ей разрушить мою личность.

Кэйрин считает, что я все слишком упрощаю, что мы должны сохранять некоторую независимость друг от друга. Еще она говорит, что люди намного сложнее, чем даже самый изощренный камуфляж, который они носят.


***

В нашей группе все стало слишком предсказуемым. Ничего нового, ничего интересного, бесконечные рассказы о самих себе. Особенно это касается меня, поскольку мои выступления всегда тщательно отрепетированы и анекдотичны.


***

Вчера у меня была температура под сорок. Сейчас меня уже не лихорадит, но глаза все еще болят и ломит кости. Я пролежал в постели три дня: не мог ни двигаться, ни читать, ни даже думать.

У меня уже бывало прежде такое: один раз дома перед отъездом и еще один раз — в Индии, именно тогда, когда меня нашли нанятые моей матерью детективы. Сейчас приступ гораздо слабее. Раньше я в таких случаях паниковал, но теперь тело мое сопротивляется болезни. В среду было хуже всего. Сердце бешено колотилось, а пульс при этом едва прощупывался. Затем упало давление, и я едва дышал, но тут я внезапно успокоился. Врач мне так и не понадобился. Что-то во мне взбунтовалось и смотрело с удивлением на охвативший меня ужас.

Я хотел позвонить Кэйрин, но понял, что у меня на это не хватит сил. В голове снова стали мелькать мысли, не появлявшиеся уже несколько месяцев. Я вспомнил свои детские фантазии, в которых мой отец посещал дома своих рабочих и ужинал вместе с ними. И я говорил себе, что это просто замечательно — быть сыном такого выдающегося человека, пусть за это и надо платить: отец уделяет мне недостаточно много времени. Ведь ему приходится заботиться о целой толпе мужчин и женщин, поэтому у меня нет никаких оснований требовать, чтобы он оказывал своему домашнему очагу предпочтение перед любым другим из очагов Пенсильвании. Я и мысли допустить не мог, что отец не обращает на меня внимания просто потому, что я — ребенок.

Даже если бы мой отец был жив, он бы не знал обо мне ничего. Не думаю, что спроси вы его, какой у меня рост или чем я болел в детстве, вы получили бы ответ. Он, наверное, не имел бы представления о моих вкусах, моих друзьях, моих идеях. А что он, человек, который отказывался посещать страны, не связанные деловыми отношениями с американской тяжелой промышленностью, мог бы сказать о годах, проведенных мною за границей?

Я хотел бы больше узнать про моего отца и мою семью, хотел бы поговорить с его бывшими партнерами, которые были связаны с ним почти всю свою жизнь. Надеюсь, это мое скромное желание не доставит неудобств ни им, ни руководству Компании.

В последние дни я несколько раз испытывал странное ощущение: я видел окружающий мир предельно отчетливо, но в то же время он казался мне ужасно далеким. Вещи дрожали и тянулись ко мне, но я не мог до них дотронуться. Это ощущение напоминало то, которое возникает, когда выходишь из фотолаборатории на яркий свет. Мне стало страшно. А вдруг это ощущение так никогда и не пройдет? И окажется, что я единственный в мире чувствую себя так и поэтому не смогу никому объяснить, что происходит со мной.


***

Вся культура тибетцев построена на идее смерти и следующих за ней различных состояний. Их символы, их язык позволяют объяснить, что чувствует умирающий и что чувствует покойник.

В Непале беженец из Тибета рассказал мне, что он уже неоднократно умирал, прежде чем возродиться в своей теперешней форме. Он сказал, что, когда приблизится очередная смерть, он выберет своих будущих родителей и место рождения и передаст эти сведения другим. После его телесной смерти начнутся поиски ребенка, в которого он перевоплотился. Ребенок, который опознает вещи, принадлежавшие ему в предыдущей жизни, и есть его новое воплощение.

В нашем языке нет слов, чтобы рассказать о таких странных вещах, как смерть или жизнь после смерти.


***

Он опустил окно, и резкий ветер ударил ему в лицо. Автомобиль раскачивался из стороны в сторону в такт с кронами вязов, росших по сторонам дороги. Впереди шоссе и деревья исчезали в темноте. Уэйлин остановил машину, вышел и пошел по направлению к лесу.

Он поплотнее укутался в плащ и вошел под сень деревьев. Тут стоял штиль, земля была сухой и песчаной, и только высоко над головой порывы ветра трепали кроны. Дождь не проникал сюда, и Уэйлин услышал, как в высокой траве стрекочут кузнечики.

Этот звук пленил его. Ему удалось найти в разгар бури единственное спокойное место на земле и услышать голос земли, зовущий его к себе.


***

В этих краях полным-полно патриотов, если просекаешь, на что я намекаю. Пару лет назад, когда американские машины продавались хреново, владельцам иномарок пришлось туго. Заезжаешь на заправку на ненашей тачке, а заправщик тебе тихонечко в бак спустит пару кубиков сахара — типа в подарок от детройтских работяг. Движку сахар не по вкусу: начинает тарахтеть, стучать и вскоре глохнет. Водители не могут просечь, в чем дело, а механики тоже с движком ничего поделать не могут, если сахаром нутро забило. Так что ты, приятель, не дурак, раз прикрыл твоего двенадцатицилиндрового макаронника капотом доброго старого «форда».


***

Я уже много лет наблюдаю за птицами. Европейская кукушка прилетает в Америку, занимает лучшее гнездо, но не хочет сама добывать себе пишу. Да, сэр, она такая лентяйка. Но она знает, что наши птицы никого не оставят в беде. Они начинают приносить ей пищу, хотя им самим, бывает, не хватает.

А теперь возьмем американских кукушек. Они не живут на пособие по бедности. Они и кормят себя сами, и гнезда себе строят. Это верно, что иногда они вынуждены селиться в чужих гнездах, что порой им приходится выкинуть оттуда пару-другую старых яиц, но уж если они заняли гнездо, то, будьте уверены, они его приведут в порядок, вырастят в нем своих детей да еще и друзей жить позовут.


***

Лето близилось к концу. Листья еще не пожелтели, но в воздухе уже пахло увяданием. Слоистые серые облака низко висели над лесами, дорогами, домами, рекламными щитами. Туман на мгновение разрывался, обнажая шпили небоскребов, и снова смыкался вокруг них.

Уэйлин свернул на набережную, проехал мост и вокзал, запарковал машину на платной стоянке, вышел и пошел пешком. Он окинул взглядом реку, заметил что-то, видимое ему одному, спустился по лестнице к воде и стал ждать.

Много лет назад зимней ночью он и Питер, один из его друзей по школе, решили во время похода пересечь реку. Сквозь густой туман лишь изредка можно было разглядеть огни на другом берегу. Джонатан отвязал от пирса одну из старых бесхозных лодок; Питер спрыгнул в лодку и уселся на корме, вцепившись руками в два старых весла. Затем Джонатан по льду дошел до лодки и взобрался в нее. Быстрое течение подхватило задрожавшую всем корпусом лодку и понесло прочь от берега. Джонатан вытянул ноги, неуклюже опустил весла в воду и, навалившись на них всем своим весом, попытался направить лодку к другому берегу. Они все время натыкались на плававшие повсюду глыбы льда размером с добрый валун. В темноте льдины царапали острыми краями борта лодки, которую несло стремительным током воды к устью. Вскоре они уже не видели огней ни справа, ни слева. До них дошло, что лодка миновала мол и их вот-вот вынесет в открытый океан.

В висках у Джонатана стучало, ветер холодил пот на лбу. Он знал, что уже не в силах совладать с лодкой, и впал от этого в какую-то эйфорию. В порыве безрассудной храбрости он выпустил весла из рук. Питер понял, что Джонатан сдался, и начал рыдать. Внезапно большая волна перехлестнула через борт и смыла Джонатана. Острые края льдин резали лицо и руки, и он ожидал, что с минуты на минуту одно из таких ледяных лезвий перережет ему горло. Его быстро несло какое-то время, а затем с размаху ударило обо что-то твердое. Это была дамба. Джонатан выполз на сушу и оглянулся; Питер был позади в воде. Питер уже тонул; это Джонатан понял по тому, каким обмякшим было тело, когда он выволок его из воды. Питер рухнул без сознания на мокрые камни, и Джонатану пришлось тащить его на себе через поле и заросли кустарника до автострады. В двухстах ярдах от того места, где они вышли на дорогу, сквозь туман виднелась неоновая вывеска бензоколонки.

