"Западные славяне и Киевская Русь в X-XI вв." - читать интересную книгу автора (Королюк В. Д.)

Королюк В.Д. Западные славяне и Киевская Русь в X-XI вв. (М., 1964г.)

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЧЕШСКО-ПОЛЬСКИЙ СОЮЗ 60 —80-х годов X в.


Этой главе, пожалуй, лучше всего было бы пред-послать слова известного знатока средневековых польско-чешских отношений польского историка К. Малечинского, писавшего в 1960 г., что “польско-чешские отношения 965—990 гг. не были еще предметом специальных исследований “и в польской, ни в чехословацкой историографии”'. Замечание это остается в полной мере актуальным в настоящий момент. Если не считать работ Г. Лябуды и самого К. Малечинского, о которых неоднократно пойдет еще речь ниже, то придется согласиться с тем, что вопросы польско-чешских отношений 60—80-х годов X в. освещались в специальной литературе главным образом попутно, в связи с характеристикой процесса объединения польских земель в рамках единого раннефеодального государства, что о них упоминали вскользь при освещении вопросов христианизации Польши или при анализе польско-германских или чешско-германских отношений X в. Такое положение вещей не могло не сказаться и на обобщающей, синтетической литературе как на старых2, так и на новых3 обобщающих трудах по истории Польши и Чехии, где вопросы польско-чешских отношений рассматриваемого времени вплетены лишь в качестве более или менее существенных эпизодов в общую ткань повествования, без сколько-нибудь серьезной попытки определить их место 'и значение как в политическом развитии Польши и Чехии, так и вообще в системе международных отношений Центральной и Восточной Европы того времени. Возможно, что именно неразработанность проблематики польско-чешских отношений явилась причиной не только недооценки, но даже определенно выраженного стремления преуменьшить значение польско-чешских связей 60—80-х годов X в. для политического развития польских земель этого времени так же, как и для христианизации Польши. Речь идет о работе польского историка Я. Домбровского, посвященной анализу политики средневековой Польши в связи с натиском немецких феодалов на Чехию и Венгрию и опубликованной в коллективном труде польских историков “Восточная экспансия Германии в Центральной Европе”, вышедшем в 1963 г.4

На период 965—986 гг., в течение которого с чешской помощью раннефеодальная Польша вела упорную борьбу на Западном Поморье, стремясь стать твердой ногою на Балтийском море, приходятся крупные совместные чешско-польские акции, приведшие к активному вмешательству западнославянских государств в политическую жизнь Германской империи.

В эти же годы, как это определенно засвидетельствовано источниками, Чехия играла важную роль в христианизации Польши и в связи с этим в развитии раннесредневековой польской культуры5. Вышеотмеченные факты являются важным показателем крупной исторической значимости именно этого времени в развитии средневековых польско-чешских отношений. Тем самым вполне оправдывается и специальный интерес к нему со стороны исследователя. К тому же нельзя забывать, что эпоха 965—986 гг. была, как в целом справедливо подчеркивает К. Малечинский6, “единственным моментом до 1420 г. существования польско-чешского союза, продиктованного взаимными интересами и общими целями”.

В настоящей главе автор ставит своей задачей подвести итоги предшествующего исследования польско-чешского союза 60—80-х годов X в. и, поскольку это окажется необходимым, продолжить его, проводя свой анализ польско-чешских политических отношений в тесной связи с изучением чрезвычайно интересной и достаточно сложной картины международной жизни Центральной Европы того времени, в которой столь важную роль играла восточная экспансия германских феодалов.

*    *    *

Первые бесспорные письменные свидетельства о Великопольском государстве, относящиеся к самым начальным годам правления Мешко I из рода Пястов (960—992 гг.), вполне определенно рисуют нам это западнославянское политическое образование ориентированным на Запад. Подробности, связанные с активной западной политикой польского князя, сообщают нам источники германского происхождения, показательно, однако, и свидетельство арабского путешественника еврея Ибрагима ибн Якуба из Испании, посетившего около 966 г. с торгово-дипломатическими целями, как полагают в качестве посла кордовского халифа, двор германского императора Оттона I, побывавшего в Чехии и Бодрицком княжестве и на основании довольно широкого круга информации описавшего тогдашнее международное положение Польши7,

Вот что он пишет в своей “Записке о путешествии в славянские страны” относительно Древнепольского государства: “А что касается страны Мешко, то она — самая обширная из их (т. е. славянских) стран”. Далее в “Записке” сообщается о дружине Мешко: “Имеет он три тысячи панцирных воинов, (разделенных на) отряды, а сотня их стоит десяти сотен других (воинов)”, о границах монархии Пястов: “С Мешко соседствует на востоке Русь, а на севере Бурус” (т. е. пруссы). И лишь после описания обычаев и страны пруссов, пе-

реходя к характеристике славянского народа, “называемого Вельтаба”, Ибрагим ибн Якуб приводит следующие очень важные сведения об этом народе и его отношениях с Мешко I: “Живет он в борах, находящихся в пределах страны Мешко8 с той стороны, которая близка к западу и части севера. Владеют они сильным го-родом.над океаном (т. е. Балтийским морем), который имеет двенадцать ворот... Воюют они с Мешко, а их военная сила велика”9. Буквально каждое из этих сообщений “Записки” Ибрагима ибн Якуба находит себе подтверждение в других источниках, безотносительно от того, идет ли речь о славном и могущественном городе Волине в устье Одры, или о тяжелых войнах Древ-непольского государства с волинянами и их союзниками лютичами, или, наконец, о силе и значении поднимающегося Древнепольского государства в Центральной и Восточной Европе. Здесь, пожалуй, уместно было бы напомнить красочную характеристику, данную Волину немецким хронистом XI в. Адамом Бременским, бывшим для своего времени не только широко образованным человеком, но и лицом, прекрасно осведомленным в делах полабо-прибалтийского славянства. Вот его слова: “Это действительно величайший из городов в Европе. Населяют его славяне вместе с другими народами — греками 10 и варварами; приезжие саксы тоже получают право на жительство, лишь бы только, находясь там, не проявляли признаков своего христианства. Есть там морской маяк, который местные жители называют греческим огнем”11.

