"Князь мира" - читать интересную книгу автора (Клычков Сергей Антонович)Глава девятая НЕРАЗМЕННЫЙ РУБЛЬРедко барину Бодяге удавалось сказать нешуточное правдивое слово, а тут, как оказалось, выложил он одну сущую правду: князя Копыту и в самом деле уходили Рысачихины мужички, которых барыня задолго еще до этого распустила по монастырям собирать милостыню в оплату оброка. Как видно теперь, барыня малую пользу получила от этих милостынников, такие мужики, как Недотяпа, может, в сто лет один раз родятся, а тут, должно быть, сыскался все же один мозголовый, который раскумекал по-настоящему все это дело и присоветовал всей нищей братии сменить посохи на дубины… В первую же голову, видимо, как сом в вершу, князь и ввалился, зарыли они его будто бы в землю живьем, чтобы и следка с душком не осталось, а Буркан, которого князь Копыто, как известно, вез от Рысачихи на закорках кибитки, скрученного по рукам и ногам, для передачи начальству, разорвал на себе, как только рысаки на князя напали, льняные ужища и ими, перед тем как закопать, спеленал Рысачихиного жениха, как младенца. После такой тяжелой сердечной потери, а также и после того, как разбазарили у барыни по описи фамильную мебель, драгоценные безделушки и с молотка вместе с егерями пустили весь собачий загон, не только уже из Питера женихи не наезжали, а даже соседские помещики отвадились понемногу, братья Кушаковы сочли появляться у барыни неблагоприличным, потому что у них теперь стояли ее клавесины, а Бодяга повертелся еще, должно быть, года три у барыни после смерти князя Копыты, а потом, так и не покрывшись с нею венцом, хотя блудили открыто, уехал куда-то со своей колодой получать жалованье сразу с четырех королей, но, видимо, сошло не совсем благополучно, и он назад не вернулся. Без веселого барина еще более обстрашнело в Рысачихином доме, правда, в нем уже не разгуливал по ночам майор в бархатных туфлях, но огромные комнаты, опустевшие после распродажи, как после хорошего вора, стояли теперь угрюмые и неприютные, Палашка, то ли скрива, то ли с нераденья, не поспевала обмахивать паутину, и на майоровой половине поселились безрукие духи, тихие и безыменные, от которых докуки никакой не было, и только веяли в холодное время изо всех углов сквозняки, как неживое дыханье. Странно и неожиданно Рысачиха изменилась к этой поре и в характере своем, и в обращенье с народом, ни девок уже не лупила по делу и по безделью, ни мужиков не запарывала на конюшне, если отпорет кого, так очень слегка для назиданья и больше вроде как в память, тут рысачки немного передохнули, и даже сыскались охотники, которые за барыню ставили свечки и по простоте и незлобивости за нее богу молились, что тот ее образумил… никто не мог по-настоящему постичь причину такой перемены, одни говорили, что Рысачиха, после того как ее милостынников, покончивших с князем, переловили и самого Буркана отправили в каторгу на вечные веки, получила от начальства внушенье, чтобы на будущее с мужиками была поосторожнее, а кто отмахивался от этих догадок, потому что и в самом деле великое, подумаешь, горе начальству, да и не такая барыня, чтобы ее испугать! Но, должно быть, и в самом деле все же было что-то такое, Рысачиха перестала калечить мужиков едва ли без всякой причины, тем более что подобралась она с другого конца, хитро припрятавши за доброе слово и приветливую улыбку безумный умысел, которого и дьявол бы не придумал: по примеру барина Бодяги и, должно быть, по веселому его наущенью Рысачиха стала крестить у мужиков новорожденных младенцев, но все Рысачихины крестники, хотя и рождались на свет в глазах без малой тенинки, со временем по неизвестной причине становились слепцами… мужики поначалу приняли эту затею за великую барскую милость и снисхожденье, а потом, когда пришлось ребятишек раньше времени обучать слепецкому Лазарю да Пьянице, зачесали в затылках: - Видно, и барская милость хуже напасти… и доброе слово острее ножа! Как это так выходило, нам сейчас трудно по справедливости разобраться, может, какая зараза по Скудилищу в эти годы ходила, тем более что к чистоте и опрятке Рысачихины мужики имели мало привычки, но если поверить сказанью про Рысачиху, так и тут дело ее рук не миновало… Будто бы Рысачиха на безымянном пальце левой руки носила золотое кольцо, которое подарил ей во время помолвки Копыто, почему она после князевой смерти по-вдовьему положенью и передела его на левую руку, в этом кольце в оправе в виде сердечка сиял лунный камень, в нем-то и была чудесная сила: при одном незаметном прикосновении на любом месте на теле вырастало дикое мертвое мясо, которое потом загнивало, причиняя человеку большие мученья, отваливаясь лохмотами… с этим кольцом барыню похоронили, потому что никто не захотел к нему прикоснуться, им же она обручилась в свое время, конечно негласно совсем от народа, с нечистым, проживавшим ни где, как в нашем Чертухине в виде того пономаря, о котором у нас разговор был вначале… к нему барыня и в самом деле часто наезжала, как думали у нас, тогда ни о чем не догадавшись, слушать удивительный звон и промеж прочим на дурную кровь ставить пиявки, должно быть, если правильно это, барыня, когда пономарь шандарахнулся с чертухинской колокольни на пасхальной неделе, только ради отвода глаз заказала по нем сорокоуст, заплативши вперед до копейки, и надо еще, коли так, полагать, что с ним-то Рысачиха и приблудила на шестом десятке красавицу дочку, на которой потом женился барин Бачурин, но тут уж начинается совсем другая исторья, и нам распространяться нечего много, потому что и смысл в ней, и событья другие… пока же что надо ко всему только добавить, что, может, ни о чем бы таком простые мужики не догадались, если бы к Рысачихиному старосте Никите Миронычу не препожаловала седьмая беда под самые окна. Вот тут дело получилось какое… ***** В старину совсем не считалось за диво, когда родили старухи. Случалось это сплошь да кряду, потому что народ, должно быть, был во много раз здоровее и плодовитей… Не удивился никто и в селе Скудилище, что у старосты к седым волосам Лукерья стряхнула поскребыша-сына, что было Никите Миронычу в немалую радость, потому что раньше родились все девки и по какой-то причине не выживали… Однажды, как раз на седьмой день, когда роженихе, по старому обычаю, можно было уже на людей показаться и справить младенца по положенью, Никита Мироныч с утра ушел к барыне по делам, а Лукерья, благо младенец уродился тихий и неблагливый, с засученными по локоть руками хлопотала у печки, приготовляя к завтраку алялюшки… в голове у Лукерьи спокойно плыла неторопливая домашняя дума, как густой туман над болотом, на сердце лежала довольная тишина, словно по осени в убранном поле, и она совсем не заметила за хлопотней, как скрипнула петлями дверь и в избу вошел Иван Недотяпа. Долго Недотяпа переминался возле порога, держа на весу железную клюшку, за плечами у него вздувалась сума, заметно подававшая вперед всего Недотяпу, ниже коленок пестрядинный армяк зиял широкими дырами, в которых то белело голое тело, то лоснились завитками и кольцами тяжелые вериги, на ногах топырились носами широкие чуни, перевидавшие, видно, немало дорог, и по лицу Недотяпы блуждала пытливая, неуверенная улыбка, раздавшая скулы и рот, борода клочилась, как после драки, и весь он с лица походил на икону безвестного страстотерпца, недописанную малорадивым иконописцем… Помолился Недотяпа на образ, оглядел заветренными глазами углы и тихо промолвил: - Дома-ти!.. Хозяин-то дома, говорю, доброго ему добра?.. Лукерья вздрогнула, чуть не выронив помакушку, которой смазывала сковородки, высунулась из-за печки и, не поверя глазам, притаилась за перегородку. "Ишь ты, - думает она, - опять святой черт приволокся! Сколько лет не видали!" - Дома, говорю, хозяин али хозяйка?.. - погромче повторил Недотяпа, уставившись в печку. Лукерья оглядела в щелку пристальным взглядом Недотяпу и сама себе удивилась, что нет у нее при виде такого человека обычного страха - человек как человек, и венчика на нем не видать, как в прошлый приход, должно быть, померещилось Никите Миронычу, и взгляд тусклый, без никакого сиянья, одно только, что одет больно рванисто, как и Рысачихины нищие, собираясь в оброчное богомолье, не ходят. Перекрестилась Лукерья на всякий худой случай и вышла с видом недружелюбным и строгим, как бы, чего доброго, не подумал, что его испугались. - Ишь ты, прорвы-то на тебя нигде не найдется, - сказала она, даже не поклонившись. - Доброго добра, Лукерья Лукичишна, - выкланялся ей Недотяпа, - к Миките Миронычу, к благодетелю… - В сарай вышел за сеном, - соврала Лукерья, - живой минутой вернется! - Вот и ладно-повадно… я, коли что, присяду да обогреюсь малось с дороги… - опустился Недотяпа к порогу, - февраль - кривые дороги, а ноги стали убоги, ох, как плошаю ногами, ну да, как говорится, ноги не ходят, зато крылушки носят! - Небось опять барыне оброк свой принес? - присела и Лукерья на лавку, не отрываясь от Недотяпы. - Как же, Лукичишна… как же, думаю на этот раз рассчитаться с барыней сполна и вчистую: ко гробу теперь пойду, в Ерусалин-град по обещанию! Ох, коли бы не этот проклятущий оброк, кажется бы, совсем не вернулся… Как она, барыня-то наша милостивица, по прошлости ничего про меня… довольна была Недотяпой? - Уж и не говори, Недотяпа… лучше не говори… на такой грех навел ты барыню с этим оброком! Век не забудешь! - сокрушенно покачала головою Лукерья. - Тебя тут из души-то в душу мужики позорят, так клянут, так клянут: у него, говорят, святость одна в голове, а тут за эту святость отдувайся всем миром! - Известное дело, ругают, кого за грехи черти стругают!.. У нас доброго дела совершить