"Хроники ближайшей войны" - читать интересную книгу автора (Быков Дмитрий Львович)
Письмо первое 1
Мне приходилось уже писать и на форумах, и в статьях, и отчасти в «Орфографии» – о том, что русская история в последние двести лет как минимум (о периодизации можно спорить) представляет собой практически непрерывное движение вниз, временами под откос, и в этой коллизии уже не принципиально, съезжать ли в пропасть по левой или правой колее. Весь российский «маятник» – чередование либеральных и государственнических крайностей, оттепелей и заморозков, упоминавшихся бардаков и бараков – осложняется тем, что происходит он в процессе движения по наклонной плоскости; можно привести и другой визуальный аналог – спуск по спирали с повторением всех типологических признаков «оттепели» и «заморозка» на каждом новом витке, все более узком. Отсюда и убыстряющееся чередование, и все более очевидная второсортность как отечественной свободы, так и отечественного зажима.
Следует выделять, впрочем, не две (зажим – оттепель), а четыре стадии исторического процесса в России. С упрощением этого цикла – редукцией его до двух стадий – связаны многие заблуждения последних лет. Я обозначил бы стадии русского исторического цикла как «реформаторство (вплоть до полного разрушения прежней модели государства) – зажим – оттепель – застой». Иван Грозный и Петр Великий (в народе прозывавшиеся одинаково – кровавыми) правили достаточно долго, чтобы в первой половине своего царствования осуществить реформы, а во второй начать закрепощение. С великолепной наглядностью эти же четыре стадии прослеживаются, например, в девятнадцатом веке – но то было время других скоростей: системным признаком эпохи бурного реформаторства служит путч или мятеж (стрелецкий при Петре, декабристский при Александре, эсеровский при Ленине, хасбулатовский при Ельцине). О декабристском путче следовало бы сказать особо: советская историография наклеила на него ярлык «революционного». Б'ольшую глупость трудно придумать. Победа Пестеля привела бы к террору куда более жесткому, чем государственный (как и любая секта по своей структуре куда жестче официальной церкви). Ни один военный переворот (каковым и был по сути декабристский путч) не приводил еще к демократизации страны. Попытка переворота не увенчалась успехом, и завинчивание гаек было осуществлено государственной волей.
Системным признаком конца реформаторской эпохи является равноудаление олигархов, или высылки соратников: иногда они убегают сами, как Курбский или Березовский, иногда их высылают, как Меншикова, Сперанского или Троцкого. Системным признаком оттепели (то есть попытки косметического реформирования государства без пересмотра его устоев) является расцвет искусств – поскольку оттепель дает сочетание свободы и стабильности оптимальное для творчества. Дополнительным стимулом для творцов является повышенное государственное внимание – и искренняя, раскрепощающая радость выживших, которых не тронули во времена зажима. Эпохи оттепелей в России – екатерининской (до пугачевщины), александровской (1855-1864, до подавления польского восстания), хрущевской (1953-1962, до Новочеркасска) исключительно плодотворны в литературном отношении и создают в обществе приятную надежду ни единение власти и народа. С этими же периодами связан расцвет наук (Ломоносов – Кулибин, Менделеев – Бородин, Королев – Ландау-Келдыш); симптоматично, однако, что хороших ученых Россия готовит в эпохи заморозков. Концом «оттепели» служит обычно подавленное восстание – иногда национальное, вроде польского, иногда внутреннее, вроде пугачевского, но всегда продиктованное обещанием реформ и их половинчатостью. В этом смысле эпоха оттепели симметрична эпохе реформ – поскольку та тоже с неизбежностью порождает бунт, но это как раз бунт старого против нового (стрелецкий, хасбулатовский); «оттепельные» восстания порождаются недостаточной решительностью реформаторов, путчи – избыточной решимостью; «оттепельные» восстания, как правило, настолько же слабее и робче путчей, насколько косметические ремонты деликатнее капитальных.
«Оттепели» предполагают расцвет многочисленных талантов, заморозки – единичную «вакансию поэта». Этот «единичный поэт» поначалу склонен переживать государственнические иллюзии, но быстро в них разочаровывается, входит в конфронтацию с государством и либо гибнет, либо уходит в тень. Человек, сформулировавший сам тезис о «вакансии поэта» – Борис Пастернак,- почти буквально повторил в 1931 году пушкинские «Стансы» 1826 года, «утешаясь параллелью», как сказано в последней строфе. При послепетровском зажиме 1730-1740, символичным апофеозом которого стало строительство Ледяного дома, роль первого поэта, реформатора языка и большого государственника играл Василий Тредиаковский, прошедший сходный путь. Эту фигуру у нас недооценивают, но дело, собственно, не в таланте, а в типе литератора, в одиночку становящегося литературой.
Поскольку история литературы мне ближе, я предпочту проследить типологию каждой стадии именно на литературном материале. Скажем, любая эпоха реформаторства закономерно порождает бурную полемику между архаистами и новаторами; будущий «единственный» поэт участвует в ней обычно на стороне новаторов (Пушкин в «Арзамасе», Пастернак в «Центрифуге»). Любая эпоха застоя и распада порождает тип элегического романсного лирика, болезненно чуткого именно к распаду: это тип Жуковского (Блока), и тут возможны почти буквальные совпадения: общий германский генезис, любовь к заунывному отечественному фольклору, уникальная музыкальность… филологический чертик толкает меня под руку, чтобы я провел параллели между поэмами «Двенадцать» и «Двенадцать спящих дев». Пусть какой-нибудь структуралист займется, «НЛО» обязательно напечатает. Отечественный застой породил целую плеяду таких лириков – Кенжеев, Гандлевский, Кекова, с поправкой, разумеется, на масштаб.