Когда Джонатан ввалился в помещение бензоколонки, служащий кинул на него беглый взгляд, кивнул и вновь погрузился в чтение газеты. Джонатан положил Питера на пол, стянул с него обледеневшую куртку, рубашку, брюки и полные воды ботинки. Служащий бензоколонки понял, что нужно что-то делать, только когда увидел нагое тело Питера, лежащее на полу. В гараже он отыскал испачканный краской кусок брезента. Они завернули в него Питера и перенесли в офис. Затем служащий вызвал полицию.


***

Он завел мотор и поехал дальше. На заре он проезжал мимо лугов и прудов. Затем свернул с главной трассы и поехал по грунтовке вдоль леса. Восходящее солнце разгоняло туман. По обеим сторонам дороги он увидел дома и сараи, в большинстве своем давно заброшенные. Ставни отсутствовали вовсе или качались под ветром на единственной петле, крыша осела над покосившимися стенами, дымовые трубы возвышались над грудами битого кирпича. Колеса машины пробуксовывали в сыпучем песке на выезде на главную трассу. Кругом росли мелкие сосенки, колючие ветки которых создавали приятную полутень и царапали зелеными иголками крышу автомобиля. Уэйлин за рулем почувствовал себя человеком-невидимкой.


***

— Допустим, у тебя автомобиль с задним приводом. Ты поднимаешь домкратом задний мост, включаешь самую высокую передачу и раскручиваешь движок до скорости сто миль в час. Затем ты опускаешь одно колесо на землю, а второе оставляешь в воздухе. Что произойдет?

— Не знаю. Не имею ни малейшего представления.

— То-то и оно. Все, что вы, молодежь, знаете, — это жрать, спать и блудить. Но я все же тебе скажу. Если ты опустишь одно колесо на землю, то второе начнет вращаться со скоростью двести миль в час. А спидометр все равно будет показывать только половину этой скорости. Уразумел? Это знает всякий, кто хоть что-нибудь в этом деле понимает.


***

— Он сказал, что двигатель перегревается. Плохо работает на холостом ходу и медленно набирает обороты.

— Надо проверить радиатор. Если с ним все в порядке, тогда проверьте ремни и насос.

— Да я все это сделал. Даже надел новую муфту на заборный шланг. А он вернулся и говорит, что все снова как прежде.

Механик подошел к Уэйлину.

— Ну что же, — сказал он. — Тогда, значит, это затвор насоса. Иногда под капотом такая температура, что бензин в подающем трубопроводе вскипает. Все, что можно сделать в таком случае, это поставить насос помощней. Знаете, итальянские движки жутко норовистые. Не для повседневной езды. Никогда с ними не возились?

— А зачем мне? Это ваша работа, а не моя. Я хочу только одного: чтобы вы мне починили машину и я поехал дальше.

— Ну что же, но быстро не получится. Мы должны заказать новый насос. Двигатель вроде вашего не часто встретишь, поэтому мы не держим для них запчастей.

— Но мне нужно срочно.

— Вряд ли выйдет.

— Должно выйти. Иначе…

— Иначе что?

— Иначе за вас возьмутся мои юристы. И тогда уже вы перегреетесь и заглохнете.


***

— Джонатан, ты не понимаешь, как трудно найти надежных менеджеров. Если мы хотим сохранить наши лучшие кадры и избежать дорогостоящей внутренней ротации, мы должны обеспечить им работу с точно определенными функциями.

Вот, например, несколько фактов, касающихся кандидатов на один очень ответственный пост. Мы недавно многих проинтервьюировали. Восемьдесят процентов страдают заболеваниями мочеиспускательного и пищеварительного тракта, а также жалуются на сексуальные проблемы, начиная со слабой эрекции и кончая полной импотенцией. Более чем сорок процентов жалуется на тахикардию, высокое давление и головные боли. К тому же мы выяснили, что в девяноста процентах случаев эти, во всех остальных отношениях достойные бизнесмены страдают психосоматическими нарушениями, в том числе тревожными состояниями, бессонницей, депрессией, забывчивостью, повышенным потоотделением и язвой желудка. Мы получили эту информацию при помощи разработанных учеными сложных тестов, всестороннего психоанализа, а также благодаря конфиденциальной информации о здоровье, привычках и семейном положении каждого кандидата, собранных нашей службой безопасности. Твой отец никогда не брал на работу язвенников. Он намного опередил свое время, Джонатан.

— Тогда ему стоило бы брать на службу перуанских индейцев. У них никогда не бывает язвы желудка.

— У перуанских индейцев?

— Да. Но, к сожалению, они абсолютно не амбициозны, не стараются сделать карьеру и неспособны к целеустремленной деятельности.

— Ну, таких и здесь полно, Джонатан. Среди тех, кто живет на пособие.


***

Рядом с ним на углу улицы стоял толстяк, под мышкой у которого была зажата аккуратно сложенная газета. Толстяк, ожидая зеленого сигнала светофора, рассеянно стучал по тротуару кончиком большого черного зонта. Тут же стояла женщина в демисезонном пальто и гетрах. Она поставила на тротуар пакеты с покупками и рылась в своей сумке, очевидно разыскивая головной платок или складную полиэтиленовую накидку от дождя.

Зажегся зеленый свет. Все трое пересекли улицу, затем гуськом спустились в подземку, купили жетоны и прошли через турникет. Уэйлин очутился рядом с женщиной, которая, уже на платформе, опустила монетку в автомат, торгующий жевательной резинкой. Автомат проглотил монетку, но резинки не выдал. Тогда женщина опустила в щель еще одну монетку. Автомат проглотил и ее. Тогда женщина отказалась от мысли купить жвачку и начала рассматривать свое отражение в грязном зеркальце, висевшем над автоматом. Она была невысокого роста, поэтому ей пришлось привстать на цыпочки, чтобы увидеть свое лицо целиком. Она поправила пряди волос, затем направилась к скамейке, села на нее, расставив вокруг свои пакеты, и стала массировать лицо искореженными артритом пальцами. Послышался шум приближающегося поезда. Люди на платформе зашевелились: кто переступил с ноги на ногу, кто застегнул или, напротив, расстегнул пальто. Кто-то поправил волосы, кто-то посмотрел на часы, кто-то схватился за свои кульки, кто-то за зонтики. Уэйлин почувствовал горячий поток воздуха. Пыль, поднятая поездом, полетела ему в лицо. Поезд остановился, зашипели, открываясь, двери.

Уэйлин вошел в вагон и поспешил к холодному сиденью из розового пластика. Поезд тронулся с места. Уэйлин откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и постарался ни о чем не думать. В желудке он ощущал противную пустоту, сердце сжали невидимые тиски. Он задержал дыхание и стал покачиваться в такт с вагоном, чтобы избавиться от тяжелого камня в груди. Поезд остановился на мгновение, затем снова двинулся дальше. Уэйлин сидел и считал станции.


***

Уэйлин пересек вестибюль гостиницы, роняя капли воды на ковер и потом на пол кабинки лифта. Зайдя в свой номер, он стянул с себя мокрую одежду и швырнул ее в ванну. Он переоделся в сухое, но по-прежнему зуб не попадал на зуб, так он промерз. Тогда он выпил стакан коньяка и спустился вниз, чтобы ощутить то, что Кэйрин называла «пульсом гостиничного холла».

Было уже поздно, и в холле почти никого не было. За окошком сидел кассир, какая-то женщина говорила по телефону, какой-то толстяк читал газету. Уэйлин уже направился было в бар, как вдруг понял, что это тот самый толстяк, который ехал с ним в подземке. Уэйлин снова посмотрел на него — толстяк спрятался за газетой. Черный зонтик стоял прислоненный к креслу.

Уэйлин решил проверить, не слежка ли это. Он поднялся вверх. Когда он вернулся с плащом, перекинутым через плечо, толстяк по-прежнему сидел в кресле и читал газету. Уэйлин подошел к окошечку кассы, разменял пятьдесят долларов и с небрежным видом выскользнул на улицу. Швейцар услужливо подскочил к Уэйлину. Уэйлин попросил поймать такси. Когда за Уэйлином захлопнулась дверца машины, он посмотрел: толстяк сидел в кресле и читал газету. Такси тронулось, и Уэйлин оглянулся еще раз. Толстяк не пошевелился, но два больших седана, стоявших напротив отеля, тронулись с места и поехали следом. Уэйлин попросил водителя объехать квартал кругом. Такси повернуло, две машины повернули тоже. Тогда Уэйлин попросил водителя повернуть сперва направо, а затем налево. Машины не отставали.

