"Рождение огня" - читать интересную книгу автора (Коллинз Сьюзен (Сюзанн))

3

Кровью несло… от его дыхания.

«Он что, — думаю, — пьёт её, что ли?» Представляю, что у него в чашке вместо чая — кровь. Президент попивает её маленькими глоточками, обмакивает печеньице в алую жидкость, вынимает — а с него капает…

За окном пробуждается мотор автомобиля. Звук, по-кошачьи мягкий и тихий, постепенно растворяется вдали. Президент появился и исчез, как тень, — никем не замеченный.

Комната плывёт перед моими глазами, голова кружится, того и гляди грохнусь в обморок. Наклоняюсь вперёд и опираюсь одной рукой о стол. В другой — всё то же печенье, расписанное Питом. Вроде бы на нём была нарисована тигровая лилия, но сейчас от печенья остались только крошки, так сильно я сжала его в кулаке. Я даже не заметила, как размолотила его — просто мне нужно было за что-то цепляться, когда весь мой мир сошёл с рельсов.

Визит президента Сноу. Дистрикты на грани бунта. Прямая угроза жизни Гейла и, само собой, жизням многих других тоже — все, кого я люблю, приговорены к смерти. И кто знает, кто ещё заплатит за мои глупые выходки? Разве что мне удастся исправить положение вещей в течение Тура Победы: успокоить недовольных, предотвратить беспорядки и усмирить тревоги президента. Вопрос — как? Да очень просто: убедить всю страну, да так, чтобы никто не усомнился, что я до одури влюблена в Пита Мелларка.

«Я не справлюсь, — размышляю я. — Куда мне!» Вот Питер — это да, его все любят, ему ничего не стоит убедить кого угодно в чём угодно. А я… как правило, сижу себе в уголке, помалкиваю. Пусть Пит распинается за двоих. Но ведь не Питу же нужно доказывать свои чувства, а мне!

Слышу мамины лёгкие, быстрые шаги в коридоре. «Ей ничего нельзя говорить, — думаю, — она не должна ни о чём знать!» Быстро стряхиваю крошки с ладони на блюдо с печеньем. Потом прихлёбываю чай, стараясь не дрожать слишком сильно.

— Всё в порядке, Кэтнисс?

— В полном. Нам никогда не показывают по телевизору, но на самом деле президент всегда навещает победителей перед их Туром и желает им успеха, — бодро вру я.

Мама вздыхает с облегчением:

— Ох… А я уже подумала, что нам грозят какие-то неприятности.

— Нет-нет, что ты! Неприятности начнутся, когда моя команда стилистов увидит, какие я себе брови отрастила. — Мать смеётся. А мне приходит в голову, что с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать, все заботы о семье легли на мои плечи, да так там и остались. И мне придётся оберегать покой моей матери всегда.

— Так что, я согрею тебе ванну? — спрашивает она.

— Да, здóрово! — Вижу, ей приятно, что я отвечаю с такой охотой.

После возвращения я изо всех сил стараюсь улучшить свои отношения с матерью. Прошу сделать для меня то одно, то другое, а не отметаю любую её помощь, как раньше, когда я в течение многих лет злилась на неё. Она распоряжается всеми моими деньгами. Когда она обнимает меня, я обнимаю её в ответ, а не просто терплю её нежности, сцепив зубы. Испытания на арене заставили меня пересмотреть свои взгляды на отношения с матерью. Мне надо перестать наказывать её за то, над чем она не имела власти — за состояние полного ухода от действительности после смерти моего отца. Иногда с людьми случается такое, с чем они просто не могут справиться, вот и всё.

Как, например, сейчас со мной.

