"Скальпель, пожалуйста!" - читать интересную книгу автора (Стиблова Валя)

6

В последнюю неделю мая я сказал себе, что Узлик — испытание, посланное мне судьбой. Еще немного, и я бы отказался его оперировать. Но тут произошло событие, серьезно повлиявшее на мое решение. Да, признаюсь, это событие окончательно определило мой выбор. Стало известно, что меня представят к правительственной награде.

Дело происходило так. Мальчика уже положили к нам в клинику, и мы снова держали совет, как с ним быть. После утренней конференции рассматривали его снимки на негатоскопе. Рентгенолог показывает снимок за снимком. Ясно виден очень небольшой деформированный четвертый желудочек. Вот изогнутый Сильвиев водопровод. Цистерны в углу между Варолиевым мостом и мозжечком не просматриваются, в этом месте тупой край.

Врачи хранят молчание. Взгляды предостерегающе опущены. «И какого черта надо было тебе изменять свое решение?» — читаю я в их единодушной оппозиции. От имени всех берет слово доцент Вискочил:

— Мы сегодня долго обсуждали этот случай в ординаторской, профессор. Все сходятся на том, что опухоль убрать нельзя.

Подняли головы, ждут. Гладка растерянно крутит пуговицу белого халата. Оперирующие дамы у нас привыкли носить его без полагающейся блузы. Из отворота у Гладки выглядывает кружево бюстгальтера.

— Сначала я думала, стоит попробовать, — говорит она тихо. — Но они правы — случай неоперабельный.

— Этот лесник не допускает и мысли, что внук не вынесет операции, — добавляет Кртек. — Встречаю его в коридоре: «Профессор, — говорит, — твердо мне обещал у Витека из головы это вынуть, а он обманывать не станет. Если берется, значит, можно».

Врачи иронически ухмыляются.

— Никаких обещаний я ему вообще не давал! — взрываюсь я. — Как он мог истолковать так наш разговор?

— Это мы знаем, — успокаивает меня Кртек. — Но что мы ему станем говорить, когда малыш останется на столе?

Ружичка откашлялся:

— Когда мы обсуждали это первый раз, профессор, у вас было однозначное решение. Вы что ж, хотели бы провести операцию в два этапа? У вас создалось впечатление, что так будет лучше? Я бы хотел понять мотивы перемены вашего решения…

Вот гад! Выдал мне, перед всеми. Собственно, почему я все же согласился взять мальчика? Потому что его дед так упрашивал? А я надеялся на чудо? Или просто, покорясь судьбе, смирился с неизбежностью, поскольку мальчик все равно не протянул бы больше года? «Не потому, — шепчет мне внутренний голос. — Мальчонка околдовал тебя своей мордашкой. Вспомни, как он тыкал пальцем в Митин марлевый колпачок и заливался смехом!.. Вот ты и потерял голову».

— Как вам сказать… — отвечаю я Ружичке. — Просто мне кажется…

Все замерли. Я знаю, о чем они сейчас думают. Когда кто-нибудь из младших коллег говорит: «Мне кажется», Ружичка моментально осаживает его: «Если кажется — крестись. В хирургии никому ничего не может казаться!»

Да, ничего не скажешь, сел в калошу. Вокруг деланно серьезные лица, и только Кртек не выдержал, комично поднял брови.

— Я знаю, — предпочел я обыграть это сам, — «если кажется, крестись»…

Все, словно по команде, засмеялись — но я не сдался.

— У меня действительно нет никаких новых доводов. Просто я думаю, что следует хотя бы попытаться.

Все скисли. Мое поражение будет и их поражением — это каждый понимает. Но я пока далек от окончательного решения — наоборот, чувствую, что врачи наши правы, только не хочется так легко отступать. Прошу, чтобы мне снова показали томограммы из Градец-Кралове. Да, это куда хуже того, что представлялось мне. А снимки были сделаны месяц назад — рискованные данные могли усугубиться. Повторить, может быть, томографию?

Опять со мной не согласились. Если данные обследования не изменятся, значит, ничего нового мы не узнаем, а если опухоль выросла, она тем более неоперабельна. Да и пока получим ответ, пройдет еще время, а кто знает, что будет с ребенком через две-три недели.

Как раз в этот критический момент пришла за мной пани Ружкова. Я вышел с ней в коридор. Что-нибудь срочное? Да, звонят из министерства. Просили позвать моего заместителя, но она хочет, чтоб я узнал первым: меня представят к награде.

От волнения пани Ружкова повторяется, нервно поглаживает пальцы.

— Хотят узнать что-нибудь более конкретное о ваших новых методах, об операциях с применением гипотермии…

Беру ее за локоть — чтобы успокоилась.

— Пани Ружкова, надеюсь, мы не потеряем самообладания?

Она подносит к глазам платочек.

— Вы не представляете себе, до чего я рада!.. Вы этого давно заслуживаете, наконец-то о вас вспомнили!

Я стою около нее как школьник. Хотел бы сделать безразличное лицо — не получается. Значит, все-таки видят мою работу и даже хотят оценить. Как ни стараюсь, не могу остаться равнодушным и скрыть радость.

— Знаете что? Подзовите к телефону Румла! — советую я. — Или нет, лучше Кртека… А остальным, я думаю, пока говорить не стоит…

Она с сияющим видом кивает. Разумеется! Но я-то знаю, что она шепнет об этом сначала Гладке, а потом и всем, кто только ни появится в приемной.

Я возвращаюсь на совет. Должно быть, договаривались о дежурстве — перед ними разложенный график. Румл обсуждает с Ружичкой какого-то больного из Роуднице. Молодой человек, получивший тяжелую травму таза и при этом повреждение седалищного нерва. Не согласится ли доцент произвести ревизию?

Я сажусь рядом. Делаю Румлу знак не прерываться и докончить обсуждение расписания. Могу теперь минутку беспрепятственно подумать о том, что узнал. В последнее время у меня бывал скептический настрой. У врачей моих нет настоящих условий для работы. Больные, уходя от нас, нередко говорят, что мы заслуживаем статуса крупной специализированной лечебницы с новейшей аппаратурой. Мы удовольствовались бы даже дополнительной площадью и штатами. Сколько раз я это во всех инстанциях тщетно пытался доказать. Говорил себе, что я плохой начальник, раз ничего не могу добиться. Всегда я слышал ту же отговорку: другие больницы в худшем положении — пока ничего нельзя сделать, придется годик-другой потерпеть.

Должно быть, мы все же неплохо поработали, если это получило такое признание!

«Конечно… — сказала бы Итка. — Получить-то оно, может, и получило. Да только у тебя ведь будет юбилей, а к юбилею обычно награждают. Так что не думай — это не бог весть за что!»

Но хоть она, возможно, именно так и сказала бы, настроение у меня не испортилось. Мне представились разные немыслимые вещи: явится некто и начнет действительно интересоваться всем, что мы сделали. Мы объясним ему, что некоторые ставшие теперь уже обычными операции впервые в мире произведены были у нас в клинике. Вскользь приведем цифру операций, сделанных за последнее десятилетие. Никто этому не поверит. Такое число вмешательств в маленькой клинике? Это же выше человеческих возможностей!

«Почти так, — слышу я свой ответ. — Но если бы нам создали условия, мы сделали бы много больше…»

Призрак Итки иронически усмехается: «И черта лысого тебе это поможет! Черта лысого!».