Водитель начал нервничать; Уэйлин объяснил ему, что он побился об заклад со своими друзьями, что оторвется от них в такси, но водитель, похоже, не поверил. Уэйлин попросил высадить его в Йорквилле. Когда такси остановилось, Уэйлин быстро выскочил и попытался затеряться в толпе. Спрятавшись за стендом с газетами и журналами, он посмотрел, что делают преследователи. Обе машины остановились. Из каждой вышли по двое мужчин в плащах и разошлись в разные стороны. Когда один из них проходил мимо стенда, Уэйлин явственно услышал, как в кармане у него трещит включенный уоки-токи. Уэйлин смешался с людьми, покупавшими газеты и сигареты. Он снова промок. Пришлось зайти в переполненный кафетерий и сесть за столик у окна спиной к улице.

Он сидел и размышлял, кто мог позволить себе такую дорогостоящую затею: шпик в метро, две машины, четыре агента с уоки-токи. Вряд ли это была полиция. У той могли бы возникнуть подозрения после встречи с наркоторговцем, но им не составляло труда обнаружить, что Уэйлин не принял сделанного ему предложения. А может, это люди наркоторговца? Он вспомнил газетные истории о похищении богачей с целью выкупа, но отмел эти мысли в сторону. Похитители действовали бы не так грубо.

Кофе, выпитый им в кафетерии, был очень жидким. Уэйлина охватила вялость. Он подумал было, не позвонить ли Кэйрин, но решил, что не стоит. Он знал, чем это кончится. В последнее время она говорила с ним по телефону холодным, ироничным и чужим голосом. Хватало и того, что его преследовали в Иорквилле дождь и сыщики. Услышать такую Кэйрин было бы уже чересчур.


***

Мы разговаривали с Кэйрин о сексе и злости. Она призналась, что для нее эти две вещи неразрывно связаны. Она чувствует, что, если мужчина хочет ее, она должна по возможности осложнить ему жизнь. Вот почему у нее всегда длинные ногти, объяснила она, — чтобы царапаться.

Она вспоминает, как ругались ее родители. Однажды ее отец заорал что было мочи: «Да любая шлюха в Денвере лучше тебя в постели!» Мать парировала: «Рада слышать, что у тебя еще встает хоть на денверских шлюх!»


***

Она сказала, что хотела встать и позвонить ему прошлой ночью. Ей не давала уснуть смесь напряжения, неудовлетворенности и возбуждения. Если бы она нашла меня и занялась со мной любовью, ей удалось бы легко уснуть. Для Кэйрин секс — что-то вроде наркотика. Она постоянно твердит, что я скован в сексе, так что ей тоже приходится симулировать холодность, чтобы не испугать меня. Из-за этого она чувствует себя женщиной викторианской эпохи, которой приходилось скрывать свою страстность, чтобы не прослыть развратной. Она обвиняет меня в том, что я хочу, чтобы она была абсолютно пассивной, ни о чем не просила и при этом с готовностью отдавалась мне в любую минуту, когда мне этого захочется.

Она считала своей главной задачей заставить меня полностью отказаться от самоконтроля в жизни и в сексе. Она говорит, что я бесстрастен и сосредоточен только на себе, что я не способен на подлинные гнев, радость или печаль. Наверное, я утратил эту способность за время жизни на чужбине, говорит она. Как будто эта способность была у меня раньше.


***

Снизу позвонил портье и сказал, что пришел посетитель.

— Он сказал, что вы его ждете, мистер Уэйлин.

— Да, я его жду.

Лысоватый, слегка сутулый мужчина лет сорока с лишним вошел в комнату и нерешительно протянул руку.

Уэйлин пожал ее.

— Я хочу, чтобы вы готовили для меня и для моих друзей, — сказал он.

— Понимаю, сэр.

Он посмотрел на Уэйлина:

— Хотите ознакомиться с моими рекомендательными письмами?

— Можете мне их оставить. Но если хотите, расскажите вкратце, где вы работали.

Повар улыбнулся:

— Много где, сэр. Я окончил гостиничное училище по специальности «Кулинарное искусство, сервировка и ресторанное дело». Три года проработал в отелях «Бо Риваж» в Лозанне и «Л'Этрие» в Кран. Затем стал шеф-поваром в «Принс-Ройяль-отель» в Бург-Леопольде, затем главным кулинаром «Отель Палас» в Мадриде. Потом служил в нью-йоркском «Лё Павийон», затем занимался закупкой продуктов для системы французских ресторанов в Америке. Затем вернулся во Францию, где преподавал на кулинарном факультете «Л'Эколь профессиональ дю Рон».

— Неплохо, — вставил Уэйлин.

Повар продолжал:

— Последние три года я работал для супруги мистера Роберта Элкотта Третьего. У меня есть рекомендательное письмо от нее. А до этого служил у миссис Шарлоты Нобб-Маккей, а еще раньше…

— Понятно, что еще? — спросил Уэйлин.

— Проще говоря, сэр… — французский акцент повара стал более явственным. — Проще говоря, нет ничего такого в области haute cuisine,[1] чем бы я не владел. Но, разумеется, — тут он замялся, — разумеется, то, что я могу приготовить в Париже или в Кран, нельзя сравнивать с тем, что я могу приготовить в Нью-Йорке. Здесь продукты замораживают, и от этого вся тонкость теряется.

Уэйлин перебил его:

— Вы холосты?

— Моя жена и дети живут в Париже.

— Отлично, — сказал Уэйлин. — Как уже, наверное, успели сказать мои юристы вашему агенту, я готов платить вам три тысячи долларов в месяц. Вы будете свободны только, когда меня не будет в городе или когда я буду обедать не дома. Во всех других случаях вы должны всегда быть под рукой.

— Разумеется, сэр, — сказал повар. — Я буду жить у вас?

— Да, — ответил Уэйлин. — Я нанял двух горничных. Одна занимается посудой и кухней. Вторая будет убирать в квартире. Они обе швейцарки. Они вам понравятся.

— Спасибо, сэр, — сказал повар. Перед тем как уйти, он чуть-чуть помедлил и добавил: — Моя бывшая хозяйка, миссис Элкотт, часто говорила о ваших родителях, сэр. Она восхищалась ими.

— Они умерли, — сказал Уэйлин.

— Да, сэр, я знаю. Примите мои соболезнования.


***

В зеркале заднего вида он заметил идущую следом машину и нажал на педаль газа. Рванув, обошел два грузовика. На встречной полосе было пусто, и тогда он решил сделать разворот на сто восемьдесят градусов. Он резко вывернул рулевое колесо влево. Машина накренилась, и тогда он включил ручной тормоз, чтобы блокировать задние колеса. Машина пошла налево, приподнимаясь над землей, словно ее ухватили гигантским краном. И в это мгновение он перебросил руль направо и отпустил ручной тормоз, одновременно сбросив газ. Перед еще какое-то время швыряло из стороны в сторону, но наконец машина замерла. Он увидел, как преследователи, визжа покрышками, проскочили вперед, и понял, что они теперь вряд ли его догонят. Он проехал с той же скоростью еще милю, свернул на боковую дорогу, сделал милю и по ней и только тогда затормозил. Выехал на обочину, заглушил двигатель и стал прислушиваться к отдаленным звукам полицейской сирены.


***

Уэйлин походил по комнате, рассматривая современную живопись, и встал у окна. Он окинул взглядом улицы и дома Манхэттена, которые с этой высоты смотрелись как архитектурный макет.

— Помню, как я смотрел на город из окна отцовского офиса, когда был еще совсем маленьким. Я мог открыть окно и…

— Ах, да! — сказал Макоули. — Там были такие окна… старомодные. — Он приблизился к Уэйлину. — Офис твоего отца был на последнем этаже старого здания Монетного двора, верно? — С этими словами Макоули махнул рукой куда-то в сторону центра.

— Нет, не на последнем. На двадцать пятом.