К тому же, когда я вернулась с Игр, мать совершила один чудесный и очень разумный поступок. На станции поезда, после того, как я и Питер закончили обниматься с родными и близкими, репортёрам было разрешено задавать вопросы. Кто-то спросил мою мать, как она относится к моему новому парню, она ответила, что несмотря на то, что Пит — просто идеал молодого человека, её дочь ещё слишком молода для подобных отношений. И бросила многозначительный взгляд на Пита. Было много смеха и комметариев типа: «Ого, у кого-то, похоже, неприятности!». Пит воспользовался моментом, отпустил мою руку и шагнул в сторону. Долго это, конечно, не продлилось, ведь мы должны были продолжать ломать комедию, но это происшествие дало нам повод вести себя сдержаннее, чем в Капитолии. Может, этим же можно было оправдать и то, что я редко появлялась на людях в компании Пита после того, как уехали репортёры?

Я иду наверх, в ванную, где меня уже дожидается исходящая паром ванна. Мать бросила в воду немного сухих цветов, и в воздухе стоит тонкий аромат. Никто из нас пока не привык к такой роскоши: повернул кран — и вот тебе сколько угодно горячей воды. В нашем старом доме в Шлаке у нас была только холодная вода, которую приходилось нагревать на огне.

Я раздеваюсь и погружаюсь в воду. Она кажется шелковистой — мать добавила ещё и какого-то масла. Пытаюсь собраться с мыслями.

Самый главный вопрос: кому довериться? Если вообще довериться кому-нибудь. Не матери и не Прим, само собой, они с ума сойдут от беспокойства. Не Гейлу, даже если бы мне удалось перемолвиться с ним словечком. Да и чем он может помочь? Если бы удалось увидеться с ним наедине, может, мне удалось бы уговорить его бежать из дистрикта. Он, конечно, прекрасно выжил бы в лесу, но ведь он не один, на его руках семья, и он её ни за что не покинет. Меня тоже. Когда я вернусь из Тура, мне придётся объяснить ему, почему наши воскресенья теперь навсегда останутся в прошлом, но сейчас я не в состоянии размышлять об этом. Мне бы следующий ход продумать. К тому же, Гейл и без того уже так зол на Капитолийские власти, что иногда мне кажется, он готов поднять свой небольшой, приватный мятеж. Не хватало мне ещё подтолкнуть его к этому. Нет, никому, кто остаётся дома, в Дистрикте 12, я не смогу ничего рассказать.

Всё же есть три человека, кому я могу довериться. Первый — Цинна, мой главный стилист. Вот только одно соображение: Цинна, может, уже в зоне риска, а я хочу затянуть его в трясину бед ещё глубже. Второй — Питер, мой партнёр по предстоящему очковтирательству, но как мне приступить к этакой беседе? «Эй, Пит, помнишь, я предупреждала, что вся моя любовь к тебе — сплошная игра на публику? Так вот, забудь, что за чепуху я там тебе несла, мне очень надо, чтобы ты из кожи вон лез, показывая, что влюблён в меня по уши, не то Гейлу конец!» Ну не могу я так. Да Питер и без того будет выкладываться по полной, независимо, знает он что-то или нет. Тогда остаётся третий — Хеймитч, вечно пьяный, угрюмый, хлебом-не-корми-дай-обругать Хеймитч, которого я только что выкупала в ушате ледяной воды. Когда он был моим наставником на Играх, в его обязанности входило делать всё, чтобы я отставалась в живых. Буду надеяться, он всё ещё считается моим наставником…

Я ещё глубже соскальзываю в воду, так, что все звуки вокруг затихают. Вот если бы ванна была такой большой, чтобы в ней можно было плавать! В жаркие летние воскресенья мы с отцом уходили в лес, и там я плавала вволю. Те дни были как праздник. Мы уходили спозаранку и забирались глубоко в чащу, к маленькому озеру — отец как-то набрёл на него во время охоты. Я даже не помню, как научилась плавать, отец учил, когда я была ещё совсем крохой. Помню только, как ныряла, кувыркалась и плескалась в воде; как ноги по щиколотку утопали в придонном иле; как пахли цветы и травы. Так же, как и сейчас, я покачивалась на спине, глаза — в голубое небо, уши в воду — и шум леса вокруг стихал. Отец охотился на птиц, гнездившихся по берегам, я воровала их яйца, и мы оба выкапывали на мелководье корни кэтнисса, стрелолиста — растения, давшего мне имя. Вечером, когда мы возвращались домой, мама притворялась, что не узнаёт меня — такая я была отмытая и чистенькая. Потом она готовила шикарный ужин из жареной утки с корнями кэтнисса в густом соусе на гарнир.