нельзя, всякое доброе повернется на злое, потому что святость у нас только что у аналоя… Святости в народе ничего не осталось, а если и осталось, так самая малось, - обтер Недотяпа глаза рукавом, словно его слезой даже прошибло от Лукерьиных слов, - округ народа черная сила!.. - Да ведь при чем тут мужики?.. Барыня все и разъяснила… чуть даже Мироныча не отодрала на конюшне, потому что и мой почел тебя по простоте за святого… - Ишь! - просветлел Недотяпа. - А барыня разъяснила: мужик, говорит, может быть чертом, а не святым! Святых мужиков даже, говорит, нет на чудотворных иконах! С той поры, с легкой ее руки, так тебя в народе святым чертом и величают! - Осподи милостивый, - вздохнул Недотяпа. - Барыня-то после твоего оброку, почитай, молодых и старых - всех ног порешила, чтобы больше подавали калеким… Нищий, говорит, калекий во много раз выгоднее мужика! - Ну? - прошептал Недотяпа. - Что ты говоришь? - Вот тебе и ну! По монастырям отправила вроде как на богомолье… милостыню ей собирать! - Осподи! - удивленно вскинулся Недотяпа глазами. - А они, - зашептала Лукерья, пугливо оглянувшись на окна, - не будь дурны, вместо богомолья вышли на большую дорогу и начали такое вытворять!.. Душегубы! Князя убили! - Ну…у…у? - даже привстал Недотяпа. - Переловили… по твоей… по твоей милости, Недотяпа. Сколько народу пропало! Сам ходишь в веригах, а на других надел кандалы. Жалко больно Буркашу! - Значит, пропал и Буркашка?.. А?.. Дивное дело, Лукерьюшка, дивное дело: отдашь с себя все до нитки, а другие за тебя, вишь, в убытке! - поник лохмами Недотяпа. - Ишь, как все повернулось! - Прыткий ты стал на язык, Недотяпа… оченно прыткий! - поджала локотки Лукерья, оглядывая Недотяпу. - Должно, что всего наслушался да навидался! - И то, Лукерьюшка, правда… чего-чего не едал! Чего-чего не видал!.. Вот уж, скажу тебе по правде, в такой был стороне, коли рассказать, так, ей-бо, верно говорю, не поверишь! Царство такое есть, Лукерья, на свете… царство… прекрасное королевство! - А ну погоди, я малость в печке оправлю, а то Мироныч придет, задаст хорошую трепку, что у меня ничего не готово!.. - шмыгнула Лукерья за печку, на ходу взглянувши к младенцу за полог. - Да ты, Лукерьюшка, готовь там себе с богом… я и то привык сам с собой рассуждать, сяду где-нибудь под елочку возле дороги и вот говорю, говорю, что только на язык полезет, а елочки, березки слушают меня и веточками машут… хушь бы што… ты, пожалуй, не слушай, а то, грехом, разговорюсь и назову не Лукерьей, а… Лушей! Хе… хе… хе!.. Лукерья мотнула Недотяпе из-за печки головой с тихим смешком и завозилась сковородами, а Недотяпа перекрестился умильно на образ и начал причитать нараспев, подымаясь голосом с каждым словом все выше: - А и еся на свете царство доброе… Королевство вежливое… Княжество учтивое… А и живут в тоем царстве Не в оммане, не в коварстве, Ох, и проживают в тоем королевстве Во нерушимости, во девстве… А и сам народ в тоем княжестве Не лихоимчивый, не куражистый… А и церкви там из золота все новеньки, Все в зенчужных камушках часовенки, А и улички рублевиками вымощены, Золотым песочком вычищены, Закоулочки выложены полтинниками, Четвертаками, пятиалтынниками, А и для простаков мужиков Избы из медных пятаков, Для начальства, купцов да аршинников Из серебряных гривенников… А денежки гвоздиками приколочены, Шобы прохожие не зарились оченно, А и крылечки как кивоты кипарисовые, Шаровары у всех с напуском плисовые, Рубахи на всех новые да нанковые, В один цвет и хасон, одинаковые, Сапоги же лаковы, Почитай, у всякова… Ни поборов им, ни барщины им, ни оброка, Не царь над ними и не царица, А птица Со-ро-ка! А и войдешь в то царство доброе, Крепкосокое, крутореброе, Вот и внидешь в королевство вежливое, Попадешь ежели В учтивое княжество, Где народ здоровый да коряжистый, Толь всего потребуется по положению Ради свычая, в уважение: Поклониться пред церковами божими, Поздоровкаться ласково с прохожими: Дескать, доброго вам, братцы, добра, Прожития, братцы, веселова. Тут дадут тебе шубу рудого бобра, Дорогую шапку из соболя Напялют на нечесану голову!.. Носи и не изнашивай, Надевай и не спрашивай, Где, дескать, купили, где добыли?.. Тут достанут тебе со самой верхней полочки Все новешенькое, шитое с иголочки, Рубаху выдадут новую, нанковую, Цветом, хасоном со всеми одинаковую, Шаровары с напусками примерют плисовые, Никакой цены на них не прописывая… А и цена Всему тут одна: Слово доброе да руке-трясение И в будний день и воскресение! А и начнут тебя потчевать разною пищею, Жареным тебя угощать и пареным, Насуют всего в сумку нищую, Выведут на крыльцо, как барина!.. Вот и тут дадут одну денежку, Эту денежку никуда не денешь ты. Неразмедный рубль сбоку с дырочкой, С завсегдашней с легкой выручкой… - Што ты?.. Што ты?.. - выскочила Лукерья из-за печки в руках с помакушкой. - Што ты воешь, словно леший болотный?.. Ребенка всполошишь… не видишь, младенец?.. Да и народ, того гляди, соберется… вздуют еще… отвалтузят! - Ох, Лукерьюшка, и то зачитался!.. А ты что?.. Не веришь?.. - Вот уж Недотяпа, истинно, что Недотяпа… да кто же поверит?.. -поджала руки Лукерья, усмехаясь робкой улыбкой. - А кто не поверит, Лукерьюшка… тому сядет веред и в зад и на перед! - ухмыльнулся и Недотяпа. - Раздосадила ты меня, Лукичишна, разговором про барыню… сильно мне не любо, что так нехорошо меня в народе возвеличали… должно, что надо совершить теперь по-другому, - поглядел Недотяпа на люльку с младенцем, спустил с плеча на пол суму и, развязавши на ней мертвый узел, достал с самого дна большой кошелек, - вот, Лукерьюшка, хушь ты верь, хушь не верь, а за доброе слово получай себе награду… -Подошел Недотяпа к столу и вывалил на него золотую груду, в которой меж золотыми, словно плотица на солнце, серебрился один только целковый. -Мотри сюда, когда не веришь… ишь, какие золотенькие, новенькие да плотненькие! Лукерья шагнула к Недотяпе и, перекрестившись на него, как на икону, поклонилась в землю долгим поклоном и поцеловала грязные чуни. Недотяпа долго смотрел, опершись руками о стол, на широкую, словно дроги, с которых сняли колеса, спину Лукерьи, и глаза его то темнели, то вдруг загорались зелеными огоньками, потом нащупал в золотой груде целковик и тихо промолвил: - Вставай, Лукерьюшка, простая душа… полно; у нас седни не прощеное воскресенье, чтобы валяться друг перед другом! Лукерья встала на ноги, неторопливо отерла кубовым подолом крупные слезы, в которых смешаны были и радость и удивленье, а Недотяпа придержал вериги, чтобы не очень гремели, и тоже ей поклонился, облобызавши голые ноги. Лукерья, не шелохнувшись, тупыми глазами смотрела на золотые, как бы соображая, куда их получше запрятать. - Прости и меня, грешника-кромешника, - прошептал Недотяпа, приподымаясь и осматривая Лукерью пытливыми глазами, - собери, Лукерьюшка, деньги… как бы кто, грехом, не наткнулся… Одно смущение только! Лукерья как будто только этого и ожидала: не смея сама дотронуться до денег, бросилась к голбице и дрожащими руками стала набивать монеты в две глиняных чашки; одна вышла стогом, другая вровень с краями; схватила их со стола и остановилась посередке избы, не зная, что с ними делать. - Ты, Лукерьюшка, сунь под шесток, - улыбнулся на нее Недотяпа, -авось там тараканы не стащут! Сунь их поскорее, чтобы глаза мне не мозолили больше. Лукерья накрыла передником чашки, поклонилась Недотяпе низким поклоном и скрылась за печку. Недотяпа уселся в переднем углу на лавку и, как бы играя серебряным целковиком в неловких руках, хитро и довольно улыбался, и улыбка эта делала его простое лицо замысловатым и страшным… "Вот юрод, сбоку рот, - подумала про себя Лукерья, когда вышла к нему и встала у притолоки со скрещенными руками, как бы ожидая, что теперь скажет еще Недотяпа, - теперь, пожалуй, пускай себе бормочет что хочет: денежки, слава те осподи, убраны! Теперь бы Мироныча только дождаться!" - Вот, Лукерьюшка, какое дело выходит, - начал неторопливо Недотяпа опять свой разговор, - как все в жизни у бога устроено ладно: один челэк всю жизнь от бедности да лихоты как мышь от кота кроется, а она его из мышиной норы, кажется, выдерет, без фонаря ночью найдет, а я вот… а я вот сколь годов от богачества бегаю и спасенья не нахожу! Потому сказано ибо: легче верблюду плясать по блюду, чем войти богатому в царствие! Видишь вот этот целковик?.. Лукерья вытянула голову, боясь сдвинуться с места, и жадными глазами посмотрела на монету. - Как же не видеть, Недотяпа: хорошие деньги! - сказала она, вздохнувши. - Да ты на него не жадись, Лукерья! Все равно я вот, скажем к примеру, тебе его дам, а… ног у него, видать, нету, а прибежит! Все равно опять ко мне прибежит. - Прибежи…ит? - протянула удивленно Лукерья. - Истинное слово, вернется… Уж я его, кажется, по-всячески от себя отстранял - и с корабля-то в воду по самой середке моря кидал, и в могилу с покойниками вместе закапывал, и в лесу сколько раз клал на видное место… Одневысь, как в первый оброк приходил, какое дело случилось… Лукерья развела руки, уставившись в Недотяпу, а тот заглянул на кого-то в окошко, опять улыбнулся и продолжал: - Да-а… Иду это я к вам с оброком мимо Чертухина, несь знаешь такое село? - Ну как же, - всполохнулась Лукерья, - как же не знать: в эвтом селе тоже вроде как один святой проживает… Сумнительный мне человек: уж, кажется, на что нищая у нас сторона, а недели не пройдет, чтобы палочкой в окна не стукнул! - Палочка, значит, выручалочка! - усмехнулся Недотяпа. - Такое и прозвание дали: Михайла-с-Палочкой! - Подают? - опять усмехнулся Недотяпа. - А как же? Христа бога ради! Как же тут не подать! Сам не съешь, а нищему человеку за пазуху сунешь! - Простая