Макоули вернулся к своему столу. Это было огромное сооружение, оснащенное миниатюрными экранами, кнопками, ручками и мигающими сигнальными лампами. Заметив, что Уэйлин смотрит на стол, Макоули любовно похлопал ладонью по полированной столешнице и сказал:

— Вот, недавно установил. Орех. Ручная работа. Одновременный просмотр восьми каналов телевидения. Плюс внутренняя телевизионная сеть с монитором и видеомагнитофоном, так что я могу наблюдать со стороны, как я беседую с посетителями. Можно сделать стоп-кадр и распечатать собственный фотопортрет. — Макоули рассмеялся. — А это, — сказал он, показывая направо, — селекторный телефон с кнопочным набором номеров и совмещенным видеофоном, так что я вижу любого, с кем беседую, не выходя из офиса. А еще правее — калькулятор с двенадцатизначной памятью, связанный с центральным компьютером. Могу в какие-то доли секунды получить любую цифирь, связанную с нашим бизнесом, за последние двадцать пять лет. А здесь — моментальный расчет рабочего времени и износа любого прибора. Твоему отцу эта штуковина бы очень понравилась, Джонатан. — Уэйлин кивнул, и Макоули продолжил: — Вот здесь факсимильный аппарат, который за сорок пять секунд передаст документ или цветную фотографию — хоть на другой конец коридора в этом здании, хоть на другую сторону Атлантики или Тихого океана. Здесь мой персональный биржевой телетайп. Котировки наших акций или акций дочерних компаний выделены ярко-желтым цветом. В центре стола — интерком, диктофоны, система пейджинга, система поиска данных…

— Как все, однако, сложно!

— Сложно, Джонатан. Но и бизнес у нас непростой. Когда твой отец руководил Компанией, он всегда ратовал за внедрение самых современных методов для повышения производительности. Мы пошли дальше — мы ускорили обмен деловой информацией. Без некоторых из наших продуктов нога человека вряд ли ступила бы на поверхность Луны. В настоящее время Компания представляет собой сложнейший конгломерат, состоящий из более чем сорока национальных и международных подразделений. Металлургия — некогда главный предмет интересов твоего отца — ныне занимает лишь четвертое место в списке наших интересов. Туда входит авиационно-космическая, фармацевтическая, компьютерная, пищевая промышленности, угольные шахты, добыча нефти на морском дне, газовые турбины, телевидение, полупроводники, страхование, издательское дело, строительство и еще добрый десяток различных отраслей — от простагландинов до сборных домиков. По объему продаж мы входим в первую десятку корпораций этой страны. — Он улыбнулся и снова показал на свой стол: — Твоему отцу, конечно, не понравилось бы, что все приборы сделаны за рубежом. Но вот дерево он бы одобрил — настоящий американский орех. Присаживайся, Джонатан, и расскажи мне, что привело тебя сюда.

Уэйлин уселся и бросил взгляд на Макоули, который склонился над столом.

— За мной день напролет следят какие-то люди, — сказал Уэйлин. — Они имеют при себе уоки-токи и ходят за мной по пятам.

На лице Макоули не дрогнул ни один мускул.

— Откуда ты это знаешь? — спросил он.

— Я их заметил. Один раз мне удалось от них оторваться. Но не надолго. Сейчас они, наверное, поджидают меня у входа.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Хотел узнать, в курсе ли ты.

Макоули внимательно посмотрел на Уэйлина.

— По-моему, настало время быть с тобой откровенным, Джонатан. За тобой следят, вернее, тебя охраняют по распоряжению Компании и ее акционеров. Держат под постоянным наблюдением с того момента, как ты вышел из самолета в нью-йоркском аэропорту. Все равно рано или поздно мне пришлось бы тебе об этом сказать…

— Но почему?

— Потому что ты — единственный наследник огромного состояния. Потому что ты — один из крупнейших акционеров. Потому что ты представляешь…

— Но я не просил охранять меня! — перебил его Уэйлин.

— Верно. Мы стали охранять тебя по требованию мистера Уолтера Хоумета, одного из ближайших друзей твоего отца и твоего бывшего опекуна. Как и ты, Хоумет является одним из крупнейших акционеров. Мистер Хоумет доволен нашей работой.

— Несколько дней назад я вступил во владение наследством. Хоумет уже не опекун и…

— Я все это прекрасно знаю, Джонатан. Однако совет директоров, сознавая, насколько ты уязвим, опасался, что твоя уязвимость может нанести ущерб всей Компании.

Уэйлин встал, подошел к окну и вернулся на свое место.

— Почему это я уязвим? — спросил он.

— Попытайся понять, Джонатан. В этом городе, — Макоули показал за окно, — существуют люди, которые убивают других людей за деньги. Которые могут убить человека только для того, чтобы завладеть его бумажником. Которые крадут велосипеды у подростков, предварительно выколов им глаза, чтобы их не смогли опознать. И ты посреди всего этого. Кандидат в жертвы. — Макоули открыл встроенный в стол бар и достал оттуда пару хрустальных стаканов с золотым ободком. — Выпьешь чего-нибудь? — Уэйлин отрицательно покачал головой. Тогда Макоули налил себе. — Я отвечаю за тебя перед моими партнерами, перед нашими клиентами здесь и за рубежом, перед нашими акционерами. Если с тобой что-нибудь случится — а оно случится, если тебя не охранять, — это скажется на всех нас. Компания не может позволить себе так рисковать.

— Тогда почему бы вам просто не запереть меня в сейфе?

Макоули громко рассмеялся.

— Не ехидничай, Джонатан!

— Но почему же вы меня не спросили? Почему не предупредили заранее?

— Хороший вопрос. Это я так решил. Я не хотел пугать тебя. До твоего приезда мы мало знали о тебе, а то, что нам было известно…

— Что?

— Опекуны всегда отмечали, что твой образ жизни отличается — как бы это сказать — непредсказуемостью. Неоднократно ты оказывался на волосок от гибели…

— Мой отец купался в шторм. Он утонул. Моя мать, как мне рассказали…

— Так или иначе, тебя слишком долго не было дома. Мы решили, что поначалу тебе будет непросто ориентироваться и в Нью-Йорке, и в Питсбурге. У нас были причины опасаться за тебя. Представь себе, Компания взяла на себя все расходы по твоей охране.

— И во сколько это ей обошлось?

— У меня сейчас нет под рукой цифр. Но в любом случае эти расходы оправданны.

— Как акционер, я полагаю, что это — разбазаривание средств Компании. А за друзьями моими вы тоже следите? А мои телефонные разговоры — вы их записываете? И как я с подружками трахаюсь, снимаете на видео?

Макоули снова рассмеялся:

— Видно, что ты уже насмотрелся свежих гангстерских фильмов. Мы печемся только о твоей личной безопасности, Джонатан. До сих пор нам удавалось добиться, чтобы ничего из того, что происходит с тобой, не попадало в новости. Газетчики не знают, что ты вернулся в Америку. Никто не в курсе, каковы были условия опеки. Мы и далее будем обеспечивать твою безопасность.

— Я сам найму себе охрану. И сообщу вам, как только это сделаю.

— Хорошо. Коли ты полагаешь, что так будет лучше. Если могу чем-то помочь, звони мне, Джонатан.

— Спасибо, позвоню, — Уэйлин встал, и Макоули проводил его до дверей.

— Хоуметам не терпится тебя повидать, Джонатан, — сказал он, пожимая на прощание руку. — Как им удалось тебя найти?

— Мы встречаемся завтра, — сказал Уэйлин уже с порога.

В приемной его ждала женщина.

— Мистер Уэйлин? Я — секретарь мистера Макоули. Не хотите ли воспользоваться его личным лифтом?


***

— Для тех, кто знал и любил твою мать, ее смерть оказалась ужасным потрясением. Даже те из нас, кто не имел счастья быть ее близкими подругами — у нее их было не так много, ты же знаешь, — будут всегда помнить… — миссис Хоумет остановилась, чтобы отпить чаю из кружки, и продолжила: — Этот блеск в глазах, эта улыбка, этот смех, эта утонченность! Твоя мать была глубоким, искренним человеком. У нас с ней было столько общих интересов! Это она научила меня ценить красоту в жизни. — Миссис Хоумет допила свой чай и позвонила в звонок.

— Миссис Хоумет… — начал было Уэйлин.

— Пожалуйста, зови меня просто Хелен! Я же носила тебя на руках еще ребенком! — просияла миссис Хоумет.

— Хорошо, Хелен. Вам доводилось видеть Бауэри?

— Бауэри? А что это такое?

— Район в центре Нью-Йорка. Не так уж далеко от Уолл-стрит.

— Нет, Джонатан. Мы же почти никогда не выезжаем в город.

— Там живут тысячи обездоленных. Они выпрашивают милостыню, спят на улицах, многие из них умирают, не получив предсмертного утешения. Может быть, Компания возьмет на себя заботу о них, построит для них больницу, организует благотворительный фонд?