Что касается длительных и кровопролитных войн с волинянами и входившими в состав лютического союза ратарями, то довольно яркую картину их рисует современный событиям источник “Деяния саксов” корвей-ского монаха Видукинда (ок. 925 —ок. 980 гг.), сообщающий о польско-лютических, далеко не всегда удачных для польской стороны столкновениях 963—967 гг.12

Сведения этого саксонского хрониста представляют особый интерес не только потому, что свое сочинение он писал в 967—968 гг. и дополнял в 973 г., т. е. по свежим следам рассматриваемых событий, но и потому, что события эти излагаются им в тесной связи с явлениями внутреннего и внешне-политического развития Германской империи13.

Поэтому столь важное значение имеет и факт близости оценок международного значения Древнепольского государства в его хронике и в “Записке” Ибрагима ибн Якуба. Видукинд, правда, не дает общей оценки военных сил, находившихся в распоряжении польского князя, ни тем более общей характеристики его страны. Показательно, однако, другое обстоятельство: впервые под 963 г., упоминая в своих “Деяниях” польского князя, корвейский монах называет его “rex Misaca” (король Мешко) 14, т. е. наделяет его титулом, на который он по средневековым понятиям не имел права, не будучи коронованным монархом 15. Факт действительно примечательный, особенно если учесть, что, за исключением польского и чешского монархов (Болеслава Чешского Видукинд тоже именует королем) 16, другие западнославянские князья ни разу не выступают у него с такими титулами, даже очень сильные в то время князья бодричей рассматриваются им всего только как subreguli (подкорольки). Короче говоря, Мешко I в глазах саксонского хрониста, отражавшего настроения саксонского придворного окружения германского императора Оттона I, являлся самостоятельным, суверенным в средневековом смысле этого слова монархом и, следовательно, в своих отношениях с Империей не мог трактоваться как некий независимый данник, а скорее как сильный и важный союзник германского императора, хотя и более низкого ранга 17. Такому решению вопроса нисколько не противоречит употребление Видукиндом второго титула для польского князя — “amieus imperatoris” (“(друг императора”) 18, ибо как в римской, так и в каролингской традиции титул этот означал прежде всего императорского союзника, политический вес и значение которого зависели прежде всего от собственных его сил и возможностей 1Э. В данном случае, судя и по словам самого Видукинда и по словам Ибрагима ибн Якуба, пользовавшегося политической информацией, исходившей от двора императора Отгона I, речь могла идти, разумеется, только о сильном, политически самостоятельном союзнике.

Изложенная выше трактовка применяемой Видукиндом по отношению к польскому князю титулатуры не противоречит усвоенной саксонским домом каролингской универсалистски-имперской традиции в понимании Видукинда20. Согласно этой традиции, для Видукинда государь царствующего саксонского дома был верховным королем, для него он был, так сказать, “rex rexorum” — “король королей” верховный глава европейских государей. Идея имперского универсализма была, разумеется, важным политическим инструментом германских феодалов, выдвижение ее, конечно, свидетельствовало о далеко идущих и, безусловно, агрессивных политических замыслах окружения Оттона I, но она сама по себе, как кажется, по крайней мере с внешней стороны, не означала еще юридически для остальных европейских государей признания, тем более немедленного, такой формы отношений, которая ставила бы их в действительно тяжкую зависимость от императора, сразу лишала бы их условий самостоятельного политического существования.

Подводя итоги исследования приведенных выше фактов., думается, есть все основания сформулировать ряд достаточно аргументированных выводов, имеющих существенное, даже принципиальное значение для анализа последующего развития польско-чешских и польско-немецких отношений.

Во-первых, в 60-е годы X в. в глазах двора Оттона I польский и чешский князья ничем не отличались от других самостоятельных, даже коронованных европейских государей. Во-вторых, для немецких политиков не существовало никакой разницы с международно-правовой и политической точек зрения в положении польского и чешского князей, хотя первый был язычником и правил, так сказать, варварской, по понятиям того времени, страной, а второй стоял во главе давно христианизированного государства, в котором сравнительно с Польшей раньше и быстрее начали развиваться феодальные отношения21. Этот вывод в сочетании с фактом получения Ибрагимом ибн Якубом столь достоверной и широкой информации о Польше при дворе Оттона I и в Праге дает право прийти к третьему выводу: 963 год не был годом первых польско-немецких и тем более польско-чешских контактов. Древнепольское государство еще до этого сумело определенно заявить о своем существовании на широкой центрально- и восточноевропейской международной арене, так что ни Мешко I, ни его предшественник не были новичками в тогдашней европейской политике. И, наконец, последний вывод: Древнепольское государство трактовалось Оттоном I как сильный и важный союзник, а судя по словам Ибрагима ибн Якуба, даже союзник, располагавший по сравнению с другими славянскими государствами наибольшими военно-политическими ресурсами (нужно учесть, что в “Записке” Ибрагима ибн Якуба сравниваются только Польша, Чехия, Болгария и бод-ричи). А это последнее замечание представляется особенно существенным для оценки немецко-польско-чеш-ских связей второй половины X в.