Я продолжаю безмолвный монолог, обращенный к неизвестному, который придет по случаю моего награждения и, выслушав, разрешит с ходу все наши проблемы. «Если я что действительно и сделал, — скажу я, — так это потому, что со мной был коллектив. Врачи, видящие смысл жизни в нашей работе. Люди, которые способны на любые жертвы и всегда во всем со мной заодно…»

Я слишком глубоко задумался. Вокруг вдруг воцарилась неловкая тишина. Румл зевал так, что едва не выворотил себе челюсть. Ружичка шлифовал ногти пилочкой для вскрытия ампул. Остальные смотрели на меня с кислыми минами. Понимали, что от мысли прооперировать Узлика я отнюдь не отказался. В углу под кем-то скрипнул стул, и у меня было забавное ощущение, что это Итка прыснула долго сдерживаемым смехом.

Я разом отрезвел. А что, собственно, мы сделали такого уж особенного? Оперировали — так ведь это наша работа! Ничего другого никто из нас не умеет. Нет, правда! В чем мы превзошли самих себя? Новые операционные методы внедряются повсеместно. Могли бы мы сравнить себя с умным технарем, который изобрел что-то эпохальное? Мы, разумеется, проводим операции на людях. Пафос нашей профессии. Честно говоря, это нам много легче, чем какому-нибудь инженеру совершить открытие. Любая наша операция сложна только в глазах непосвященных.

Одна моя больная приносит каждый год в определенный день цветы. Она еще молода, я — человек в летах. Тут нет ничего предосудительного. Но за что она мне их носит? Говорит, спас ей жизнь. Сделал элементарную операцию удаления опухоли спинного мозга, которую с успехом выполнил бы любой мало-мальски квалифицированный нейрохирург.

Или пожилая женщина, которую так мучил тройничный нерв. Я, видите ли, сделал чудо. Перерезал тройничный нерв. Теперь она совсем здорова и ходит мне показываться, будто совершает паломничество ко святым местам. Это прекрасно, но она не знает, что ей просто повезло. Вмешательство тут не всегда помогает. И все же я с тех пор — ее благодетель.

Вокруг меня соратники — а настроение неожиданно упало. Сидят и зевают. И вовсе они не заодно со мной, как за минуту перед тем я уверял себя. Они хотят жить спокойно. Боятся операции Узлика больше, чем я, потому что заранее переживают тот стресс, ту мою напряженность, которая отрыгнется им несправедливыми замечаниями и придирками, — боятся, что в случае неудачи я вымещу свою досаду на них. Жажда противоборства охватила меня. Как раз на Узлике была возможность показать, способен ли я на что-то большее, чем рядовой хирург. Дедушка верит мне, иначе и быть не может. На свете у него нет никого, кроме этого ребенка. Он исказил смысл моих слов? По-человечески это вполне понятно. Просто помнил все так, как ему хотелось услышать.

Шансов у Узлика кот наплакал, но ведь они все же есть! Что бы там ни говорили мои скептики, с утра уже готовившие себя в ординаторской к нашей беседе, совершить невозможное — вот настоящее дело. Только так человечество может продвинуться еще на шажок. Не велика заслуга оперировать по строго установленным канонам, когда почти нет риска.

— Вот что, уважаемые, — сказал я даже чересчур категорично, — если так трудно записаться на томографию, беру завтра Витека и еду с ним в Градец-Кралове сам. Они мне не откажут. Поглядим с коллегами томограммы, сравним с предыдущими, а там увидим.

Они восприняли это как отступление. Стали с удовлетворенным видом подниматься. Не знали, что им удалось поколебать меня только на время, а я снова был полон решимости и неравный бой принял.

Возьму с собой невропатолога, чтобы не быть там в одиночестве. Под невропатологом, понятно, подразумевался не кто иной, как Итка. Я тут же позвонил доценту Хоуру, ее шефу. Он, разумеется, не возражал. Будет только рад, если пани ассистентка покажет потом снимки всему коллективу. Случай такой интересный и поучительный!

Ладно, ладно, уважаемый пан доцент, дело-то ведь сейчас не в этом. Итка больше чем невропатолог. Итка — моя совесть. Моя чистая совесть. Мой бескомпромиссный друг. Вместе мы «Случай Узлик» приведем к благополучному концу.

Жена моя в глубине души обрадовалась, хоть и напустилась на меня.

— Слушай, ты хоть предупреждай, когда хочешь увезти, — услышал я по телефону. — Приятно разве, когда шеф перед всеми приказывает: «Завтра поедете в Градец-Кралове, профессор вас требует!»

— Ты права, разумеется… — второпях извинился я. — Дело очень спешное, я как-то не подумал.

Она мне не призналась, что, когда доцент ее вызвал, щелкнула каблуками и сказала по-военному: «Слушаюсь, товарищ доцент, будет сделано!» Это я узнал лишь позже, от одной из ее коллег.

— Понимаешь, я все еще раздумываю, должен ли я оперировать мальчика, — оправдывал я свою оплошность, — весь коллектив против, но мне кажется, они не правы…

— Да, это первый случай, когда вы не един дух и едина плоть…

— Оставь свою иронию! Они против, а мне на этот раз не хочется уступать.

— Ну, если лишь на этот раз, то с начальником им повезло, — продолжала меня провоцировать Итка. — Но ты боишься, как бы они не сочли с твоей стороны нескромностью, если вдруг операция тебе удастся.

Я рассмеялся.

— Иди ты в баню! Когда мы утром выезжаем?

Собрались рано. Узлик прыгал от радости, что поедет на прогулку в автомобиле. Но он нас задержал. Взял себе в голову, что не наденет коротких штанишек, а только длинные, с молнией, купленные дедушкой в Праге. Пришлось еще отыскивать свисток, который сестра накануне того дня конфисковала, потому что Витек не давал больным покоя. Перед самым отъездом объявил, что хочет кушать. Мы раздобыли ему две булки с маслом, и он умял их еще до того, как выехали из города.

Наконец мы оказались на магистрали. Если повезет, попадем в Градец в девять, полдесятого. Мы благодушествовали. Когда еще удастся так вот вырваться на целый будний день?

Однако день надо хвалить, когда он прожит. Где-то перед Садской машину стало трясти. Мотор заглох. Я завел его, немного проехал — и опять тот же странный ход.

Отказал двигатель. Потом уж, сколько я ни заводил, машина не трогалась с места. Витек на заднем сиденье как ни в чем не бывало свистел в свой свисток. Мы с Иткой растерянно смотрели друг на друга.

Я пошел поднимать капот, хотя и знал, что ни черта не обнаружу. Свечи тут ни при чем, мне их недавно поменяли, аккумулятор заряжен… Я тщательно проверил уровень масла — хоть что-нибудь делать… Мальчишка тем временем выкарабкался из машины и с интересом за мной наблюдал. Итка стояла на проезжей части и высматривала, кого бы остановить. По ее убеждению, наиболее подходящим для этого был грузовик. Во-первых, он почти всегда останавливается; во-вторых, шофер всегда разбирается в механизме. Как назло, мимо неслись одни частники, а им и в голову не приходило притормозить.

— Видишь, не едет, — сказал я мальчику. — Такая хорошая машина, а не едет.

