Заключение

XX век отмечен самыми кровопролитными войнами в истории человечества. Другой их особенностью явилось возрастание роли технических факторов, ставших в конце концов доминирующими. Вместе с тем, значение психологического фактора отнюдь не уменьшилось. Роль человека в войне, особенно в боевых условиях, осталась во многом определяющей. Не менее важно и то, что миллионы непосредственных участников войн, оказавших на них огромное влияние, возвращаясь к мирной жизни, несли в нее приобретенные на войне опыт и навыки, измененное мировоззрение и психологию, воздействуя на общество в целом.

Следует отметить, что милитаризация в XX веке глубоко затронула все более или менее развитые страны мира, существенно повлияв почти на все локальные цивилизации, в том числе и западную (особенно Западную Европу и Северную Америку), и евразийскую (или российскую, в составе бывшего СССР), и др. Однако интенсивность этого влияния, характер и степень его последствий оказались весьма различными для каждой из них. Для российской цивилизации всегда было характерно преобладание государственного, административного начала, с особой значимостью армии для обеспечения жизнеспособности страны и общества в целом. И общемировые тенденции XX века, с его непомерно усиливавшимся милитаризмом, легли на вполне подготовленную в России государственную, социо-культурную и цивилизационную почву. Фактически, всю историю России в XX веке можно рассматривать с точки зрения поэтапной милитаризации общественного сознания за счет проникновения в гражданскую среду характерных черт психологии комбатанта.

Россия в XX веке пережила несколько страшных войн. Самыми продолжительными и кровопролитными были две мировые войны. Но и „межвоенный“ период оказался наполнен почти непрерывной чередой разного рода локальных войн и вооруженных конфликтов. Из них тяжелейшей для судеб страны явилась Гражданская война, выросшая из Первой мировой и двух революций.

Такое уже случалось в российской истории. Периоды междоусобиц, смут, крестьянских войн, кровавых революций — все это разновидности внутреннего противостояния, всегда вызывающего ослабление государства и приносящего страдания миллионам людей. XX век для России оказался особенно насыщенным не только конфронтацией с внешним миром, но и жесточайшей внутренней борьбой, подступавшей к грани гражданской войны или переходившей ее. И невольно приходит мысль о тесной связи внутренних противоборств и междоусобиц с милитаризацией сознания, вызванной пребыванием общества в состоянии или „на грани“ войны.

Любая война ужасна, но психология гражданской войны — явление особенно страшное. Поиск врага извне перемещается внутрь страны, понятия „свой чужой“ теряют прежнюю определенность, и тогда „врагом“ может оказаться каждый, причем критерии „чужеродности“ постоянно меняются и расширяются. Всеобщая подозрительность и страх, на многие десятилетия закрепившиеся в советском обществе, — прямое следствие этого процесса. Сталинский террор 1930-х годов — закономерное продолжение революционного террора и террора 20-х. Пренебрежение к человеческой жизни прочно утвердилось в общественном сознании. Решение всех проблем „жесткими мерами“ логично вписывалось в сложившийся за военное время особый менталитет, носителями которого выступали в первую очередь те, кто сам участвовал в боевых действиях и научился проливать кровь — свою и чужую, для кого ценность человеческой жизни с позиций приобретенного опыта выглядела довольно сомнительной. Даже задачи мирного восстановления решались прежними, „разрушительными“ методами, действенными именно в силу своей разрушительности. Терминология тех лет — „вся страна — военный лагерь“, „вражеское окружение“ и т. п., отражавшая международную обстановку и положение в ней Советской России, отражала и психологию общества, которое никак не могло расстаться с недавно пережитыми войнами и продолжало оставаться в состоянии „взведенного курка“, ощетинившимся на весь мир и на себя самое. Экономика, политика, даже культура были пропитаны „духом войны“. Широко распространенные военно-спортивные мероприятия, популярные песни революционного и военного содержания — внешние, наиболее заметные его атрибуты.