душа, Лукерья, у тебя, говорю, простая душа! Михайла не нищий, а все больше ищет. - Простая душа, зато и нет ни гроша, - отвернулась Лукерья. - Не было - будет! Подашь - не убудет! Так вот, иду это я мимо болота, а с болота как раз дороги расходятся в разное место, и в стороне так, на самом виду, такой заметливый пень… Подошел я, гляжу - на пенушке лежит медная змейка… Ну, думаю себе, змей - умная, мудрая тварь, подложу-ка я под змейку свой проклятый целковик, авось в норку к себе укатит, змееныши от скуки забавиться будут… Так и сделал… Что же ты думаешь? Не успел дойти до наших ворот, чувствую - здесь, у самого сердца! - Скажи, сделай милость, - разинулась Лукерья на целковый. - Должно, что какой-нибудь челэк насунулся и положил его в карман без молитвы! А ведь целкаш-то какой… только подумай: купишь чего-нибудь на три копейки, сдачу сунешь в рукав, а он уж… там… на своем месте, со сдачею вместе! - Пошлет же бог одному человеку такую удачу! - перекрестилась Лукерья. - Оно ведь и правда, Недотяпа, привяжется счастье да удача к человеку, прилипнет к кому-нибудь одному, и ее хуже беды от него помелом не отмашешь! - Верно… верно, Лукерья! - обрадовался Недотяпа. - Правильно, вишь, говоришь. Хуже беды! Во много раз хуже напасти! А думаю я вот теперь, благо ты печешь алялюшки… не запечь ли мне его в тесто? Денежка, она липнет к человечьему поту, пристает к труженой крови, а в божьем хлебе, я так думаю, и поту и крови довольно… Думаю так, что в тесте, с молитовкой вместе, рублик мой должен завязнуть… завязнет!.. - Что ж, - улыбнулась Лукерья, - давай запеку… У нас барыня, бывало, деньги так запекала в бытность майора, когда тот бывал именинник! - Барыня запекала на именины, а я, Лукерьюшка, запеку-ка себе на похороны! На вот рублишко, сделай, оспода ради, алялюшку потолще да масла не пожалей на этот случай! - Враз будет готово, - перекрестилась Лукерья. Лукерья приняла целковик из рук Недотяпы и чуть его не уронила: показалось ей, что побег от него огонек в дрожащие руки и даже под пятки кольнуло, но, видимо, пересилила себя и только перекосилась улыбкой, а Недотяпа подошел к окошку и замотал свалявшимися колтунами: - Слава те осподи… вот и челэка подходящего бог подает! - Недотяпа, с пылу, с жару! - весело крикнула Лукерья из-за печки. - Спаси те Христос, Лукерьюшка, спаси те Христос и помилуй, - бросился Недотяпа за печку, как будто боясь опоздать. Лукерья подала Недотяпе всю сковородку, на которой вспухла румяными краями вкусная алялюшка. Недотяпа схватил ее, обдувая в ладонях, и поклонился Лукерье: - Грехов тебе прощенье за такое угощенье! Ай да наливуха, во имя отца и сына и… духа! Лукерья, добравшись снова до печки, сунула новую сковородку, окропивши ее помакушкой, а Недотяпа вышел с печевом в руках за печку и кому-то тихо промолвил: - Прими Христа-оспода ради! "Уж и чудачок этот Недотяпа, - усмехнулась Лукерья, следя, чтобы на сильном огне не подгорело, - сам себе подает! Деньги отдает, вот уж чудак! Истинное слово, что Недотяпа…" Зашипело в печи конопляное масло, выбиваясь пузырями со сковороды из-под теста, Лукерья так и впилась глазами, улучая минуту, когда повернуть на другой бок алялюшку, и потому едва расслышала другой голос за перегородкой, который мало был похож на тяжелый хрип Недотяпы: - С кех это пор стал ты сам подавать, Недотяпа? - А ты, божий челэк, меньше говори да больше глазами моргай, -недовольно прохрипел Недотяпа, - знай себе палочкой-выручалочкой помахивай! - Да я ж не в обиду, а так, спроста говорю: сам милостыню собираешь, -опять слышится голос. - С нищей милостыни иной становится богатеем… Это мы с тобой, дураки, весь век задарма потеем! Ты-то понимай! - с задышкой хрипит Недотяпа. - Ты не гляди, что я такой калекий, не думай и не кумекай! Иди… иди себе с богом, получил милостыньку и иди с осподом! - Спаси Христос… прощенья просим!.. Коли будешь в Чертухине, постучи… и я те подам по скудоимству! - Ну, уж у вас в Чертухине зимой напросишься снегу… иди с богом, иди! - проскрипела жалобно дверь и слилась с Недотяпиным хрипом. - Слава те осподи, слава! Лукерья уронила на пол пышную алялюшку и выскочила из-за печки, оглянула избу: нет никого, а Недотяпа лежит в переднем углу врастяжку, тяжело вздыхает и стукает громко лбом о половицу. "Ай и в самом деле Михайла… как это его всегда черт в такое время подсунет, - подумала Лукерья про чертухинского Михайлу, который в эту пору был уже тоже немолодым и стрелял, как мы говорили, по всей округе за христовым куском. Лукерья не знала, как его от окон отвадить, потому что думала про Михайлу, что сам бог с неба мимо него всю совесть просыпал: до того надоедный мужичишка! - Нет… Недотяпа вот не такой… и в самом деле - святой!.." - Недотяпа! - наклонилась она, - с кем ты тут говорил?.. Скажи, ради оспода бога. Недотяпа поднял голову с полу и оглядел Лукерью слезящимися глазами, потом погрозился пальцем и голосом страшным и властным промолвил: - Ну, и ладно, что не видала! Молчи… молчи! - Молчу, - покорно прошептала Лукерья. - Молчи, лучше будет! Недотяпа опять приник к половице и, кажется, хотел бы насквозь ее проплакать до переклада, подергиваясь узловатыми плечами, на которых в беззвучных рыданьях позвякивали тяжелые вериги, кольцами перевиваясь по телу, долго молился Недотяпа, не подымая лица. Лукерья забыла сразу про печку и алялюшки, забыла даже про золотые, стояла возле него, только головой склонившись, и не смела стронуться с места. ***** - Ну, Лукерьюшка, - наконец поднялся Недотяпа с коленей, - спаси те Христос за такое остеприимчество… Теперь мне можно ко гробу! Авось, думаю, теперь не догонит! Прощенья просим, Лукерья! - поклонился в пояс Недотяпа и направился к двери. - Прощай, Недотяпа, - заплакала Лукерья, схватившись за угол передника, - бог с тобой!.. Бог с тобой, если ты нас обидел! Недотяпа оглянулся с усмешкой на Лукерью, покачал головой и прошептал: - Ладно коли, Лукерья… Коли чем недовольна, тогда возьму назад половину! - Не дам… не дам, - бросилась Лукерья к печке и широко расставила руки в проходе за перегородку, - не дам… я тебя, кромешная душа, топором!… Топором!.. Недотяпа криво усмехнулся и дико проговорил: - Коли так, прости меня, Христа ради! И… вышел. Лукерья долго простояла, как в столбняке, с расставленными руками, потом опамятовалась, зачастила кресты, смахнула тугую слезу и подбежала к окошкам: на селе ни души, только от метели в глазах словно саван мельтешит… - Должно, что дунул задами… и в самом ведь деле, если встренется кому, отвалтузят!.. Дух выпустят вон! - оторвалась Лукерья от окошка и поспешно выбежала на улицу: мимо крыльца серебряной змеей вилась поземка, следы уже запорошило, а к гумнам за прозрачной сеткой февральской метели, которая путала дороги и тропки как бы в предвестии скорой весны, большими шагами, чернея в сугробах, шагал Недотяпа… "Рази туда, к Ерусалину?" - сама себя спросила Лукерья. Показалось ей, что у Недотяпы на лохматой непокрытой голове широко расставились в стороны черные большие рога… Потом же, когда Недотяпа подошел к гумнам поближе и в метельное небо поднялись с его головы князьки от заметенных снегом овинов, на которых лишь сверху крест-накрест переплетались черные жерди, словно и в самом деле какие рогули, - Лукерья смекнула ошибку и перекрестилась: - Нет… нет… Недотяпа не такой человек!.. Святой!.. Святой человек Недотяпа, - вспомнила она вдруг про золотые, - истинное слово: святой! С поля из-за овинов тут налетел резкий ветер, раздул шаром подол у Лукерьи, и в глазах у нее сразу пропали за вьюгой овины, и Недотяпа скрылся из виду; обернулась она, думая вернуться в избу, чтобы допечь алялюшки, и остолбенела: на крыльце, уставившись мутными искрасна глазами на оснеженные валенки, держался за скобку Никита Мироныч. - Ты что тут, Лукерья, - удивился и Никита Мироныч, когда разглядел у крылечка жену, - али кого провожаешь?.. - До ветру вышла, Мироныч, - смущенно оглядела Лукерья необычно тихого, словно прибитого мужа, - метелица, вижу, поднялась… думаю: как ты доберешься до дома? Простынут у меня алялюшки! - Да уж ты не ври: говори, кого проводила? - приоткрыл дверку Никита Мироныч. - Ей-бо…что ты, Мироныч? - По глазам вижу, что врешь!.. Будет тебе, больше половины уж знаю! -махнул рукой староста. Лукерья оправила платок на голове и прошептала: - Откуда, Мироныч, ты знаешь? - Э…э, Лукерь, тут по селу бегает такой колоколец!.. Михайлу-с-Палочкой встрел.. стреляет! Дивлюсь, как это подают такому отрясу! - Ну? - передохнула Лукерья. - Ну, я было его остановил да насчет своего… по случаю барыни, потому не стерпел не сказать… всем-всем на этот раз разглаголил… Ну, а Михайла мне про свое… алялюшку, говорит, в твоей избе подал мне Недотяпа… Правда, Лукерья?.. Да что мы тут стоим на морозе?.. Пойдем-ка в избу… Ох, дела, Лукерь… ох, дела… Осподи, что же теперь?.. Куда же деваться? -запричитал Никита Мироныч, в темноте с расставленными руками пробираясь по сеням. Лукерья шла неторопливо за ним и думала про себя, что давно уже так ее Мироныч не был сшиблен с порядка, должно быть, у барыни и в самом деле что-то такое случилось… Вошли они в избу, Лукерья к печке, а Никита Мироныч взглянул на младенца и, усаживаясь грузно на лавку, уложил руки на обе коленки: - Седьмая, Лукерья, беда… и к нам, мать моя, привалила! - Что… что, Мироныч, случилось? - схватилась Лукерья за груди. - Что случилось… узнала наша дьяволица, что ты родила младенца… - Ну-к что ж такого, Мироныч? - удивилась Лукерья. - Как что ж такого… вот еще дура: в хресные лезет! Напрашивается! - Да барыня несь у всех ведь в кумах побывала… нам даже обидно бы, кажется, было… - недоуменно Лукерья расставила руки. - Да что ты, в