— А почему у тебя нет «волги»? — ухмыльнулся этот негодник. — «волга» лучше, чем «шкода».

Однако! Ничего себе осведомленность. И это внучек лесника из Высочины!

Он начал прыгать около меня на одной ножке, распевая в такт:

— Нет бензину, нет бензину, ха-а-а…

Я стукнул себя по лбу. Ну конечно: я же не остановился у бензоколонки!

Взглянул на бензоуказатель. Стрелка на нуле. Даже не шелохнулась, когда повернул ключ.

Пока мы думали, как быть, рядом притормозил мотоциклист. У вас повреждение? Может, нужна помощь? Нет, повреждение едва ли, но, видимо, подобрался бензин.

— Могу доехать до бензоколонки на Садской. Попрошу там канистру.

Молодой парень, в спецовке. Я с радостью дал ему деньги. Он тут же вернулся, сам залил бак и подождал, пока тронемся. Не согласился взять ни кроны.

Мы снова ехали.

— Ну, Витек, ты нам починил автомобиль. Додумался, что с ним такое.

Он залился смехом, как колокольчик. Потом начал смотреть в окно. И нараспев сказал без видимой связи:

— А дедушка мне на вокзале покупал мороженое…

— Я тебе тоже куплю, — пообещал я. — Как только увидим в Градце кафе-мороженое.

Каждые пять минут он спрашивал, когда мы туда приедем. Но вот начался Градец-Кралове. Витек на заднем сиденье метался от окна к окну. Кафе-мороженого нигде не было. Мы находились на главной улице — я полностью сосредоточился на том, как проехать к больнице. Не успел оглянуться — и попал в левый ряд.

— Теперь уже придется ехать налево, — сухо констатировала Итка.

— Тьфу, черт возьми… — взорвался я, к великой радости Узлика.

— Тьфу, черт возьми! Тьфу, черт возьми! — заверезжал он, молотя меня кулачком по плечу.

— Не объезжать же мне, в конце концов, весь город! — взбунтовался я и, торопливо оглянувшись, увидел где-то вдалеке за нами две машины.

Кому я помешаю? Я сделал разворот и влился в середину правого ряда.

— И все дела! — торжествовал я. — Я буду идиотом в собственных глазах, если начну разъезжать тут из конца в конец.

— Идиотом в собственных глазах ты, возможно, и был бы, — отозвалась Итка, — но тогда к тебе бы не имел претензий постовой. Готовь права.

От перекрестка, помедлив, двинулся к нам человек в форме. И как я его раньше не заметил? Этакий папаша в летах с налитым, как яблоко, лицом. Похоже, у него гипертония. И сразу:

— Попрошу ваши водительские права! Вы знаете, какое нарушение вы допустили?

— Да, разумеется. Мне надо поскорей в больницу, а я тут плохо ориентируюсь. В последний момент только сообразил, что оказался в левом ряду.

Он долго разглядывал мои права. За нами останавливались все новые и новые машины. На перекрестке не были зажжены фонари. В переулке кто-то уже начал сигналить.

— Вот видите, что может получиться, когда без предупреждения делают разворот.

— Но ведь за мной никто не ехал, — отговаривался я.

Это подлило масла в огонь.

— Правила существуют для всех! — назидательно сказал он. — Вы выехали из потока и пересекли черту. За это водитель облагается штрафом.

Не знаю, почему он не дал мне немного отъехать от перекрестка. Я сам уже стал нервничать от нараставшей кутерьмы. И ко всему еще захныкал Узлик:

— Я хочу писать…

— Надо немножко подождать, — сказала Итка, тоже начавшая терять терпение.

Он разревелся.

— Хочу писать, — повторял он. — Сейчас, вот тут!

— Ну, тогда вылезай! — оборвала она его. — Иди туда, на тротуар, где кустики.

— Придется вас оштрафовать, — сказал опять постовой и вытащил блокнот. — Хотя вы и нездешний. За нарушение правил.

Я был готов на что угодно, лишь бы сдвинуться с этого чертова перекрестка.

Витек сунул в окно голову.

— Не могу расстегнуть. А мне очень хочется писать!

Я вылез из машины. По одну ее сторону — человек в униформе, по другую — мальчонка, у которого заело молнию. А на тротуаре — кучка любопытных! Я бьюсь над этой дурацкой молнией — и ничего не получается. С обеих сторон уже трубят клаксоны. И в довершение всего Итка начинает совершенно неуместно хохотать.

Наконец молния поддается. Но Витек и не думает бежать куда-то в кустики — обрадованно расставив ноги, широкой дугой поливает крыло нашей машины. Нет, я, кажется, сейчас разорву этого мальчишку! Кончил. И как ни странно, сам застегнул молнию. Потом остановился перед постовым:

— Дашь мне тоже листочек?

Постовой засмеялся. Вырвал с обратной стороны блокнота кусок чистого листка и вложил Узлику в руку. Потом погладил мальчика по голове.

— Езжайте, — сказал он мне благосклонно, — и другой раз будьте внимательней.

Да, после всех своих сакраментальных действий отпустил нас с миром!

— Так что нам Узлик ко всему еще сэкономил деньги на мороженое… — хохотала жена, и мы с Витеком ей вторили.

Я чуть ли не готов был поверить, что всю сцену с молнией мальчишка разыграл, чтобы помочь нам выпутаться из этой истории. Но столь исключительную изощренность мог проявить разве что взрослый.

Мороженое мы взяли на всех: кто знает, сколько придется проторчать в больнице — потом на это может не остаться времени. Мальчик съел две порции. Заказал себе лимонаду и пирожное «безе». Уходить из кафе ему не хотелось. Пришлось пообещать, что мы пойдем обедать, когда будет готов снимок, — тогда только он дал себя увести.

Но на этом наша одиссея не кончилась.

Коллеги приняли меня очень радушно. Витеку надо еще раз сделать томографию? Конечно! О чем речь? А если я интересуюсь, тут у них есть несколько уникальных снимков. Опухоль в третьем желудочке. Паразитарная киста, которая никаким другим методом не обнаруживалась. Полость абсцесса, который, видимо, самостоятельно прорвался. Больной жив, да.

Нас с Иткой это, разумеется, интересовало. Витеку между тем сделали томографию — скоро увидим результаты. Мальчишка был опять в своей стихии, забавлял лаборанток и секретаршу. В карманы ему напихали конфет. Дали цветных карандашей. Причина, по которой лично я привез сюда ребенка, не укладывалась в их сознании.

Я слышал, как лаборантка приглушенным голосом спросила:

— Пан профессор — твой дедушка?

Расшалившийся Узлик состроил хитрую мордочку и посмотрел на лаборантку.

— Да, — кивнул он и сам же рассмеялся.

Потом из кабинета пришел врач и разложил перед нами снимки.

— Мне страшно жаль, что именно в вашей семье… — мямлил он растерянно. — По сравнению с прошлым анализом, к сожалению, значительные изменения к худшему.

— Да это вовсе не мой внук, — запротестовал я. — Не принимайте его всерьез, это он так, болтает. Я бы хотел его без задержки прооперировать и потому приехал сам. Дело не терпит отлагательств.

— Понимаю, понимаю!

Он не поверил ни одному моему слову. Через минуту появился доцент. И опять мы разглядывали каждую тень на этих роковых снимках. Вид у доцента был очень серьезный. Результаты обследования он формулировал осторожно.

