"Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы" - читать интересную книгу автора (Андреев Андрей Юрьевич)

Представления об университетском образовании в России XVII – начала XVIII в.

Общим местом историографии российского высшего образования является констатация значительного отставания, с которым университеты появляются в России по сравнению с Западной Европой. Согласно этому стереотипу, университет в России появился с опозданием на шестьсот лет (в Европе – в XII, в России – в XVIII в.), возникнув лишь в эпоху Просвещения, поскольку в отличие от Европы здесь в силу определенных условий не сложились средневековые традиции университетского образования.[332]

Данное утверждение можно было бы считать корректными, если предполагать, что появление университета служит естественным продуктом общественного развития в любой стране и носит, так сказать, «автохтонный» характер. С этой точки зрения Россия – особенная страна, раз в ней университетов в средние века не возникло. Однако возможна и другая точка зрения, которой придерживается методология данной работы – развитие университетов рассматривается здесь как процесс экспансии в масштабах Европы, в ходе которой происходит перенос и усвоение определенных образцов высшей школы, подчас не имеющих непосредственной связи с местной культурой и традициями.

В таком случае, говорить об отставании в возникновении университетов в России бессмысленно – они появляются именно тогда, когда процесс распространения европейских университетов достигает территории российского государства. Необходимо только правильно датировать это время: как показал анализ, проведенный в предыдущем параграфе, массовая экспансия высшего образования из Центральной в Восточную Европу началась в последней четверти XVI в. и практически сразу затронула православные земли Речи Посполитой, откуда в XVII в. представления об университетском образовании перешли и в Московское царство. Таким образом, именно XVII век вполне естественным образом и должен служить точкой отсчета в зарождении отечественной высшей школы. И это отнюдь не «поздно» в масштабах Европы, о чем свидетельствует, например, тот факт, что в соседних землях Северной Европы – шведской Прибалтике и Финляндии – университеты появились в том же XVII в. (лютеранские университеты в Дерпте / Тарту (1632) и Або / Турку (1640)).

Утверждение, что представления об университетском образовании переходят в Россию в XVII в., не означает, что в более раннюю эпоху здесь совсем не знали об университетах. Так, отдельными представителями древнерусской книжности уже в конце XV в. осознавалась потребность в научном богословском образовании, о чем, в частности, свидетельствует появление в Ростокском университете в 1493 г. первого из известных нам русских студентов – Сильвестра Малого из Новгорода, вероятно посланного архиепископом Новгородским Геннадием, который тогда подготавливал полный свод библейских книг на церковнославянском языке и нуждался в квалифицированных переводчиках, образованных в богословии.[333] Архиепископ Геннадий ходатайствовал перед митрополитом и об открытии собственных училищ на Руси. Одна из самых ярких фигур русской культуры первой половины XVI века – Максим Грек, прежде чем прибыть на Русь, учился в нескольких университетах Италии – Болонском, Падуанском, Феррарском, и полученное образование отразилось на его творчестве. В 1582 г. Антонио Поссевино предлагал Ивану Грозному организовать отправку русских юношей для обучения различным наукам в иезуитских академиях, а в царствование Бориса Годунова польский король Сигизмунд III (надо думать, с подачи тех же иезуитов) просил царя разрешить открыть латинскую коллегию для обучения проживавших в Москве поляков и других горожан.[334] Когда же при Лжедмитрии I в 1605 г. иезуиты обосновались в Москве, устами самого царя была озвучена мысль об основании здесь университета – очевидно, католического.[335] Впрочем, проекты иезуитов были нереалистичными: характерна твердая позиция Боярской Думы, высказанная еще при Борисе Годунове, против преподавания на латинском языке: «На Руси издревле было единоверие, а с разноязычием наступит и разноверие».

Поскольку для университетской истории после Реформации была свойственна конфессионализация (суть которой, напомним, заключалась в том, что каждое государство основывало или обращало университеты в официально поддерживаемую им конфессию), то Россию естественным образом ожидало создание не католического, а православного университета. Однако первые попытки его организации, предпринимавшиеся в восточных землях Речи Посполитой, вскрыли ряд трудностей, которые нужно было преодолеть, чтобы встроить новое училище в систему церковно-государственных и общественных отношений. Похожие трудности проявились и в Московском царстве XVII в., приведя к тому, что процесс открытия затянулся здесь на несколько десятилетий.

Одной из главных трудностей служило отторжение в массовом церковном сознании новых понятий и принципов, которые несло высшее образование, тем более что они шли с «еретического» Запада и на чужом языке. Как точно заметил В. О. Ключевский, с точки зрения московских людей, особенно распространившейся после Смутного времени, изучение наук казалось изменой древнерусской старине, вековым устоям религиозного быта, а значит, занятием не только не нужным, но и небезопасным, способным повредить вере, и, в конечном счете, погубить душу.[336] О том, что подобные мнения были распространены в православной церкви не только на территории российского государства, но и на других землях, свидетельствует приведенный выше пример Иоанна Вишенского.

Поэтому для усвоения научных понятий в России нужны были посредники из «своей» же православной среды, уже воспринявшие систему высшего образования. И они появились в XVII в. в лице киевских монахов – выучеников Киево-могилянской коллегии. Митрополит Петр Могила гордился своим училищем и предлагал распространять его опыт на другие страны (что, как упоминалось, успешно произошло в Молдавии и Валахии). В 1640 г. он отправил послание царю Михаилу Федоровичу с предложением соорудить в Москве особый монастырь, в котором могли бы жить выходцы из Киево-братского монастыря – своего рода «московский филиал» Киевской коллегии, чтобы обучать «детей боярских и простого чину грамоте греческой и славянской». «Дело то Богу угодно будет и твоему царскому величеству честно, и во всяких странах преславно», – писал царю Могила.[337] Предложение в Москве приняли сочувственно, и, хотя с некоторой задержкой, в 1649 г. в Москву были приглашены киевские монахи Епифаний Славинецкий и Арсений Корецкий-Сатановский. В последующие годы ими был выполнен огромный труд по переводу с греческого и латинского на славянский язык античных и средневековых учебных трактатов по широкому кругу предметов (от анатомии до «гражданоправительства»), а также подготовке греко-латино-славянских словарей.[338] Покровительство развитию наук при царском дворе оказывал ближайший друг царя Алексея Михайловича, окольничий Ф. М. Ртищев: в частности, на его деньги под Москвой был основан Андреевский монастырь, «ради во оном монастыре российскаго рода во просвещение свободных мудростей учения».[339]

Приглашая монахов из Киева, Алексей Михайлович упомянул и о преподавании ими «риторского учения», что (с точки зрения последовательности школьных предметов в classes inferiores) соответствовало бы учреждению гимназии, и действительно, Ртищев привлекал на учебу «к киевским старцам» московскую служилую молодежь.[340]

Однако даже «адаптированная» киевлянами наука вызывала негативную реакцию, виной чему, в том числе, была опора последних на латинский язык. Как и два десятилетия назад в Киеве, при основании могилянской коллегии, так и теперь в Москве высказывались подозрения в неправославии приезжих учителей. Из возникшего в 1650 г. следственного дела видны отзывы, что «старцы они недобрые, доброго учения у них нет… Да и кто по латыни ни учился, тот с правого пути совратился».[341]

Впрочем, и другой источник образования, без латинского языка, с помощью греко-славянских школ, куда, как и в западнорусские земли, приглашались бы греческие учителя с благословения восточных патриархов, не приносил немедленных плодов. Так, не состоялась в Москве греческая школа монаха Иосифа, направленного в 1632 г. александрийским патриархом. В 1649 г. близ Патриаршего двора, в Чудовом монастыре школу открыл грек Арсений, но уже вскоре он был сослан на Соловки, обвиненный в неправоверии.[342] Как видно, дело оказывалось не только в латинском языке: подозрение вызывал и греческий («Вот учится у киевлян Ф. Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте еретичество есть», – толковали москвичи), а главное, содержащиеся в новых книгах идеи.