Так было между двумя мировыми войнами. Такая ситуация при некоторых особенностях повторилась в целом и после Великой Отечественной, которая нанесла народу и стране тяжелые незаживающие раны. Поколение, вышедшее из войны, имело ярко выраженное сознание комбатантов. Это было поколение победителей, спасших свою страну от гибели, человечество — от угрозы фашистского порабощения, принесшее на алтарь Отечества огромные жертвы, а потому действительно имевшее полное право считать, что свою жизнь оно прожило не зря. Но именно поэтому оно абсолютизировало приобретенный на войне опыт, считая его мерилом ценностей и в гражданской жизни, распространяя его в мирных условиях. Утверждению милитаризированного сознания в советском обществе способствовали не только его прямые носители, выстрадавшие свои взгляды и убеждения на фронтах великой войны, но и последовавшие сразу за „горячей“ войной раскол мира на блоки государств и их противостояние в „холодной войне“. Пожалуй, только в начале 1970-х годов вместе с военно-политической „разрядкой“ произошло и некоторое смягчение психологической напряженности в обществе. Хотя говорить об изживании комплекса „военного лагеря“, окруженного врагами, и тогда не приходится: нараставшие в стране экономические трудности власть оправдывала необходимостью укрепления обороны, а народ по-прежнему был готов на материальные жертвы, „лишь бы не было войны“.

Ситуация резко усугубилась в результате грубого политического просчета власти, ввязавшейся в девятилетнюю афганскую авантюру, завершившуюся фактическим поражением. Оказавшаяся „национальным позором“ русско-японская война привела к революции 1905–1907 гг., смене абсолютизма на конституционно-монархический строй, весьма серьезно расшатала основы и устои общества. Неудачная для России Первая мировая также обернулась тяжким внутренним катаклизмом, из которого страна выходила на путях жесткой диктатуры и радикальной смены всех ценностей и общественных отношений. Ее ветераны оказались не только „потерянным“, но и „расколотым“ поколением, перемолотым жерновами Гражданской войны. Фронтовики победной для России Великой Отечественной не стали „потерянным поколением“ подобно ветеранам Первой мировой, так и не сумевшим понять, ради чего они сражались. Но эта болезнь в значительной мере поразила их внуков, выполнявших „интернациональный долг“.

Последствия Афганской войны для СССР, при всей несхожести масштабов и исторических условий, оказались сродни результатам Первой мировой для Российской империи: обе войны привели к внутренним потрясениям и распаду государства, обе сформировали поколение, мыслившее категориями „человека с ружьем“. Неизбежный после любой войны посттравматический синдром для ветеранов Афганистана усугубился кризисом духовных ценностей, как это не раз бывало в истории после несправедливых и бессмысленных войн. Афганская война в ряду других негативных последствий породила „афганский синдром“, одним из проявлений которого стало неприятие многими ветеранами мирной жизни, поиск применения своему военному опыту. Поколение „афганцев“ также оказалось расколотым, разбросанным по „горячим точкам“, где бывшие однополчане зачастую сражаются друг с другом на стороне противоборствующих сил. А „перестройка“ и распад СССР породили таких „точек“ немало, включая Нагорный Карабах, Приднестровье, Абхазию, Таджикистан…

Особенно трагичным оказался конфликт в Чечне 1994–1996 г., который стал самым крупным очагом гражданской войны на постсоветском пространстве. Впервые в такого рода конфликте в массовом масштабе были использованы регулярные вооруженные силы России, а размеры потерь приблизились к потерям Афганской войны.[850] И еще до завершения военных действий однозначно можно было говорить о вполне сформировавшемся „чеченском синдроме“. По оценкам профессионалов-психологов, он гораздо опаснее „афганского“. Причин тому несколько. Среди них и сам характер войны, которая, в отличие от Афганской, велась на собственной территории с частью собственного народа; отношение к ней в обществе (и особенно в средствах массовой информации) было изначально негативным; и наконец, полностью отсутствовала система реабилитации участников боевых действий, которая в той или иной форме существовала в 80-е годы.