— Когда его смотрели тут последний раз, я еще не знал, что он из вашей семьи… — произнес он с видом глубокого соболезнования и голосом, как у священника на похоронах.

— Да, правда, это не наш внук, — подтвердила Итка. — Мы бы не стали скрывать.

— Ясно, ясно, — улыбнулся доцент. — Не будем говорить об этом… И все-таки ужасно, когда именно нейрохирурга постигает такое. От всей души желал бы, чтобы случай был разрешимым… Но к сожалению…

Мы махнули рукой. Навязали нам внука, пусть будет по-ихнему. Томограммы они сделали великолепные. Вот это, я понимаю, изобретение! Щелк — и машина выбрасывает снимок, четкий, как из анатомического атласа. Все на нем видно. И при этом никого не надо мучить, больным нечего опасаться болезненных уколов. И правильно, что за такое дали Нобелевскую премию.

На обратном пути мы по ошибке попали в ресторан первого класса. Так заговорились с Иткой о томографии, что заметили это, уже сидя за столиком. Перед нами были декоративные пирамидки из салфеток, поблескивала спиртовка для разогревания соуса.

Узлик был в восторге, как всегда в предвкушении еды. Подпрыгивал на стуле, оглядывался и даже подошел к соседнему столу — посмотреть, что у них на тарелках.

Мы попросили меню и стали вполголоса совещаться. Витеку надо взять что-нибудь легкое. Ни специй, ни жареного. Курицу тоже не стоит.

Мальчик не обращал на нас внимания. Мы заказали сначала себе, а потом растерянно смолкли.

— А что для вас, молодой человек? — традиционно спросил метрдотель.

— Шницель, — ответил Узлик без малейшего колебания. — Шницель и салат.

Человек во фраке растерянно кашлянул:

— Не знаю, будет ли… сегодня как раз, кажется, не делали…

— Вот, — вмешалась Итка. — Это почти как шницель. Дадут хороший кусочек мяса и к нему картошечку.

Узлик, не соглашаясь, мотает головой.

— А если цыпленочка? — ласково пробует склонить его на компромисс метрдотель. — Косточки вынем…

— Хочу шницель и салат.

Черт знает что, мысленно говорю я себе, зачем метрдотель его спрашивает? Любое блюдо принеси, и Витеку бы в голову не пришло что-то придумывать.

— Мы с дедушкой тоже ели шницель, — пошел Витек с козырной. — На вокзале!

Ух ты! И даже на вокзале! А тут первый разряд — и никакого тебе шницеля. Это была тактика высокого класса. Метрдотель закусил губу.

— Хорошо, попытаемся что-нибудь сделать. Если молодой человек подождет…

Узлик кивком подтверждает согласие. Нам принесли мясо под соусом. Официант зажег спиртовку и некоторое время еду подогревал. Потом стал частями раскладывать нам с Иткой по тарелкам. Узлик смотрел мне в рот так, что у меня кусок застревал в горле.

— Хочешь попробовать? — спросил я.

Хотел. Умял чуть ли не половину порции. К счастью, тут подоспело и его блюдо — шницель величиной с тарелку.

— Мне тоже его подогрей, — сказал он метрдотелю.

Я думал, тот шлепнет мальчишку салфеткой. Нет, взял сковородку и в самом деле шницель подогрел. Все мы при этом сохраняли полную невозмутимость.

Витек орудовал ножом и вилкой, как взрослый. И не оставил ни крошки. Когда мы хотели заказать лимонад, заявил, что дедушка всегда дает ему попить пива, если берет с собой в трактир. Я пододвинул свой стакан. Он отхлебнул чуть не две трети.

Когда поехали обратно, не было уже никаких эксцессов. Мальчишка стоял за передним сиденьем и держал нас за плечи. Мы пели. Он знал все песни. Дедушка научил его даже песенке о канонире Ябуреке. Он орал ее во все горло прямо мне в ухо. При этом отбивал такт, шлепая меня по голове.

Как прочно у меня засела в памяти малейшая деталь того дня. Когда доехали до Праги, Итка вспомнила, что у нас на сегодня билеты в концерт. Точнее говоря, билеты были у Вискочилов, они купили их для нас и для себя.

Хорошо еще, что Итка вспомнила.

— Подумай только, как было бы неприятно, если бы нас там не оказалось! — воскликнул я.

— Особенно неприятно было бы пропустить виолончельный концерт Дворжака!

Мы с нетерпением ждали предстоящего вечера. В молодости мы ходили на концерты часто; были периоды, когда не пропускали ни одной новой постановки. Теперь же редко выпадала эта радость. Вечно бились над проблемой, где бы изыскать резервы времени.

Когда наконец добрались до дому, оказалось, нас ждет Ондра. Он сидел на лестнице в джинсах и тренировочном свитере и был похож на выпускника средней школы.

— Ну молодцы, — приветствовал он нас. — Я думал, вы исцеляете страждущих, а вы, оказывается, ездите за город на прогулки!

— Ты был в клинике?

— Разумеется! Нет ничего тайного, что бы не стало явным! «Пан профессор уехал с мамой». «Пани ассистентка уехала с папой!» Секретарши будто сговорились.

Как хорошо, что дома оказался сын.

— Но как ты очутился в Праге? Почему не сообщил?

Уже зашли в квартиру. Он блаженно развалился в кресле. Зевнул.

— Бог ты мой, человек чуть не три часа ждет их на лестнице, а они еще делают выговор, что не сообщил! И вообще, в субботу ничего не будет отмечаться?

Ой, ведь у Итки день рождения! Я, кажется, об этом начисто забыл. Приходится на ходу исправлять положение:

— Ну разумеется, будет. Мама уже записалась к парикмахеру, — пытался я острить, — и заказала вечерний туалет.

Итка ухмыляется. Стоит возле Ондры и наливает ему сок. Когда их видишь так вот — голова к голове, — кажется, это брат с сестрой, очень похожие друг на друга.

— Безусловно, — парирует мне жена. — А папа будет в белом, что еще торжественней. А проще говоря, забудет переодеться, если не вообще прийти.

— Здорово! — хохочет Ондра. — Сразу чувствуешь, что попал домой.

— Пойдешь сегодня на концерт, сынок, — спохватываюсь я. — У меня уже нет настроения. По крайней мере будет кому сопровождать маму.

— Вот оно что, у тебя нет настроения? — иронически повторяет Итка. — Ну, там оно у тебя появится! Чудесно проведете время вместе с Ондрой. А я пока тут кое-что испеку. Дел у меня по горло, не знаю, за что хвататься.

— Вот что скажу я вам, — подает голос сын. — Идите-ка вдвоем. Я тут сидел на лестнице целую вечность, с меня этого на сегодня хватит. Теперь могу поваляться на тахте — послушать диски.

Тут Итку осенило позвонить Вискочилам. Мы, собственно, еще не узнавали, удалось ли им достать билеты. Билеты есть, сказала пани Вискочилова. Но, к сожалению, мужу не удастся пойти. Такая незадача. Хотел достать ей чемодан с антресолей и оступился на табуретке. Упал на руку. Перелома нет, а очень сильный ушиб с кровоподтеком. Запястье у него теперь в крахмальной повязке. Концерт-то бог с ним, но недели три не сможет оперировать.