В этой ситуации важное значение должна была иметь твердость позиции верховных властей – светской в лице царя и духовной в лице православных патриархов – по учреждению училищ в Москве, а также присутствие у престола постоянного ходатая по делам образования.

В роли последнего выступил западнорусский ученый Самуил (в иночестве Симеон) Петровский-Ситнианович, прозванный в Москве Полоцким. Он учился в 1640—50-х гг. в Киево-могилянской коллегии, а затем в иезуитских коллегиях Великого княжества Литовского (по всей видимости, Полоцкой и знаменитой Виленской академии) и представлял новое поколение монахов – выходцев из Киева, прекрасно владея латинской образовательной традицией и не понаслышке зная устройство западных академий. В Москву Симеон Полоцкий переехал в 1664 г., приобрел доверие Ф. М. Ртищева и вскоре был назначен учителем и наставником царских детей, получив, тем самым, постоянный доступ ко двору[343].

Важный момент, ознаменовавший реальную озабоченность и светской, и духовной властей недостатками образования в Московском царстве, наступил после церковного собора 1666–1667 гг., на котором были осуждены старообрядцы. Размышляя о причинах, «откуда бы могло произойти такое наводнение ересей на общую нашу пагубу», один из участников собора подчеркивал мысль, что для укрепления «сана церковного и гражданского… первое училища, второе училища, третие училища пренуждны быти»[344]. В обращенном к царю слове на Рождество Христово 1666 г. восточные патриархи призывали деятелей Московского царства предпринять скорейшие усилия для открытия учебного заведения в Москве, которое сможет послужить интересам как России, так и всей православной церкви: «Ниже отрицайтесь неимением училища, ибо еще взыщете, даст предвечная мудрость от сердца благочестиваго самодержца таково хотение, еже училище построити и учители стяжати в сем царствующем богоспасаемом граде Москве».[345]

Таким призывом и воспользовался Симеон Полоцкий, выдвинув в конце 1667 – начале 1668 г. проект открытия при церкви Иоанна Богослова в московской Бронной слободе «гимнасиона» – славяно-греко-латинского училища языков и «свободных искусств». План получил одобрение царя Алексея Михайловича и благословение в грамотах находившихся тогда в Москве восточных патриархов: александрийского Паисия, антиохийского Макария, а также в грамоте московского патриарха Иосифа.[346] По типу основания, начало которому положила инициатива прихожан церкви, проект сближается с братскими школами в западнорусских городах, также обращавшимися за грамотами к восточным патриархам. Средства на училище и, прежде всего, на «препитание и одеяние» для учеников планировал предоставить сам Полоцкий, и в этом тоже видно сходство с западнорусскими школами, финансирование которых находилось в частных руках братчиков.

Как показал недавно Б. Л. Фонкич, в основе текстов всех патриарших грамот и челобитных по организации Иоанно-Богословского училища лежали тексты, подготовленные Симеоном Полоцким. Поэтому оттуда можно почерпнуть некоторые сведения о планировавшейся им программе преподавания, наиболее подробно отразившейся в грамоте московского патриарха Иосифа, где говорилось о том, как «по грамматичестей хитрости и прочих свободных аки из недр матере всех злату из различных диалектов писаний, наипаче же славенскаго и латинскаго, взыскивается в гимнасии, состроитися хотящем при храме., да трудолюбивые спудеи радуются о свободе взыскания и свободных учений мудрости и собираются во общее гимнасион ради изощрения разумов от благоискусных дидаскалов в писаниих божественных».[347] Речь, таким образом, идет именно о «гимнасионе», т. е. средней школе с преподаванием грамматики, преимущественно славянского и латинского языков (греческого языка Полоцкий не знал), но с возможным дальнейшим расширением программы за счет «свободных учений» (artes liberales) вплоть до изучения «божественных писаний», т. е. богословия. Все это было вполне характерно и для основания западнорусских братских школ, например, встречается в «Порядке школьном» во Львове и, как уже говорилось выше, может рассматриваться в качестве зародыша православного университета-академии при надлежащем постепенном развитии от средней школы к высшей.

Однако училище при храме Иоанна Богослова в Бронной слободе открыто так и не было. Причины этого неясны: что-то вообще помешало Симеону Полоцкому вести школьное преподавание в Москве в конце 60-х гг. XVII в.[348] Но все же данное патриархами благословение рассматривалось Полоцким в дальнейшем как прецедент, на который он опирался при новых попытках открыть славяно-греко-латинское училище в Москве. Итогом такой деятельности явился проект, который Симеон Полоцкий при жизни не успел довести до конца, но который сыграл первостепенную роль в усвоении представлений об университетском образовании в России конца XVII в. – «Привилегия» Московской академии.

История этого проекта представляется сейчас следующим образом[349]. После вступления на престол в 1676 г. царя Федора Алексеевича, бывшего ученика Симеона Полоцкого, влияние последнего при дворе усилилось, что позволило вернуться к планам открыть высшее училище. Новый проект был поддержан не только Федором Алексеевичем, но и новым патриархом Иоакимом (1676–1690), получив более весомый статус и название Академии. При этом Симеон Полоцкий представлял его как продолжение инициативы по открытию «гимнасиона» в 1667—68 гг., что позволяло ему опираться на грамоту восточных патриархов Паисия и Макария. Об этом свидетельствует упоминание этой грамоты в преамбуле к «Привилегии», за которым следует фраза о желании «на взыскание юным свободных учений мудрости и собрания общаго ради от благочестивых и в писании божественном благоискусных дидаскалов, изощрения разумов храмы чином Академии устроити», что почти дословно совпадает с цитированным выше отрывком из подготовленной Полоцким грамоты московского патриарха Иосифа по поводу организации «гимнасиона»[350].

25 августа 1680 г. Симеон Полоцкий скончался, подготовив, но не закончив основной текст «Привилегии». К этому времени слухи о решении московского царя основать Академию уже распространялись по стране и за ее пределами, о чем свидетельствует прибытие в феврале 1681 г. из Смоленска в Москву ученого шляхтича Яна (Андрея Христофоровича) Белобоцкого,[351] уроженца Великого княжества Литовского и выученика европейских университетов, объявившего, что хотел бы преподавать в устраиваемой Академии (интересно, что на поверку будущий профессор оказался кальвинистом).[352] Вполне вероятной реакцией на слухи об Академии выглядит и то, что в середине 1680-х гг. в Москве вновь водворились иезуиты со своими образовательными планами.[353] Впрочем, более важным свидетельством служит появление оживленных дискуссий об Академии в самой общественной мысли России на рубеже 1670—80-х гг., о чем чуть ниже.