Таким образом, милитаризированное сознание как народа в целом, так и его руководителей, в течение почти всего XX века стимулировало власть к предпочтению конфронтационных вариантов как во внутренней, так и во внешней политике при принятии разного рода „судьбоносных“ решений. Этот стиль мышления способствовал развязыванию нескольких войн начала столетия, в том числе Первой мировой; толкнул страну к гражданскому расколу, вылившемуся в вооруженное противостояние. Он же привел к политике новой власти, не случайно получившей название „военного коммунизма“. Но и с ее окончанием на многие десятилетия сохранились такие формы руководства страной, которые присущи скорее армии как государственному институту, причем в противостоянии с противником, нежели гражданскому обществу. Этот образ мышления заставлял воспринимать собственную страну как осажденную врагами крепость, из которой, в свою очередь, при первой же возможности совершались военные вылазки. В этом русле следует рассматривать и локальные конфликты второй половины 1930-х гг., и советско-финляндскую „зимнюю“ войну, и походы на Запад, раздвинувшие границы СССР перед началом Великой Отечественной войны. Это же мышление стало одной из причин полувековой „холодной войны“ и безудержной гонки вооружений в невыгодных для СССР условиях. Непосильное бремя военных расходов, подорвавшее его экономику, наряду с затянувшейся почти на десятилетие войной в Афганистане, явилось, пожалуй, одним из решающих факторов, не только приведших к кризису и распаду советской системы, но и нанесших тяжелый удар по российской цивилизации в целом.

Таким образом, войны, в которых участвовала Россия в XX веке, не только сами по себе оказались чрезвычайно значимыми историческими явлениями, но и радикальным образом повлияли как на жизнь нашей страны в конкретные периоды, так и на весь российский исторический процесс. Важнейшим каналом этого влияния стали российские участники войн XX века, чья психология оказалась глубоко трансформирована экстремальными фронтовыми условиями.

Отличие историко-психологического подхода к изучению российских комбатантов от военно-психологического и военно-социологического заключается в том, что, во-первых, он ориентирован на решение не узко-прикладных, а широких научных и гуманитарных задач; во-вторых, направлен на изучение прошлого; в-третьих, нацелен не на построение моделей (что, впрочем, не исключается), но на воспроизведение как общих закономерностей, так и конкретики в ее индивидуальном богатстве и своеобразии. Вместе с тем, почти все методы этих смежных наук применимы и в исторической науке, хотя ими далеко не ограничиваются и не всегда могут быть использованы в силу того, что историк, изучающий прошлое, вынужден иметь дело преимущественно с документами, а не с живыми людьми. Однако, в тех случаях, когда эта возможность для нас оказалась доступной (применительно к участникам Великой Отечественной и Афганской войн), данные методы нашли отражение в монографии. В ряде случаев инструментарий военных психологов, социологов и даже медиков и результаты их исследований послужили для нас историческим источником, а также основой для отработки нашего собственного историко-социологического инструментария (см. Приложение).

При исследовании проблемы, находящейся на стыке историко-социальных и психологических явлений, нужно иметь в виду два аспекта: с одной стороны, психологию личности и массовую психологию в экстремальных ситуациях; с другой, — каждую из войн как социальный контекст проявления и трансформации психологических закономерностей в конкретно-исторических условиях. Поэтому войну нам пришлось рассматривать и как конкретно-историческое явление в его своеобразии, и как универсальный стрессогенный фактор. Анализируя влияние конкретных войн, в которых участвовала Россия в нашем столетии, следует отметить, что каждая из них отличается высокой степенью своеобразия, что не могло не наложить отпечатка на психологию их участников.

Русско-японская, Первая мировая, советско-финляндская, Великая Отечественная, Афганская, чеченская… Между ними десятилетия и целые исторические эпохи. Но солдаты, возвращаясь с этих войн, чувствовали и думали во многом одинаково. Любая война формирует особый склад личности при всех индивидуальных особенностях людей, при всей специфике самих вооруженных конфликтов. А в исторические масштабы этих войн вмещаются сотни тысяч, миллионы неповторимых человеческих судеб и множество психологических проблем, порожденных спецификой каждой отдельной войны.

Одной из важных проблем войны как пограничной ситуации является „психология боя“, включающая феномен „солдатского фатализма“. В экстремальных обстоятельствах войны и особенно непосредственных боевых действий, являющихся квинтэссенцией опасностей для человеческой жизни, наиболее часто происходит усиление иррационального начала в психике. Этот процесс выступает в качестве механизма психологической защиты, способствующей самосохранению психики человека в нечеловеческих условиях. „Солдатский фатализм“, являющийся одной из форм иррациональной веры, в какой-то мере нейтрализует действие острейших стрессов, притупляет страх, символически отдавая жизнь в руки судьбы, рока, Бога и т. п. Тем самым снижается уровень эмоционального потрясения и напряжения, и человек получает больше возможностей для рациональных решений, чем обусловлен позитивный аспект „солдатских суеверий“.