Итак, 963 год, хотя и является формально временем первого выступления Древнепольского государства на международной арене,  в действительности  таковым не был: речь может идти только о первом упоминании его в письменных   источниках, что, по-видимому,    не было явлением абсолютно случайным. К 960 г. Древнеполь-ское  государство,   бесспорно,    должно было представлять собой достаточно большое территориальное целое, если арабский путешественник без тени сомнения называл его крупнейшей западнославянской страной. В  состав княжества Мешко I, очевидно, помимо великополь-ских   земель,   входила   уже   Мазовия,   иначе   Ибрагим ибн Якуб не мог бы говорить об общей русско-польской границе. Поскольку первые сведения о Польше в письменных    источниках    единодушно    свидетельствуют    о польско-лютических    и польско-волинских  конфликтах, то не может быть никакого сомнения и в том, что к этому времени было подчинено уже Восточное Поморье 22, и актуальнейшей задачей внешней политики великополь-ского    князя стало завоевание западнопоморских    земель. В настоящей связи нет необходимости подробно останавливаться   на  экономическом значении   Западного Поморья    для остальных польских земель.    Вопрос этот достаточно подробно изучен в литературе23. Через Западное и Восточное Поморье польские, прежде всего великопольские, земли по удобным   водным   путям включались  в   чрезвычайно    оживленную  международную торговлю на Балтийском море. Особенно важное значение имели контакты с северо-западными русскими землями и Скандинавией, через которые велась огромная по тем масштабам транзитная торговля, связывавшая страны Восточной и Центральной Европы с обширными рынками Средней Азии и Ближнего Востока, поглощавшими   громадное    количество    рабов   и   мехов, поступавших из северных стран, и в   обмен   выбрасывавшими на восточноевропейские рынки свое серебро и другие товары. Здесь, может быть, не лишним было бы подчеркнуть тот весьма примечательный факт, что к востоку от Вислы мало встречается кладов арабских монет24, многочисленных в западных и северо-западных районах Польши. Всего в Польше, по некоторым подсчетам, известно около 30000 арабских монет из 260 находок25, что составляет, разумеется, лишь незначительную долю того арабского серебра, которое обращалось в стране. Короче говоря, можно уверенно считать, что и в Польше, подобно Руси и Скандинавии, в IX—X вв. арабские диргемы являлись фактически единственной повсюду употреблявшейся монетой26.

При таких условиях нет ничего удивительного в том, что в 60-х годах X в. в центре внимания Мешко I оказалось прежде всего именно Западное Поморье и такой крупный центр балтийской торговли, как Волин. Однако борьба с волинянами, опиравшимися на союз с воинственными лютичами, оказалась делом сложным и длительным. В 963 г. Видукинд отмечает два пораже-“ия, понесенных польским князем в борьбе с лютичами, которых возглавлял бунтовавший против Оттона I саксонский граф Вихман. Причем в одном из сражений погиб брат Мешко I27. В 966 г., судя по “Записке” Ибрагима ибн Якуба, борьба на Западном Поморье все еще продолжалась. И только в 967 г. польскому князю удалось, по-видимому, добиться решительного успеха. И на этот раз во главе волинян и ратарей стоял все тот же саксонский граф Вихман, гибель которого в битве 967 г. сентиментально-драматически описывается Ви-дукиндом28. В этом сражении принимала участие яа стороне Мешко I чешская конница29, которая, кажется, сыграла очень важную роль в ходе боя30. По-видимому, 967 год и явился переломным моментом в развитии событий на Западном Поморье, которое оказалось включенным в состав Древнепольского государства31.

Не предрешая допроса о том, имела ли или не имела определяющее значение для Мешко I в данный момент внешняя помощь в осуществлении его западнопоморских планов, важно отметить сам факт ее. Помощь эта пришла к Мешко с двух сторон: с одной — в виде чешской вспомогательной конницы, а с другой — в результате саксонских военных действий против ратарей32.

Что касается помощи со стороны Германии, то дело в том, что на западе польским соседом являлась не Империя, а лютичи, с которыми Мешко I оказался во враждебных отношениях. Лютичи же были и самыми решительными и активными противниками восточной экспансии германских феодалов. Так складывались временные условия для польско-германского политического и военного сотрудничества.

Гораздо более сложным представляется вопрос о позиции Чехии. В литературе нет разногласий на тот счет, что в правление чешского князя Болеслава I, во всяком случае до 950 г., чешско-немецкие отношения имели враждебный характер33, в то время как союзниками Чехии против Германии выступали все те же лютичи34, хотя, возможио, формального союза между ними и не было35. 950 год действительно принес известные изменения в развитии чешско-немецких отношений. В этом году Отгону I, по словам Видукинда, удалось военной силой подчинить себе чешского князя36,однако ни Виду-кинд, ни другие источники не дают достаточных данных для того, чтобы судить о характере государственно-правовых отношений, установившихся между Германией и Чехией в это время37. Ясно одно, в борьбе с венграми, постоянно вторгавшимися на территорию Германии, чешский князь оказался союзником Оттона I, разгромившего мадьяр на р. Лехе в 955 г. Зато, когда в том же 955 г. началось всеобщее восстание полабо-прибалтийских сла-вян-бодричей и лютичей, чешскому князю, по-видимому, удалось уклониться от подавления восстания, и чешские военные силы не принимали участия в решающей битве над Рекницей, где Оттон I нанес поражение восставшим. Нет никаких данных и об участии чехов на стороне немцев в дальнейших полабо-немецких столкновениях, происходивших до 960 г.38 Продолжавшаяся чешско-мадь-ярская борьба лишь отчасти объясняет такую позицию чешского князя, не в интересах которого было, по-видимому, нарушать, по выражению Титмара Мерзебургско-го, “старинный союз” с лютичами39. Иначе говоря, и после 950 г. Чехия не отказалась полностью от своей традиционной политики, не превратилась в послушное орудие германских феодалов и сохраняла возможность возобновить сотрудничество с полабо-прибалтийским славянством в борьбе с германским феодальным натиском на Восток.