На этом фоне с весны 1681 г. эстафету в работе над проектом подхватил ближайший ученик и сподвижник Полоцкого Сильвестр Медведев. Примерно через полгода им был представлен окончательный вариант, согласованный с царем и патриархом. До нас дошел текст проекта, собственноручно написанный Медведевым, где уже были обговорены такие частности, как названия семи монастырей и дворцовой волости, доходы с которых поступают Академии, и оставлены пропуски лишь для незначительных деталей и точного дня подписания «Привилегии», которая датирована в тексте Медведева «в лето от создания мира 7190, а от воплощения Бога слова 168… месяца… в … день» – т. е. была закончена после 1 сентября и, вероятно (раз Медведев, поставив точно год от сотворения мира, не указал год от P. X.), до 31 декабря 1681 г. Но царь Федор Алексеевич, скончавшийся 27 апреля 1682 г., не успел утвердить «Привилегию», а значит, вопрос об Академии был из-за болезни царя или по иным причинам отложен – вместо этого с января 1682 г. в назначенном по проекту для Академии Заиконоспасском монастыре под руководством Медведева открылась средняя школа с преподаванием на латинском и славянском языках.[354]

В регенство царевны Софьи Алексеевны Сильвестр Медведев продолжил хлопоты о преобразовании своей школы в Академию. 21 января 1685 г. им был взят тот же самый, приготовленный еще для Федора Алексеевича текст «Привилегии», к нему приплетено стихотворное послание Софье под заглавием «Вручение Привилея», и с получившегося сборника изготовлена парадная копия, «во алую тафту переплетенная», для вручения «государыне царевне», которое состоялось через Федора Шакловитого 24 января «в вечеру».[355] В стихах Медведев объяснял царевне: «Тако любезный ти брат Феодор Царь / Мудрости любец, великий Государь, / Яко бы злато многое собрал есть, / Академии привилей создал есть. / Но не изволи Бог той укрепити / Ему, и славу ону улучити: / Благоволи бо тебе оставити, / И то начало делом совершити».[356]

Таким образом, «Привилегия на Академию», переданная на утверждение высшей власти в 1685 г., представляла собой текст, последовательно подготовленный Симеоном Полоцким и Сильвестром Медведевым, и, как убедительно показал Б. Л. Фонкич, в нем действительно можно вычленить вклад обоих авторов. Симеону Полоцкому, который прекрасно знал не только обустройство Киево-могилянской коллегии, но и восточноевропейских академий, принадлежит преамбула к «Привилегии», где, среди прочего, говорится о программе преподавания, а также значительная часть последующих параграфов, которые с организационной стороны обеспечивали существование Академии.

Обзор этих параграфов позволяет сделать вывод: «Привилегия» является первым в православных землях полным и развернутым проектом православного университета, который по своему статусу и организации сопоставим с другими университетами данной эпохи. Термин «православный университет» используется здесь по аналогии с терминами, обозначавшими университеты других конфессий (католические, лютеранские, кальвинистские), и означает, что православие являлось официальным вероисповеданием, поддерживаемым в университете, и в его задачи входила защита и укрепление православия в государстве. Заметим, что данное понятие вовсе не тождественно «церковному университету» или «университету Русской Православной Церкви», но шире его – ведь университет создавался с участием и Церкви, и государства и отвечал нуждам как Церкви, так и государства (что можно сказать про любые университеты «доклассической» эпохи вообще).

Если сравнить «Привилегию» Московской академии, например, с грамотой Стефана Батория об основании Виленской академии, разобранной выше, то их принципы очень похожи. Во-первых, и Московская, и Виленская академия должны преподавать курс философских и богословских наук в их четкой последовательности, зафиксированной в Ratio Studiorum. Текст преамбулы, составленный Полоцким, планировал «науки гражданския и духовныя, наченше от грамматики, пиитики, реторики, диалектики, философии разумительной, естественной и нравной, даже до богословии учащей вещей божественных и совести очищения постанови™».[357] Это означало открытие в Академии двух факультетов – философского и богословского. Также было и в грамоте Батория, вследствие чего в Вильне (как и во многих других иезуитских университетах) до середины XVII в. не было юридического факультета, а медицинский появился только в конце XVIII в. Тем не менее возможность создания юридического факультета была предусмотрена «Привилегией» Московской академии, где дальше упоминалось также «учение правосудия духовного и мирскаго и прочиим всем свободным наукам, ими же целость Академии, сиречь училищ, составляется быти».

Во-вторых, в «Привилегии» была четко прописана средневековая «академическая свобода» для университетской корпорации, в том же смысле освобождения от юрисдикции местных властей, что и для Виленской академии, и любого другого «доклассического» университета. Согласно параграфам 7 и 8, учителя и ученики, обвиненные в преступлениях, «не передаются в приказы», а предстают перед собственным судом Академии. Его осуществляет блюститель – высшая должность в корпорации, аналогичная ректору – вместе с другими учителями «по академическому чину», т. е. подробному уставу Академии, который еще надлежало составить с одобрения царя и патриарха; сам же блюститель в случае обвинения подлежит тому же академическому суду, но в присутствии царских и патриарших делегатов. Важен был и параграф 5 об открытости академической корпорации, куда могли поступать ученики «всякого чина, сана и возраста», принадлежащие к православной вере.

В-третьих, отсутствие в «Привилегии» Московской академии упоминания об ученых степенях должно было бы составлять отличие от Виленской академии. Но не стоит забывать, что с момента возникновения в XIII в. ученых степеней, выдаваемых тем или иным университетом, их широкое признание гарантировалось буллами римских пап, а поэтому автоматический перенос этого института на православные земли был невозможен. Тем не менее в «Привилегии» предусмотрен аналог ученых степеней – в 10 параграфе говорится, что прилежные ученики, изучившие «свободные искусства», по свидетельству от блюстителя и учителей получат от царя «достойное мздовоздаяние» и будут пожалованы «в приличные их разума чины». Православный университет, таким образом, должен был бы повторить опыт многих кальвинистских академий XVI–XVII в., которые также не присваивали ученых степеней, но выдавали свидетельства об учебе, принимавшиеся их государствами при поступлении выпускников на службу.

Государственная поддержка Московской академии, вообще, по понятным причинам была выражена гораздо сильнее, чем для Виленской иезуитской академии. Так, согласно «Привилегии», новому училищу «навечно» передавалась царская библиотека (п. 17). Здание Академии строится и содержится из царской казны (п. 18). Царь же брал на себя заботу о пенсиях учителей, прилежно трудившихся в Академии (по представлению блюстителя они получали особое жалование «ради их к старости упокоения», п. 9). В этом отношении «Привилегия» даже обгоняла практику европейских университетов, которые начали создавать особые капиталы для выплаты пенсий, но далеко не везде получали их обеспечение от государства.

Основное финансирование Академии предоставлялось не в виде жалования, но блюститель и учителя получали, как и в иезуитских коллегиях Восточной Европы, полное содержание «на доволное и лепотствующее препитание и нужных исполнение» за счет семи монастырей в Московском, Рязанском и Дмитровском уездах (среди них был и основанный Ф. М. Ртищевым Андреевский монастырь, а также московский Данилов монастырь для размещения «новоприходящих ученых людей»). Непосредственным же местопребыванием Академии назначался Заиконоспасский монастырь в Китай-городе в Москве (настоятелем которого был Симеон Полоцкий, а после его смерти в 1680 г. – Сильвестр Медведев). Также в собственность Академии передавалась дворцовая волость в Верейском уезде «со всеми крестьянскими и бобыльскими дворы и со всеми угодьи и с мелницами» и еще восемь пустошей (п. 1). Не запрещалось Академии и получать дополнительные источники доходов в виде частных пожертвований, вносимых в академическую казну, из которых ежегодно оплачивалось «на препитание и одежду» определенному количеству учеников (п. 2).