Вошла служанка с чаем. Миссис Хоумет внимательно слушала.

— Продолжай, Джонатан! — сказала она.

— В конце концов, они обитатели того же города. Они живут буквально в нескольких шагах от нашего офиса.

— Но, Джонатан, Компания не может позволить себе такого бесцеремонного вмешательства в жизнь этих людей, — сказала миссис Хоумет. — Частный предприниматель не имеет права заставлять кого бы то ни было делать то, что ему не нравится.

— Эти люди не знают, что для них хорошо и что плохо, — сказал Уэйлин. — Даже их язвы никто не лечит. В Средние века их, по крайней мере, поместили бы в приют. А сейчас их оставляют подыхать на улице. Они голодают. Они болеют. Индейцы в Перу и то живут лучше, чем эти люди. А одна из наших дочерних фирм недавно за шесть месяцев потратила одиннадцать миллионов долларов на рекламу нового лосьона после бритья. Компания дает ежегодно сотни тысяч долларов и без того не бедным музеям и галереям. Буквально на днях мы выделили двести тысяч Обществу сбора доказательств существования человеческой души.

Миссис Хоумет наклонилась к Джонатану и ласково взяла его за руку.

— Я очень давно тебя не видела, Джонатан, но я всегда относилась к тебе как к сыну, раз уж Бог не дал нам с Уолтером собственного. Поэтому буду с тобой откровенна. Ты много путешествовал, много пережил и поэтому очень впечатлителен. Но помни — Компания не является нашей частной собственностью. Она принадлежит тысячам акционеров, честным людям, которые работали всю свою жизнь, чтобы приобрести наши акции. Мы сочувствуем человеческим страданиям, но политикой нашей Компании, которую разделяли твой отец и мой муж, всегда было помогать тем, кто хочет помочь себе сам. Существование человеческой души — вопрос, жизненно важный для всего человечества. В музеях хранятся лучшие произведения этой души. Если же дать деньги обездоленным, это не принесет пользы никому, включая самих обездоленных. Они все равно будут спать на улицах и красть для удовлетворения своих извращенных потребностей. В этой стране живут миллионы людей, которые нуждаются в помощи нашей промышленности и которые могут помочь ей самой. Вот о них мы и должны думать в первую очередь.

— Но если дело только в акционерах, — перебил ее Джонатан, — и если мы с мистером Хоуметом обратимся…

— Ты рассуждаешь как ребенок, Джонатан. Жизнь — это не Голливуд. Что бы сказал твой отец, если бы услышал тебя сейчас? Или мой муж? — Она перешла на очень серьезный тон. — Даже и не пробуй обсуждать это с Уолтером. Он никогда не поступится принципами. Как по-твоему: если бы оказание помощи этим несчастным было бы разумно, думаешь, мы бы не сделали этого много лет назад? Но ты заблуждаешься, Джонатан, глубоко заблуждаешься. Уж поверь мне…

— Но некоторые из них, те, кто посильнее, пытаются работать. Когда машина останавливается на красный свет, они подходят и протирают лобовое стекло…

— Ах, лобовое стекло! Образумься, наконец! А теперь выслушай меня внимательно, — миссис Хоумет встала, взяла Джонатана за руку и стала ходить с ним по комнате. Голос она понизила почти до шепота. — Уолтер будет говорить с тобой о вступлении в Орден, к которому принадлежит он и к которому принадлежал твой отец. Я хочу тебе только сказать, что это важно. Важно для тебя и для всех нас. — Миссис Хоумет сделала паузу, улыбнулась и продолжила: — Да, еще одна мелочь. По-моему, тебе следует постричься и прилично одеться. В конце концов, ты теперь уже не кочевник. — Она прислушалась к звукам, которые доносились из комнаты. — Похоже, Уолтер пришел. Он так хотел увидеть тебя и поговорить с тобой. Пожалуй, я оставлю вас наедине.


***

Я работаю телохранителем с тех пор, как мне стукнуло двадцать два. Я охранял бизнесменов, кинозвезд, звезд телевидения, политиков. Я спас жизнь по меньшей мере четырем моим клиентам. Была у меня и пара проколов. Одного убили в вестибюле театра в день открытия сезона, прямо посреди толпы в смокингах и вечерних платьях. Ему вкололи яд прямо через одежду. Даже я сначала поверил, что это сердечный приступ. Второго застрелили на улице, когда он вышел из своего офиса и направлялся к машине. Выстрел произвели из медленно двигавшегося в утреннем транспортном потоке автомобиля. Когда он упал, я решил, что стреляли с крыши небоскреба, но теперь я знаю, что снайпер сидел в угнанной машине. Его сообщник был за рулем, а снайпер спрятался в багажнике. Они сделали в багажнике дырку, достаточно широкую, чтобы просунуть в нее ствол винтовки с глушителем.

Но это всё — крайние случаи. Обычно всё намного проще. Недавно я познакомился с одной симпатичной девочкой. Ну, конечно, пригласил ее к себе домой на ужин. Мы решили поужинать пораньше, чтобы потом поехать в мой домик на побережье и провести там выходные. Но тут позвонил один мой клиент и попросил о срочной встрече. Мне пришлось покинуть девочку.

Когда я вернулся через два часа, она уже ушла, оставив мне злобную записку. Но я все равно поехал к себе в домик как ни в чем не бывало и провел там выходные. Вернувшись в город, я ей позвонил и снова пригласил к себе в гости, как будто ничего и не произошло. Она вроде тоже все позабыла и все простила, так что согласилась приехать. Мы пропустили по паре стаканчиков, и я стал показывать ей альбом с фотографиями моделей, эскортерш, массажисток, девочек из ночных клубов, короче, всех, кого можно снять за деньги. На некоторых фото девушки были голые и в весьма откровенных позах. Я вручил ей альбом и сказал: «С чего ты взяла, что ты чем-то лучше всех этих девочек?» Она спокойно пролистала альбом, отложила его в сторону и молча направилась в ванную. Я включил телевизор и стал ждать, когда она выйдет. Но ее все не было и не было, и мне это показалось подозрительным. Я подошел к двери ванной и прислушался: тишина. Я позвал ее по имени, но ответа не последовало. Потянул за ручку, но дверь была заперта. Я крикнул, чтобы она открыла, но опять никто не ответил. Тогда я взломал замок отверткой. Она сидела голая на полу возле ванны, свесив внутрь обе руки. Ванна до краев наполнена горячей водой, а вода — красная от крови. Оба запястья она себе так глубоко распорола, что в разрезах был виден слой бледно-желтого подкожного жира, словно тряпка какая-то. Лицо мертвенно-белое; я кричу, а она не слышит. Что бы вы стали делать в такой ситуации, мистер Уэйлин? Где бы нашли такого доктора, который доставит ее в больницу и не заявит ни в полицию, ни в газеты? И не позовет фотографов?

Ну, разумеется, вы же держатель контрольного пакета акций. У Компании много конкурентов, а еще больше врагов, внешних и внутренних. Например, в Компании ведутся разработки устройства, превращающего выхлопные газы в воду и углекислый газ, верно? Компания надеется, что производители автомобилей в стране и за рубежом приобретут эти устройства в достаточном количестве, чтобы окупить расходы на исследования. Но многие держатели акции и сотрудники Компании знают, что ряд крупных моторостроительных фирм, включая автомобильные заводы в Детройте, уже в состоянии производить собственные очистные устройства, которые и дешевле, и лучше, чем ваши.

А что вы скажете насчет простагландинов? Это фантастическое лекарство, способное остановить развитие глаукомы, артрита, язвы двенадцатиперстной кишки, некоторых видов сердечной и почечной недостаточности. Кроме того, простагландины могут использоваться для контроля рождаемости. Вот уже двадцать лет все крупнейшие фармацевтические фирмы мира исследуют эти вещества. Вы вторглись на этот рынок всего лишь пять лет назад, вложили в исследования огромные средства и, кто знает, может, кое-что украли у конкурентов путем шпионажа. Неудивительно, что мистер Макоули проинформировал акционеров о намерении одной из крупнейших дочерних фирм приступить к маркетингу этого лекарства на мировых рынках по крайней мере на два года раньше конкурентов. Вы же понимаете, что для них это просто катастрофа. Думаю, не стоит вам объяснять, что вы уже на заметке у многих людей. Шантаж, покушение, скандал — возможно всё.