Вот почему польско-чешский союз, оформление которого произошло около 965 г., когда Мешко I взял себе в жены Добраву — дочь 'чешского князя Болеслава I, а затем и участие чешской конницы в 967 г. в разгроме Вихмана представляется столь очевидным отказом чешского князя от традиционной чешской политики 30— 50-х годов X в. В самом деле, став союзником польского князя, Чехия оказалась противницей лютичей, которые через Вихмана, находившегося в тесных связях с датским королем Гаральдом Синезубым, тоже противником Оттона 1 40, искали себе на севере Европы надежного и сильного союзника в борьбе с Германской империей. Выступление против Вихмана было неизбежно выступлением в пользу Оттона I. Поэтому представляется совершенно неудовлетворительной попытка объяснить причины заключения в середине 60-х годов X в. польско-чешского союза ссылкой на наличие для Польши и Чехии угрозы германской феодальной агрессии, как это делает К. Малечинский41. В этом вопросе, без сомнения, прав Г. Лябуда, полагая, что такого рода соображения для Мешко I до 966 г. “были преждевременны”42. На Западном Поморье все еще шла борьба, лютичи и Вихман не были еще разбиты, и до окончания этой борьбы не могло, очевидно, идти какой бы то ни было речи о превентивных мероприятиях против Германской империи, которая к тому же казалась естественной союзницей в борьбе с лютичами и с которой Польша как раз в это же самое время, т. е. в 965—966 гг.43, вступает в прямой союз.

Но если сами по себе 'чешско-лютические и чешско-немецкие, а также польско-лютические и польско-немецкие отношения не в состоянии дать сколько-нибудь удовлетворительное объяснение переменам, происшедшим в чешской политике в середине 60-х годов, то, следовательно, искать его надо в какой-то иной плоскости. Это не может, однако, быть сферой чисто экономических отношений, хотя нумизматические данные и свидетельствуют о развитии торговли Чехии с польскими землями во второй половине X в., о заинтересованности Чехии в развитии балтийской торговли через Поморье44. Но, во-первых, чешские денары, во всяком случае определенная часть их, могли попадать на Поморье не прямо из Чехии, а постепенно, переходя из одного польского района в другой45, а, во-вторых, те же самые нумизматические данные не дают оснований как-то особенно выделять для Чехии торговое значение польских поморских земель. Более того, они самым определенным образом свидетельствуют о гораздо более интенсивной активности Чехии на других транзитных торговых путях46.

Иными словами, исследователю вновь приходится возвращаться в сферу политической жизни, чтобы там, наконец, отыскать причину столь неожиданного поворота в чешской политике. Поскольку взятые изолированно отношения Чехии с другими странами Центральной Европы не дают ключа к разгадке позиции чешского князя, остается обратиться к анализу общей ситуации, сложившейся здесь в первой половине 60-х годов X в.

В 962 г. была провозглашена Германская империя47. С 961 по 965 г. Оттон I находился в Италии. Провозглашение империи, как казалось, вероятно, ее славянским соседям, должно было существенным образом сказаться на восточной политике германских феодалов. Занятый итальянскими делами император не мог больше концентрировать свое внимание на вопросах восточной политики. К сожалению, именно о восточных планах От-тона I по состоянию источников судить чрезвычайно трудно. Однако все же можно сказать, что в отношении полабо-прибалтийского славянства продолжалась прежняя линия, рассчитанная на полное его подчинение. Об этом свидетельствует не только военно-политическая деятельность германских феодалов, но и усилия имперского правительства организовать планомерную христианизацию полабо-прибалтийского славянства. Венцом этих усилий, начало которых относится еще к 937 г. и связано с основанием в Магдебурге монастыря Св. Мо-рица как главного очага христианизации Востока, было создание в 968 г. Магдебуртского архиепископства, которому были подчинены пять епископских кафедр для по-лабо-прибалтийских славян48.

Очевидно, иной была вначале политика двора Отто-на I по отношению к Чехии и тем более к Польше. Показателен уже сам факт, что саксонский хронист, отражающий настроения правящих саксонских кругов в Империи, решился в своем труде назвать некоронованных правителей, какими были чешский князь и польский князь-язычник, королями. Не менее показательно, что ни Чехия, ни Польша не были в церковном отношении подчинены Магдебургу. Очевидно, Империя, беря курс на полное подчинение полабо-прибалтийского славянства, не только не могла проводить аналогичной политики в отношении Чехии и Польши, но и была, по-видимому, заинтересована в их сотрудничестве. Само собой понятно, что не было бы ничего удивительного в том, если бы, используя новые условия, сложившиеся в результате осуществления Оттоном I и саксонскими феодалами их имперской программы, чешский князь Болеслав I попытался разрешить основные внешнеполитические задачи, стоявшие перед Древнечешским государством. А одной из таких основных и важнейших задач была организация чешской церкви. До этого времени Чехия не имела своей собственной церковной организации и была подчинена в церковном отношении епископской кафедре в Регенсбурге, в свою очередь входившей в состав Зальцбургского архиепископства. При той исключительной роли, которую играла тогда церковь в политической жизни страны, даже в ее административной организации, легко понять, насколько важным был церковный вопрос для чешского князя. Можно думать, что этот вопрос занимал ум пражского владыки не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем проблема нерегулярно выплачиваемой по преимуществу формальной дани германскому королю, которую вносили, может быть, даже скорее, чтоб избежать войны с Германией, чем в знак признания известной зависимости от нее49.

В 973 г. Чехии действительно удалось добиться упорядочения своей церковной организации. В этом году было основано Пражское епископство, фактически начавшее функционировать лишь с 975г.50 Правда, это было только епископство, а не архиепископство (Пражская епископия была подчинена архиепископской кафедре в Майнце), и, следовательно, церковной независимости от Империи чешское княжество не обрело.

Подчиняя пражскую кафедру майнцким архиепископам, которые одновременно являлись и канцлерами Империи, германский императорский двор проявил большую заинтересованность в укреплении своего политического влияния в Древнечешском государстве. С учреждением пражского епископства были разорваны старые церковные связи, соединявшие Чехию с соперницей Саксонии Баварией. Судя по тому, что в 70-х годах X в. наряду с пражским епископом упоминается и моравский епископ, тоже подчинявшийся Майнцу, компетенция пражского епископа не распространялась на всю державу Пшемыслидов. И тем не менее основание пражского епископства было крупным шагом на пути упрочения Древнечешского государства в качестве самостоятельного европейского государства, важная веха в процессе внутренней политической консолидации страны. Пражскую кафедру занял саксонец Дитмар из бенедиктин-ского монастыря в Магдебурге, по-видимому, знавший славянские языки51.