Характеризуя разобранную выше часть содержания «Привилегии на Академию», историки уже давно сделали вывод, что ее воплощение в жизнь означало бы основание первого русского университета – аналога европейских. Так, С. К. Смирнов справедливо отмечал: «Судя по содержанию этой грамоты, которою вводился такой обширный курс учения, по тем преимуществам, которые предоставлялись ученому сословию, по всей справедливости можно заключить, что при составлении грамоты руководствовались уставами западных университетов и академий».[358] К той же мысли еще в 1840 г. пришел Н. И. Надеждин, который в составленной им биографии Палладия Роговского писал: «Славяно-греко-латинская Академия замышлена была в формах и размерах совершенно университетских».[359] В современной историографии положение о том, что проект Московской академии представлял собой университет со всеми необходимыми атрибутами: корпоративной автономией, судом, собственными имениями, преимуществами для выпускников – четко высказал А. П. Богданов.[360]

Обратимся теперь к другой части параграфов «Привилегии», авторство которых, по-видимому, принадлежит Сильвестру Медведеву, дорабатывавшему текст после смерти Полоцкого. Их содержание уже не имело аналогов среди принципов организации европейских университетов, больше того, иногда им противоречило. Все эти параграфы объединяет одно: желание с помощью Академии жестко контролировать и выносить окончательное суждение по всем возможным «отклонениям от православия»: проверять веру у всех приезжих учителей, не допускать религиозных диспутов и любого «восхваления ересей» в преподавании, следить за людьми, перешедшими в православие «из разных вер и ересей» (они не должны допускаться к званию учителей), преследовать иностранные книги, в которых могут быть отступления от православия, не допускать нигде без ведома и разрешения Академии изучения иностранных языков – и за любые нарушения в вопросах веры судить, а затем высылать из страны или сжигать виновных как еретиков (пп. 3, 4, 6, 11, 12, 13, 14, 15, 16).

Еще В. О. Ключевский с горькой иронией подметил, что, тем самым, «продолжительные хлопоты о московском рассаднике свободных учений для всего православного Востока завершились церковно-полицейским учебным заведением».[361] Б. Л. Фонкич справедливо связывает это с личностью Сильвестра Медведева, подчеркивая, что тот не имел опыта обучения в европейских академиях, ни даже в западнорусских православных школах, но питал к ним подозрение, боясь, как бы их выходцы не заняли его место, что ясно показали его поступки по отношению к Яну Белобоцкому. «Честолюбивые замыслы, ревность и ненависть к возможным противникам своих планов – вот, что водило пером Медведева в те месяцы, когда он сочинял «Привилегию на Академию»».[362]

Характерно, что к числу этих противников Медведев относил отнюдь не людей, препятствующих открытию Академии, но, наоборот, ученых – выходцев «из Литовской страны и Малой России» (п. 3), которых нужно освидетельствовать в вере с особым вниманием (а ведь к таковым принадлежал и учитель Медведева Симеон Полоцкий!), а также учителей, прибывающих из Греции. В последнем сказалось не столько упоминавшееся мнение, что «в греческой грамоте еретичество есть», сколько опасения Медведева упустить из своих рук организацию высшего училища, поскольку одновременно с реализацией его планов в Москве появлялись другие учителя: при покровительстве царя и патриарха с апреля 1681 г. была открыта греко-славянская школа иеромонаха Тимофея на Печатном дворе,[363] а с июля 1685 г. – школа братьев Лихудов в Богоявленском монастыре.[364] Как показал источниковедческий анализ, именно после приезда Лихудов в Москву в марте 1685 г. (т. е. уже после подачи экземпляра «Привилегии» царевне Софье) Медведев внес в свою копию некоторую правку, направленную как раз против греческих учителей, называя их потенциальными отступниками от православия, которых нужно здесь в Москве испытывать «крепце в вере».[365] В течение 1685 г. Лихудам, пренебрежительно оценившим ученость Медведева, пришлось пережить клевету и прямые угрозы физической расправы, подстрекавшиеся последним[366].

Подчеркнем, что, как показали новые исследования, начавшиеся в середине 1680-х гг. острые столкновения противоборствовавших сторон, за которыми впоследствии закрепились обозначения «латинствующих» и «грекофильствующих», носили характер личных конфликтов, борьбы за господство в сфере высшего образования, а широко известный спор о языке преподавания высших наук – греческом или латинском – был не причиной, а результатом этих конфликтов.[367] Если же посмотреть именно на взгляды лидеров партий, то нельзя не увидеть их общность: все они выступали сторонниками основания высшего училища «для людей всякого чина», где бы преподавались как оба классических, так и иностранные языки, а также свободные науки вплоть до философии с последующим переходом к богословию. Как «грекофильствующие» Епифаний Славинецкий и братья Лихуды признавали пользу латинских учебников и использовали их в преподавании, так и «латинствующие» Симеон Полоцкий и Сильвестр Медведев не умаляли значения греческого языка, но не учили на нем просто потому, что не владели им.[368]

Это же принципиальное признание того, что академия-университет должна быть создана, вошло и в общественную мысль рубежа 1670—80-х гг., к которой относятся два сочинения, посвященных вопросам высшего образования. Одно из них ставит вопрос: «Учитися ли нам полезнее грамматики, риторики, философии и феологии, и стихотворному художеству, и оттуду познавать божественная писания, или не учася сим хитростем, в простоте богу угождати и от чтения разум писаний познавати?». Вряд ли стоит повторять, что первая часть вопроса описывает программу Академии от classes inferiores к classes superiores. Ответ, который дает автор трактата, – сугубо положительный: «Неучение – тьма, ослепляющая умныя очи… Учение же – ясная луча есть, ею же невежества тьма разрушается и естественныя человеческого разума очеса просвещаются, и есть велие благо». Второй вопрос трактата посвящен языку, на котором учиться «нам, славяном, потребнее и полезнше» – на греческом или на латинском, и здесь автор выступает сторонником обучения по-гречески, ссылаясь на положительный опыт западнорусских «греко-славянских» школ («того ради напечаташася во Львове граде грамматики грекославянския») и объясняя, что «язык греческий честен, и велик, и богословие могущ объяти не заимствуя языка латинскаго; язык же латинский без греческаго ничто не могущ высоких разумений», «скуден и убог по себе самому» и «далече от истины в богословии отведет».[369]

Другое сочинение тех же лет озаглавлено «Довод вкратце яко учение и язык еллиногреческий наипаче нужно потребный нежели латинский язык и учение, и чем ползует словенскому народу». Несмотря на эту объявленную позицию, его автор менее категоричен по отношению к латинскому языку – он просто констатирует, что «великая есть антипатия древняя между народа русскаго и латинскаго… и что-нибудь происходит от латинов хотя и доброе, однако же подозрительное и неприятное», а поэтому рекомендует учить его после греческого, а не перед ним. Главное же, чем замечателен трактат, – автор демонстрирует познания о существующих европейских университетах, ссылаясь на авторитет тех из них, где учат греческий язык вместе с латинским: Падуя, Париж, Лейден, Прага, Рим. Несколько наивно автор представляет эти университеты-академии как прямое продолжение античных высших школ, полагая, что ныне «академии древние греческие во многих странах, и греческий язык является в немецком и французском языке», однако в нынешней Греции академии нет, хотя и есть в Константинополе «школа великая, в которой всякими свободными учениями научатся довольно». Таким образом, по мысли автора, античная Греция послужила источником «всех свободных учений», которые разошлись по миру и которые теперь можно почерпнуть и у латинян, притом именно древнегреческие учебники лежат в основе изучения «арифметики, геометрии, диалектики», и даже «во учение законов, и в дохтурстве, и иных учениях написаны».[370]