Но обстоятельства войны включают не только экстремальные ситуации боя, но и гораздо более продолжительные по времени периоды затишья, повседневности быта, при этом одно тесно переплетается с другим, опасность становится частью быта, а быт проявляется в обстановке постоянной опасности. При этом организация фронтового быта имеет немаловажное значение для морального духа войск и его боеспособности, хотя влияние отдельных бытовых факторов на психологическое состояние армии и ход боевых действий в конкретных войнах, безусловно, неодинаково. Так же как экстремальные обстоятельства войны, фронтовой быт находит широкое отражение в источниках личного происхождения участников всех войн, что свидетельствует о его психологической значимости. При этом становится очевидным, что большинство проблем быта универсальны для всех войн, хотя они и выступают в специфической форме, зависящей от особенностей конкретной войны и участка боевых действий.

На стыке историко-теоретических и конкретно-исторических проблем находится проблема выхода из войны, связанная как с социальной адаптацией комбатантов к мирной жизни, так и с посттравматическим синдромом, являющимся сложной категорией и междисциплинарным явлением, изучаемым одновременно военными медиками, психологами, социологами. Вместе с тем, это и более широкое явление, которое характеризует не только бывших участников войн и вооруженных конфликтов, но иногда и состояние целого общества. В нашем случае особый интерес представлял так называемый „афганский синдром“, затронувший не только вышедший из войны „ограниченный контингент“, но и советское общество в целом, явившись одним из факторов его глубокой трансформации.

Наряду с закономерностями „экстремальной психологии“ и характеристикой российских войн как конкретно-исторического контекста их реализации, есть еще и третий аспект проблемы: многообразие характеристик самих российских участников вооруженных конфликтов. Между индивидуальным своеобразием личной психологии и универсальными психологическими закономерностями, в том числе в экстремальных ситуациях, лежит огромный промежуточный пласт коллективной, групповой психологии. Здесь и психология рядового и командного состава, и военно-профессиональная психология, включая особенности родов войск; здесь и широкий спектр социально-демографических и социальных категорий, включая специфику поло-возрастной и собственно социальной психологии, образовательного уровня как фактора, влияющего на сознание.

Специфика армии как жестко структурированного государственного института в течение всех войн XX века определяла доминирующее значение психологии „командир-подчиненный“ в массовом проявлении психологии рядового и командного состава. Групповая психология в системе военной иерархии проявлялась в корпоративности офицерского корпуса, которая в дореволюционной армии усиливалась его сословностью, а в послереволюционный период, после кратковременной „демократизации“, постепенно возродилась, хотя и не в столь жестких формах, в силу универсальных принципов строительства вооруженных сил, включающих строгую субординацию и дисциплину как основу функционирования армии.

Пожалуй, психологические особенности личного состава, связанные с его принадлежностью к конкретным видам вооруженных сил, родам войск и военным специальностям, наряду со спецификой, вытекающей из принадлежности к рядовому или командному составу, в наибольшей степени отражают собственно военно-психологические характеристики всех военнослужащих, и представляют собой важный „срез“ групповой военной психологии, накладывающей свой отпечаток не только на массовые категории военнослужащих, но и на каждого бойца и командира.

Практически непрерывный технический и социальный прогресс в течение XX века обуславливал и качественную эволюцию вооруженных сил, приводил к существенным переменам в способах и характере ведения боевых действий. От войны к войне происходили изменения в структуре российской армии, смена видов вооруженных сил, внутри которых, в свою очередь, менялся приоритет родов войск, приход одних и уход других с военно-исторической сцены, отмирание старых и зарождение новых военных профессий, нарастало усложнение профессиональных навыков, требующихся в каждой из военных специальностей, которых стало намного больше. Эволюция вооруженных сил под влиянием технического прогресса радикально повысила требования к личному составу и в уровне образования, и по специальной подготовке, и по интеллектуально-психологическим качествам. „Профессиональная“ психология в войнах XX века оказывалась особенно значимой по мере развития видов оружия, усложнения технического оснащения войск и структуры вооруженных сил.