Я никогда не водила Гейла к этому озеру. А могла бы. Путь туда неблизкий, но зато водяной дичи столько и её так легко добывать, что трофеи с успехом возместили бы потерю времени в дороге. Однако я, собственно, ни с кем не хотела делить этот уголок, он принадлежал только мне и моему отцу. Возвратившись с Игр, я пару раз ходила туда — всё равно целыми днями нечего было делать. Плавать — это, конечно, здорово, но по большей части эти прогулки нагоняли на меня тоску: озерко сейчас — точно такое же, что и пять лет назад, тогда как во мне самой и в моей жизни всё необратимо изменилось…

Ну вот, даже под водой я слышу, что поднялась суматоха: автомобили гудят клаксонами, кто-то кого-то приветствует, хлопают двери… Это значит, что свита прибыла. Едва успеваю вытереться и натянуть халат, как моя команда гримёров дружно заваливает в ванную. Личное пространство? Да кого оно волнует! Когда речь о моём теле, между этими тремя личностями и мной нет секретов.

— Кэтнисс, твои брови! — в ужасе вопит Вения. Даже несмотря на собравшиеся над моей головой грозовые тучи, я едва удерживаюсь от смеха. Её волосы, цвета морской волны, загелированы так, что торчат гвоздями во все стороны, завитки золотистой татуировки, кототрые раньше ограничивались только лбом, теперь залезли и под глаза, и всё это вместе так и кричит, что она потрясена моим жутким видом.

Октавия успокаивающе похлопывает Вению по спинке. Роскошные формы Октавии выглядят ещё пышнее рядом с костлявой фигурой Вении.

— Ну-ну, успокойся. Тебе здесь работы на пять минут. А вот что мне делать с этими ногтями? — Она хватает мои пальцы и распяливает их между своми бледно-зелёными ладонями. Хотя вообще-то на этот раз цвет её кожи напоминает скорее свежеотросшую сосновую хвою, а не зелёный горошек — дань капризной и изменчивой капитолийской моде, само собой. — Кэтнисс, ты совсем лишила меня рабочего материала! — хнычет она.

Что правда, то правда — за последние пару месяцев я напрочь сгрызла себе ногти. Собиралась начать борьбу с вредной привычкой, но так и не нашла достаточно веской причины, чтобы напрягаться.

— Прошу прощения, — бормочу я. Действительно, проблемам моей команды стилистов я особого внимания не уделяла.

Флавий теребит мои мокрые, спутанные пряди и укоризненно качает головой, отчего его оранжевые кудряшки мелко трясутся.

— Ты мне скажи — кто-нибудь пытался что-то делать с твоими волосами после нас? — строго спрашивает он. — Помнишь, мы настоятельно просили не трогать твою голову?

— Да! — выпаливаю я, стремясь показать, как высоко ценю свою команду. — То есть, нет, никто ничего не делал! Я помню ваши указания. — Ничего я не помню. Просто волосы занимали мои мысли в последнюю очередь. С тех пор, как вернулась домой, я их просто заплетала в косу — вот и всё.

Мои заверения, похоже, успокаивают их, все кидаются ко мне с поцелуями, потом усаживают меня на стул в моей комнате и, как обычно, принимаются безостановочно болтать о всяком-разном. Никого не волнует, слушаю ли я. Они работают — Вения приводит в порядок мои брови, Октавия наращивает мне фальшивые ногти, а Флавий втирает гель в волосы — и заодно посвящают меня в радости и огорчения столицы: да какие это были потрясные Игры, да какая теперь скучища смертная, да как все ждут — не дождутся, когда мы с Питом прибудем в Капитолий в конце Тура Победы. А потом, вскоре после завершения торжеств, Капитолий начнёт основательную подготовку к Юбилейным играм.