Таким образом, изложенное выше убедительно доказывает, что в 1680-х гг. идея основания православного университета по европейскому образцу уже вошла в русское общество и поддерживалась властью, а споры касались лишь того, кто возглавит его создание. В частности, нет никаких оснований предполагать (как это делает А. П. Богданов[371]), что «грекофильствующий» патриарх Иоаким был противником создания Академии: в подготовленном к концу 1681 г. тексте «Привилегии» присутствовало и его благословение, и разрешение на передачу в собственность Академии ряда монастырей; кроме того, и «чин» (т. е. Устав) Академии должен был составляться при участии патриарха, и обучение в ней с самого начала предусматривалось на всех трех языках – греческом, латинском и славянском, как это утверждается в преамбуле «Привилегии» со ссылкой на грамоту восточных патриархов Паисия и Макария. Если открытие Академии и откладывалось, то, возможно, именно из-за нехватки учителей греческого языка, а поскольку сам Сильвестр Медведев его преподавать не мог, патриарх Иоаким с одобрения царя обратился за ними на православный Восток. Об этом свидетельствует более поздняя (1693 г.) грамота иерусалимского патриарха Досифея, в которой тот упоминал о поступившей к нему от Иоакима просьбе, составленной в 1681 или 1682 г., чтобы «сыскать и прислать бы какова учителя еллинскаго языка, яко есть о том и воля иже во блаженной кончине бывшаго приснопамятнаго самодержца государя Федора Алексеевича»[372]. В ответ на эту просьбу в июне 1683 г. из Константинополя выехали братья Лихуды и, проделав долгий и трудный путь, в начале марта 1685 г. оказались в Москве.

Однако их прибытие не приблизило открытие Академии, а, напротив, привело к обострению конфликтов: как уже упоминалось, Сильвестр Медведев увидел в них опасных конкурентов и начал борьбу, не останавливаясь даже перед угрозами насилия.

Действительно, братья Иоанн (в иночестве Иоанникий) и Спиридон (в иночестве Софроний) Лихуды, уроженцы острова Кефалонии, учившиеся философии и богословию сначала в Венеции, затем в Падуанском университете, обладали всеми необходимыми знаниями для преподавания высших наук в Москве.[373] Превосходную аттестацию им как православным «дидаскалам» давала грамота, полученная при отъезде из Константинополя от трех восточных патриархов: константинопольского Дионисия, александрийского Парфения и иерусалимского Досифея, а также нескольких членов Святейшего Синода Вселенского патриархата.[374] В Москве для жительства им определили Богоявленский монастырь, куда 1 июля 1685 г. на учебу к Лихудам с Печатного двора прибыли семь лучших воспитанников иеромонаха Тимофея. Осенью того же года за три месяца в Богоявленском монастыре было выстроено деревянное здание для школы Лихудов, учеников которых к декабрю насчитывалось уже 28 человек.[375]

Появление у Лихудов во второй половине 1685 г. собственных учеников и школьного здания означало, что их деятельность (вследствие противоборства, оказанного Медведвым) обособлялась от планов создания Академии, поскольку одновременно, в июне 1685 г. патриарх Иоаким «ходил в Спасов монастырь для досмотру места, где строить каменные палаты для учеников греческого книжного писания».[376] Настоятелем же «Спасова», т. е. Заиконоспасского монастыря оставался Сильвестр Медведев, и, значит, патриарх адресовался к нему, принимая решение о постройке каменного здания Академии, а следовательно, подготовка к воплощению в жизнь «Привилегии» в этот момент продолжалась, хотя нам и неизвестна непосредственная реакция царевны Софьи на переданный ей документ.

Об этом же косвенным образом свидетельствовало то, что в сводчатом зале, предназначенном для публичных актов и диспутов, был помещен портрет царя Федора Алексеевича[377] – т. е. именно покойный царь должен был почитаться в качестве основателя Академии, как об этом и было записано в тексте «Привилегии». Поэтому несомненно, что планирование академического здания в 1685 г. происходило с участием Медведева и он в это время продолжал надеяться на утверждение Софьей своего проекта. В организации работ по возведению огромного для своего времени трехэтажного корпуса Академии с галереями и звонницей принимал участие глава правительства царевны Софьи, князь В. В. Голицын,[378] что еще раз, в полном соответствии с духом «Привилегии», подчеркивало государственный характер этого дела. Тогда же Сильвестр Медведев поспешил закрепить заслугу Федора Алексеевича как создателя Московской Академии в надписи на портрете у гробницы царя в Архангельском соборе Кремля.[379]

Но начиная с октября 1686 г. в документах Приказа книгопечатного дела обнаруживаются записи о выделении средств на «строение каменных школ» (затем – на «достроение каменных школ»), и адресованы они не Медведеву, а архимандриту Богоявленского монастыря Афанасию.[380] В ноябре же 1687 г. «по указу святейшего патриарха Богоявленского монастыря греколатинские школьные учители иеромонахи Иоанникий да Софроний с учениками с иеродиаконом Дионисием с товарищи переведены в Спасской монастырь, что за Иконным рядом, в новые каменные школы».[381]

Это означает, что за 1686—87 гг. Сильвестр Медведев потерял контроль над строительством Академии, а задуманное им здание досталось школе Лихудов. Объяснить это можно тем, что именно в 1686 г. между ним и патриархом Иоакимом началась открытая вражда: действительно, как раз в конце 1685 – начале 1686 г. Медведев издал трактат «Хлеб животный», с появления которого начался яростный богословский спор (его предметом было учение о времени пресуществления святых даров) между «латинствующими» и «грекофильствующими», где патриарх принял сторону последних.[382] В результате Иоаким решил полностью отказаться от поддержки планов Медведева, а значит, и от реализации «Привилегии на Академию».[383]

Тогда же закрылась и руководимая Медведевым Спасская школа, ученики которой были присоедены к ученикам Богоявленской школы Лихудов, а также приданным сюда же ученикам из Типографской школы иеромонаха Тимофея, и все вместе они поселились в здании «новых каменных школ». После слияния названных школ к концу 1687 г. под руководством Лихудов обучалось более 100 учеников. По историографической традиции эти события считают началом существования Славяно-греко-латинской академии в Москве, хотя в настоящее время Б. Л. Фонкич предложил отсчитывать ее открытие от поступления к Лихудам первых учеников Типографской школы, т. е. с 1 июля 1685 г.[384]

Однако зададимся вопросом – являлось ли славяно-греко-латинское училище Лихудов (пусть и переведенное в новое здание, которое Сильвестр Медведев выстроил для Академии) действительно той Московской Академией, основать которую планировал царь Федор Алексеевич по инициативе Симеона Полоцкого? Ответ на него, очевидно, отрицательный, прежде всего потому, что никакой «Привилегии» это училище так и не получило, а следовательно, его статус и права корпорации никак не закреплены, да и самой корпорации (академического совета) как таковой не существовало. Не было у училища и собственности – его финансирование осуществлялось напрямую из Патриаршего казенного приказа.[385] Можно также обратить внимание, что, несмотря на планы Лихудов перейти к преподаванию богословских наук, на деле за почти девять лет их деятельности ученики последних классов ограничивались слушанием логики и физики, т. е. не заканчивали даже полного круга философских наук, не говоря о богословии.[386] В 1692 г. один из лучших учеников Лихудов, Петр Васильевич Постников был направлен доучиваться (по пути своих учителей) в Падуанский университет и, что любопытно, завершил там образование на медицинском факультете.[387] Все это не позволяет назвать школу Лихудов полноценным высшим учебным заведением, тем более что и само название «Академия» по отношению к ней не зафиксировано в источниках того времени, где училище называли «греко-латинскими школами».