Маленькое замечание на тот случай, если вы наймете меня. Я знаю, что вы не собираетесь в будущем ходить на службу каждый день и вообще ведете неупорядоченную жизнь. Поэтому я ничего не смогу сделать, если мой рабочий день будет ограничен несколькими часами. Я должен иметь возможность находиться рядом с вами или неподалеку от вас в любое время дня, вечера и ночи так часто, как это потребуется в интересах вашей безопасности.

Никогда не платите мне вперед, мистер Уэйлин. Вот что я вам скажу: никто не будет знать про вас больше, чем буду знать я. Вот почему, понятное дело, в предательстве тоже первым делом заподозрят меня. Я вам это говорю, потому что рано или поздно что-нибудь в таком роде все равно случится. Если вам причинят ущерб, вашей первой мыслью будет, что это — моих рук дело. Если вас убьют, я буду первым в списке подозреваемых.


***

Еще когда я учился в колледже, я как-то показал матери фотографию, на которой стоял, прислонившись к живой изгороди, вместе с Кэйрин. Мать посмотрела на фото и сказала, что я очень красивый, а вот изгородь во дворе колледжа давно не подстригали. Уже тогда она всячески давала понять, что в упор не видит Кэйрин.


***

Я взял напрокат яхту, и мы с Кэйрин провели целый вечер, курсируя вокруг Манхэттена. Яхта казалась юрким волчком, прыгающим по гигантской водной сцене. В устье Гудзона мы проскочили между двух трансатлантических судов: одно направлялось в док, а другое — в открытое море. Пассажиры смотрели с палубы вниз, как мы накрываем себе ужин. Кэйрин рассказывала мне про свою групповую терапию и утверждала, что никто в группе не хочет идти на контакт с ней. На последнем занятии они разыграли одну любовную историю из ее жизни; Сьюзен была в роли молодого человека. Вначале Сьюзен боялась, что не сможет сыграть эту роль достаточно убедительно. Она говорила, что вообще не хочет принимать в этом участие, но потом все же согласилась из преданности Кэйрин.


***

После примерки мой портной спросил, нравятся ли мне порнографические фильмы. Я сказал, что иногда — да. Тогда он предложил мне покурить травки, а затем принялся рассказывать о звездах кино и телевидения, которых ему доводилось обшивать. Все в ателье ушли домой, остались только мы вдвоем. Он послал за дополнительными образцами тканей и предложил, пока мы ждем, посмотреть порнуху. Трава меня слегка вставила, и я согласился. Фильм почему-то оказался вверх ногами, а портной не знал, как его перевернуть, не испортив, так что мы так и смотрели скандинавское крутое порно с перевернутым изображением. Затем он предложил мне заняться любовью. Это мне показалось даже любопытно. Я был слегка заинтересован, хотя и знал, что человек этот не совсем в себе, что он может просто подрочить на меня, а затем рассказывать всем дружкам, какой я крутой в постели. С одной стороны, я был не прочь, с другой — во всей этой истории было что-то неприятное. Я решил уйти и что-то пробормотал насчет деловой встречи. Он не стал спорить, записал в тетрадь мои мерки и рассказал напоследок пару сплетен об одном из известнейших в городе бизнесменов.


***

Компания с удовольствием воспользуется вашими услугами, мистер Уэйлин, в недавно открытом департаменте корпоративных и экономических исследований. Вы будете много путешествовать, вам представится возможность посетить самые отдаленные части света. Компания недавно провела ряд изысканий в Индонезии. Они дали отличные результаты, если говорить о перспективах разработки нефтяных месторождений. Возможно, на Дальнем Востоке, мистер Уэйлин, намного больше нефти, чем на Ближнем. Но тут будут проблемы только политического характера. Если нефть там есть — а мы полагаем, что есть, — придется вести переговоры с местными правителями. И тогда характер отношений между нашей страной и Индонезией приобретет для нас жизненно важное значение. Знаете ли вы, что азиатский нефтяной рынок — самый быстрорастущий рынок в мире? К концу этого десятилетия одни только японцы будут потреблять свыше одиннадцати миллионов баррелей нефти в день. Примите также во внимание, что в прибрежном шельфе Юго-Восточной Азии достаточно нефти, чтобы удовлетворить эту потребность. Но в настоящий момент добыча там минимальна. Индонезия — крупнейший производитель нефти в Азии, но добыча при этом не превышает миллиона баррелей в день. Поэтому японцы всецело зависят от арабской нефти. Они, конечно, предпочли бы индонезийскую, поскольку та ближе и перевозить ее дешевле. Кроме того, эта нефть содержит мало серы, что снижает загрязнение окружающей среды при сжигании жидкого топлива. Вот по всем этим причинам Компания и развернула долговременную программу изысканий в прибрежном индонезийском шельфе, и мы очень надеемся на то, что политическая стабильность в Индонезии обеспечит нам свободный доступ к этим месторождениям.

Мы не можем говорить открыто о наших целях: это привело бы к нежелательным последствиям. Поэтому работать в этом направлении следует деликатно.


***

В зале наступила тишина. Погас свет, только один яркий луч прожектора освещал хрупкого человека, поднимавшегося на подиум. Аудитория, состоявшая из одних только мужчин, внимательно следила за ним. Он слегка оступился на мраморной ступеньке и чуть было не упал, но быстро поймал равновесие. Никто в зале даже не шелохнулся. Уэйлин ясно сознавал, что позволил вовлечь себя в события, ход которых необратим. Только теперь он до конца понял ту фразу, которую Сьюзен однажды бросила в адрес Кэйрин: «Из всех млекопитающих только человек способен сказать «нет». Корова не может представить себя отдельно от стада. Вот почему все коровы похожи друг на друга. Сказать «да» означает следовать за массами, делать лишь то, что все от тебя ожидают. Сказать «нет» означает отделить себя от толпы и утвердиться как независимая личность».

Секретарь Ордена добрался наконец до кафедры, перевел дух и дрожащим голосом начал:

— Каждое объединение людей, преследующих общие цели, должно ставить перед собой задачи, которые члены его надеются реализовать при помощи связующей их силы взаимной симпатии и товарищеской поддержки. Мы торжественно заявляем, что задачами нашего Ордена являются воспитание в личности высоких идеалов мужественности и ответственности, улучшение характера через развитие интеллекта и единение на основе взаимной преданности и товарищества.

В пылу нашей борьбы мы никогда не должны забывать, что личность в первую очередь оценивается по ее достоинствам, в числе которых — достойные амбиции, красноречивость, чистота помыслов и прямота.

Ты, Джонатан Джеймс Уэйлин, посвящаешься ныне в члены Ордена, задачи которого были только что перед тобою раскрыты. По мнению Братьев, ты достоин нашего доверия и потому принимаешь сегодня посвящение. Мы приглашаем тебя разделить с нами все наши права и привилегии, предлагаем тебе нашу верную дружбу и помощь во всех начинаниях. Мы уверены, что ты солидарен с целями Братства и полностью разделяешь их. Если мы заблуждаемся и если цели эти несовместимы с высшими идеалами, которым ты следуешь, ты обязан объявить нам об этом прямо здесь и сейчас.

Луч прожектора сполз со сцены и уткнулся в Уэйлина. Взгляды всех присутствующих обратились к нему. Уэйлин продолжал сидеть, не шелохнувшись и не промолвив ни слова. Секретарь продолжал:

— Джонатан Джеймс Уэйлин! Встань, обратись лицом к Братьям и произнеси присягу на верность нашим целям.

В зале стало светлее. Уэйлин встал и услышал, как его собственный голос произнес:

— Торжественно клянусь перед лицом Братьев сего Ордена, отсутствующих и присутствующих, соблюдать устав, чтить традиции и обычаи Ордена и преследовать любыми доступными мне путями цели, ради которых он существует. Да поможет мне Бог!


***

Я ищу работу, мистер Уэйлин, потому что устал. Живу я один. Моя жена умерла, дети выросли, и я не знаю, ни где они, ни с кем они живут. Последние пять лет я перегоняю маленькие самолеты с заводов к покупателям в Европе, Африке, Латинской Америке и Японии. Вам известно, что маленький самолет дешевле доставить собственным ходом, чем отправить морем? На заводе с самолета просто снимают все, что можно отправить отдельно, заполняют освободившееся место лишним баками с горючим и укрепляют шасси самолета, чтобы он мог приземляться с этим дополнительным весом. Таким образом оборудованный самолет в состоянии совершать перелеты на расстояния в два раза большие, чем его обычная полетная дальность, — и делать это приходится часто. А поскольку самолет, что называется, «прямо с конвейера», то в нем всегда имеется много мелких недоработок, и потому нужно свести к минимуму число взлетов и посадок, особенно если самолет перегружен. В этой стране около пятидесяти пилотов международного класса, летающих через океан на малых самолетах, и каждый год один из десяти гибнет. Может быть, именно поэтому один из них и говорит сейчас: хватит!