— Ну разве это не замечательно?

— Ты такая счастливица!

— Подумать только: ты всего год как победитель, а будешь наставником на Триумфальных играх!

Они щебечут, перебивая друг друга, и их восторги сливаются в моих ушах в сплошной гул.

— А, ну да, — говорю я бесстрастно. На больший энтузиазм меня не хватает.

И в нормальные-то годы быть наставником для трибутов — сплошной кошмар. Проходя мимо школы, я не могу теперь не думать о тех детях, которых буду натаскивать. Но это ещё не самое страшное. Этот год — год Семьдесят Пятых Голодных игр, а это значит, что настал черёд Юбилейных Триумфальных игр, проводящихся раз в четверть столетия. Каждые двадцать пять лет отмечается юбилей кровавого подавления восстания дистриктов. Сверхпышные торжества увенчиваются Играми, условия и правила которых отступают от обычных — для пущего развлечения публики и к несчастью для трибутов. Мне, естественно, ещё не доводилось быть свидетелем таких Игр. Но в школе нам рассказывали, что, например, для Вторых Юбилейных Триумфальных игр Капитолий затребовал двойное количество трибутов от каждого дистрикта. Учитель не стал вдаваться в особые подробности — непонятно почему, ведь именно в том году гордость Двенадцатого дистрикта Хеймитч Эбернати получил венок победителя.

— А Хеймитчу неплохо бы приготовиться к тому, что вокруг него поднимется ужасная шумиха! — восторженно визжит Октавия.

Хеймитч сам никогда не рассказывал мне о том, что ему довелось пережить на арене, а спросить я не осмеливалась. Может, эти Игры когда и показывали по телевидению в повторе, и если я их смотрела, то была, наверно, так мала, что ничего не помню. Но в этом году Капитолий уж постарается освежить память Хеймитчу. В общем, даже хорошо, что теперь Пит и я будем наставниками на этих Играх, потому что, ясное дело, Хеймитч будет ни на что не годен.

Со всех сторон обсосав тему Триумфальных игр, мои помощники принимаются наперебой трещать о своей жизни и своих проблемах, которые мне кажутся смехотворными. Кто и что сказал о ком-то, о ком я вообще никогда не слышала; и что за роскошные туфли приобрёл себе кто-то из них; а Октавия пускается в бесконечные жалобы о том, какой роковой ошибкой оказалось заставить всех пришедших на её день рождения вырядиться в перья…

Вскоре мои брови превращаются в ниточки, волосы становятся как шёлк, остаётся только нанести лак на ногти. По-видимому, им дали указания заниматься только моей головой и руками, наверно потому, что всё остальное в холодную погоду будет спрятано под одеждой. Они приступают к макияжу и завершению маникюра; при этом Флавий чуть из себя не выпрыгивает — так хочет осчастливить меня своей фирменной фиолетовой губной помадой, но, видимо, следуя строгой инструкции, красит мне губы нежно-розовой. Судя по всей гамме моей боевой раскраски, Цинна решил сделать упор на мою девичью невинность, а не превращать меня в роковую красотку.

Хорошо. Я никогда никого ни в чём не смогу убедить, если попытаюсь строить из себя то, чем не являюсь. Хеймитч очень ясно дал мне это понять, когда натаскивал меня перед самым первым интервью, ещё до начала прошлогодних Игр.

В комнату, немного робея, входит мать и говорит, что Цинна просил её показать команде помощников, как она заплетала мне волосы в День жатвы. Они встречают её слова взрывом энтузиазма и затаив дыхание наблюдают, как она сооружает мне замысловатую причёску из переплетённых кос. В зеркало я вижу их глаза, следящие за каждым движением матери, их сосредоточенные лица, на которых вспыхивает воодушевление, когда кому-то из них выпадает возможность попробовать самому. Фактически, они так почтительны и любезны с моей матерью, что мне становится совестно: как я могу смотреть на них так свысока? Ещё неизвестно, что бы из меня выросло, приведись мне родиться и жить в Капитолии, и какие бы разговоры я тогда вела. Может, для меня тогда тоже не было бы горшей беды, чем пернатые костюмы на моём дне рождения.