В 1694 г. братья Лихуды были отстранены от преподавания[388]. Руководство школы перешло к их старшим ученикам – Николаю Головину и Федору Поликарпову, при которых уровень преподавания сразу упал до гимназического, что также свидетельствовало о том, что процесс создания высшего училища еще не был завершен.

Несостоявшееся преподавание богословских наук в Москве в 1690-х гг. оказалось как бы скомпенсированным одновременными успехами Киево-могилянской коллегии. Восстановленная ректором Варлаамом Ясинским после разгромов в период казацкой и русско-польской войны, коллегия укрепляла свой состав, в особенности тем, что ее лучшие выпускники, не имея возможности учиться богословию дома, проходили этот курс в университетах Центральной и Восточной Европы, а потом возвращались в Киево-могилянскую коллегию, где быстро делали успешную преподавательскую карьеру.[389] Такие примеры, с одной стороны, объективно свидетельствовали о вхождении Киево-могилянской коллегии в образовательное пространство европейских университетов; с другой стороны, именно благодаря этому к концу 1680-х гг. в Киеве все было готово к открытию четырехлетнего богословского класса, что и произошло в 1689 г. Его первым преподавателем был Иоасаф Кроковский, которого в 1693 г. сменил Стефан Яворский – оба учились до этого в католических академиях.[390]

С началом преподавания богословских наук Киево-могилянская коллегия уже могла de facto называться Академией (как это делала Львовская иезуитская), но ей не хватало закрепления статуса de jure. Поскольку в 1686 г. Киев по Московскому миру «навечно» вошел в состав России, то искать требуемых указов нужно было при дворе московского царя. Успеху ходатайств значительно способствовало то обстоятельство, что восстановитель коллегии Варлаам Ясинский с 1690 г. стал киевским митрополитом и вскоре сумел добиться расположения по академическим делам у нового патриарха Адриана (в отличие от патриарха Иоакима, не любившего «малороссов»). Патриарх благосклонно принял делегацию киевских учителей и пообещал «замолвить слово» при дворе.[391] Заметим, что для митрополита Варлаама Ясинского закрепление статуса и прав автономии Киевской академии не было пустым звуком: он на личном опыте узнал, что такое «академическая свобода», когда учился в двух университетах – в Ольмюце и Кракове, причем в последнем получил степень доктора философии.[392]

В конце 1693 г. в Москву за искомой привилегией отправился сам ректор Киево-могилянской коллегии Иоасаф Кроковский (1693–1697), которому 11 января 1694 г. вручили царскую Жалованную грамоту. В ней утверждались следующие права: коллегия «через своих православных префектов и профессоров и учителей» могла обучать «детей российского народа всяких чинов и из иных стран приходящих благочестивой греко-российской веры ревнителей»; ей разрешалось иметь не только низшие классы до поэтики и риторики, но и высшие классы философии и богословия и преподавать на греческом и латинском языке. Судебный иммунитет училища был выражен в словах, что профессора и учителя обязаны «неспокойных и вражды творящих унимать и смирять и ни до какого своевольства их не допускать», а также, что все должностные лица военных чинов и мещан не могут «ректору, и учителям и ученикам, в школах будущим, обиды и утеснения чинить». На содержание коллегии выделялось постоянное «вспоможествование» из царской казны – 50 рублей и 50 четвертей ржи в год.[393]

Жалованная грамота 11 января 1694 г. явилась первым примером актов такого рода в России, представлявших собой подобие грамот, которыми от имени императоров в Европе, начиная с XII в., гарантировались привилегии университетов. Ее ближайшими по времени и месту создания аналогами были грамоты Стефана Батория на открытие Виленской академии и проект «Привилегии» Московской академии, хотя очевидно, что создатели Жалованной грамоты 1694 г. опирались не на эти образцы, а на свои собственные представления и требования к автономной университетской корпорации в России. С формальной точки зрения это означало появление, наконец, в России первого юридически правомочного университета.

Тем не менее грамота имела ряд недостатков. Киево-могилянская коллегия так и не была наименована в ней «Академией», да и неподсудность ее членов другим судебным органам нуждалась в более четкой фиксации, при том, что киевские власти немедленно пытались оспорить судебные права академии и требовали привлечения студентов за их проступки, прежде всего воровство, к светскому городскому суду, тогда как известия о судебных привилегиях коллегии способствовали быстрому росту числа воспитанников и, как следствие, увеличению количества их проступков.[394]

Все это вылилось в ряд конфликтов между киевскими мещанами и коллегией в 1690-е гг. Жалобы обеих сторон достигли двора царя Петра Алексеевича, который первоначально признал правоту киевлян и разрешил предавать виновных студентов «суду ректора и учителей», если те их накажут – если же нет, то велел вести их в приказ и там «чинить достойное наказание».[395] В ответ учителя и студенты «били челом, что Академия их Киево-Могилянская, от прежнего своего основания будучи равными привилеями, как обыкновенно иным академиям во всех государствах иноземческих право свободность имети, подтверждена, ныне не свободна есть, но под игом тяжкой обиды пребывает от мещан киевских».[396] Из этой челобитной видно, что члены коллегии основывали свои права не только на Жалованной грамоте 1694 г., но и на прежних актах Речи Посполитой, в том числе направленном против России Гадячском договоре, по понятным соображениям не называя его.

Надо сказать, что Петр по-своему оценил апелляцию к правам европейских университетов, заявив, что в других государствах «студентам всяких наук дано свободное учение, а грабежей и иных дурностей быти не допущают». Но в результате, по ходатайству киевского митрополита о «подаянии полномощной грамоты и крепости», поддержанному ставшим в 1700 г. местоблюстителем патриаршего престола Стефаном Яворским, Киево-могилянская коллегия получила новую грамоту царя Петра от 26 сентября 1701 г., где подтверждался суд ректора и префекта над студентами и другие права Академии. Само это название впервые употреблено именно в данной грамоте (правда, во фразе, цитирующей упомянутую челобитную).[397]

Назначение в конце 1700 г. Стефана Яворского, бывшего префекта Киево-могилянской коллегии, местоблюстителем патриаршего престола означало наивысшую фазу влияния киевских монахов не только на церковные, но и на образовательные дела в Москве. Накануне этого события состояние московской славяно-греко-латинской школы было плачевным, и царь Петр, вернувшись из Великого Посольства, имел в конце 1698 г. известный разговор с патриархом Адрианом о том, что в Москве хотя «благодатию Божиею и есть школа, и тому бы делу порадеть можно, но мало которые учатся, что никто школы как подобает не надзирает», так что для подготовки образованного духовенства необходимо посылать учиться в Киев. Тем не менее было бы правильно, если и из московской школы «во всякия потребы люди благоразумно учася происходили, в церковную службу, и в гражданскую, воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусство».[398]