Но и другие факторы, хотя и подчиненные по сравнению с военно-иерархическими и военно-профессиональными, имели существенное влияние на психологию участников войн XX века. Среди них социально-демографические и собственно социальные характеристики.

Возрастные параметры военнослужащих принципиально различались лишь в мировых войнах, с одной стороны, и в локальных, — с другой, поскольку в локальных участвовала преимущественно кадровая армия, рядовой состав которой формировался из военнообязанных очередного призыва, охватывавшего преимущественно молодые возраста (исключение составила русско-японская война, в ходе которой оказались призваны и „бородачи“), тогда как в мировых войнах мобилизации подлежала не только молодежь, но и резервисты средних и старших возрастов. Что касается офицерского корпуса, то его возрастной состав определялся иерархической структурой военной службы, связанной с выслугой лет и соответствующим повышением в воинских званиях. Нарушение возрастного баланса среди офицеров, перекос в ту или иную сторону в течение XX века не раз приводили в военных условиях к негативным последствиям. Так, избыток военных „пенсионеров“ обусловил консерватизм мышления русского командования в войне с Японией 1904–1905 гг., а истребление командного состава в ходе репрессий конца 1930-х гг. привело к дефициту опытных кадров в начале Великой Отечественной.

Каждая война через ее непосредственных участников в той или иной степени влияла на современников. Вместе с тем, только с Великой Отечественной войной мы связываем понятие „фронтовое поколение“ — особый социально-психологический и общественный феномен, в других войнах не сложившийся, а потому исторически уникальный. Его возникновение было определено особой значимостью Великой Отечественной в российской истории. Кроме того, именно война явилась основным фактором, личностно сформировавшим целый ряд возрастных категорий молодых людей (1922–1926 гг. рождения), вступивших в нее в незрелом возрасте и впоследствии осознавших себя поколением, отличающимся особыми качествами и общностью судеб.

Следует отметить, что военная служба и особенно участие в боевых действиях и в XX веке оставались преимущественно прерогативой мужчин. Однако одним из важных параметров, которые необходимо учитывать при изучении психологии войн именно XX столетия, является участие в них женщин и связанная с этим совокупность социально-психологических проблем. Женщина с оружием в руках во все времена считалась явлением из ряда вон выходящим. В XX веке участие женщин в вооруженных конфликтах приобретает массовый характер. Индустриализировавшееся общество не только вовлекало их в производство, постепенно уравнивая в правах и обязанностях с мужчинами в гражданской жизни, но и все чаще использовало женщин в сфере, чуждой самой женской природе — в вооруженных конфликтах. В советскую эпоху эмансипация со всеми ее последствиями проявилась, в частности, в приобщении женщин к занятиям военно-прикладными видами спорта, которые стали своего рода физической и психологической подготовкой к их массовому участию в Великой Отечественной войне.

После Второй мировой женщин, пусть и не в столь широких масштабах, продолжали использовать на службе в армии и в профессиях, с нею связанных. В период войны в Афганистане женщины, как правило, вольнонаемные, находились в основном на вспомогательных службах. Однако сам факт присутствия их в составе „ограниченного контингента“, в боевой обстановке, можно рассматривать как особый социально-психологический феномен, присущий всему XX веку: не только общество изменило свое отношение к участию в войне „слабого пола“, но и сами женщины весьма охотно связывали свою судьбу с армией, как мирной, так и воюющей.

В течение XX века происходило постепенное снижение значимости социального происхождения в совокупности социальных характеристик личного состава армии, а реальный социальный статус был важен преимущественно для кадровых офицеров и все больше зависел от служебного продвижения. Другой важный параметр — уровень образования — в основном был связан с принадлежностью к рядовому и командному составу, а в начале века тесно коррелировал с социальным происхождением. В течение столетия существенно изменились как социальный состав армии, так и ее культурный и общеобразовательный уровень. Радикальные перемены в этом отношении затронули именно рядовой состав, который прошел эволюцию от малограмотной дореволюционной армии, состоявшей преимущественно из крестьян, до советской армии 1980-х гг., в основном из горожан со средним образованием, что предопределило качественные изменения его психологии и сознания.