Как только с моей причёской покончено, я спускаюсь в гостиную и нахожу там Цинну. От одного взгляда на него на душе становится теплей. Он выглядит так же, как всегда: простая одежда, коротко подстриженные тёмные волосы, чуть намеченная золотистая полоска вокруг глаз. Мы кидаемся друг другу в объятия, и я сходу едва не выбалтываю ему всё о визите президента Сноу. Но нет, сначала надо рассказать Хеймитчу. Он точно знает, кому можно довериться.

Как всё же легко разговаривать с Цинной! В последнее время мы много звонили друг другу, благо в доме имеется телефон. Прямо насмешка какая-то: ведь почти ни у кого из наших знакомых телефонов нет. Есть у Пита, но ему я, само собой, не звоню. Хеймитч с мясом выдрал свой телефон из стены ещё много лет назад. У моей подруги Мадж, дочери мэра, есть дома телефон, но если нам надо поговорить, мы делаем это не по проводу. Телефон долго стоял без всякой пользы, пока Цинна не начал звонить, пытаясь помочь мне выявить свой талант.

Считается, что у каждого победителя должен иметься какой-то талант. Чем-то же тебе надо заниматься, если ни в школе учиться, ни на работе горбиться не приходится! Вот то, чем ты заполняешь себе жизнь, и есть твой талант. Всё, что угодно, им всё равно, лишь бы было, о чём порасспрашивать тебя в интервью. У Пита, как выяснилось, есть талант — живопись. Он годами глазировал и украшал торты и печенья в семейной пекарне. Но теперь, когда у него денег куры не клюют, он может позволить себе пачкать настоящие холсты настоящими масляными красками.

У меня же ничего такого нет, единственное, к чему у меня действительно огромные способности — браконьерство. Вряд ли они сочтут это подходящим предметом для интервью. Правда, я ещё могу петь, но Капитолию этого от меня не дождаться в ближайшие миллион лет. Мать попыталась заинтересовать меня хоть чем-нибудь из списка подходящих занятий, присланного Эффи: готовка, составление букетов, игра на флейте. Нет, это не для меня. Вот у Прим всё это получилось бы здорово. Наконец, за дело принялся Цинна. Он предложил свою помощь в развитии моей страсти к моделированию одежды. Страсть, действительно, сильно нуждалась в развитии, поскольку не существовала вовсе. Но я согласилась, потому что тогда у меня появился повод общаться с Цинной, а всю остальную работу он взвалил на себя.

Как раз сейчас он этим и занимается: раскладывает по всей гостиной одежду, ткани, альбомы с набросками, которые сам и нарисовал. Я открываю один из альбомов и прилежно изучаю якобы созданное мной платье.

— Ну что ж, — говорю, — по-моему, у меня великое будущее.

— Одевайся, ты, бездарь. — Он запускает в меня охапкой одежды.

Хоть у меня самой нет ни малейшего интереса к дизайну одежды, то, что создаёт Цинна, приводит меня в бешеный восторг. Как и вот эти струящиеся чёрные брюки, сшитые из тёплого, плотного материала, свободная белая рубашка и свитер, связанный из зелёной, голубой и серой пряжи, мягкой, как шёрстка котёнка. Кожаные сапожки со шнуровкой мягко облегают ногу и не жмут в носке.

— Я сама придумала свой наряд? — интересуюсь я.

— Нет, но ты просто мечтаешь об этом, а я для тебя образец для подражания и недосягаемый идеал, — куражится Цинна. Потом суёт мне в руки стопку листков. — Вот, это тебе — читать за кадром, пока они будут заняты съёмками твоих творений. И постарайся выказать хоть немного энтузиазма!