***

Мы будем путешествовать без спешки, Уолтер, поэтому, пока мы здесь все вместе, я хотел бы узнать от тебя и от Хелен как можно больше про моего отца и про Компанию.

Я заказал чартерный рейс на реактивном самолете «Гольфстрим II». Он отвезет нас в Момбасу. Обычно этот лайнер рассчитан на тридцать пассажиров, но я приказал переделать его интерьер для трех персон. Я снял для нас виллу в Укунде. Это неподалеку от Момбасы. Рядом с виллой есть взлетно-посадочная полоса для нашего второго самолета, «Локхид Джет Стар». Он специально переоборудован для взлета и посадки в любых условиях. Мы будем совершать полеты в такие места, куда не забираются даже браконьеры.

В это время климат на побережье Индийского океана очень мягкий. Надеюсь, вы с Хелен примете мое приглашение. Мы можем вылететь на следующей неделе.


***

Завтрак был сервирован на террасе с видом на океан. Уэйлин передал Хоумету бинокль.

— А вот это — баобаб, — сказал он, махнув рукой в сторону сада. — Туземцы называют баобаб «чертово дерево». Они утверждают, что черт однажды запутался в его ветвях и в наказание перевернул баобаб вверх тормашками. Из-за этого, считают туземцы, корни баобаба стали ветвями, а ветви — корнями. Чтобы не вырастало больше баобабов, черт уничтожил все молодые деревца. Вот почему, говорят туземцы, существуют только взрослые баобабы. Уэйлин посмотрел в сторону океана.

— Посмотрите на риф, — сказал он. — Это естественный барьер, который защищает наш пляж от акул. Он протянулся вдоль берега на многие мили. Океан — это огромный аквариум. В Индийском океане можно увидеть морские анемоны и кораллы, здесь живут самые экзотические морские твари в мире.

— Как это мило с твоей стороны, Джонатан, — отозвался мистер Хоумет, не переставая сковыривать ножом скорлупу с вареного яйца. — Мы с Хелен сами бы сюда ни за что не выбрались. Правда, Хелен?

Хелен сказала с волнением в голосе:

— Я просто не могу в это поверить! Еще позавчера мы были в Вудбери, штат Коннектикут. А посмотри, где мы сейчас!

Она забрала бинокль у мужа и принялась разглядывать песчаную отмель.

После завтрака Уэйлин приказал слугам подготовить надувную лодку, комплект для подводного плавания, сэндвичи, напитки и фрукты. Он объяснил, что собирается провести день, исследуя рифы вместе с гостями, и что пообедают они на одной из песчаных банок рядом с рифом.

Он поднялся в комнату, чтобы свериться с таблицей отливов и приливов. Вскоре приливная волна перекатится через риф и начнет заливать отмели. С балкона он увидел Хоуметов, направляющихся к пляжу. Уэйлин спустился и помог миссис Хоумет усесться в надувную лодку, в то время как чернокожий слуга удерживал посудину за борт. Затем Уэйлин и Хоумет принялись толкать лодку перед собой, пока не зашли по колено в воду. Когда Хоумет устал, Уэйлин помог ему забраться в лодку, затем уселся в нее сам и завел маленький подвесной моторчик. Лодка быстро заскользила по чистой воде. Хоуметы рассматривали море сквозь прозрачное днище, испуганно вскрикивая, когда какая-нибудь большая рыба внезапно кидалась в сторону лодки. Уэйлин держал курс прямо к рифу, и вскоре желтый песок пляжа уже нельзя было разглядеть. Хоумет расчехлил фотоаппарат и сфотографировал свою жену на фоне далеких серо-зеленых джунглей.

— Моя мать говорила мне, — сказал Уэйлин, — что мой отец делил всех своих знакомых на две категории: на сухих и мокрых. Он доверял только тем, кто потеет, потому что считал, что пот сразу выдаст такого человека, если он солжет. Тем, кто не потеет, он не доверял. А я смотрю, что вы, Уолтер, почти не потеете и при африканской жаре.


***

Они были очень далеко от берега. С другой стороны рифа грохотал прибой. Уэйлин выбрал для высадки одну из самых отдаленных песчаных банок. Он вытащил лодку на песок и помог своим спутникам выйти из нее. Хоумет достал из лодки припасы, а Уэйлин расстелил на песке большое пляжное покрывало. Тем временем миссис Хоумет в широкополой соломенной шляпе снимала на пленку, как большая морская звезда ползает в мелкой воде.

— Это сущий рай! — воскликнул Хоумет. — Райский островок посреди океана, далеко от берега, от твердой земли, от людей! Как тебе удалось отыскать такое место, Джонатан?

— Я здесь был только один раз, когда приезжал посмотреть гонки песчаных яхт на Бахати-Бич, — сказал Уэйлин. — Здесь я, кстати, научился управлять этими яхтами.

Он готовил свой акваланг к погружению, в то время как миссис Хоумет продолжала безостановочно фотографировать.

— Интересно, как давно существует этот остров? — спросила миссис Хоумет, показывая пальцем на песок у себя под ногами. — Он такой чистый, словно его регулярно моют. Никто не живет здесь, кроме морских звезд.

Уэйлин осмотрел горизонт в бинокль. Ни корабля, ни лодки, ни живой души. Мир вокруг был пуст.

— Я думаю, океан и правда порой прополаскивает его. В шторм, — сказал рассеянно Уэйлин, прислушиваясь к нарастающему вдалеке шуму прибоя.

Затем миссис Хоумет сфотографировала, как Уолтер помогает Уэйлину надеть на спину кислородные баллоны. Когда все было готово, Уэйлин уселся на край песчаной банки и соскользнул в воду. Он нырнул к самому коралловому дну и заскользил вдоль банки, вспугивая по пути стайки пестрых рыбок. В одной из расщелин рифа он заметил голубую рыбу-собаку. Как только рыба надулась, Уэйлин взял ее в руки и выскочил из воды. Он появился на песке неожиданно для Хоуметов, которые отдыхали на покрывале. Их бледные, морщинистые лица были наполовину скрыты полями соломенных шляп. Рыба-собака так надулась, что, казалось, вот-вот взорвется. Миссис Хоумет сняла рыбу в руках Уэйлина на кинопленку, а Уолтер сфотографировал процесс съемки.

— Я вас ненадолго покину, — сказал Уэйлин. — Я думаю, тут водятся морские змеи. Хочу поймать одну.

— Береги себя, Джонатан! — сказал Хоумет. — Помни про Иону!

Видно было, что он не прочь, чтобы Джонатан оставил их одних. Миссис Хоумет помахала ему на прощанье рукой и улыбнулась. Затем оба супруга натянули шляпы на самый нос и улеглись обратно на покрывало, чтобы вздремнуть. Проходя мимо лодки, Уэйлин швырнул рыбу-собаку обратно в море, взял буксировочный канат и забросил его в лодку. Уже под водой он снова ухватился за канат и слегка оттащил лодку в море — теперь ее днище уже не сидело прочно на песчаном дне. Ветер и начинающийся прилив довершат его дело — лодка будет медленно дрейфовать прочь от песчаной банки. Уэйлин начал свой долгий путь в сторону Укунды. Через несколько минут он всплыл на поверхность и обернулся назад. Хоуметы превратились в две черные точки посреди желтой полоски песка. Дрейфующая без руля и ветрил лодка была тоже хорошо видна, но Хоуметы ее еще не заметили. Уэйлин снова погрузился под воду и поплыл по мелководью в холодных потоках приливного течения, в вихрях поднятой им на дне песчаной бури. Когда Уэйлин снова всплыл и оглянулся, он увидел, что песчаная банка бесследно исчезла, словно водный лыжник, выпустивший канат из рук.

Уэйлин снял маску и поплыл по направлению к Укунде. В джунглях не колыхалась ни одна ветка, на небе не было ни облачка, море, казалось, застыло.

Добравшись до виллы, Уэйлин разбудил дремавших на веранде слуг и приказал завести двухмоторный катер. Он объяснил, что, пока он нырял с аквалангом, его гости исследовали риф в надувной лодке. Он потерял их и теперь хотел, чтобы слуги нашли их и привезли, а он пока приготовит все для послеполуденного чая.