В сфере, относящейся к менталитету, чрезвычайно сложно разделить собственно психологические компоненты и другие, характеризующие общественное сознание, особенно его содержательную сторону. Мировоззрение людей, их взгляды на различные стороны действительности, их ценности и установки формируются весьма сложным образом: как в результате их повседневного бытия, жизненного пути, приобретаемого опыта, так и под влиянием внешних по отношению к обыденной жизни человека сил, прежде всего различных институтов государства, „внедряющего“ в массовое сознание целую систему идеологических представлений и установок (политических, правовых, моральных и т. д.). В войнах эта неразрывная связь психологии и идеологии имеет особое значение, потому что в совокупности и составляет морально-психологический дух армии, ее устойчивость в условиях длительного нравственного, эмоционального и физического напряжения. В целом духовный фактор воюющих сторон (который помимо психологического включает идеологический и моральный компоненты) всегда проявляется в ряде областей, — таких как отношение к Отечеству; к войне, ее характеру и целям; к опасностям и тяготам войны; к товарищам по оружию; к врагу; к гражданскому населению, и др. И в каждой из этих областей присутствуют как идеологический, так и собственно психологический компоненты.

В войнах, которые вела Россия в XX веке, их идеологическое оформление всегда имело чрезвычайно большое значение, как правило, существенно сказываясь на исходе и результатах войны. Ясность целей, справедливый характер войны во многом предопределил способность не только армии, но и народа вынести неимоверно тяжелое и длительное напряжение в самой кровопролитной — Великой Отечественной войне, тогда как „непонятная“ русско-японская война начала века была позорно проиграна в первую очередь из-за непопулярности в обществе, то есть идеологического фактора. Даже Первая мировая война, объявленная властью Великой, Отечественной и Народной, привела в результате к деморализации и разложению армии во многом из-за неэффективности пропагандистской работы в войсках и среди гражданского населения, низкой ее интенсивности и неадекватности сознанию народной, преимущественно крестьянской массы, в то время как весьма эффективной оказалась контрпропаганда противника и особенно антивоенная пропаганда революционных кругов. Нельзя не отметить, что и Афганская война была проиграна вовсе не на поле боя, а в сфере идеологии и — в широком смысле — общественного сознания, а также при принятии неадекватных политических решений.

Войны XX века со всей определенностью продемонстрировали, что даже при многократном возрастании роли технического фактора достичь победы невозможно без определенного морально-психологического состояния населения страны в целом и ее армии в особенности, а его регулирование является одним из важнейших факторов мобилизации ресурсов общества в чрезвычайных военных условиях. При этом обеспечение морального духа в ходе войны осуществляется прежде всего идеологическими средствами и инструментами. От четкой идеологической мотивации войны, от интенсивности и точности „политико-воспитательной работы“, как правило, в решающей степени зависело морально-психологическое состояние войск, а их недоучет способствовал поражению даже при наличии достаточного военно-стратегического потенциала.

Среди важнейших идеологических инструментов воздействия на психологию личного состава вооруженных сил и общества в целом было формирование героических символов, которые являются феноменом массового, во многом мифологизированного сознания. Символы как обобщенные социальные образцы индивидуального, группового, массового поведения, на которые общество ориентирует своих членов в аналогичных, общественно значимых ситуациях, приобретают значение самостоятельной социальной ценности, становятся как предметом подражания в жизни, так и идеологическим инструментом агитации, пропаганды и воспитания.

В исследовании этой проблемы мы натолкнулись на важность вопроса о соотношении целенаправленно и искусственно формируемых властью символов с символами, возникающими в общественном сознании спонтанно, являющимися „народными“. В действительности, как оказалось, между ними нет пропасти: чтобы стать феноменом массового сознания, символы, являющиеся продуктами народного мифотворчества, то есть возникающие „снизу“, и символы, внедрявшиеся властью через средства массовой информации, литературу, кино и т. д., рано или поздно должны были сомкнуться. Первые из них, как правило, получали подкрепление со стороны официальной пропаганды, а вторые нередко становились популярными в народе, несмотря на свое официозное происхождение. Фактически во всех больших войнах XX века проявлялись эти закономерности, однако лишь в Великой Отечественной войне героические символы стали феноменом массового, даже общенародного сознания и вошли в его устойчивую структуру — историческую память народа.