Учреждение Пражской епископии произошло, правда, уже при Болеславе II, сменившем около 967—972 гг. Болеслава I на пражском столе52. Не может быть, однако, никакого сомнения в том, что оно было прямым результатом политики Болеслава I, проводимой им во второй половине 60-х годов, возможно, даже далеко не полным осуществлением его планов, которые могли преследовать цель добиться для Чехии полной церковной независимости. Но тут уже начинается область одних только догадок.

В литературе уже отмечалось, что учреждение архиепископства в Магдебурге, основание епископства в Праге, христианизация Польши и появление миссийного епископа в Познани являются звеньями одной цепи событий 53. А. Бракман, высказавший такую точку зрения, пытался, однако, представить эту цепь событий как линию, связанную с оформлением даннической зависимости западнославянских стран от Германской империи. В действительности дело, разумеется, обстояло гораздо сложнее. Как показывают изложенные выше факты, в действительности чешский князь сумел использовать новые явления в восточной политике Германии для усиления внутренней консолидации своего княжества и упрочения его внешнеполитических позиций. Определенно против точки зрения А. Бракмана говорит и чрезвычайно активная роль Чехии в деле христианизации Польши, что особенно важно в деле заключения польско-чешского союза. Чешско-польское сближение, как это следует из хода событий, со всей очевидностью развивалось параллельно и даже, может быть, под влиянием польско-немецкого и завершилось в 965 г. формальным польско-чешским союзом, скрепленным браком Мешко I и дочери Болеслава I Добравы. Только под следующим 966 г. в целом ряде польских источников появляется запись о крещении Мешко54. Об активной роли Чехии в обращении польского князя прямо свидетельствует как польская, так и немецкая литература. Правда, в то время как польский хронист XII в. Аноним Галл пишет, что Добрава “не прежде разделила с ним (Мешко.— В. К.) супружеское ложе, чем он, постепенно и тщательно знакомясь с христианскими обычаями и церковными обрядами, отрекся от заблуждений язычества”55, немецкий хронист XI в. Титмар Мерзебургский рисует совершенно иную картину: “Эта истинная исповедница Христа, видя, что ее муж пребывает в многочисленных языческих заблуждениях, много думала о том, каким образом могла бы она его привлечь к своей вере. Она старалась его склонить всякими способами не для удовлетворения трех страстей этого испорченного мира, но во имя похвальной и для всех верных желаемой награды в жизни будущей. Она умышленно поступала в течение некоторого времени невоздержанно, чтобы иметь возможность позже долго поступать хорошо”56.

В данной связи не столь существенно, кто из хронистов ближе к истине в своем описании образа жизни Добравы в Польше, хотя, по-видимому, более осведомленным следует все же считать Титмара, тем более, что именно ему, а не Галлу, приходилось защищать Добра-ву, вышедшую замуж за язычника, у которого было до того семь жен57, от всякого рода сплетен, кружившихся по Империи58. А поводов для такого рода сплетен дочь чешского князя, видимо, давала достаточно, если чешский хронист Козьма Пражский мог сказать о ней, что она была “бесстыдной женщиной”59.

В данном случае, разумеется, гораздо более важным является то обстоятельство, что как польский, так и немецкий источники свидетельствуют о чешской инициативе в крещении польского князя, на что уже обратил свое внимание Г. Лябуда60. А поскольку брак Мешко с бывшей уже в летах Добравой был браком, безусловно, политическим61, есть все основания считать, что и Болеслав I, вступив в родство с польским князем, преследовал чисто политические цели. При этом чешский князь, видимо, очень спешил, ибо оформлению польско-чешского союза не предшествовало крещение польского князя. Оно скорее выглядело как естественный результат брака Мешко, чем активности и религиозного рвения чешского Болеслава. Очевидно, последний имел основания спешить, не считаясь с обычными для своего времени условностями и обычаями. Ясно, что при чешском дворе придавалось достаточно большое значение польскому союзу, если решились пренебречь столь важной для средневекового мира формой. Но уже сам по себе польский союз означал для чешского князя разрыв с традициями чешско-лютического сотрудничества и укрепление связей с Империей. Остается предположить, что для чешского князя это не было ни неожиданной, ни нежелательной перспективой. Более того, Болеслав I, вероятно, сознательно шел на сближение с Империей, рассчитывая использовать для укрепления своего международного положения универсалистски-имперскую про-

грамму Оттона I, союз с христианской Польшей (языческими лютичами, очевидно, приходилось при этом жертвовать) и заинтересованность Оттона I в христианской Чехии для осуществления его широких авантюристических планов распространения христианства на Востоке. А о том, что планы императора касались не только западного, но и восточного славянства, прямо свидетельствует миссия на Русь монаха Адальберта, посетившего около 960—961 гг. Киев, куда он, возможно, прибыл в качестве миссийного епископа. Миссия Адальберта не имела никакого успеха62. Возвращаясь в Германию, Адальберт крестил в Чехии, в Либице, будущего пражского епископа Войтеха, также получившего христианское имя Адальберта63.

Трудно сказать, насколько реконструируемые таким образом расчеты и планы чешского князя разделялись польским. Мешко прямо выигрывал от союза с Чехией. Чешско-лютический союз или сотрудничество ликвидировались, Польша получала чешскую военную помощь, наконец, опираясь на христианскую Чехию, польский князь вступал в круг христианских монархов Европы. Последующее развитие событий позволяет, однако, предположить более тесный контакт и взаимопонимание, установившееся между двумя западнославянскими государями в описываемое время.