уме… плакать по такой куме… да провались она в три дыры без покрышки! Я ведь только теперь вот разнюхал… отчего у нее хрестники на двор сами не ходят… Ох, ох, Лукерь, что нам делать теперь? - Да батюшка, Микита Мироныч, да разъясни хорошенько, ей-бо, ничего не понимаю, как дура! - Дура! - вскочил Никита Мироныч. - Тебе говорят: хрестники-то у нее слепые!.. Ну?.. Камень такой у нее на руке… на него даже больно смотреть… проведи по глазам и, значит: слепенькому подай Христа ради! Уразумела?.. А все Недотяпин оброк, провалиться бы ему сквозь дна без покрышки! - Так, значит, барыня это юродит младенцев? - почернела Лукерья и бросилась к люльке. - А ты думала, что… отчего, мерекала, последние годы у всех родятся слепые?.. Напросная хресная! - подморгнул Никита Мироныч, тоже на лице с чернотой за сединою. - Ох, и сынок ты мой, последушек, - запричитала Лукерья, припав к колыбели, - последушек-поскребушек, ох, беленький воробушек!.. Никита Мироныч подошел к колыбели и тоже наклонился, не обращая внимания на Лукерьины причитанья; из-за полога просинились удивленные, широко раскрытые глазки, защекотал у младенца Никита Мироныч под подбородком и заагукал: - Агу… агу, не хочешь ли творогу?.. Агушеньки… агу, барынин хресничек, агу, провалиться бы ей в преисподнюю, греховоднице! - Ох, и не будет последушки у де…едушки, заба…авушки… и у ба…а…вушки! - еще громче заголосила Лукерья. - Лукерья… полно, - испуганно оглянулся Никита Мироныч, - народ соберешь! Перестань, тебе говорю… Эх, наверно, звенит теперь мой колоколец: расколоколит про этот камушек за мое почтение! Молчок-мужичок, а на такие штуки первый дока!.. И старый и малый узнают… а узнают, -вздохнул Никита Мироныч, - все то же будет… кому до нас дело?.. Ну да хоть поговорят, и то ладно, - махнул он рукой. Лукерья молча глядела не отрываясь на младенца и вытирала пологом слезы. - А если, Мироныч, барыня тоже узнает, что ты так про нее говоришь? -шепнула Лукерья, не глядя на мужа. - А шут с ней совсем: к одному концу! Вот ведь, Лукерья: а все Недотяпа с оброком с этим проклятым… жалко, жалко, меня не дождался! - грозно сверкнул Никита Мироныч глазами. - Мироныч, не гневи бога, - строго сказала Лукерья, - молчи…и. - Тоись что это такое: молчи?.. - Недотяпа так говорил: молчи, говорит, больше, молчи! Повесь, говорит, на язык лучше замочек! - Эх, жалко, меня не дождался, показал бы я ему!.. Устроил бы молчанки… из бороды бы надрал мочалки! Ну да шут с ним совсем: отвалился, и ладно! Ты вот что теперь говори: что теперь делать, Лукерь?.. А?.. Куда, говорю, упрятать младенца?.. В лес сволочить, о таку пору волки… мороз… куда нам деваться? - схватился за седые редкие волосы Никита Мироныч. - Не гневи бога, Мироныч… слушай-ка ты… а если да попробовать?.. - Што… што… попробовать?.. Што? - злобно перебил Никита Мироныч. - Мироныч, можно за деньги у барыни волю купить? - прошептала Лукерья, оторвавшись от колыбели и закинувши полог. - Да ты что, в уме?.. Ополоумела, что ли?.. За деньги!.. За деньги с того света нельзя вернуть человека, а остальное все можно за деньги!.. Только вот надо их к тому же иметь… дурак, сам дурак: сколько лет у барыни и не скопил… даже копейки про черный день! Эх, честнота… честнота - в кармане теснота! - Присел Никита Мироныч снова на лавку и отвернулся от Лукерьи. - Да нет… ты меня не домекаешь… - заспешила Лукерья, - за Недотяпины, говорю, деньги.. за Недотяпины… - Недотяпа рази деньги оставил? - привскочил Никита Мироныч. - Оставил… оставил… я на улице побоялась тебе сказать… на ветру… потому и говорю: лучше молчи. - Ну? - уставился Никита Мироныч в Лукерью. - Ну и вот… принес, вишь, опять вроде барыне оброк… все тебя дожидался… уж плел-плел тут мне разные диковины да пустяковины… индо уши заломило его слушать… Доброе царство, говорит, есь на свете такое… Ну, словом, за дурочку меня принимает… А я ему и выложи, не будь дура, про барыню все начистоту… Ты вот, мол, оброк барыне опять принес, а она тебя святым чертом за этот оброк возвеличала!.. - Ну! - нетерпеливо перебил Никита Мироныч. - Ну и вот, как услыхал он про этого черта, так весь, кажись, пеленой и покрылся!.. А я еще ему тут подбавляю: тебя, говорю, мужики из души в душу клянут… за оброк все, говорю, за твой за проклятый! - Ну… ну, - поторопил опять Никита Мироныч. - Ну, тут он мне и говорит: бери, Лукерья Лукичишна, коли так, себе деньги… они мне не нужны!.. Дарю, говорит, тебе за доброе слово да за простую душу! - Ну, ты проста-то проста, - удивился обрадованно Никита Мироныч, -да проста-то только с хвоста! - Да я уж и то гляжу на него, помалкиваю!.. Спрячь, говорит, их под шесток, а я, не будь дура, в подпол, в угол, куда молоко убираем! Только, говорит, слышишь: молчи! Молчи, хуже будет! Ну, тут я малость оплошала, должно быть… наполовину… Бог, говорю, с тобой, Недотяпа, если ты нас опять чем обидел! - брякнула сдуру, дескать, бог простит, если опять неправильные деньги подсунул… конешно, так-то ему не сказала, а он-то уж понял!.. Дурак, дурак, а голова у него, Мироныч, не дурная! - Какой он дурак… дурака только строит! - махнул рукой Никита Мироныч. - Знакомитый! - Ух… головастый… коли, говорит, не очень довольна, тогда, говорит, отниму назад половину… - Отнял? - повел глазами Никита Мироныч. - Думала, что полезет… схватила было топор… а он перекрестился только и… вышел! - Охламон!.. Большой охмуряла!.. Погляди, опять медяки? Денег-то много? - все же подернулся дрожью Никита Мироныч. - Уйма, Мироныч, - схватилась Лукерья за щеки… - уйма… две кружки… одна даже стогом! И все золотые… Молчи, говорит, молчи! Про все, говорит, остальное молчи! - Большое испытанье было у Лукерьи в эту минуту не проговориться про рублик. - А ну, давай поглядим… вздуй-ка лучину, - направился Никита Мироныч к подполице за печку, где западня, - чувствую издали, что медяки! Лукерья вздула лучину, и оба они спустились в темную прорву подызбицы, куда спокон веков мужики убирают в наших местах картошку, снедь разную, чтобы за зиму не застыла, иные деньги, если есть, тоже хоронят, а как мы уже рассказывали про одного мужика, про мельника Спиридона Емельяновича, так тот в подполицу даже бога запрятал; не расслышали Лукерья с Никитой Миронычем, как спустя минуту за ними воровато раскрылась дверь и на пороге в бархатной шубейке и в черной пуховой шали показалась барыня Рысачиха. Страшно было в ту пору лицо Рысачихи. Барыня, как только князя убили, сразу осела пышным телом, как тесто на холоду, и год от году в здоровье стала заметно у всех на глазах подаваться, не успевая дергать с висков серебряные волосинки… К этой поре барыня была уже седая, словно метель, хотя тогда ей только-только еще за сорок перевалило. Полные румяные щеки, какие у нее на картине в чагодуйском музее, изображенные без малой прикрасы, сморщились и избороздились вкривь и вкось мелкой морщинкой, что обычно лицу придает добродушие и глупую старческую простоватость, но у Рысачихи они оттенялись колючим, ненасытимым огнем, идущим из преисподней ввалившихся глаз, обведенных чернотою подглазниц, на которых еще ярче, чем в ее молодости, горели все еще золотые ресницы. Точеный нос барыни немного свесился вниз и заострился, наподобие как и у покойной ключницы Марьи Савишны, которую сама барыня за это называла часто вороной, на тонких ноздрях проросли едва заметные бурдовые волосинки, какие бывают и у простых мужиков, и у благородных по всем известной причине… Словом, когда-то и в самом деле словно царица, Рысачиха стала помахивать на заправскую ведьму. Да и сама она у себя на дому все зеркала, какие остались после продажи, переколотила, как рассказывала ее девка Палашка, а Рысачиха, известное дело, всю жизнь только и делала, что в зеркало на себя по часам любовалась! Значит, уж стала к этой поре хороша, когда у нее у самой на себя глаза не глядели! ***** Рысачиха вошла к Никите Миронычу в избу и одним взглядом, быстрым и пытливым, осмотрела углы, крадучись заглянула за печку и, увидя у залавка черную пасть откинутой западни, откуда терпко тянуло сыростью и прелью, подошла к колыбели и с ухмылкою тронула полог. - У… ух, какой карапуз, - прошипела она, впившись в младенца глазами, с дрожью на тонкой нижней, чуть оттопыренной капризно губке, - еще бог крестничка послал! Еще слепенький будет. Что зрячему толку?.. И в зрячем какая корысть?.. Воровство да убийство! Уродится зрячий да разбойный и барыню свою, чего доброго, прикончит!.. Полетай, душа, в рай… полетай в рай… в рай, к дедушке… в сара-ай! - Сунула Рысачиха левую руку в колыбельку и провела по глазенкам дареным кольцом, в середке младенца как будто екнуло что-то от прикосновенья холодного камня, бумажные вечки быстро заморгали, как бы пересиливая ветерок, высунулась из свивальника крохотная ножка, загнувшись кверху розовой пяткой, убранной бисеринками пота. Рысачиха перекрестила младенца, поспешно закрыла полог и с видом довольным и безразличным уселась в переднем углу на широкую лавку. - Мироныч! - пропела она дрожащим, треснутым голосом, в котором уже ни прежней властности не было слышно, ни барской торжественности. - Мироныч!.. К тебе барыня в гости, а ты ее и не встретишь?! В это время Никита Мироныч пересчитывал вторую кружку, вываливши золотые прямо на землю и забывши, кажется, все на земле. Барыню услыхала Лукерья, в пламени от лучины глаза у нее сразу остеклели, толкнула она под бок Никиту Мироныча, Никита Мироныч уловил последнее барынино слово и просыпал в испуге деньги из ладошки на землю. - Барыня! - прошептал он, взглянув на Лукерью бегающими глазами. Лукерья выкатила на него большие колеса молочных грудей, из которых в сегодняшней спешке да горячке не успела выдоить на пол излишек, и