***

Уэйлин чувствовал прилив энергии откуда-то извне, словно он долго голодал, а теперь насыщается из какого-то невидимого источника. Несколько раз посреди бела дня он чуть было не засыпал, но потом вдруг оживал. Внутри себя он слышал смех шаловливого ребенка, который испытывает ненасытную потребность в физическом движении.

Порой казалось, что ему никогда не удастся выразить переполнявшие его мысли и чувства. Он боролся с этим ощущением, которое окутывало его со всех сторон словно прозрачная мембрана, парализуя его волю и изолируя разум. Он боролся, но не мог ничего поделать. Он потерял над собой контроль, словно одержимый чужой волей.


***

Человек подошел к Уэйлину и пожал ему руку.

— Здравствуйте, мистер Уэйлин! Рад познакомиться. — Затем он снял плащ и подождал, пока Уэйлин сядет обратно на место.

— Я рад, что моим юристам удалось вас уговорить сюда приехать, — сказал Уэйлин. — Надеюсь, эта внезапная поездка не причинила вам слишком много неудобств?

— Что вы, совсем напротив. Я просто счастлив. Я так мечтал побывать в Нью-Йорке, да все не представлялось возможности, — чем длиннее были фразы, тем заметнее становился акцент собеседника.

Подошел официант с заказанными напитками. Уэйлин поднял стакан, его визави ответил тем же. Они молча выпили.

— Я вызвал вас на эту встречу, поскольку нуждаюсь в честном совете. Дело в том, что я хочу… — Уэйлин слегка замялся. — Я хочу стать хорошим спортсменом. За очень короткое время.

— Ясно. Юрист, который направил меня сюда, сказал то же самое.

— Он не сказал самого главного. Я никогда прежде не занимался спортом. Последний раз на лыжи я вставал еще маленьким мальчиком. Отец пытался научить меня плавать и играть в гольф — без толку. Очевидно, я не очень-то и хотел. Когда я учился в Йеле, я занимал последнее место во всех соревнованиях. У меня ничего не получилось с серфингом. Я не люблю фехтовать, боюсь лошадей и не играю в гандбол. — Уэйлин сделал паузу. — Вы — чемпион Олимпийских игр по горным лыжам. Скажите, вы сможете сделать так, чтобы я выиграл чемпионат мира по скоростному спуску?

— По скоростному спуску?

— Да. Вы уже в курсе, сколько я собираюсь платить за тренировки. Единственное, чего не сказал вам мой юрист, это что, если я выиграю, вы получите в пять раз больше.

— Один только вопрос, мистер Уэйлин. Почему горные лыжи? Почему не авиаспорт, не автоспорт или там теннис? Есть много опытных тренеров, которые…

— Потому что никто не сомневается, что я могу позволить себе самый быстрый и безопасный глиссер, планер или гоночный автомобиль. А теннис отнимает слишком много времени.

— Ясно. Но почему все же скоростной спуск?

— Честный вид спорта. Никакого трюкачества.

— Сезон уже почти закончился… Вы действительно хотите выиграть чемпионат?

— Да. При этом я вовсе не привык выигрывать по жизни. Итак, что скажете?

Человек встал и принялся прохаживаться по комнате.

— Не хотелось бы расстраивать вас, мистер Уэйлин, — сказал наконец он, — но для таких безжалостных тренировок нам понадобится помощь ортопеда и специалиста по физической реабилитации. Ведь нам придется развивать мускулатуру ног и пресса за кратчайший срок. Мы начнем тренировки на Ле-Дьяблерет и на других высокогорных ледниках, до которых можно добраться вертолетом. При таком темпе тренировок вам придется таскать на себе специальные приспособления, которые предохранят вас от опасных падений. Портативный гироскоп с аккумуляторным питанием, размером не больше велосипедного колеса — его необходимо заказать прямо сейчас. Вы будете кататься с ним; он поможет вам на первых порах правильно выполнять повороты. На время тренировок необходимо нанять четырех видеооператоров, которые сами были бы хорошими лыжниками. Они будут снимать каждый спуск с различных углов; это позволит нам сразу после спуска перемотать ленту и разобрать с помощью маленького видеомонитора все ваши ошибки. А вечером мы сможем просмотреть отснятые кассеты на большом экране.


***

Она расстегнула верхнюю пуговицу на блузке, одним движением скрестила руки у себя над головой и стянула ее. Он разглядывал ее белую кожу и колышущуюся грудь, пока она расстегивала молнию на юбке. Затем, покачивая бедрами, она заставила юбку сползти на пол. Не сводя с него глаз, засунула большие пальцы под резинку черных трусиков и медленно опустила их на уровень лодыжек. Затем она расстегнула бюстгальтер и переступила через сваленную на полу груду одежды.

Затем она наклонила голову, легла на коврик и раскинула в стороны руки. Икры напряглись, когда она вытянула ступни. Сначала ее кожа показалась ему очень сухой и холодной, но вскоре он уже не мог понять, где начинается ее тело и где кончается его. Он посмотрел в висящее на стене зеркало и увидел, как движутся их тела. Тогда он стал проникать в нее еще глубже. Ее лицо блестело от пота, ноги были широко разведены, пальцы впивались ему в спину. В зеркале их изображения казались раздутыми, в ярости сцепившимися и терзающими друг друга монстрами. Не спуская глаз с зеркала, Уэйлин резко поднялся с женщины и откинул волосы со лба.

Схватив за руку, он рывком заставил ее встать и усадил на подлокотник мягкого кресла. Затем поднял руку и с размаху ее ударил. Плоть женщины сначала побелела, а затем резко покраснела в месте удара. Уэйлин ударил снова, на этот раз сильнее. Женщина только чуть слышно простонала в ответ.


***

Она схватилась за перила и приоткрыла рот, как будто хотела заплакать. Волосы упали ей на глаза, и Уэйлин не мог разглядеть выражение ее лица. Она не шевелилась. Уэйлин ждал, что она станет делать. Затем, надеясь спровоцировать ее хоть на какую-нибудь реакцию, он пересек лестничную площадку, вошел в свою комнату и захлопнул за собой дверь.


***

На следующей неделе Уэйлин заболел. Врачи в клинике не сказали ему, что с ним, и не прописали никаких лекарств. Ему постелили на маленькой террасе рядом с его комнатой, и он лежал на кровати одетый, весь день напролет глядя в небо. Он не знал, отчего ему больно. Он просто лежал, надеясь, что придет забытье. Жизнь клиники и города была ему неинтересна. Когда медсестры заводили с ним беседу, он заставлял себя болтать с ними и даже улыбаться, но это усилие вскоре истощало его. Он чувствовал наступление дня, даже если жалюзи были опущены, даже если он лежал с закрытыми глазами. Он вставал раньше, чем больничный персонал, и лежал, прислушиваясь к знакомым звукам: вот проехал мимо автобус, вот кто-то завел на озере лодочный мотор.

Ночью, когда везде было тихо, он прислушивался к чьим-то случайным шагам в пустом больничном коридоре. Звуки эти были ему привычны, они его не беспокоили. Под лучами утреннего солнца он лежал, равнодушный к волнам омывающего его теплого весеннего воздуха, словно камень на берегу озера. Какая-то тяжесть постоянно давила на грудь. Отделенные от тел голоса движущихся вокруг него людей превращались в абстракции. Он ощущал только поверхность вещей; формы превращались в пустотелые фигуры, лишенные веса. Он закрывал глаза, чтобы отогнать эти плоские тени, которые когда-то были объемными и что-то значили в его жизни, и голоса, которые когда-то отзывались у него в сердце. Иногда ему хотелось, чтобы что-нибудь рядом с ним изменилось, и он догадывался, что это желание, возможно, является прелюдией к выздоровлению. Но даже отблеск надежды вскоре утомлял его сознание; тяжелый груз вновь ложился на грудь, и он падал в изнеможении на подушки. Ему хотелось просто выдержать эту пытку — и всё.

Однажды ночью его тело отказалось заснуть. Он встал, вышел из клиники и направился прямо к берегу озера. Вода была укутана в простыни тумана; не было видно ничего кроме берега. Воздух пах так, как пахнет мох. Он вдохнул в себя утреннюю росу, прислушался к плеску волн и почувствовал, как затылок покрывается гусиной кожей. Туман начал подниматься с воды. Он вгляделся в него и увидел на другом берегу мерцающие огоньки вилл и отелей Женевы.