К сожалению, состояние источников не позволяет в точности представить себе картину крещения Польши. Возможно, что Мешко I принял крещение в своей столице, а обряд крещения совершил над ним священник, прибывший вместе с Добравой в качестве духовника княгини к его двору. Более вероятным представляется, однако, другое предположение, высказанное в польской литературе. Крещение польского князя было настолько значительным политическим актом, что оно, безусловно, должно было быть обставлено со всей возможной торжественностью, и крестить польского князя должен был не простой священник, а епископ. Поскольку в Чехии в

то время не было еще своего епископа, следует думать, что этим епископом был скорее всего один из немецких. Тесные связи, которые сложились позднее у Мешко I с Баварией, позволяют пойти еще дальше и предположить, что крещение польского князя произошло в Ре-генсбурге, что крестил его регенсбургский епископ, а крестным отцом был, скорее всего, Болеслав I Чешский64. В пользу такого предположения говорит и большая активность, проявленная в христианизации Польши со стороны Чехии, связанной в церковном отношении как раз с Регенсбургом. Непосредственным результатом крещения польского князя было основание в Польше миссийного in partibus infidelium епископства, что произошло в 967—968 гг.65 Происхождение первого польского епископа Иордана установить до сих пор не удалось. Он мог происходить как из Баварии, так и из Лотарингии и даже Италии66. Более важно, пожалуй, что и в организации первого польского епископства важную роль сыграла чешская сторона. Известно, что около 966—967 гг. в Риме находилась сестра Доб-равы Млада-Мария — аббатисса бенедиктинского монастыря в Праге. Через нее, параллельно с переговорами об основании епископии в Праге, по всей вероятности, и велись переговоры с папским престолом о церковной организации Польши67.

После работ П. Кера68, Вл. Абрагама69 и Г. Лябу-ды70 едва ли могут быть какие-либо сомнения в том, что новое епископство не находилось ни в какой зависимости от Магдебурга, а подчинялось непосредственно Римскому престолу71. Магдебургское архиепископство, в состав которого входили епископства в Мерзебурге, Мисьне, Жытыце (Zeitz), Гавельберге и Бранибо-ре, охватывало полностью территорию полабо-прибалтийских славян и лужичан, но не нарушало тогдашних границ Древне-польского государства72.

Таким образом, принятие христианства польским князем не было сопряжено с подчинением польской церкви немецкому епископству. Это было, без сомнения, крупным дипломатическим и политическим успехом Мешко I, показавшего себя и в этом случае большим мастером дипломатической игры. Впрочем, нельзя не считаться и с влиянием чешского князя и чешского окружения польского князя. И если трудно согласиться с теми чешскими историками, которые считают, что вся польская политика направлялась в это время чешским союзником73, то столь же ошибочной, по-видимому, придется признать и позицию польских историков, большинство которых вообще обходит молчанием воздействие Праги и изображает весь ход событий как единоличное дело Мешко I. Истина, очевидно, лежит где-то посередине. Польский князь, который был, безусловно, выдающимся для своего времени политиком, очевидно, действовал в контакте со своим чешским союзником.

Выше уже говорилось, что 60-е годы X в.— это только формальная дата выступления Польши на широкой международной арене. В действительности и в Польше интерес к ее западным соседям и на Западе интерес к Польше должен был возникнуть гораздо раньше. Легкость и дипломатическое искусство, с которым было осуществлено вступление польского князя в круг христианских монархов, самым недвусмысленным образом свидетельствует в пользу того, что и с христианством Польша (здесь имеется в виду Великая, а не Малая Польша, где христианская религия пустила корни, по крайней мере, со времен мефодиево'й проповеди) столкнулась не в середине 60-х годов, а гораздо раньше, что и здесь, подобно тому как это было на Руси, христианство постепенно проникало в польское общество, вербуя себе сторонников среди представителей господствующего класса и даже близкого окружения польского князя74. А при том условии, что между Польшей и Германией в течение всего этого времени (находился лютический языческий барьер, становится совершенно очевидным, что главным очагом, из которого новая религия проникала в Польшу, могла быть только соседняя христианская Чехия.

Помимо внешнеполитических соображений, принятие христианства польским князем диктовалось и соображениями его внутренней политики. Христианство необычайно высоко поднимало значение монархической власти, в чем она очень нуждалась как раз в середине 60-х годов X в., когда резко возросло влияние среди полабо-прибал-тийского славянства и на Поморье лютического культового центра Ретры с богом Сварожичем. Влияние это составляло весьма чувствительную угрозу для политических позиций польского князя как за пределами, так и в границах его владений 75.

Выбирая новую религию, Мешко I поступал, конечно, как истый язычник, искал, так сказать, более сильного, более могущественного бога или богов, 'чем его собственные. Вместе с тем это должен был быть бог благожелательный его роду и его стране, ибо иначе нельзя было бы рассчитывать на его покровительство76. Приходилось думать и о том, чтобы новый бог был не слабее, а сильнее лютического Сварожича.

Соседство с христианской Чехией очень облегчало польскому князю выбор. Чешский бог отвечал всем предъявляемым к нему польским язычником требованиям. Он был, без сомнения, сильным и могущественным. Не только опыт Чехии, но и опыт Германии позволял смело надеяться на то, что у него хватит сил с успехом потягаться с враждебным богом лютичей. Сомневаться в его благожелательности к Пястам тоже не приходилось, ибо это был бог жены польского князя и его союзника— чешского владыки. Наконец, именно потому, что он был чешским, славянским, к нему было легче обращаться, с ним можно было договориться на родном языке. Все это были, конечно, очень важные для польского князя соображения.

Итак, Чехия сыграла чрезвычайно важную роль в христианизации Польши. Об историческом значении это-

го события в польской истории нет нужды, по всей вероятности, особенно подробно говорить в настоящей работе. В своих основных, главных чертах вопрос этот уже достаточно детально разработан в марксистской историографии, как в польской, так и в советской77.

Являясь по существу отражением далеко продвинувшегося процесса феодализации польского общества, принятие христианства самым активным образом способствовало его дальнейшему развитию, создавало необходимые идеологические предпосылки для укрепления в Польше феодального строя. С принятием христианства в Польше стала распространяться письменность, столь необходимая для общества, разделенного на антагонистические классы. Правда, письменность эта была латинской, не понятной народу, что (было следствием принятия Польшей христианства от Запада, в его латинской форме. Следовало бы упомянуть также и о том большом значении, которое имела христианизация Польши при Мешко I для развития польской средневековой феодальной культуры.