не могла выдавить слова. - Давай выходи: младенец, дура, младенец! - согнулся староста. - Осподи! - бросилась Лукерья к западне. - Бери кружку, которая сосчитана, заверни в передник! - остановил ее Никита Мироныч и сам впригибку пошел по подполице к выходу. - Матушка… матушка барыня… милостивица наша, - начал Никита Мироныч умильным голоском, преобразившись в улыбку, как только показался головой из западни. - Милости просим, - поклонился он в пояс, пугливо оглядевши полог у колыбели, - милости просим! - Думала… думала, - начала Рысачиха, ничем не выдавши волнения, - и решила сама условиться с Лукерьей: не мужичье дело крестины! Лукерья, а Лукерья, - протянула Рысачиха, не видя Лукерьи за перегородкой. - Матушка барыня… милостивица… что прикажешь? - вывалилась Лукерья из-за печки, сразу ботнувшись на колени. - А ты вставай… не валяйся! В кумы вот тебе набиваюсь, когда сама не зовешь… покажи-ка младенца: я над ним крестик повешу! - приподнялась барыня с лавки, но Лукерья вскочила с коленок и закрыла младенца, расставивши руки. - Нельзя, матушка барыня, ей-бо, пра, нельзя: седни только-только минут седьмины… чужой глаз до семи дней вреден младенцу бывает! - заспешила Лукерья, заглатываясь словами, как будто боялась, что барыня не дослушает ее и сглазит младенца, взглянувши за полог. - Ну, если седьмины не прошли, тогда дело другое… я ведь не знаю, когда ты родила… Мироныч не похвастывал даже, Палашка уж мне разболтала… - Старики, матушка барыня: седые волосья!.. Хвастывать стыдно! -поклонилась Лукерья. - Ну, старички… старички… а, видно, не надевали очки, - захихикала барыня, - ну, как же мне у тебя, Лукерья, не покумить, почитай, все село с купельной водой обошла в оба порядка, а мимо вас и пройду?! Да, растут… растут крестнички… вырастут, барыню любить будут… потому барыня -крестная!.. Барыня: вторая мать!.. А я им леденчиков, вырастут… орешков… Никита Мироныч в лад барыне качал головой с умильной улыбкой, и когда Рысачиха с последним словом опять уселась на лавку, положивши трость на колени, под ногами у него вдруг закачался пол и из-под помойника у двери выставился на самые глаза лосным лбом обуха новый топор, сморгнул Никита Мироныч и не к речи завел разговор о выкупе: - Матушка… барыня… что хочу вам сказать, хотел с этим делом к вам седни по вечеру заявиться! - Говори! - строго оглядела его барыня. - Вот и говорю, матушка барыня… в гостях вроде как хорошо, а дома все-таки лучше… - Ты это к чему? - перебила барыня. - Сейчас… сейчас, матушка барыня… Лукерья, ставь на стол кружку! Лукерья с испуганной улыбкой, с поклоном поставила кружку с золотыми на стол к Рысачихе, а Никита Мироныч отсунул ее на середину и прикрыл ладонью. - Это что же, Мироныч, за угощенье? - сверкнула барыня, мельком увидав золотые и еще хорошо не поверив. - Это, матушка барыня, - выкуп! - сказал с уверенным и непонятным для него самого спокойствием Никита Мироныч, приподымая руку на кружке. - Выкуп за волю! - Та…ак… так, на волю, пес, захотел?.. Значит, довольно… награбил? - протянула руку Рысачиха к деньгам. Никита Мироныч поглядел опять на топор и пересилил мурашки. - Жизь моя, - сказал он, отодвигая еще дальше от барыни кружку, -жизь моя, матушка барыня, ваша, ну, а денежки… это - мои! Да и совестно вам так говорить! - Ох, совестно, матушка барыня, - вытянулась на барыню Лукерья из-за мужа, - правдой-совестью сколь годов вам прослужил! - Зря, значит, - вздохнул Никита Мироныч, - все равно полагаете вором, матушка барыня, ни в одной копейке вашей не грешен, как перед богом! - Откуда же деньги? - сощурилась барыня. - Клад! - выпалил Никита Мироныч, глядя на барыню счастливыми глазами. - Клад… клад, матушка барыня… в подполице барашек беленький все бегал… вот блеял… вот блеял по ночам… спать не давал, уж такой-то расхорошенький… кудрявистый, - запела Лукерья, сложивши руки на грудях. - Да я пошутила, Мироныч: ты честный… честный мужик! - усмехнулась барыня, взглянувши на полог. - Ишь ты, тебе какое счастье подвалило… дорогой барашек… дорогой! Давай сюда кружку… сколько тут?.. - Не считали, матушка барыня… не считали, - заторопился Никита Мироныч, - несчитанное и вам отдаю: видите - золотые! - Фальшивые, может? - нахмурила барыня бровь. Никита Мироныч взял одну монетку из кружки и ударил ею о стол, монета привскочила, зазвенев самой чистой чеканкой, и упала барыне в руки. - Давай! - обожглась Рысачиха. - Так, барыня, не отдам: давайте расписку… выход давайте! -ухмыльнулся еле заметно и Никита Мироныч. - Пиши! - приказала барыня. - Лукерья, гумагу! - живчиком повернулся Никита Мироныч к жене. - Да вздуй лучину, матушке барыне темно! Лукерья поставила перед Рысачихой светец, разложила лист чистой бумаги, и барыня, пряча левую руку, быстро прочеркала гусиным перышком отпуск на волю. - На, пес!.. На, раб!.. Давай сюда деньги! - выкрикнула Рысачиха, не глядя на Никиту Мироныча. - Всю жизнь, матушка барыня, вез, а вышел - пес!.. Ну да нашему брату все сойдет… получайте! - Никита Мироныч взял со стола бумагу и положил ее на божницу. - Лукерья, зажги ланпадку: воля! - Микита… Микита, - повисла у него на плече Лукерья, - дай-то, осподи, дураку сто лет жизни!.. - Молчи… молчи! - прошептал Никита Мироныч, оглянувшись пугливо на барыню, которая торопливо, стоя к ним спиной, засовывала по карманам деньги. - Молчи, ополоумела с радости, что ли?.. - Молчу! - Лукерья свесила руки и сползла перед Никитой Миронычем на колени. - Пошли ему, осподи… спаси его и помилуй… - Ну, Мироныч… совет да любовь!.. Растите младенца… сами богатейте, - с ухмылкою заговорила Рысачиха, опершись на трость. - Ужели же теперь на крестины барыню свою в кумы не позовешь?.. А?.. - замысловато она окинула старосту. Никита Мироныч не ожидал этого вопроса и переминался перед ней, придумывая, что бы помудренее ответить, но так и не сообразился со словами; по счастию, в это время хрипнула дверь, под ноги ударил из сеней холодок, и на пороге согнулся сотский мужичок Федулка, сбирал он в селе Скудилище сходки, ходил в Чагодуй за почтой и вообще был приставлен к посыльному делу… Звали его в Скудилище больше по прозвищу Бодена-дочь, потому что так начинал Федулка всякую речь, чтобы не грешить матерным словом, которое, как известно, никогда у мужиков с языка не слезает… - Бодена-дочь, морозец! - обмахнул Федулка катанки у порога. -Здорово живешь, Мироныч… барыне наше почтение… два-полтора всего с кисточкой! - отвесил он обоим поклон. Никита Мироныч выпялился на Федулку, от которого неуважительного, худого слова раньше не было слышно, Лукерья стала пугливо за мужа, а Рысачиха вздрогнула от такой Федулкиной веселости и облилась чернотою. - Ты что… что это ты, собака?! - взвизгнула она. - Пьяный? - Бодена-дочь, пьяный не пьяный, барыня, а… думаю выпить, - показал он на бутылку, - потому у нас седни праздник… уж такой, барыня, праздник… престольный! По всей-то волости люди в веселости! - Ты что… что, - не подбирала барыня слов, задыхаясь и заглатываясь, - что… тоже выкупаться задумал?.. - Бодена-дочь… я уж, барыня, выкупился… выкупился! Да-а! А храбра курица на воробья, - показал он Никите Миронычу на Рысачиху. Никита Мироныч по старой привычке протянул было руку, чтобы схватить Федулку за ворот, но на нее повисла Лукерья и оттянула его под перед, а барыня подняла трость и нечеловечьим голосом закричала: - На конюшню подлеца, на правило! - Бодена-дочь, руки коротки, - подошел Федулка и подал Рысачихе сверток в красном платочке, из которого белым ухом смотрела цидула о воле, - на… читай себе с богом!.. Мироныч, говори: Христос воскресе!.. Царь о нас вспомнил! Воля… воля, Мироныч, - бросился Федулка к Никите Миронычу, но тот опустил руки и поглядел на барыню пустыми глазами. - Воля? Барыня… вроде как деньги-то вы не по правилу получили? Сразу две воли! Мне хватит одной! Рысачиха оглядела мужиков потухшими глазами и схватилась за карман, а Лукерья замахала руками на мужа, испуганно моргая глазами: - Пусть их, Мироныч… пусть пропадают! Все равно святой черт сказал, что половину отнимат… - Молчи, - топнул Никита Мироныч. Лукерья присела, Федулка разинулся на них, не понимая, а барыня незаметно пробралась к двери и выскочила в сени. - Ату… ату! - весело крикнул староста, когда хлопнула дверка, и плюнул к порогу. - Вот, Бодена-дочь, дело какое: все вышли на волю задаром… а я за денежки… за кровные: пять соток отвалил… Ну что бы тебе прийти часиком раньше! - Бодена-до-очь! - схватился Федулка за лохмы. - Пять соток! - Во как! Ну да ладно… У меня зато крепче! А вдруг царь раздумает завтра… пришлет на попятный? А у меня эна-ка: на божнице! Спится да лежится спокойно! Федулка мотнул Никите Миронычу в знак согласия рыжей гривой и поставил по средине стола непочатую бутылку: - Ты-то не пьешь, Мироныч, а зря… Ну да шут с тобой… мы с Лукерьей уж выпьем. Лукерья воровато посмотрела на мужа и на большом глиняном блюде вынесла алялюшки. Трудно подчас на старой монетке, которая долго по белому свету ходила, то с труженым потом, то с разбойничьей кровью прилипая к человечьим рукам, разобрать, на какой стороне орел крылья расправил, на какой красуется царская плешь, то же случилось и со многими нашими понятиями и словами, ставшими теперь столь неудивительными и привычными в простом обиходе, что подчас на них, как и на хожалой монете, ни орла не видно, ни решки. Воля! Мы уже наполовину не слышим, какие горние трубы звенят в этом слове, сколь на высокий лад и голос шумит в нем радостный мир, как легко и привольно в синее небо вздымается солнце в проясненных глазах, как за ним катится из-за леса, куда притаился и спрятался мрак, безоблачный месяц, словно точеное колесо серебряной колесницы! Воля! Ох, сколь