Важным срезом общественного сознания является религиозность, представляющая собой значимый фактор психологического состояния военнослужащих, который в зависимости от конкретных исторических условий каждой из войн становился средством или объектом идеологического воздействия. В общей психологической структуре комбатантов религиозное сознание играет особую роль, так как война всегда вызывает всплеск религиозных чувств у непосредственных участников боевых действий. Исследование показало, что преобладающие формы проявления религиозного сознания связаны с доминирующим в данном обществе религиозным или атеистическим мировоззрением. Традиционная религиозная культура реализует эту естественную для экстремальных условий психологическую потребность людей в свойственных ей обычаях и обрядах, тогда как в атеистическом обществе бытовая религиозность остается элементом индивидуальной или групповой психологии, проявляясь в наиболее простых или даже примитивных формах.

История российских войн XX века выявила тенденцию изменения доминирующих форм бытового религиозного сознания: от традиционного конфессионального (в русско-японской и Первой мировой войнах) через его постепенное, хотя и не полное, вытеснение и смешение с новым бытовым мистицизмом (в период Великой Отечественной) к преобладанию последнего (во время Афганской войны). В последующем, в „горячих точках“ постсоветского пространства эта тенденция сохранялась.

Среди ключевых проблем любых вооруженных конфликтов — формирование образа врага. В условиях войны социально-психологическая дихотомия „свой-чужой“ оборачивается превращением нравственного императива „не убий!“ в категорическое требование социума к личности: „убей врага!“ Выживание социума ставится выше ценности человеческой жизни, в данном случае представителя чужого, враждебного социума. Это решающим образом влияет на восприятие противника, определяет его механизмы. На основе проведенного анализа российских войн XX века можно сделать вывод, что образ врага как социально-психологический феномен разворачивается во времени и в конкретных условиях, обретая специфику в зависимости от объекта восприятия — самого противника, от личных качеств субъекта восприятия, и от особенностей взаимодействия между ними, то есть конкретных условий восприятия. Обобщенный образ врага, формирующийся в ходе войны, включает в себя официально-пропагандистский, служебно-аналитический и личностно-бытовой образы. При этом общая логика формирования этого образа заключается в переходе от абстрактной мифологической модели, порожденной средствами массовой информации, пропагандистским аппаратом армии и другими подобными структурами, к индивидуально-личностному отношению, основанному на собственном опыте соприкосновения с противником. Оба пласта данного образа сохраняются на всех этапах войны, хотя их соотношение в индивидуальном и массовом сознании постепенно изменяется.

Особый интерес представляет компаративный анализ образа врага в сопоставимых по масштабу войнах и с участием одного и того же исторического (национально-государственного) противника. Так, на особенности формирования этого образа в двух мировых войнах повлияли принципиальные их различия: столкновение разных типов государств, ход войны, степень ожесточенности и т. д. Во Второй мировой войне с обеих сторон принципиально большую роль играл идеологический момент, что при проведении сравнительно-исторического анализа позволило выявить не только стабильные этно-психологические элементы взаимовосприятия „русские — немцы“, но и изменчивое воздействие идеологии на формирование образа врага в рамках двух сравнительно близких европейских культур.

Особенностью Первой мировой войны был переход от стереотипа „врага-зверя“ к образу „врага-человека“, чему способствовал ряд факторов (не слишком понятный с обеих сторон смысл войны, ее относительная, по сравнению со Второй мировой, ограниченность охвата боевыми действиями территорий обеих стран — Германии и России, степень проникновения в тыл противника, существенно меньшая степень ожесточенности и др.). Вторая мировая война отличается от Первой мировой доведением психологического отторжения противника до высшей степени эмоциональной враждебности и полного неприятия любого представителя чужого (вражеского) государства, этноса, носителя иной культуры. Всего за четыре года Великой Отечественной войны был достигнут эффект полного национально-культурного отторжения немцев, а образ „врага-зверя“ надолго стал той призмой, через которую в российском народном сознании воспринималась не только германская армия, но и немецкая нация в целом. Отзвуки этого отношения и после окончания войны в течение ряда десятилетий сохранялись в сознании наших соотечественников.