Польско-лютические войны, разрыв чешско-лютиче-ского сотрудничества, польско-немецкий и польско-чешский союз и христианизация Польши, основание пражского епископства и миссийного епископства для Польши— вся эта сумма фактов, как видно из предыдущего хода рассуждений, легко укладывается в цепь взаимосвязанных и друг друга обусловливающих событий при том условии, если предположить стремление Чехии и Польши использовать имперскую программу Оттона I для укрепления своих внешнеполитических позиций в ходе мирного сотрудничества с Империей. Сотрудничество с Империей действительно дало свои определенные положительные результаты во второй половине 60 — самом начале 70 гг. как для Чехии, так и особенно для Польши.

Однако, если чешские или польские политики серьезно рассчитывали на прочное и длительное сотрудничество с Империей, если они в самом деле рассчитывали разрешить в рамках универсалистски-имперской программы Оттона I основные задачи своей государственной политики (к сожалению, источники хранят полное молчание на этот счет), то уже самое ближайшее будущее показало полную нереальность такого рода планов. Немецко-поль-ско-чешский союз 60-х годов оказался всего лишь временным, преходящим явлением в политической жизни Центральной Европы.

Иллюзорность расчетов (на тесное сотрудничество с германскими феодалами сказалась уже в 968 г. после решительного столкновения Мешко с Вихманом, когда, вопреки указаниям самого Оттона I, восточные маркграфы Герман и Дитрих под предлогом угрозы войны с Данией заключили мир с ратарями78, оставляя Мешко один на один с его противниками. Анализируя соответствующие сообщения Видукинда, К. Малечинский приходит к определенному выводу, что такой поворот событий был результатом сознательных действий восточногерманских феодалов, опасавшихся слишком быстрого роста Древнепольского государства и стремившихся сохранить известное равновесие сил между ним и лютичами79. А это явно ослабляло прочность успехов, достигнутых польским князем на Западном Поморье80. Буквально через несколько лет дело дошло уже и до прямого военного столкновения между польским князем и восточногерманскими феодалами, что как нельзя лучше подтверждает суждения польского историка.

Правда, конкретные причины вторжения в 972 г. на территорию Польши Одона — маркграфа Восточной Саксонской марки — остаются неизвестными, однако совершенно ясно, что само его вторжение не было неожиданностью для польского князя. Мешко I использовал для обороны от нападения пограничный укрепленный “грод” Цедыню81, расположенный на правом берегу Одры к северу от устья Варты. В окрестностях Цедыни и разыгралась кровавая битва, в которой немецкое войско было наголову разгромлено82.

Обращает на себя внимание прекрасная подготовка польского князя к встрече непрошенных гостей. Визит их не захватил его врасплох.

Разгром Одона должен был вызвать большие толки в Империи. Быстро прореагировал на него и пребывавший тогда в Италии император Оттон I, обратившийся с письмом к борющимся сторонам с требованием прекратить войну и ожидать его возвращения 83. Столкновение Мешко и Одона действительно явилось предметом разбирательства на имперских съездах сначала в Ингельгей-ме, потом в Кведлинбурге, где Мешко, видимо, признанный виновным, принужден был выдать императору в качестве заложника своего сына Болеслава84.

Далеко не гладко развивались в это же время и чеш-ско-немецкие отношения. Учреждение Пражского епископства год от года откладывалось, наталкиваясь на сопротивление части германских феодалов. Не было достигнуто полного соглашения на этот счет и в Кведлин-бурге85, так что фактически пражская кафедра начала функционировать лишь в 975 г.

Решения Кведлинбургского съезда, таким образом, не только не были благоприятны для Чехии, но и вполне очевидным образом продемонстрировали польскому и чешскому монархам, что в столкновении с восточногерманскими феодалами им нельзя рассчитывать на поддержку Оттона I, что его имперская программа не может стать средством ограничения восточной экспансии германских феодалов.

Если до этого времени Мешко I мог еще обманываться относительно характера нападения Одона, то после

Кведлинбурга не могло оставаться сомнений, что Одон действовал в качестве официального лица, проводил официальную политику Империи 86.

Отражением изменений, происшедших к этому времени в польско-имперских отношениях, являются показания о событиях этих лет Титмара Мерзебургского — немецкого хрониста конца X — начала XI в., писавшего, правда, много времени спустя, но имевшего о них свои собственные сведения, поскольку его отец Зигфрид был непосредственным участником первого польско-немецкого конфликта. Для исследователя далеко не безразлично также, что в своей хронике Титмар выразил настроение и мысли именно тех кругов восточногерманских феодалов, которые были, очевидно, инициаторами похода на Цедыню.

Обращают на себя внимание прежде всего следующие слова хрониста, взятые из его рассказа о битве под Цедьюей: “Между тем достойный маркграф Одон, собрав войско, напал с ним на Мешко, который был верен императору и платил ему дань (с территории) вплоть до реки Варты. На помощь маркграфу поспешил со своими силами только мой отец, граф Зигфрид...” 87.

Уже с первого взгляда в этом отрывке Титмара поражает трактовка польского князя в качестве простого вассала-данника германского императора. Намеренно оскорбительное к польскому князю отношение Титмара особенно бросается в глаза при сравнении его слов с рассказом современника Мешко I Видукинда, который не колебался назвать польского князя “королем” и “другом императора”. Решительно противоречит Титмаровой трактовке правового положения Мешко I также и все то, что известно о развитии польско-немецких отношений с 963 по 968 г. Но если Титмарову характеристику существа польско-немецких отношений применительно к 60-м годам X в. нельзя признать правильной, то, с другой стороны, нельзя не отметить, что характеристика эта не является у него случайной, что она прямо вытекает из его оценки положения Мешко I именно в 60-е годы.