В этот момент появляется Эффи Бряк в парике цвета тыквы и напоминает всем: «Работаем по расписанию!» Расцеловывает меня в обе щеки, машет рукой, приглашая операторов приступать к съёмкам, а меня — занять позицию. То, что мы в Капитолии ни разу никуда не опоздали — целиком заслуга Эффи, поэтому я стараюсь ей угодить. И принимаюсь метаться по комнате, как будто меня кто-то за ниточки дёргает, хватаю и встряхиваю «свои» одёжки и несу восторженную околесицу вроде: «Ну разве это не чудесно?!» Потом щебечу текст со своих листков, а команда звукооператоров записывает, чтобы позже вставить эту чушь на нужные места. После этого я выметаюсь из комнаты, чтобы дать им спокойно поснимать мои, то есть Цинновы творения.

По случаю такого значительного дня Прим отпустили из школы пораньше. Сейчас она на кухне, её осаждает другая команда репортёров. Моя сестра выглядит просто чудесно: небесно-голубое платье подчёркивает цвет её глаз, волосы перетянуты такого же оттенка лентой. Прим чуть-чуть подаётся вперёд, привставая на носки своих сияющих белых башмачков, как будто собирается взлететь, как будто…

Бум! Как будто кто-то бьёт меня под дых. Никто, конечно, этого не делал, но я чувствую настоящую боль и пошатываюсь, как от удара. Зажмуриваюсь и вместо Прим вижу Руту, двенадцатилетнюю девочку из Дистрикта 11 — мою бывшую союзницу на арене. Она могла птицей летать с дерева на дерево, хватаясь за самые тонкие веточки. Я не смогла спасти её. Я позволила ей умереть. Так и вижу её лежащей на земле, пронзённую копьём…

Кого ещё я не смогу уберечь от гнева Капитолия? Кто погибнет вместе со мной, если я не справлюсь с задачей, поставленной передо мной президентом Сноу?

Обнаруживаю, что Цинна пытается надеть на меня пальто, и с готовностью протягиваю руки. Мех окутывает меня с головы до ног. Поглаживаю мягкий белый рукав. Этого зверя я не знаю.

— Горностай, — поясняет Цинна. Кожаные перчатки, ярко-красный шарф… Что-то пушистое покрывает мне уши. — Ты снова вводишь в моду тёплые наушники.

«Ненавижу наушники!» — ворчу я про себя. В них сразу становиться труднее слышать. А поскольку на арене я оглохла на одно ухо, то наушники ещё больше выводят меня из себя. После Игр ухо мне вылечили, и всё равно я ловлю себя на том, что время от времени проверяю, не случилось ли с ним чего.

Торопливо входит мама, неся что-то в руке.

— На счастье, — говорит она.

Это брошь, которую мне подарила Мадж перед Играми — летящая сойка-пересмешница, заключённая в золотое кольцо. Я хотела отдать её Руте, но та отказалась. Сказала, что именно из-за брошки решила довериться мне. Цинна скрепляет золотой сойкой мой шарф.

Эффи Бряк хлопает в ладоши:

— Внимание! Сейчас мы приступаем к съёмкам на улице: победители приветствуют друг друга перед своей незабываемой поездкой. Давай, Кэтнисс, улыбочку, улыбочку, ты так взволнована!.. — Она буквально выпихивает меня за дверь.

Снегопад разошёлся не на шутку, и сквозь него поначалу трудно что-то увидеть, но вот я различаю фигуру Пита на крыльце его дома. В голове у меня звучит приказание президента Сноу: «Убеди прежде всего меня!» И я знаю, что должна это сделать.

Изображаю на лице сияющую улыбку и иду к Питу. Затем, как бы не в силах терпеть ни секунды, перехожу на бег. Он подхватывает меня и кружит, и вдруг поскальзывается — он ешё не очень хорошо владеет своим протезом — и мы падаем в снег: он внизу, я вверху. И тут мы целуемся — впервые за несколько месяцев. И хотя поцелуй и вышел сумбурный — всё смешалось в кучу: и мех, и снежные хлопья, и губная помада — но я всё равно чувствую: на Пита, как обычно, можно положиться, он всегда всё делает основательно. Знаю: я не одна. Даже при том, какую боль я ему причинила, он не подведёт меня перед камерами, не подставит меня неискренним поцелуем. Он по-прежнему заботится обо мне, точно так же, как поступал на арене. Почему-то при этой мысли хочется плакать. Но я не подаю вида, поднимаю его на ноги, беру под локоть, и мы бодро отправляемся в путь.