Наконец, отличительная черта маразмов – то есть высших и последних стадий стагнации – заключается в попытках реформирования системы, и всякий реформатор вызревает именно в недрах эпохи маразма; правда, и попытки эти, в полном соответствии с духом времени, являются, как правило, маразматическими – или по крайней мере чрезвычайно наивными. Таковы были реформаторские потуги Алексея Михайловича Тишайшего, реформы Павла I (особенно трогателен, конечно, ящичек для личных посланий императору), крайне неудачные попытки Столыпина и идеи Андропова – Горбачева о наведении порядка путем проверки кинозалов в рабочее время или вырубки виноградников.
Из всего сказанного ясно: то, что ожидает нас в ближайшие годы,- никак не новый застой (это бы полбеды), а новое вымораживание имперского типа. Отличия суть многи, но главное мы уже ощущаем: во время застоя жандармы отправляют свои обязанности с чувством вины, сознавая свою неправоту и обреченность системы. Во время заморозков у них есть чувство правоты. Им ведома сладость реванша – «Вот до чего вы довели!».
Русская история, следовательно, с момента существования России как единого государства прошла четыре описанных цикла:
– реформы Ивана Грозного – репрессивный период 1565 с 1584 – оттепель Годунова, приведшая к смуте,- застой Михаила и Алексея Романовых с переходом в маразм.
– реформы Петра – постреформаторские заморозки бироновщины – оттепель Екатерины, окончившаяся восстанием Пугачева, арестом Новикова и ссылкой Радищева,- маразм Павла.
– реформы Александра I – начало заморозков 1816 – репрессивное тридцатилетие Николая I – оттепель Александра II – застой и маразм Александра III и его старшего сына.
– реформы Ленина – зажим Сталина – оттепель Хрущева – застой и маразм Брежнева – Черненко – Андропова.
Мы находимся в начале второй четверти пятого цикла: реформы Горбачева – Ельцина – зажим Путина – оттепель и маразм его преемников.
Главная примета российской истории – ее абсолютная независимость от тех людей, которые ее делают. Роль личности в любой истории значима лишь в той степени, в какой эта личность совпадает с вектором развития конкретной страны,- но в России нет и вектора, т.е. нет истории как сознательного коллективного действия. Нет и нации, поскольку нация есть понятие не этническое, но этическое. Установить себе исторический вектор путем очистки нации от «чужих» – занятие столь же кровавое, сколь и бесперспективное. Между тем именно этим озабочены наши так называемые националисты – полагающие, что чистота крови есть сама по себе моральный императив. Смотреть на них давно уже не страшно, а смешно – вроде как на таракана: такое же совершенство.
История в России движется, как погода, как смена сезонов,- без всякого участия населения и даже власти. Думаю, что и Путин не самый плохой человек,- просто слабый. В известных условиях он, вероятно, был бы не худшим демократом. При застое был бы средним гебистом и неплохим семьянином. Я допускаю, что и Сталин при определенных условиях был бы неплохим виноделом и не худшим начальником треста. Но если человек в определенный момент согласился сыграть определенную роль, эта роль им овладевает – и больше он себе не хозяин. Путин себе не хозяин с марта будущего года, если, конечно, пойдет на выборы. Ни на одних выборах мы никого не выбираем: победа Ельцина в восемьдесят девятом и даже девяносто шестом году так же предопределена, как победа «Единой России» в нынешнем. Бессмысленно обвинять Ельцина в том, что он оставил нам такого преемника: осуществлять зажим обречен был любой преемник. Ничтожная роль личности в нашей истории наглядней всего прослеживается на Горбачеве: начал он как типичный продолжатель «эпохи маразма», но время переломилось без всякого его участия, и он оказался реформатором. Да, собственно, и по Александру I все было видно: один и тот же персонаж выступает как реформатор до войны 1812 года и как не очень удачливый диктатор после нее (полномочия диктатора делегируются Аракчееву, но последний слишком глуп для полноценной диктатуры). Полагаю, что описанный цикл – «реформы-зажим-оттепель-застой» – не есть чисто русская традиция: он характерен для любого политического процесса, но в западной истории, помимо этого цикла, наличествуют и другие векторы. В России их нет, и потому история наша ограничивается механическим повторением четырехтактного движения при нарастающей деградации культуры и практически полном неучастии народа в решении его судьбы.
Обо всем этом (без упоминания четырехтактного цикла, которого вообще, кажется, никто еще не выявил – рад буду ошибиться) писал сначала Чаадаев, потом Мандельштам в статье 1915 года о нем – но если уж роль личности в истории у нас так мала, что говорить о роли печатного слова?
Больше всего меня умиляют некоторые чрезвычайно одаренные люди, продолжающие верить в личность и ее выбор. Борис Стругацкий в последних «Московских новостях» утверждает, что теперь все зависит от Путина. Человек с таким интеллектом давно уже мог бы понять, что если система опять отстроилась в модель «все зависит от одного» – значит, от этого одного теперь уже точно ничего не зависит. Для человека, оказавшегося на самом верху, это серьезный шок – вот почему российские лидеры так быстро съезжали с ума, когда это до них наконец доходило. Да и сойдешь тут с ума, видя, как вся интеллигенция дружно, в голос говорит о сползании к диктатуре, констатации эти звучат на всех вечерах сатиры и даже кое-когда на телевидении, а процесс идет и будет себе идти вне зависимости от того, чего кому хочется. Ведь всем все понятно про «Единую Россию» – а голосуют с абсолютной покорностью. Чаадаев писал, что вместо истории у нас география. Дудки. Вместо истории у нас метеорология. Все знают, что зимой холодно, но поди ты ее предотврати. В стране, где не работает ни один закон, люди живут по законам природы.