Близким следствием этого разговора явилось коренное преобразование училища в Заиконоспасском монастыре. Оно не только получило название Московская академия (по примеру Киевской), но и в соответствии с широкой программой, прозвучавшей в словах царя Петра, рассматривалось как государственный университет. Изменение статуса и программы происходило в соответствии с царским указом от 7 июля 1701 г., которым Московская Академия передавалась в ведение Стефана Яворского. Его стараниями сюда перешли несколько профессоров и десятки учеников из Киева. Ректором Академии в период преобразований стал Палладий Роговский, учившийся в иезуитских академиях Вильны, Ольмюца, Рима и получивший там степень доктора философии и богословия. К 1704 г. реформа завершилась и привела к тому, что в Заиконоспасском монастыре возникла полная копия Киевской академии – как по организационному устройству, так и по программе преподавания, и именно эта форма высшего учебного заведения развивалась здесь дальше в течение XVIII в.[399] Поэтому справедливо считать, что Московская академия, хотя и оформилась в 1701 г. на базе прежнего училища, основанного Лихудами, на деле не имела с последним почти никакой преемственности, кроме самого помещения.[400] Об этом же говорит, например, и послание иерусалимского патриарха Досифея от 15 ноября 1703 г., где тот упрекал Стефана Яворского, что тот «в конец еллинское училище стерл и токмо о латинских школах старается».[401]

Таким образом, в России начала XVIII в. существовали два православных университета, вполне аналогичных европейским «доклассическим» университетам других конфессий. Киевская академия получила в России права университетской корпорации царскими Жалованными грамотами 1694 и 1701 гг., а Московская академия была организована по образцу Киевской в 1701 г. на базе славяно-греко-латинского училища, основанного братьями Лихудами. Сознательно ориентируясь на устройство католических университетов своей эпохи, Киевская академия способствовала началу развития контактов России с университетской Европой, но в то же время верно выполняла задачу охраны интересов православия на границе России и Запада. Как и во многих иезуитских университетах, в Киевской и Московской академиях читались лекции лишь философского и богословского циклов, но не преподавалось право и медицина, однако (как и у иезуитов) в XVIII в. делались попытки открыть и эти факультеты, чтобы перейти к «полному» университету.[402]

Обучение в академиях давало возможность затем служить в различных сферах государственной жизни. Важно подчеркнуть, что ни Киевская, ни Московская академия в XVIII в. еще не представляли собой сугубо церковные школы. Напротив, они были учебными заведениями «для людей всякого чина и сана», не ограничивавшимися лишь подготовкой духовенства, но дававшими образование и людям, выбиравшим светскую карьеру, что доказывал социальный состав студентов и анализ их последующей деятельности. Так, в 1720-х гг. только около четверти выпускников Московской академии получали духовный сан, значительное же их число шло на службу переводчиками, переходило в медицинские, математические, инженерные школы.[403] Большой процент обучающихся первоначально составляли московские дворяне, и лишь с 1728 г. были введены ограничения по приему в академию выходцев не из духовного сословия, причем вопреки мнению правительства, которое «поддерживало взгляд на Московскую академию как на общеобразовательную школу для дворян».[404] Говоря о близости статуса Московской академии в России первой половины XVIII в. к университетскому, необходимо еще указать, что к ее названию иногда добавляли титул «Caesarea» – Императорская, подчеркивавший ее общегосударственное значение.[405]

В прямой связи с возникновением первых русских академий находились и последующие проекты, в которых государственные деятели начала XVIII в. развивали мысли о создании в России не только отдельных университетов, но и шире – целой сети высших школ, поддерживаемых государством. Ряд таких проектов перечисляет в своем исследовании С. В. Рождественский. Так, Алексей Курбатов предлагал, ссылаясь на иностранные примеры, устроить в Петербурге и Москве «академии свободных разных наук, на разных диалектах, как церковных, гражданских, так и военных», а в губерниях – школы для шляхетства, купечества, «солдатских, пушкарских и других всяких чинов». Боярин Ф. С. Салтыков написал широкий план – «образ» всенародного обучения, благодаря которому русские должны «сравняться во всех свободных науках со всеми лучшими европскими государствами», поскольку «без свободных наук и добрых рукоделий не может государство стяжать себе умного имения и такожде будет всегда требовать во всех делех из других ученых государств людей на послуги свои и вспоможение».[406] Салтыков предлагал открыть по одной или две академии в каждой губернии и содержать их из монастырских доходов, а в их ученики записывать дворян, купеческих и разных чинов детей в возрасте от 6 до 23 лет. Программа этих училищ включала полный курс обучения вплоть до философии и богословия и должна была готовить учеников «в службы воинские и градские». Следует подчеркнуть общеобразовательный характер школ в проектах Курбатова и Салтыкова: исходя из «прагматической» мысли о подготовке государственных служащих, они высказывали мнение, что этим следует заниматься путем широкого изучения всех «свободных наук», т. е. фактически убеждали царя в необходимости развития в России университетского образования.

Особый интерес представляет обнаруженный и опубликованный С. В. Рождественским проект «Академии Политики для пользы государственных канцелярий».[407] Его возможная дата создания лежит между 1715 и 1718 гг., поскольку, с одной стороны, проект предшествовал учреждению в Петербурге коллегий, с другой, в нем упоминается Морская Академия, основанная в 1715 г. Автор проекта неизвестен, но, безусловно, являлся одной из неординарных фигур петровского царствования, обнаруживая прекрасное знание истории и современного состояния университетов в различных европейских странах, в особенности в Италии (возможно, на собственном опыте). А. И. Андреев предположил, что проект написал один из переводчиков Коллегии иностранных дел,[408] но это кажется маловероятным – скорее в авторе можно увидеть крупного русского дипломата петровской эпохи, лично знакомого с описываемыми странами и посещавшего тамошние университеты. В качестве такой фигуры подходит, например, князь Б. И. Куракин.

Проект интересен, прежде всего, тем, что уже в его начальном разделе утверждается необходимость развития в России университетов. Начиная с вопроса о подготовке канцеляристов и чиновников для намеченных коллегий, автор подобно приведенным выше рассуждениям Курбатова и Салтыкова приходит к мысли, что для этого недостаточно одностороннего практического образования. Организуя обучение будущих чиновников «политике», т. е. науке государственного управления, необходимо «поставить учение других науков, которые суть фундамент политики». Указывая на внутренние взаимосвязи наук, автор считает, что «оным, которые имеют учиться в Политике, надобно быть ученым прежде в Диалектике и в Философии, но еще лучше и полезнее будет, когда также фундамент имеют в юриспруденции», а из этого делает решающий вывод: «Того ради видится неоставляема институция единой университет публичной, в которой между достальными науками можно употребить и политику, яко употребляется в университетах Германии, Франции, Гишпании, в Парме, в Риме, Праге и прочих, в которых по совершению грамматики, уманите, риторики, философии и юриспруденции поставляется юность к учению политики». Западный пример служит главным аргументом, с помощью которого автор убеждает царя в пользе такого университета для России, ибо «многие принцы истощаются на постановлению всякой в своем государстве вышепомянутую университет с великим издержанием казны», при этом «такое иждивение малое высокому монарху читается, а прибыль превелика, понеже таким способом все подданные с неискуства выведутся; уподобляет же оных управить государственные дела так во владении стата, как в посольстве и в иных министерских дел». В России же основание такого университета произошло бы «в вечную и неугасимую славу нашему монарху, во удивление всего света и в неизреченную пользу всему Российскому православному народу».