радостное, сколь могучее слово! Кто волю не любит? Любит зверь, любит птица, червяк и тот ее любит, и, пожалуй, меньше всех любит ее человек, придумавший ***** Но что было делать Рысачихиным мужикам, за что было приняться, когда вышли они на свободу?.. Земля любит силу, из земли сила идет в человека, как соки по корням в деревья, но как же войдет живительная влага в корень осохлый, обрубленный топором дровосека, как земля приютит мужика, у которого обломаны руки и ноги?! Оставалось одно: по-прежнему собирать подаянье! А нищий человек как охотник - сегодня сыт, а завтра, может, зубы на полку, где подадут, а где и кулаков насуют за пазуху, вместо баранок, тут-то сообразительный, как оказалось потом, старичок Никита Мироныч и разглядел без очков свою выгоду, и что мало удалось у барыни по ее крутому карахтеру и нерасчетливому разумку, обмозговалось в седой голове у Никиты Мироныча как нельзя лучше: по выходе на волю, не теряя времени зря, схоронивши еще в селе Скудилище барыниного крестника, последыша-сына, должно быть с холодной купельной воды протянувшего ножки, после чего Лукерья так и осталась бы в петле, если бы не подоспел вовремя Никита Мироныч, - не теряя времени, Рысачихин староста обмекнул правильно дело и снял в долгую аренду у Николонапестовского монастыря местечко тут же за рощей и то ли и в самом деле на остаток от Недотяпиных золотых, то ли на прижитые за службу у барыни деньги, признанья о чем даже на том бы свете у Никиты Мироныча клещами не вырвать, - словом, как бы там ни было, но староста выгрохал пятистенную избу, открыл постоялый, потом с подачею чая и водки и при постоялом… нищее дело. Поставил Никита Мироныч это нищее обзаведенье на широкую ногу: в кладовых, на чердаках - везде было насовано и навешано разного нищего добра, всего сотни на две, если какому-нибудь старьевщику даже сбазарить. Смешно это сказать и подумать, а все же и нищему нужна подходящая сряда, а то подавать люди не будут: такая уж наша натура, всегда человек повне щупает человека глазами и редко заглянет в ту дырку, в которой, как таракан в пазу, сидит человечья душа, от которой чаще всего лучше отойти и отмахнуться, а в ин час хорошо склонить голову и подивиться! …Чего-чего только не было припасено у Никиты Мироныча: и посохи с вырезанными молитовками и заговорами от разных болезней, и монашеские сутяжки, в которых у него ходили ерусалимщики, с поясами, поделанными из негодной изношенной сбруи, и разные отрепья, которым подыскать трудно названье, для монастырских местных попрошаек, в них долго не находишь, в такую одеву воробей влетит и вылетит и крылушком за ребрышко не заденет, на стенах висели разных фасонов вериги, с тяжелыми крестами и медными иконами, продетыми в чугунные кольца, имелось и фасонное платье, с заштопанными дырками, с латами из синей ряднины, в покрой под зажиточные зипуны и пестрядинки, в них стегали по всей Руси Миронычевы погорельщики, собирая милостыню с фальшивой бумагой, хотя, кроме шапки на голове, у таких мужиков на самом-то деле нечему было гореть, водилось и городское партикулярное платье, в нем нищенствовали по городам на чистых улицах, куда в рубище нищего не пустят, - но всего тут не перескажешь, об этом нищем дворе Никиты Мироныча у нас еще будет впереди разговор, когда дойдет очередь до истории Буркана и Рысачихиной дочки, а теперь ко всему только добавим, что Рысачихиным мужикам в подведенье Никиты Мироныча жилось все же во много раз лучше. Никита Мироныч хоть и получал со всех прихожан немалый доход, но зато все были сыты, обуты, даже нищих девок выдавал Никита Мироныч и устраивал нищие свадьбы, отселяя из Скудилища к себе под бочок молодых в какую-нибудь конуру, выстроенную им под верную службу, долгую кабалу и покорность. Оттого-то со временем и образовалось около постоялого Никиты Мироныча целое село, по монашенскому прозванью Говейново, куда стали стекаться ночевывать разные молельщики, сходившиеся в монастырь на говенье. Вот сюда-то и дунул Михайла (а впрочем… может, и не Михайла, а, как скоро увидим, может… кто… кто другой за него!) со своим сынишкой Мишуткой к нищему фабриканту. Конечно, с таким рубликом, который был у Михайлы в кармане, прямая дорога куда-нибудь к более денежным людям, но, видно, уж столь велика сила привычки и наторной дороги, хотя бы, кроме вреда и убытка, эта привычка ничего не приносила… сюда же немного спустя как-то под вечер приволоклась и Секлетинья на богомолье в поминовение мужа, о котором она стала было рассказывать чертухинским мужикам, да мы ее перебили и рассказали, может, что и лишнее сами. ***** Когда Секлетинья, сильно приуставши в дороге, подошла к селу Говейнову, за которым в последнем скупом лучике зимней зари сияли незыблемой синевой николонапестовские купола, спускался уже непогожливый вечер, на ночь, видно, сбиралась метель, и Секлетинья из последних сил, отпихиваясь молельным посохом, торопливо минула первый порядок села. К Никите Миронычу вошла она на постоялый, когда уже совсем затемнило. В хмуром сумраке прокопченной Миронычевой избы ничего уже было не видно… шуршали только тараканы по стенам, перегоняя друг друга, да где-то в углу повисал захлипистый храп, умиротворенно сливавшийся со стрекотаньем кузнечика. Секлетинья помолилась наугад в передний угол, потому что за темнотой никакой иконки в них не заметно, и поклонилась хозяину, подошедши к прилавку, за которым на табурете сидел около светца Никита Мироныч в белой рубахе с поясом выше пупа, считал он перед сном дневную выручку, раскладывая по прилавку пятаки и семитки отдельными горками, а рядом с ним, свесившись головой, на стуле дремала Лукерья, рассадило ее к этой поре на четыре постава, сливши воедино мясистые груди, огромный живот и три подбородка, которые Никита Мироныч, когда бывал в веселом духе, называл в шутку питерскими калачами. - Доброго здравия, Микита Мироныч… доброго здравьица, Лукерья Лукичишна. Никита Мироныч повел на Секлетинью только глазком, а Лукерья и головой не пошевелила. - Богу молиться? - немного спустя спросил тихо Никита Мироныч. - Как же, Микита Мироныч… вздумала, как по обету… по муженьку, чтобы, царство небесное, на том свете ему полегче лежалось! - вздохнула Секлетинья. - Доброе дело! - моргнул Никита Мироныч. - А мы вот и близко к святыне, а за делами молимся редко… доброе дело! - Делов-то у вас куча, Микита Мироныч… ведь какие прибытки! -поклонилась опять Секлетинья. - Какие наши прибытки, - оторвался Никита Мироныч от счета, - какие прибытки… одни только убытки! Кажинный день вот считаешь… считаешь, а какая от этого польза?.. Только и всего, что своего рубля не хватает! Ну, скажи, сделай милость, сослепа, должно быть, не вижу… куда шут девает?.. Лукерь, а Лукерь, - повернулся Никита Мироныч к жене, - слышь ты, что говорю: опять рубля не хватает! Что за причта такая?.. А?.. Лукерья выкатила подбородки, смахнула слюнку и, увидевши Секлетинью, окинула ее заспанным глазом и широко зевнула: - Ай нето Склетинья?.. - Доброго здоровьица, Лукерья Лукичишна… доброго тебе здоровья, -еще ниже поклонилась Секлетинья. - Слышь, говорю, - строго перебил ее Никита Мироныч, - рубля опять не хватает! Лукерья качнулась на стуле, ничего Никите Миронычу не ответила, потому что, почитай, каждый вечер все та же история, а шут их знает, куда эти рубли пропадают, моргнула Секлетинье на перегородку, и Секлетинья без лишних слов с одного кивка поняла, что у Лукерьи есть к ней какое-то дело. Никита Мироныч смешал все горки опять в одну кучу и в который перечет начал сначала. Лукерья прошла в широкие двери на чистую половину, а за ней с палочкой еще в руках и с сумкой за плечом и Секлетинья. ***** - Склетинья, - зашептала Лукерья, вставши тут же у двери, - тебе, кажется, знакомит вон тот человек, вон, спит за столом… в переднем углу под образами? - Вижу какого-то человека, - зашептала и Секлетинья, приставивши к глазам руки щитками, - да то вроде как разбойник какой… фу… какие ручищи… - Да не…ет… - повернула ее Лукерья в другой угол за плечи, - ты не туда, эна-ка… там, под иконой! Старичок… Когда-то у вас в Чертухине тоже вроде как проживал… давнишнее дело, рази про всех все упомнишь?.. Говорят про него, что быдто он уже раз удавился в лесу на осине… с мальцом… Такого нашельца бог послал! - А-а, - обрадованно вглянулась Секлетинья в темноту, в которой все же мало что разглядела, - как же не знать… это же наш, верно, Михайла… Пастушонка у нас из Чертухина онамеднись увел! - Он!.. Он!.. Он самый, должно быть… - заторопилась Лукерья, - ну, кажинный день… как день, так целковый!.. Так ведь по миру нас на старости пустит… пустит, ей-богу! - Как же, ворует? - удивилась Секлетинья. - Да нет, хуже вора!.. Уж я-то тебе расскажу… только вот моему не провякнись! - Что ты, что ты, - замахала рукой Секлетинья, - я умею держать язык за зубами! - Хорошая баба… оттого и говорю, - взяла Лукерья Секлетинью за перевязь сумки, и еще ближе к ней наклоняясь, - у него, вишь ли, рупь такой есть… неразмедный!.. Малец у моего рублевку спустит… в оплату али так разменяет, а мой-то стал на деньги жадущий и не замечает, что кажинный день у него меняют жулики один и тот же целковый… у них вот выручка… а у нас недочет! - Дело какое… А?.. - хлопнула себя Секлетинья руками. - Слышь, Склетинья… уведи ты, ради оспода, его по знакомитости куда-нибудь от греха… сделай такое великое одолженье… я те, - совсем в ухо прошептала Лукерья, - платок ублаготворю… еще когда-то барыня подарила, а совсем-совсем новый, такой… ковровый платок! - Ето дело надо, Лукерья, обдумать, - оперлась Секлетинья на палку, -вот прилягу после дороги, а завтра со светом обгляжусь, как тут за дело приняться, и думаю, выйдет!.. - Спаси