Итка сочувственно кивает, одновременно делая мне устрашающие знаки.

— Недели три не сможет оперировать, — повторяет она, чтобы слышал я. — Бывает… Что же делать!.. Ну как это супруг мой будет возражать?

На мгновение я не в силах воспринять ничего другого. Три недели! Ружичка пойдет в академический отпуск — завершать докторскую, этому я уже воспрепятствовать не могу. Гладка договаривается взять несколько дней за свой счет в ближайшей декаде, когда дочь придет из роддома. И наступает время летних отпусков. Любопытно знать, кто, собственно, остается в клинике.

— Если ваш муж не может, у нас есть кому пойти, — говорит Итка. — Приехал Ондра. Не возражаете? Отлично. Возьмем его с собой и заедем за вами. Муж заодно посмотрит на ушиб.

Так и решили. Итке вдруг не понадобилось печь; у меня появилось то самое настроение, которого несколько минут назад не было; Ондра забыл, что чуть не три часа сидел на лестнице. Он откопал в шкафу костюм, в котором был на выпускном балу в школе. Боялся, что пиджак не застегнется, но оказалось, даже чуточку свободен. С этой минуты жена стала следить за ним озабоченным взглядом.

— Как получилось, что ты теперь приехал? Не заболел?

— Просто взял два денька отгула. Надо тут посмотреть кое-что в библиотеке, для одной статьи. И потом я давно не видел Эву.

— Оправдываешься, будто ты не дома!

— Спросили вы — не я начал.

Что-то в нем появилось новое. Он уже не смеялся так беззаботно, как прежде. И в разговоре стал сдержанней. Тонкие длинные пальцы все время что-то нервно теребили.

Может быть, неприятности по работе? Уже три года он — сотрудник научно-исследовательского института в Брно. В прошлом году защитил кандидатскую. Мы спросили, что нового. Он рассказал, что предстоит научная командировка в Грецию. Претендентов было много, но директор выбрал его.

И вот мы на концерте. Я в отличном расположении духа, как всегда, когда с нами кто-нибудь из детей. Бывает, слушаешь музыку — а сквозь нее просачиваются тысячи посторонних мыслей: больные, операции, административные неурядицы… На этот раз мне удалось отключиться от всего.

Кроме концерта Дворжака, исполняют серенаду ми-бемоль мажор Йозефа Сука. Сколько раз дома мы слушали ее в записи. Я всегда любил эту серенаду. Но сегодня тихие партии смычковых особенно доходили до сердца и наполняли ощущением счастья. Быть может, действительно оттого, что рядом — Ондра. Он необычайно восприимчив к музыке. Я вижу около себя его тонкий неподвижный профиль, мальчишеский лоб, длинные, как у Итки, ресницы. До боли он кажется уязвимым и незащищенным.

Что мы, собственно, знаем о своих детях? — говорю я себе под упоительные звуки серенады Сука. Считаем, что они счастливы, а у них как раз может быть полоса жизненных передряг и неустроенности. Снова и снова ставим перед собой недостижимые цели, потому что иначе не умеем, — и мало занимаемся детьми. Ведь жизнь — короткая побывка на земле. Сражаемся за сонмы неизвестных, которых даже не называем по имени, помним только как «глиому ствола» или «невриному слухового нерва»… Но разве мы не для того еще, чтобы оберегать и счастье самых близких, которых только так, для собственного утешения, произвели на свет?

Мы с Иткой всегда говорили, что не станем ничего советовать детям. Теперь я неожиданно усомнился в правильности такого взгляда.

В антракте я с Ондрой пошел поискать лимонаду.

Итка беседовала в это время с пани Вискочиловой. Узнала совершенно неожиданную вещь: Ондра действительно несчастлив, и на это есть причины. Итка мне все рассказала вечером, когда ложились спать. У Ондры есть возлюбленная в Брно. Замужняя женщина. Ее мужа два года назад оперировали у нас в клинике.

Фамилии его я не мог вспомнить. Пани Вискочилова знала все подробности. Ондра привел тогда обоих в клинику. В то время он с женой больного был едва знаком — просто предложил свою помощь. Потом они узнали друг друга ближе. Ей нелегко было переживать период сложной операции, которой подвергся муж, последовавшего за этим облучения и всей томительной неопределенности дальнейшего.

— Ну разумеется, — не удержался я от иронической ремарки, — чужие жены любят, чтоб их утешали…

— Погоди! Вискочилова всегда любила наших детей. Она не смеется над Ондрой, а жалеет его. Понимаешь, как глупо; видимо, об этом знала вся клиника, кроме нас.

Кто ж это был? Совершенно выпало из памяти, что Ондра мне кого-то приводил.

— Ну помнишь, астроцитома. Проросла довольно глубоко. Нельзя было убрать целиком. Потом его уже хотели переводить к нам, но было осложнение — абсцесс в ране или еще что-то, — и его опять оперировали.

— Ах да!

Теперь все это встало у меня перед глазами. Когда у него обнаружился этот абсцесс, мы положили его в отдельную палату, и жена его к нему туда ходила. Красота ее обращала на себя внимание — я теперь ясно представлял себе эту женщину с длинными черными волосами, схваченными лентой, словно сошедшую с какого-то старинного портрета. Врачи наши тогда ее очень приметили. Но кто мог думать, что и Ондра?..

— И что же Вискочиловой известно об этом еще?

— Она особенно не распространялась. К доценту Вискочилу ездит пациентка из Брно, которая знает Ондру и ту даму.

— Как же, однако, любят у нас болтать о других!

Настроение у меня испортилось.

— Не понимаю, почему Ондра уже давно ее не оставил, при подобных обстоятельствах…

Жена сидела вялая и удрученная. И все-таки в своем длинном бархатном платье выглядела чуть не студенткой — Итка и теперь еще стройна и худощава. Она бессильно уронила руки, повлажневшие глаза смотрели куда-то сквозь меня…

— Что мы вообще-то знаем о своих детях? — сказала она. — Радуемся, что успешно работают. А кроме этого? Чем они заняты? Не обижают ли кого-нибудь? Не обижает ли кто их?..

Странно, что она высказала то же, о чем думал я, слушая музыку серенады. Я поднялся, принес коньяк и две рюмки.

— Не грусти! Может, выпьем, ты как?

Она кивнула. Мы редко что-нибудь с ней пили. Большей частью, только когда, возвратившись с работы, едва не падали от усталости. Один телефонный звонок следовал за другим и не давал нам проглотить куска: мы то и дело вскакивали, бросив горячий ужин, и уж готовы были клясть нашу несчастную профессию. Тогда мы пили из протеста, предварительно выключив телефон.

Я подсел к Итке и взял ее руку. Мы молчали и думали, кажется, об одном: как хорошо и легко было, когда дети жили с нами. Квартирка сначала была маленькая. Как мы умели радоваться каждому новому предмету обстановки!.. Потом выносили детские кроватки и приобретали письменные столы для мальчиков. Нам становилось тесно. Была мечта когда-нибудь построить дом, где всегда будем вместе. Наши дети, а после и семьи наших детей.

Вышло иначе. Мы переехали в просторную квартиру и весело зажили там впятером. Но теперь наш широкий обеденный стол опустел. Квартира, в которой мы наконец-то смогли бы прекрасно обосноваться, заполнена книгами, публикациями, диапозитивами. Мы большей частью сидим за письменными столами и редко говорим о том, что нового в художественной литературе или на какую выставку пойти. Все время съезжаем на что-то профессиональное.