Автор специально подчеркивает, что существующие и утвержденные «через царскую благочестивость» коллегии в Киеве и Москве не могут считаться «полными» университетами, «понеже в оных не учатся все науки и что для лишения учителей». Характерно, что автор отказывает в университетском статусе новооснованным петровским офицерским школам (Морской Академии), которые «не имеют подлинную и фундаментальную регулу, содержательную, твердую и непременную». Таким образом, целью проекта служит именно основать в России «университет регулярной и порядочной, яко суть прочие Эвропи». Из дальнейшего изложения ясно, что под образцом последнего автор имел в виду иезуитские университеты (перечисляя их в Вильне, Праге, Вене, Граце, многих итальянских городах), а другие упрекал, что они «прежнюю свою красоту, древний порядок и совершенство потеряли». В проекте противопоставлялись две системы управления: с помощью «мирских чинов», характерная для протестантских, и «от духовных чинов, а особливо от иезуитов» – для католических университетов, причем симпатии автора целиком на стороне последних, которые «не токмо в славе всегда высокой были, но еще всегда больше умножаются и в добрый порядок поставляются». Поэтому советы по конкретной организации университетов автор давал в соответствии с иезуитской практикой, в т. ч. набирать учителей «из чинов монастырских»; вопрос же финансирования решался с помощью введения особой подати со всех губерний, которую «с радостию всякой даст, надеяся на богатое возвращение, которое состоит в науке их юностей во всяком искусстве». Будущими студентами автор, прежде всего, видел представителей «благороднейшего шляхетства», но не отказывал в праве учиться и другим сословиям, а в целом, был исполнен оптимизма в том, что со временем русский народ не только оружием, но и искусством превзойдет все другие, «понеже с Божию помощию одарены от натуры островидением, субтильным рассуждением и прилежанием ко перениманию всякую науку без трудности».

В конце проекта перечислялись науки, которые должны преподаваться в университете: грамматика, поетика, «уманитет», риторика, философия, теология (традиционная последовательность предметов иезуитских коллегий), но, кроме них – политика, арифметика, геометрия, астрология, наутика (т. е. мореходное искусство), медицина, юриспруденция. Как видно, предполагаемый университет, действительно, стал бы «полным» в том смысле, что в нем предусматривались науки всех четырех факультетов. Общий его годовой бюджет был предусмотрен в 10 тыс. рублей.

В целом, проанализированный проект отличало четкое представление об организации университетов в Западной Европе и одновременно, о тех конкретных государственных задачах (наполнение образованными чиновниками создаваемых коллегий, магистратов, посольств и т. д.), которые они могут решать в России. Непосредственная реакция Петра I на этот проект неизвестна, но нет сомнений, что он рассматривался царем наряду с другими в середине 1710-х гг., когда проблемам развития высшего образования в России Петр начал уделять повышенное внимание, благодаря своим контактам с учеными эпохи Просвещения (о чем пойдет речь в следующей главе). Наконец, 11 июня 1718 г. на очередном мемориале, представленном лифляндцем Г. Фиком, где вновь затрагивалась проблема подготовки людей «для гражданских и воинских чинов», царь написал: «Зделать академию. А ныне приискать из русских, хто учен и к тому склонность имеет. Также начать переводить книги: юриспруденцию и прочим к тому. Сие учинить сего году начала».[409]

Если принципиальное решение царя было принято, то вопрос о будущей форме и устройстве нового «петровского» университета оставался открытым. Следует подчеркнуть, что потенциал развития православных университетов «доклассического» типа не был исчерпан и, как показывают разобранные выше проекты государственных деятелей в окружении Петра, с их помощью можно было удовлетворять требования государства по подготовке образованных людей для различных родов государственной службы. Закономерным продолжением этой тенденции было бы предлагавшееся широкое открытие академий или коллегий при монастырях, а также превращение существующих Киевской и Московской академий в «полные» университеты. Однако эти тенденции остались нереализованными в петровскую эпоху, что во многом обуславливалось общим направлением проводимой царем секуляризации общественной жизни. Возможность организации российских университетов под церковным управлением была окончательно отсечена Духовным регламентом 1721 г., который поставил перед Святейшим Синодом задачу создать отдельную систему школ для подготовки духовенства – в развитии же светского образования роль Церкви не получала по Духовному регламенту никакой законодательной опоры, хотя, как уже говорилось, Московская и Киевская академии еще долго в течение XVIII в. сохраняли черты всесословных общеобразовательных (по социальному составу учащихся и профилю выпускников) высших школ.

Таким образом, Петр I не был склонен доверять «церковникам» дело подготовки государственных служащих. Для его реформ характерна вполне закономерная переориентация связей России с католического юга на технически развитый протестантский север Европы, а в сфере образования – прежде всего, на протестантскую Германию. Этому соответствовало и новое отношение к университетам, более подверженное влиянию утилитаризма и идей Просвещения, реализация которых должна была происходить без всякой оглядки на прежний опыт российских высших школ рубежа XVII–XVIII вв. И такой поворот стал особенно зримым, когда в связи с организацией в Петербурге Академии наук была предпринята новая попытка основания российского университета.

Подводя итог анализу представлений об университетском образовании в России XVII – начала XVIII в., подчеркнем еще раз один из главных выводов о том, что именно в этот период происходит перенос в нашу страну «идеи университета», заимствованной из Европы. В то время как для региона Восточной Европы, в целом, роль «спускового крючка», приведшего в действие механизмы распространения университетов, сыграла Реформация, в России схожие последствия имел раскол. Если в конце 1640-х гг. с приездом в Москву киевских монахов начался общий трансфер европейского научного знания в Россию, то в постановлениях церковного Собора 1666–1667 гг. с участием восточных патриархов речь шла уже именно о создании училища высших наук как необходимой меры для укрепления Церкви и государства в России. Проводником этой идеи выступил Симеон Полоцкий, к которому восходят два проекта создания такого училища – в конце 1660-х гг. при церкви Иоанна Богослова в Бронной слободе, которое по типу скорее напоминало западнорусские братские школы, и созданный на рубеже 1670—80-х гг. проект Московской академии – полноценного православного университета по европейскому образцу. К сожалению, острая политическая борьба и личные конфликты в 1680-е гг. не позволили воплотить в жизнь этот проект, зато тогда же в Москве возникли первые славяно-греко-латинские школы, которые, не став еще в полной мере высшими училищами, подготовили почву для дальнейшего развития университетского образования. Также в течение всей второй половины XVII в. все возрастающее влияние на образование в России оказывала Киевская академия, которая с окончательным переходом Киева под власть московского царя закрепила свои права университетской корпорации и выступила образцом, по которому в начале XVIII в. была создана Московская академия. Обе эти академии следует признать университетами «доклассической» эпохи, действовавшими в России начала XVIII в. Тем не менее главная проблема состояла в том, что начало «доклассического» периода университетской истории в России приходится на время, когда в Европе разворачиваются процессы «модернизации» университетов, содержавшие в себе отказ от ряда принципов их средневекового устройства и знаменовавшие, вообще, начало конца «доклассической» эпохи. Эти процессы немедленно получили отклик и в России. Поэтому «доклассическим» университетам здесь не хватило времени для развития, и они сразу же столкнулись с идеями просветительской «модернизации», которые проводило петровское государство.