В подтверждение этого тезиса следует привести собственные слова Титмара, помещенные в его хронике несколько выше приведенного только что отрывка. В главе 14 второй книги своей хроники, рассказывая о деятельности маркграфа Восточной марки Герона, Титмар замечает: “Маркграф Восточной марки Герои подчинил власти императора лужичан, слупян, а также Мешко с его подданными”88.

Сравнение этого отрывка из хроники Титмара с первым процитированным выше отрывком не оставляет сомнений в том, что они не только взаимосвязаны, но и непосредственно вытекают один из другого (ссылка Титмара на р. Варту, по-видимому, скорее всего отражает его представления о границах Польского государства в 60-е годы X в.).

Между тем уже трудами К. Тыменецкого89, а затем Г. Лябуды90 было доказано, что сведения Титмара о покорении Героном Мешко являются произвольной комбинацией мерзебургским епископом сообщений Видукинда, звучащих, как было показано выше, совершенно иначе.

Но если отпадает, таким образом, исходный пункт рассуждений Титмара, то вместе с ним теряют силу и построенные на нем выводы о вассально-данническом положении Мешко I по отношению к Империи накануне 972 г. А это наблюдение чрезвычайно важного характера. Из него следует, что попытки строить именно на приведенных выше замечаниях Титмара какие-либо вполне определенные заключения о дани, уплачиваемой Мешко I Германии, как это до последнего времени делалось в немецкой91, польской92 и советской93 литературе, совершенно неправомерны.

Сформулированные, таким образом, выводы из анализа показаний Титмара не предрешают, разумеется, еще ответа на вопрос о дани Мешко I в пользу Империи (такая дань, правда, имеющая чисто формальный и нерегулярный характер, возможна, только судить о ней нельзя по словам Титмара), зато они с полной очевидностью вскрывают тенденциозность немецкого летописца. Поскольку же высказанное в литературе предположение, что Титмар вообще не ориентировался в событиях 60— начала 70-х годов94, по меньшей мере, сомнительно и маловероятно, остается думать, что все его построение было результатом прямой фальсификации фактов IB угоду господствовавшим в среде восточногерманских феодалов политическим тенденциям, причем не только тем тенденциям, которые ярко проявились в начале XI в., но и тем тенденциям и настроениям, которые были характерны для восточногерманских феодалов гораздо раньше и в которых был воспитан Титмар с детства в семье участника битвы под Цедыней.

Прямым результатом враждебной Польше и Чехии политики восточногерманских феодалов, нашедшей столь яркое выражение в хронике Титмара, прямым следствием битвы под Цедыней и Кведлинбургского сейма явился резко обозначившийся в 70-е годы поворот в политике польского и чешского князей. Уже отправляя к императору в качестве заложника своего сына, Мешко I поспешил обеспечить его опекой со стороны Римского престола, для чего в Рим были посланы волосы семилетнего мальчика95. Но если расчеты на противоречия между Римом и Империей в силу реального соотношения сил между ними были тогда еще преждевременны, то польско-чешский союз, укрепить который поспешили как в Праге, так и в Познани, оказался вскоре важным и действенным орудием борьбы с восточногерманскими феодалами.

Удобным моментом для активного польско-чешского выступления против них оказалась смерть в 973 г. императора Оттона I. Мешко I и Болеслав II Чешский заключили союз с Генрихом Баварским, вступившим в

борьбу за престол с Оттоном II96, противником которого оказался и Гаральд Датский. Поздней осенью 975 г. Оттон II попытался нанести удар своим славянским противникам, но ни поход на Польшу, ни вторжение в Чехию не принесли ему ощутимого успеха. Не более удачным было нападение на Чехию в 976 г. И только в 977 г. Оттону II удалось достичь определенного перевеса в борьбе с Болеславом II, которая закончилась в 978 г. немецко-чешским миром и подчинением чешского князя императору97.

Зато Мешко I удалось устоять против натиска императора. Полько-немецкая война продолжалась еще и в 979 г. Она не принесла славы немецкому оружию и закончилась около 980 г. миром, инициаторами которого были, по-видимому, саксонские феодалы. Важно отметить при этом, что источники не дают оснований говорить о какой-либо зависимости Мешко I от Германии после 980 г.98

Нужно сказать, однако, что чешско-немецкий мир 978 г. не привел к автоматической ликвидации польско-чешского союза. Когда в 983 г. скончался император Оттон II, Мешко I и Болеслав II (вместе с ними выступил и бодрицкий князь Мстивой) вновь оказались союзниками Генриха Баварского, провозгласившего себя 23 марта 984 г. немецким королем, хотя еще 25 декабря 983 г. в Аахене произошла коронация Оттона III. На этот раз, впрочем, вмешательство Чехии и Польши в имперские усобицы было менее энергичным, чем в 974 г. В 985 г. Генрих Баварский вынужден был отказаться от своих претензий на корону и признать королем Оттона III99. Вместе с тем закончился и период совместных польско-чешских выступлений против восточногерманских феодалов. Вторая половина 80-х годов X в. принесла с собой новую расстановку сил в Центральной Европе и привела к новым политическим комбинациям. Об этом пойдет речь в другой главе настоящего исследования.

Подводя итоги исследованию польско-чешских отношений 60—80-х годов, существенным представляется подчеркнуть только, что польско-чешский союз, который, по-видимому, рассматривался первоначально его создателями как инструмент сотрудничества в Центральной и Восточной Европе с Германской империей, уже в 70-е годы в связи с агрессивной политикой восточногерманских феодалов, пользовавшихся поддержкой императорского двора, превратился в орудие борьбы с Германией. Объединение польских и чешских военно-политических усилий принесло реальные результаты как Чехии, так и Польше.

В то же время исторический опыт 60—80-х годов с полной и безусловной очевидностью показал, что олицетворяемая Оттоном I и его саксонским окружением универсалистски-имперская программа никоим образом не может быть согласована с основными политическими задачами, стоявшими перед подымающимися западнославянскими раннефеодальными государствами. Программа эта в руках восточногерманских феодалов оказалась всего лишь новым, хотя и чрезвычайно помпезным, идеологическим оформлением их старых притязаний на Востоке.