Нас неожиданно охватила страшная тоска по прошлому, когда мы еще жили с нашими детьми. Сколько времени я не видел Ондру, и, кто знает, удастся ли обстоятельно поговорить с ним. Итка уезжает на конгресс. Будет читать реферат, который готовила несколько недель. У меня почти невыполнимое расписание операций. В пятницу хотел бы прооперировать Витека.

— Ты когда вернешься с конгресса? — пытаюсь я перевести ее мысли на другое.

— Не знаю, как пойдет дело. Программа рассчитана еще на полдня пятницы.

Она пробует улыбнуться, но улыбки не получается.

— Итка, ведь ничего не произошло! У каждого есть свои личные проблемы. Ондра хороший парень, все образуется — увидишь!

Было уж поздно. Мы начали готовиться ко сну. Остановились у открытого окна, глядя в темноту под нами. Улицы были точно нитки, продернутые сквозь сверкающие бусины. Лишь кое-где блуждающими огоньками посвечивали запоздалые машины.

— Ондра гораздо эмоциональнее, чем Милан и Эва, — тихо сказала Итка. — Ужасно жалко мне, что он несчастлив. Мог бы уже иметь семью, детей. А вместо этого — сплошные муки. Мне кажется, он страшно одинок…

— Если удобно будет, я поговорю с ним, — обещал я.

По Итке видно было, что она не очень верит в результаты этого разговора. Я знаю, что психолог я не сильный, а молодежь теперь совсем не та, что были мы. Я вижу по студентам. Мне временами кажется, что нету у них никаких стремлений. Нередко до конца курса не понимают, чего хотят. Парни и девушки ведут себя друг с другом слишком даже запросто. Входишь в лекционный зал, где не найти свободного места, — а двое в уголке целуются, точно на необитаемом острове. Как взял бы их на абордаж профессор времен моей молодости! А я делаю вид, что ничего не замечаю.

Студентки носят джинсы и в речи часто грубоваты и вульгарны. Но возле тяжело больных бывают иногда неузнаваемы: испуганны и чуть ли не по-детски нежны. Жаргон их для меня — китайская грамота. И наши дети взяли его на вооружение, чем, разумеется, от нас немного отдалились. Когда мы сделали попытку его освоить, дали понять, что это не для нас. Крепкие каламбуры, иносказания, смысл которых нам не разъясняли. Очень скоро появились и тайны, которыми с нами не делились.

Но ни меня, ни Итку это никогда не трогало. Важно было, что они всегда «вели честную игру». Все трое были нам очень дороги. Мы твердо знали: они придут друг другу на помощь, если понадобится.

Я решил непременно побеседовать с Ондрой. Кто знал, что и в клинике начались уже толки? В конце концов, не может он от этого отмахнуться! Я заранее испытывал неловкость — как всегда в предвкушении разговора на личные темы.

Он облегчил мне задачу — пришел ко мне сам. В четверг — что, в общем, было не очень удачно. Я размышлял над операцией, которая назавтра предстояла Витеку. Снова раскладывал перед собой снимки и томограммы. Сравнивал, строил предположения о том, что означает тот или иной размытый контур. Пытался угадать, какие неожиданности ждут меня, когда я подойду к опухоли, и все окрестные образования, невероятной уязвимости, будут лежать передо мной, как рельефная карта. Четвертый желудочек — ущелье смерти, чьих стен опасно и коснуться!

Я достал несколько свежих публикаций. Изучал пути подхода и операционную технику своих коллег. Один из них убрал всю опухоль у еще более малолетнего, чем Узлик. Провел фантастическую операцию, но ребенок через неделю умер. Развились осложнения, вполне естественные при вмешательствах в этой области мозга. Вся информация была не в пользу предстоящего. Следующая статья рассматривала резекцию такой же опухоли у мальчика постарше, окончившуюся послеоперационным кровотечением. Затем подробно сообщалось об операции в два этапа, отлично удавшейся, но вызвавшей эмболизацию мозга. Драматическое описание французским автором того, как у однояйцевых близнецов обнаружились мозговые опухоли в одном и том же месте. Оперирован был один, но не выжил… Чем дальше, тем больше меня это удручало.

Приход сына начисто ускользнул от моего внимания. Каким-то шестым чувством я уловил присутствие в комнате другого человека и, оглянувшись, увидел, что в кресле удобно устроился Ондра.

— Однако, папа, ты умеешь дематериализоваться!

— Давно ты здесь?

— Порядочно! Я даже стучал — ты никак не реагировал. Говорю: «Привет!» Ты опять ничего. Что это у тебя за детектив?

— Лучше не спрашивай, — засмеялся я. — Детектив против этого — дневник барышни.

— Да что ты говоришь! Неужели ваша специальная литература так увлекательна?

Я вкратце рассказал ему о Витеке. Он так же горячо, как Митя, стал упрашивать, чтобы я оперировал Узлика. Я признался, что мне страшновато. Он не поверил.

— А где ж твоя профессиональная сноровка? — удивился он полуиронически. — Я думал, если уж ты занимаешься одним и тем же и с тобой люди, на которых можно положиться…

— Пианист тоже исполняет одну программу и робеет перед каждым выступлением.

— Да, но ведь перед ним полный зал. Сфальшивит — и сразу всем слышно.

— А у нас не на публику, — парировал я. — Резанешь не там — и никому не видно.

— Ну папа… Я хотел просто тебя немного подзадорить!

— Возможно, но вы все это понимаете несколько упрощенно. Одним и тем же это не бывает никогда. Наоборот, всё большей частью совершенно по-другому, чем тебе сначала видится. Разрабатываешь ход операции до малейших подробностей, а…

— Стратегия великой битвы, да? — усмехнулся он добродушно.

— Пожалуй. Да только черта лысого она поможет, если, например, встретится аномальный сосудик там, где по всем правилам анатомии быть его не должно.

— По-твоему, этот твой мальчик действительно такая неразрешимая проблема?

— Битва, заранее обреченная на проигрыш! Ватерлоо — в оценке экспертов. Только неспециалисты мне верят. Говорят то, что и ты, и еще прибавляют: «У вас золотые руки!..» — и тому подобное.

— И все-таки представь, что вдруг удастся…

— Ох, и не говори! Мальчишка уже влез мне в душу. Я не могу к нему относиться как к чужому.

— А это очень мешает?

— Мешает. Недавно оперировал тяжелый случай у товарища по интернату. И это стоило мне нервов.

— А почему ты не дал соперировать кому-нибудь другому?

Я посмотрел на сына и присвистнул. Вспомнил, как мы когда-то с Иткой устраивали взаимные обсуждения всех членов нашей семьи. Как убеждали каждого говорить о себе только правду.

— Почему? — заговорил я наконец. — А потому, что никто не сделал бы этого лучше меня.

Вот так. Ни малейшей иронии. Лишь легкая, хорошо скрытая вспышка уважительного изумления. И чуть сдавленное:

— Так… почему ты тогда, собственно, колеблешься, папа?

Я засмеялся.

— А я откуда знаю? Ладно, больше не буду. Но скажи все-таки, что побудило тебя прийти? Ведь не желание слушать мои рассказы о клинике?..