те Христос, Склетиньюшка, хорошая баба… знала, что не откажешь! Лукерья вышла к Никите Миронычу из-за перегородки, а тот уж, так и не досчитавши своей выручки до конца - было к этой поре ему уже к концу седьмого десятка! - уронил седую голову на медяки и, откинувши в стороны жилистые худые руки, по-стариковски в одну ноздрю голосисто посвистывал носом. ***** Совсем, конечно, не ковровый платок раззадорил Секлетинью, взбудоражил бой-бабу чудесный целковик! Прилегла она на лавку с той стороны, откуда было лучше видно Михайлу с Мишуткой, и, чтобы не заснуть, положила под головы большое полено. Долго она не могла на чем-нибудь остановиться, придумывая самые хитрые планы, как подкатиться к Михайле, и если можно будет, так и просто-напросто скрасть у него этот целковик… экое дело, потом можно будет замолить на свободе!.. Секлетинья досадливо разглядывала лосную плешину Михайлы, на которой словно лапками выбивали зайчики от лампадки, затепленной по Секлетиньиной просьбе, его несуразную сумку, и во сне не снятую с плеч, рядом с ним раскинувшего младенчески руки Мишутку, тоже с сумой, съехавшей набок, у которого еще больше лицо похудело, а в чертах уже появилась немальчишеская строгость и суровая определенность взрослого человека. "Ишь ты ведь, так и спят со своей присягой… с сумой… деньги, что ли, боятся, чтобы у них не украли!" - подумала Секлетинья, к петухам уже через силу перемогая дремоту. Эх, чего бы чего не дала Секлетинья в обмен за такое сокровище, которое сейчас лежит, наверно, в грудном кармане Михайлова зипунишка!.. Отдала бы, пожалуй, и душу, если бы сам рогатый подсунулся на глаза с такой монеткой… Дура… два раза дура: держала целковик в руках и выпустила без всякого смысла! Эх, незадача!.. Да кто его знал, что он такую силу имеет! - Михайла… ох, - сладко зевнула Секлетинья, - ох, всегда был жадущий до баб… придется, благо к тому же вдовое дело, на старости годов плотского черта потешить! Бог… он простит… один святой, говорил поп Федот, семьдесят блудов совершал каждодневно, а покаялся отрад, всей душой, - и угодил во святые! С этой мыслью, должно быть, сошла к Секлетинье вожделенная минута, когда стираются всякие грани между всем, что стоит еще перед глазами и что проходит перед ними в самых удивительных образах с преображенною плотью и с тем тайным значеньем самоничтожной мелочи и безделицы, которое скучным и серым днем скрыто от человека и приоткрывается для него лишь в сновиденьи. Секлетинья приподнялась как будто головою с полена, когда пропели на дворе третьи петухи, и в черной копоти окон разглядела Михайлу: зашевелился он, почесывая обеими руками бока. Мишутка развязал свою сумку и стал вынимать из нее дорогие монетки, и беленькие, и маленькие, и большие, как колесики, и тусклые, и горящие, как праведные нищие слезы… Перебирает Мишутка монетки, разглядывая их в свету от лампадки, укладывает, как и Никита Мироныч, по стопкам, а Михайла вынул из-за пазухи серебряный неразменный целковик и любуется на него, улыбаясь своей непонятной улыбкой, которая в такие старые годы так же некстати была у него на лице, как яблоко на березе. "Считают! - подумала Секлетинья. - Осподи, денег-то сколько! Ох, надо… надо завтра поласковей да позадушевней, чтобы сразу проняло до нижней порчины!.." Что тут случилось, и Секлетинья хорошо потом сама не могла разобраться. Вдруг будто бы с лавки, на которой спала и Секлетинья, спустил большие голые ноги оборванец высокого роста и, судя по всему, совсем еще молодой, с такими размятыми пятками, что они походили больше на воловьи копыта, вытащил из-за пазухи ножик и, не отрываясь от серебряного рублика на ладошке Михайлы, стал подбираться… Секлетинья хотела закричать, но язык у нее прилипнул к гортани, и под него словно набился песок. Михайла по слепоте, видимо, и не подозревал ничего, а Мишутка столь деловито укладывал монетки, что вскинулся испуганно русой головкой, только когда Михайла, выронивши к нему на руки заповедный целковик, простонал хриплым рыданием где-то в самой середке утробы и отвалился к стене головой… Мишутка, схвативши целковик, только и заметил, как снова взвился окровавленный нож и по рукоятку ушел Михайле под сердце… Тут в сумеречном свете лампады Секлетинья, видно, в эту минуту пересилила сон, вскочила с лавки, схватила обеими руками полено и со всего размаху ударила им в перелом занесенной уже над Мишуткой руки… Михайла лежал без движенья, убийца полоумными глазами уставился в Секлетинью, которая стояла перед ним, занесши снова полено, готовясь ударить, и в тот самый миг, когда она хотела его шарнуть по голове, разбойник бросился к двери и исчез в темноте. - Хреснушка… хресна, - бросился из-за стола к Секлетинье Мишутка, -Хреснушка, - прижался он к ней и заплакал. Секлетинья гладила его по головке и не своим голосом звала на помощь. По-разному выходит душа из человека. Из кого она воробьем вылетает, из кого черным вороном, а из кого и выбегает бараном… Из Михайлы же, как рассказывала чертухинским мужикам Секлетинья на посиделках, душа выползла в виде большого пятнастого змея, какой рисуется в лицах в священных книгах в главе об искушении нашей праматери Евы… …На самом рассвете, когда помолочнели окна, упертые с улицы прямо в завалок, и со своей половины прибежали не скоро услыхавшие Секлетиньины вопли Никита Мироныч в исподнем и Лукерья в одной суровой станушке, - на самом рассвете многое сшибло еще более Секлетинью с соображенья. Можно и в самом деле было подумать, что кой-что ей с вечера просто привиделось в разгоряченном после разговора с Лукерьей мозгу: никаких денежек, которые отсчитывал будто Мишутка, на столе не оказалось, правда, в стопочках тоже, лежали посередке разноцветные стекляшки и скрылки, но до них Мишутка и раньше был великий охотник, воображая в своей несмышленой игре, что это монетки, а он - не пастушонок, а богатый купец, у которого чертухинские мужики из долгов не вылезают, хотя он им, по знакомству и чтобы не били, скощает. Пожалуй, с Мишуткиными деньгами если так получилось, то еще куда бы ни шло, деньги могут и обернуться: с ними это бывает! - но вот что и в самом деле удивительно было, чему не надивились, когда разглядели и Никита Мироныч, надевший даже на этот случай очки, и Лукерья, которая изахалась, стоя возле Михайлы, - что в самом деле совсем удивительно бьыо, так это страшенные усищи, какие отросли у Михайлы совсем за короткое время… У мертвых, известно, волосы растут и ногти даже по вершку отрастают в могиле, но тут усы почти на глазах вытянулись такие, что на столе не хватает им места, и они свесились с него, доставая кончиком почти до половицы… Как же тут не удивиться?! - Да это же не Михайла… ей-бо, пра, не Михайла! - расставил руки Никита Мироныч. - Какой это Михайла?.. Так и начальству пойду доложу: убит, дескать, неизвестным мне человеком неизвестный мне человек! - Пра…авильно, Мироныч! - поддакнула Лукерья, собрав подбородки. -Так и начальству доложь! Как же иначе? Но, видно, Мишутка при виде этих усов больше всех исстрашился, не отходил он ни на шаг от Секлетиньи и все крепче жался к ней, держась обеими руками за юбку. - Хреснушка… хресна… усы! - шептал он поминутно, не узнавая больше отца. Никита Мироныч переглянулись с Лукерьей и показали Секлетинье на дверь. - Склетинья… теперь здесь казенное тело… потому сейчас запру заведенье на ключ… никакой торговли до приезда начальства не будет! -сказал Никита Мироныч по-хозяйски, привыкши на своем постоялом и к дракам и к убийствам, о которых если и узнавало начальство, так задним числом, и потому все было всегда шито-крыто… Тут же видно, что Секлетинья, как лишний свидетель, мешала… - Так что, Склетиньюшка, ты не обессудь, -прибавил он, скривившись улыбкой. - А… ковровый платок! - тихо сказала Секлетинья Лукерье. - Получишь… получишь, - смигнула Лукерья. - Твое за мной не пропадет! Только помалкивай больше. ***** Вышла Секлетинья на улицу и пошла наудачу, взявши Мишутку за ручку… Даже врасплохе да удивлении перед усами с хозяевами забыла проститься. "Ну, значит, к скорому увиданью!" - подумала она уже по дороге, которая обогнула задами село Говейново и скоро вышла сначала на небольшое польцо, а потом как ударилась в лес, так из леса, видно, на долгие версты и не выбегала. Секлетинья мало сообразила, куда идет, в голове у нее порядочно после всего происшедшего перемешалось, и этот вопрос пришел ей на разум, только когда над лесом аршина уж на два солнце стояло и они с Мишуткой от села Говейнова, должно быть, были далеко… - Мишутк, - спохватилась вдруг Секлетинья, - куда мы идем?.. Да слушай ты… целковый цел у тебя? Мишутка чуть не оступился при этом вопросе в колдобину на дороге: шел он за Секлетиньей как сонный и, видимо, о чем думал своем, не замечая дороги; поглядел он исподлобья на крестную мать и сначала ничего не ответил… - Ужели потерял?.. Оставил?.. Давай же вернемся!.. - Он беспропадный, хреснушка… потеряю, не страсть какая беда: возвернется. - У тебя? - задохнулась и снова забыла про дорогу Секлетинья. - А ну, покажи? - А на что тебе, хреснушка? - удивился Мишутка. - Да так, - воровато заморгала глазами Секлетинья, - так, поглядеть!.. Погляжу, несь не сглажу! - Да чего на него зря-то глядеть… денежка не зеркало, в нее себя не увидишь! - Дай, пострелыш, взглянуть! - вскрикнула Секлетинья. - Да ты же видала! - вскрикнул за ней Мишутка. - Дашь, гаденыш… аль нет? - схватила Секлетинья Мишутку за ворот. -Дашь? - Хреснушка… что ты… что ты?! - заплакал Мишутка, ежась и вырываясь из крепких Секлетиньиных рук. - Давай сюда целковый, а то… задушу! - хрипнула Секлетинья, еще больнее сдавивши ворот Мишуткиного зипунишка. - Ка-ра-у…у-ул! - что есть силы