Остаток дня сливается в один поток событий: мы прибываем на станцию, все прощаются, поезд трогается… Вся старая банда в полном сборе: мы с Питом, Эффи и Хеймитч, Цинна и Порция, стилист Пита, — обедаем все вместе, еда потрясающая, но что мы ели — не помню. Потом я, в пижаме и роскошном халате сижу в своих шикарных апартаментах и жду, когда остальные отправятся на боковую. Уверена: Хеймитч ещё долго не уляжется, он не любит спать, когда темно.

Когда наступает тишина, я влезаю в тапки и неслышно крадусь к его двери. Стучусь раз, второй, третий… Наконец, он открывает, на лице — хмурая гримаса, будто заранее уверен, что я несу дурные вести.

— Чего тебе? — От него так разит перегаром, что я чуть не сваливаюсь сама, как пьяная.

— Мне нужно с тобой поговорить, — шепчу я.

— Прям сейчас? — Я киваю. — Надеюсь, у тебя хорошие вести. — Он ждёт, но у меня такое чувство, что каждое слово в этом капитолийском экспрессе записывается. — Ну? — рявкает Хеймитч.

Поезд начинает тормозить, и на какую-то секунду меня охватывает паника: воображаю, что президент Сноу наблюдает за мной, и ему, конечно, не нравится, что я собираюсь довериться Хеймитчу, поэтому он решил убрать меня прямо сейчас. На самом деле мы просто останавливаемся заправиться.

— В поезде так душно, — говорю.

Фраза невинная, но у Хеймитча понимающе сужаются глаза:

— Тебе надо проветриться.

Он протискивается мимо меня и направляется по коридору в конец вагона, к двери. С трудом, но всё же открывает её, и в лицо нам бьёт снежный заряд. Хеймитч вываливается из вагона прямо на землю.

Служительница-капитолийка торопится на помощь, но Хеймитч отмахивается от неё и, пошатываясь, поднимается на ноги.

— Я только на минутку. Хочу глотнуть свежего воздуха, — добродушно говорит он.

— Извините, — говорю, — он пьян. Я займусь им.

И спрыгиваю вниз. В мокрых от снега тапках бреду вслед за Хеймитчем. Он заводит меня за последний вагон — здесь нас точно никто не подслушает — и поворачивается ко мне.

— Ну, что?

И я рассказываю ему всё: о визите президента, о Гейле, о том, что всем нам конец, если я не справлюсь со своей задачей.

Он трезвеет, его лицо в свете красных хвостовых огней кажется старше.

— Значит, ты должна справиться.

— Если бы ты только помог мне пережить эту поездку… — начинаю я, но он обрывает:

— Нет, Кэтнисс, дело не только в этой поездке.

— А в чём ещё?

— Даже если ты выпутаешься на этот раз, через несколько месяцев они нас призовут на следующие Игры. Ты и Пит будете теперь наставниками, и так каждый год. И каждый год они будут совать свой нос в ваши любовные дела и всю страну посвящать в подробности вашей частной жизни, и тебе больше ничего, совсем ничего не останется, как жить долго и счастливо с этим парнем.

Меня как громом поражает. Значит, я никогда не смогла бы быть вместе с Гейлом, даже если б захотела! И мне никогда не позволят жить одной — этот роман с Питом будет длиться до конца моих дней. Такова воля Капитолия. Ну, поскольку мне только шестнадцать, может, меня не будут трогать ещё несколько лет и дадут пожить вместе с мамой и сестрой. А потом… потом…

— Ты поняла, что я хочу сказать? — с нажимом говорит Хеймитч.

Киваю. Он имеет в виду, что у меня нет выбора, если я хочу, чтобы мои близкие и я сама оставались в живых. Я должна буду выйти замуж за Пита.