— Ну, это долго объяснять… У тебя, я вижу, много работы.

— Нет, Ондра, нет, — закрыл я журнал и потянулся. — Без перерыва все равно нельзя. Ты ужинал?

— Что-нибудь легкое я бы…

— Не продолжай! Идем на кухню и посмотрим, что у нас в холодильнике. Можешь мне в это время рассказывать.

Это вышло удачно. Ондра был явно не в своей тарелке — не знал, с чего начать. Пока он доставал приборы и накрывал на стол, не надо было по крайней мере смотреть друг другу в глаза.

— Не знаю, что делать, — вдруг произнес он. — Увяз по уши, и ни туда ни сюда… Словно ехал на лодке и подземной рекой попал в пещеру. Внутри красиво — но становится жутко, потому что не знаешь, как выбраться.

Я поставил на стол бутылку пива и два стакана.

— Ты, я смотрю, поэтом заделался, мальчик!

Он сел и попытался улыбнуться, но получилось лишь слабое, кривенькое подобие улыбки. Примерно такое, с каким накануне смотрела на меня Итка, сокрушаясь, что Ондра несчастлив. Мне стало его жаль.

— Если речь идет о той молодой даме, то мне об этом кое-что уже известно.

Он зарумянился.

— Я так и думал. Мама со мной разговаривает, как с очарованным принцем, попавшим в гнездо сирен. Наверно, вас информировала та учительница, которая ездит к Вискочилу?

Я был слегка задет.

— Сплетни меня отнюдь не занимают, как ты знаешь, — бросил я. — Если не нравится, снимем с повестки эту тему.

— Ну, папа, — испугался он, что меня обидел, — просто я хотел сказать, что все кому не лень болтают…

— А, это безусловно. Тут уж приходится смириться, если, так сказать, предоставляешь повод…

Черт! — мысленно одернул я себя. — Он с тобой откровенно, а ты берешь менторский тон. Так ведь и отпугнуть недолго.

Нет, я его не отпугнул. Должно быть, у него давно уж наболело, а поделиться было не с кем.

— Знаю, — вяло согласился он, следя отсутствующим взглядом, как я накладываю ему в тарелку ломти ветчины и сыра.

Потом заметил это:

— Куда ты, папа, разве я столько съем!

Я добродушно ухмыльнулся:

— Страдания молодого Вертера! Не ешь, не спишь, увядаешь, как лилия.

— Раз ты обо мне все знаешь, посоветуй, как быть. Она меня любит настолько, что даже страшно. Ее муж теперь в полном порядке — во всяком случае, внешне никаких нарушений нет. Только он по сравнению с прежним стал каким-то… заторможенным. Кто не знал его, ничего заметить не может. Смеется, разговаривает, даже пошел работать. Но в чем-то он изменился характером. Был человеком очень тонким, а теперь — шумен и как-то отталкивающе жизнелюбив. Даже внешне погрубел.

— И это той даме не нравится.

— Говорит, она его иногда боится.

— Ей бы радоваться, что он в такой форме.

— Понимаешь, эта операция совершенно выбила ее из колеи. Он для нее был всем. А потом в ней что-то надломилось. У вас ей сказали, что опухоль совсем убрать не удалось и она, видимо, будет расти дальше. Что через год-другой его состояние ухудшится…

— Между тем он продолжает жить и даже процветает — это нарушило ее расчеты, — не мог я удержаться от иронии.

Ондра нахмурился:

— Ты к ней несправедлив. Она его любит. Во всяком случае, любила…

— Пока не появился ты.

Я знал, что говорю ему колкости, но я был искренен.

Он проглотил это.

— Да, пока не появился я. Нельзя поставить это ей в вину. Мы были едва знакомы. Но ты не представляешь себе, до чего она была сокрушена, когда узнала, что с ним! Поэтому-то я и обещал оказать ей протекцию у тебя в клинике. А когда потом муж ее там остался…

— Ты, говоря короче, принял на себя роль благородного рыцаря.

— Папа, не надо все время над этим смеяться…

— Вовсе я не смеюсь. Остался у нас в клинике. И что же дальше?

Ондра сидел, прикусив губу. Потом опять заговорил:

— Она была тут совершенно одна. А у меня как раз были кое-какие дела в Праге, по работе. Мне ее было жалко. Я старался ее убедить, что все кончится хорошо. Не думай, что я воспользовался ее положением. И, собственно, единственное, что мы делали, — это прогуливались каждый вечер по набережной…

— Надеюсь, ее это немного успокоило?

Он не заметил, что я его высмеиваю.

— Не успокоило. Она была совершенно убита. Все повторяла, что, если он не переживет эту операцию, она что-нибудь с собой сделает. Не хотела уезжать домой, пока все не разрешится.

Комментариев уже не требовалось. Это была банальная завязка романа.

— После операции ей сказали, что его должны облучать. Она забрала себе в голову, что опухоль злокачественная.

— Видишь, а он взял да и выкарабкался!

— Она стала ездить к нему в Прагу, потому что облучение продолжалось долго. Возвращалась страшно подавленная. Говорила мне, что это уже не он — совсем другой человек…

Я хмыкнул.

— Прежде это была изумительная пара. Он всегда был такой веселый, остроумный. Я чуть ли не завидовал им — так они чудесно жили.

— Я думаю! После такой передряги присмиреет любой светский лев. Для этого иногда достаточно лишиться гривы!

— Понимаешь, она очень красива и культурна…

— К тому же молода. А около нее теперь человек с сомнительными перспективами, — дополнил я.

— Она прилагала столько усилий, чтобы любить его, как прежде. Но, увы, не смогла.

— Я пытаюсь представить себе, как стал бы рассуждать в подобной ситуации. Если бы, скажем, твою маму в молодости постигло нечто подобное.

— Ну, это же несравнимо, папа! — накинулся он на меня. Вы — медики. С вами этого, наверно, и не могло бы случиться. Вы привыкли смотреть таким вещам в корень.

Я сдержанно покачал головой:

— Нет, Ондра. В такой момент не оставляют другого.

— Мне кажется, ты чересчур строг, папа. Не знаешь, что должен переживать человек, не имеющий отношения к медицине. Когда ее муж возвратился домой, она целые недели жила в страхе, что у него опять появятся эти симптомы. Все спрашивала, не болит ли голова, что чувствует. Вдобавок она еще была в положении.

Я замер.

— В положении? А ты…

— Нет, папа, это от него. Тогда мы с ней еще встречались как друзья. О той беременности она мне вскользь сама сказала. Объяснила этим свою повышенную впечатлительность.

Я отодвинул тарелку. Есть как-то вдруг расхотелось.

— Потом решила, что ее прервет, — продолжал он.

— Ну, тут уж я совсем не понимаю! Надеюсь, это не из-за тебя?

— Нет, — произнес он неуверенно. — Во всяком случае, не думаю… Я знаю, что она даже советовалась в клинике, правильно ли они поступят, если сейчас будут иметь детей. Кто-то из врачей сказал, что лучше подождать.

Я уже был по горло сыт этим романом. Итка права — я не психолог и не настолько долготерпелив, чтобы вникать во всякие эмоциональные перипетии. И Митя укорял меня, что я не в состоянии понять всей сложности человеческих отношений. Я сделал над собой усилие. Митя-то потому и отдалился от меня в студенческие годы. А тут мой сын. Он ждет, что я ему помогу советом. Выглядит как после болезни — бледный, похудевший.