Особую проблему представляет формирование образа врага в локальных войнах и вооруженных конфликтах. К ее решению мы также подошли путем сравнительно-исторического анализа: сквозь призму всех войн, где Россия имела дело с данным конкретным противником. Образ Японии в качестве российского противника был рассмотрен через сопоставления русско-японской войны начала века, конфликтов на озере Хасан и реке Халхин-Гол конца 1930-х гг. и завершающего этапа Второй мировой войны — советско-японской кампании 1945 г. Подобно ситуации с Германией, Россия выступала здесь в двух разных качествах — дореволюционной монархии и постреволюционного „социалистического“ государства. Но ее противник, по сути, был одним и тем же, принадлежа к азиатской, чуждой европейцам культуре, вследствие чего и образ врага в конфликтах с ним выстраивался по особым законам.

В XX веке дважды выступала в роли противника СССР Финляндия: в „зимней“ войне 1939–1940 гг. и во время Великой Отечественной войны в качестве союзника Германии. В первом случае финны являлись основным противником, а во втором превратились в противника второстепенного, действовавшего приблизительно на том же театре военных действий, что и в предшествующей локальной войне.

Следует отметить, что в формировании образа врага-Японии от войны к войне все большую роль играл идеологический фактор, получившая мощное развитие во второй половине 1930-х — 40-х гг. советская пропаганда, тогда как в противостоянии с Финляндией пропагандистский фактор был значим изначально. В обоих случаях мы сопоставляли образ одного и того же врага в разных по масштабу и характеру войнах, но прослеживая его эволюцию в народном сознании на протяжении ряда лет и даже десятилетий.

Особое место в отечественной истории XX века занимает война в Афганистане, которая была локальной, „малой“, велась исключительно на чужой территории и с представителями иной — мусульманской — культуры, и образ врага в этом случае явился крайней формой восприятия исламского мира личным составом советского „ограниченного контингента“, состоявшего преимущественно из славян-европейцев. При этом особенности партизанской войны обусловили распространение образа врага с собственно моджахедов, ведших вооруженную борьбу против Кабульского правительства и поддерживающих его советских войск, на гражданское население, поскольку провести четкую границу между повстанцами и мирными жителями было невозможно. Противоречивость этого образа определялась еще и тем, что к одной и той же культуре, этническим и религиозным группам принадлежали как союзники СССР, так и его противники.

В целом, на основании проведенного нами исследования войн XX века можно сделать вывод, что механизм формирования образа врага всегда направлен на обоснование своей правоты в войне и собственного превосходства, которые должны стать важными факторами победы. И то, и другое достигается путем противопоставления негативных качеств противника (подчеркивание его агрессивности, жестокости, коварства и т. п.) своим собственным качествам, рассматривающимся как позитивные ценности.

Как видно из перечисленных проблем, содержащихся в монографии, они составляют стержневую часть многогранной темы „Психология войны в XX веке“. Вполне очевидно, что исчерпать весь спектр проблем, связанных с историко-психологическим изучением человека на войне, в одном исследовании просто невозможно, тем более, что эта область исторической науки, по сути, только начинает осваиваться. Потому цель данной монографии состояла в том, чтобы проследить эволюцию ключевых психологических факторов войны путем анализа опыта русской и советской армий в основных вооруженных конфликтах России XX века. Мы также попытались заложить основу историко-психологической концепции роли человека в современной войне, что имеет значение для изучения не только собственно военного противостояния государств, но и в более широком историческом контексте, в том числе и в исследовании общества в периоды мирного развития.

Как и любому исследователю, приступающему к изучению новой для исторической науки тематики, нам пришлось одновременно решать комплекс задач — методологических, источниковедческих и методических, применив затем эти решения для анализа конкретно-исторического материала. Полученные при этом результаты и исследовательский инструментарий в дальнейшем могут быть использованы при работе с более широким кругом объектов — других войн и связанной с ними проблематики. Вместе с тем, они имеют не только чисто научное, но и прикладное значение для современной российской армии, и могут применяться при анализе социально-психологических процессов, развивающихся в ходе вооруженных конфликтов, а также их последствий для отдельных сфер общественной жизни.