закричал мальчонка, и по лесу покатилось отовсюду, забирая и в чащу и, видно, выкатываясь куда-то на полевые просторы, несмотря что зимний воздух не особо крикливый: -Караул… караул… ка-ра-у…у…ул! Секлетинья выпустила ворот Мишутки в испуге, Мишутка бросил палку под ноги Секлетинье и, подобравши полы, бросился бежать по дороге… Секлетинья, конечно, за ним, но где же все же было бабе в годах угнаться за пастушонком! Скоро Секлетинья задохлась от быстрого бега, и пот повалил у нее по-за рубахе, как с горячей кобылы, присела она на пенек возле дороги, чтобы отдышаться и обмахнуться от жара подолом, а Мишутка все бежит и бежит без оглядки… Вот уж стал он махонький, совсем на вершок от земли, каким был в то самое время, когда Нил окрестил его на вечные времена в пастухи… вот, должно быть, дорога в том месте сразу круто свернула, и Мишутка совсем исчез с глаз Секлетиньи. - Осподи… осподи, что ж это такое? - запричитала Секлетинья, отираясь подолом. - На свет глаза даже не смотрят! ***** Сколько она так просидела, и сама Секлетинья, рассказывая все это чергухинским мужикам, хорошо сообразить не успела… может, даже, сидя на пенушке, с неудачи да с большого волненья соснула… как спят все старые люди: голову свесит к плечу и - в захлипку!.. Скоро ли, долго ли, но как раз с той стороны, куда скрылся Мишутка, эатилинькали вдруг разливистые колокольчики, словно на чертухинской колокольне попа Федота встречает Порфирий Прокофьич, сначала совсем издалека, потом все ближе и ближе, так что даже уже можно сказать без ошибки, что едет это не кто иной, как чертухинский троечник Еремей Разумеев, потому что других ямщиков нет в нашей округе, да если б и были, так Разумея по его звонкам спутать было бы трудно!.. - Слава те осподи, - перекрестилась даже Секлетинья, - Разумей кого-то везет, может, до монастыря и подсадит: вот теперь помолюсь, старая дура! Дура, ох, два раза дура!.. Теперь прямо к угодникам, наплевать и на ковровый платок! И намолюсь же, уж теперь помолюсь, слава те осподи, прости меня, грешную! Дорога убегала перед Секлетиньей белою лентой, далеко сквозились голые сучья, на веточках висели красногрудые снегири, перелетающие стайками с места на место, тишина… тишина… никого… ниоткуда… Наконец показалась, словно выросла из снежной земли, крутая дуга, выбросились с поворота передними ногами стройные Разумеевы кони, смуро смешались с взметенным снегом из-под копыт пышные гривы пристяжек, и сам Еремей вырос вдруг на облучке в своей войлочной шапке с петушиным пером на затылке, в руках с длинным ременным кнутом, чтобы доставал головного, захлестывая под пахи, немного погодя вся тройка, запряженная гусем, встала в глазах, как живая, и рядом с Еремеем на козлах… тут Секлетинья схватилась за грудь и с пенька привскочила, в лицо хлынул жар, и в глазах, как на воде, зарябило… рядом с Еремеем на козлах сидел ее Мишутка и показывал кому-то, обернувшись в кибитку, пальцем на Секлетинью. - Вот она… вот! - вскрикнул он задиристо и с недетской злобой, когда Еремей поравнял коней с Секлетиньей и тпрукнул. - Вот она, ведьма!.. А еще хресная! Тут выскочил из леса из-под оголенных и поникших ветвей порывистый ветерок, и прямо к Секлетинье вытянулся из кибитки аршинный усище с фасонистым завитком на конце, потом полезла начальственная шинель с бобровым воротником, накинутая только на плечи, из-под нее ярко ударила по глазам красная генеральская лента. Секлетинья присела и даже с испуга не поклонилась. - Ты что, курва, моего казачка убижаешь? Секлетиньино удивленье тут перешло всякую меру, потому что лицо, стоявшее перед ней, сильно походило на того самого Михайлу, которого, как казенное тело, запер Никита Мироныч в своем заведенье, только генеральская сряда и там, куда воткнулся разбойничий ножик под сердце, повязана пышным бантом красная лента, и на ней красуется большая медаль величиной со сковородку. У Секлетиньи задрожали поджилки, и рука не подымалась перекреститься. - Ты что, - говорит, - размужичиха, казачка моего убижаешь?.. Казачок у меня получает каждый день пятачок! Знаешь, кто я?.. Не признала?.. Я… -ту… турецкий анарал!.. Да-с, видишь? - откинул он полы шинели, и оттуда пахнуло на Секлетинью, словно с пожара, красным атласом подкладки. - Я тебе пппокажу, как мальца убижать!.. Малец у меня - молодец! Будет хороший купец! Ты знаешь, кто я?.. - Секлетинья все ниже перед ним приседала. -Я… ту… ту… турецкий анарал… Получил в канпанию за храбрость, за службу и… за… усы! Не попадайся мне на дороге, когда опять поеду в гости к анаральше барыне Рысаковой! Мотри! - Мишутк, а Мишутк… Еремей Разумеич… что же это такое? -прошептала Секлетинья, но ни Мишутка, ни Еремей на Секлетинью и не взглянули. - Слышишь, баба, - опять закричал на нее генерал, - вернешься домой, помалкивай больше… будешь вакать, типун на язык, а сичас ради памяти… скажи-к, Еремей, дуре пословицу, - махнул генерал Разумею. - Всяк-д Еремей-д про себя-д разумей, ваше сиятельство! - отчеканил Еремей на солдатский манер и на Секлетинью опять не обернулся. - Слышала умного человека?.. Оттого и хамилия у него: Ра-зу-ме-ев! Ну, дура, получай пока в память! Секлетинья едва успела моргнуть, как турецкий генерал размахнулся и дал ей хорошего леща в левое ухо… В глазах у Секлетиньи помутилось, ноги подкосились, она растянулась в снегу на дороге и, словно во сне, долго потом еще слышала тилинькающие Еремеевы позвонки, очень схожие по голосу с колокольцами на чертухинской колокольне. ***** На этом месте своего и в самом деле мудреного рассказа Секлетинья остановилась и виновато опустила глаза, потом обвела чертухинских мужиков пришуркой и горестно вздохнула. Разное было у них выраженье: кто прятал глаза за спины других и втихомолку крестился, закрываясь тулупным воротником, кто помоложе - прямо смотрел на Секлетинью с усмешкой и в глазах с веселыми огоньками, бабы словно все подавились, а девахи сидели, как кумачи, подложивши под себя горячие ладошки. Передохнула Секлетинья и принялась было еще о чем-то договорить, должно быть, как раз уж про богомолье, потому что за все это время Секлетинья, как мы видели, даже ни одного еще креста, как следует быть, не положила, но было по0деревенскому уже довольно позднее время, и Семен Родионыч, закрывши рукавом большой зевок от Секлетиньи, встал со своего места и, натягивая баранью шапку на лысину, сказал: - Ну и навирать ты, Секлетинья, горазда, провались ты совсем!.. Уж и врать ты, кума, - где только училась? - Что-что, кум, - обиделась Секлетинья, - а врать не вру ни завиринки! Другим врать не велю, не токмо что самой враньем заниматься! Семен Родионыч улыбнулся и махнул на Секлетинью рукой: - Полно… полно, кума! - А ты… что, не веришь?.. Семен Родионыч неопределенно развел руками и снял снова шапку: - Оно не то что не верю: Михайла, конечное дело, был не простой человек!.. А може даже, и человеком-то не был!.. Это уж теперь видно нам без очков… Ну, а все же сумлительно очень… откуда же анарал?.. Если, скажем, хоть… дьякон, а не анарал, тогда бы… поверил! - Полно, что ты, не знаешь, что по тому месту начальство разбойников ловит! Ну, если не веришь, так вот… тебе! - показала рукой Секлетинья на Разумея, который сидел в самом заду у печки и почесывал у себя, отвернувшись, в кудрявом затылке. - Вот тебе налицо… Разумей слова не даст лишнего сказать!.. Не токмо что сказать что не по делу! Он и вез анарала! Я об нем и забыла… совсем с разговором таким о нем позабыла! - Все может быть, - растянул Семен Родионыч, - все может быть!.. А вот если так, что нам Еремей теперь скажет?.. А?.. Еремей?.. Иди на расправу! Еремей встал неторопливо и вышел на середку избы, помолился степенно на образ, поклонился во все стороны глубоким поклоном и тихо промолвил: - Всяк Еремей про себя разумей! А больше сказать мне вам, православные, неча! - Перекрестился и вышел. Мужики переглянулись после такого ответа друг с дружкой, затихли и, уже не заводя разговора, потянулись за Еремеем на выход. ***** Сам шут, конечно, потянул Секлетинью рассказать мужикам такую темную и, по правде, даже страшную историю, про которую лучше было бы и в самом деле молчать. Но, видно, такая была натура у Секлетиньи, что ничего в себе не держала. Только не прошло после этих поседок даже недели, как разнеслась по Чертухину весть, что Секлетинья прибежала растрепкой из леса, куда она за дровами ходила, и не может ни одного слова промолвить, потому что у нее во рту язык распух, словно в чашке баранка, а что ей люди кругом говорят, теперь уже и на второе ухо не слышит! - Типун сел! - забарабанили бабы. - За ее язычок! Не вякай! Вспомнили Еремееву поговорку, и все сказали: - Умный мужик! После такого случая с Секлетиньей, которому никто не находил объясненья, на поселках стало с дня на день пустеть. Сначала старики перестали ходить, потом, когда, промаявшись голодной смертью с неделю, Секлетинья отдала богу душу и ее похоронили, по домам засели даже парни и девки, поглядывая только из окошка, как серебрится за околицей снежное поле, по которому то облачко пробежит, то промелькнут у дороги волчьи торопливые тени… Залегли по печкам чертухинские мужики, вскакивая и крестясь за очелком, когда в месячную ночь ледяным кулаком скрипучий мороз ударит о стенку, морозная выдалась зима на этот год, как говорили мужики: к урожаю!.. Месяц по целым ночам обливал село Чертухино, не сходя с середки синего неба… деревья под окнами стояли в белых платьях в покорности и неподвижности, как невесты перед женихами, и чуть вдали за селом, опоясавшись атласной кушачной лентой дороги, вздымался морозными пиками в небо чертухинский лес, хороня под месяцем на болотах и в непроходимых чащах свою дремучую тайну. |
||
|