Я постарался говорить спокойно:

— Как далеко это у вас зашло, когда она решила прервать беременность?

— Не было между нами ничего, уверяю тебя. Только потом, много позднее, когда муж окончательно пришел в норму. Он уезжал время от времени в Прагу — на освидетельствования.

Я ничего не мог с собой поделать, мною опять овладевало бешенство.

— Понятно, такую возможность грех было бы упустить, — сказал я. — Только меня не занимает, переспал ли ты с ней к тому времени. Я хочу знать: существовали тогда уже эти ваши взаимные чувства?..

— Пожалуй, — согласился он. — Хотя мы еще не открылись друг другу. Это однажды налетело на нас, как лавина; но тогда у нее с этим давно уже было в порядке. Она призналась, что ее тянуло ко мне с первых дней знакомства. Боролась с собой, но чем дальше, тем это было сильней. Тут только я понял, что со мной происходило то же.

Он говорил как шестиклассник. Хотелось вылить ему на голову ушат воды.

— Она не упрекала тебя в том, что сделала аборт?

— Нет. Ее, скорее, пугала мысль, что муж умрет и она останется одна с его ребенком, который, может быть, не будет и вполне здоровым.

— Пугала мысль! И это тебе кажется естественным? Другая на ее месте сказала бы: «Если умрет, то хоть со мной останется его ребенок!»

— Поверь, она не такая, как большинство женщин. Не может притворяться, и это я в ней ценю. Мужа она жалеет, но в то же время говорит, что любить его больше не может.

— И потому спокойно ему изменяет.

— Опять-таки ты к ней несправедлив. У нас давно уже нет близких отношений, потому что иначе было бы нечестно. Встречаемся все трое как друзья…

— И для чего, скажи, пожалуйста? Только поддерживаете в себе под покровом дружбы эту противоестественную любовь. Зачем ты это делаешь?

— Не знаю. Мне достаточно сознания, что она в этом не одинока.

— В чем?

— Ну… Я же тебе объяснил…

— Не объяснил. Ее муж теперь поправился. Ходит даже на работу… возможно, и живет с ней как с женой. Чего ты ждешь? Пока он умрет?

Он смутился. Опустил глаза.

— Ты не хочешь меня понять, папа…

— Ты сам не хочешь себя понять, Ондра! Знаешь, кем ты мне представляешься? Офицером запаса. Рыцарем печального образа. Стоишь навытяжку и ждешь, когда освободится место.

Он закрыл лицо руками.

— Это не так, папа, не так, — твердил он с несчастным видом. — Ты это видишь слишком упрощенно. Я уже несколько раз хотел с ней расстаться. Не ходил к ним, но она всегда снова меня вызывала и говорила, что без меня ей не жить. Она действительно способна что-нибудь над собой сделать.

— Ну если так, пускай уйдет от мужа!

— И это я ей предлагал. Даже хотел поговорить с ним сам, но она ужасно испугалась. Сказала, что он с этим никогда не примирится и нам остается только ждать.

— Знаешь, как это называют? — иронически усмехнулся я. — Сидеть между двух стульев. А у тебя… нет никакой приятельницы?

Он неуверенно покачал головой:

— Ничего сколько-нибудь серьезного. И потом, если существует она, как я мог бы…

— Видишь, вот это как раз тоже очень скверно.

— Она не хочет даже, чтобы я поехал в научную командировку, самая мысль об этом для нее невыносима.

— Хорошо, что ты едешь, — сказал я. — И будь я на твоем месте…

Он умоляюще смотрел на меня.

— Будь я на твоем месте, — повторил я твердо, — я сжег бы за собой все мосты. Убедил бы ее, что ей надо заботиться о своем муже и забыть о тебе. Иначе все это комедия: как ее супружество, так и ваша любовь. Конечно, через годик-другой в жизни столько может измениться…

— Ну вот, ты и сам допускаешь, что через годик-другой…

— Не упрощай этого, Ондра. На твоем месте я не допустил бы никакого компромисса. Каждый из вас должен жить своей жизнью, просто-напросто разойтись и не морочить себе голову — другого пути нет.

— Не знаю, смог ли бы я сказать ей это так прямо.

— Только прямо, и не иначе. Если ваши чувства так глубоки, им не страшна никакая разлука.

— Однажды я нашел у нее две коробочки порошков от бессонницы. Она не хотела признать, для чего носит их при себе. Как думаешь, может она что-нибудь с собой сделать?

Помиловать ее я уже не мог, мне было ясно, что Ондру она мучит. Фантом красавицы с длинными волосами, схваченными на старинный манер лентой, рассеялся. Теперь я дал бы голову на отсечение, что тогда в клинике у нее были накладные ресницы и броские тени у глаз.

— Я бы этого не боялся, — сухо перебил я. — Когда носят порошки в дамской сумочке, это скорее всего — показуха. Ей следовало бы перестать думать о себе одной. Тебе не кажется, что в сложившейся ситуации ее мужу во сто крат тяжелей? А она этого не видит. И твоих проблем не видит. Даже не дает тебе спокойно работать! Скажешь, я не прав?

— Прав, папа, но только…

— Что, только?

— Я не хотел бы утяжелять ее состояние упреками.

— Утяжелять? Тем, что сказал бы правду?

Он молчал.

Мне казалось, теперь эта их пастораль окончательно порушена. Я украдкой разглядывал Ондру. На нем была белая рубашка с мятым отложным воротничком. Светлые волосы у шеи слегка кудрявились и уже требовали ножниц. Хорошо, что он не хирург, подумал я. Пальцы-то неплохие, а решительности недостает, и сердцем чересчур раним.

Он убрал со стола и стал мыть тарелки. Я снова почувствовал к нему жалость.

— Может, я и не прав, Ондра, — попытался я смягчить свою непримиримость. — Если хочешь, забудь все, что я здесь сказал. Ты ведь знаешь, мы никогда вам не навязывали своих мнений. Ты сам пришел ко мне и спросил. Мама, возможно, посмотрела бы на подобные вещи иначе.

Он качнул головой и усмехнулся.

— Где там! В таких вопросах у вас прямо исключительная солидарность. Идеальная пара, никогда не знавшая сложностей и путаницы в отношениях.

Так ли это? Я вспомнил Митю. Потом медсестру Зиту. Нет, в личной жизни мы с Иткой действительно ничего не напутали. Но надо было прилагать к тому усилия.

— Либо прилагавшая усилия к тому, чтоб их не знать, — вслух произнес я.

— Ну, видимо, больших усилий вам не требовалось. Знаешь, папа, — добавил он с жаром, — если я мог бы жить с кем-то, как живете вы с мамой, я ни о чем другом бы и не мечтал!

Что ж, в общем-то естественно, что он так считает. И слышать это было мне приятно. Он задумался, и мне почудились в его безмолвии воспоминания о детстве, о наших походах, о цирковом фургоне… Все-таки что-то от тех времен сохранилось в нем как добрый и неиссякаемый вклад. Я начал верить, что он выйдет из этого своего тупика, из пещеры с подземной рекой, где хоть и красиво, но полно предательских рифов, мешающих выбраться на поверхность.