"У Адских Врат" - читать интересную книгу автора (Блэк Итан)

Глава 6

Наркотик подействовал почти мгновенно. Нельзя пошевелиться, нельзя закричать, нельзя даже моргнуть. Однако Воорт полностью сознает, что делают трое напавших.

«Меня несут к закрытой бензоколонке».

Он с обостренной четкостью видит кирпичные стены, проплывающий мимо перекресток и прорези в вязаных шлемах. Чувствует, что его держат за лодыжки, запястья, плечи. Дождь льется стремительными потоками с черного неба в просветы между плоских крыш. Запах гари и мусора забивает ноздри. В горле резкий привкус, похожий на йод, — вероятно, от наркотика.

Пистолета нет. Голоса нет. Он пытается пошевелить ногами. Безуспешно.

Воплощается один из самых страшных кошмаров Воорта: на него несется нечто опасное: автобус или чудовище, — а он не может пошевелиться.

«Как медведь» — это скорее вспышка в памяти, чем осознанная мысль. На долю секунды возникает образ, усугубляющий ужас от происходящего.

Западный Массачусетс, июль. Воорт, Камилла и Мэтт идут по лесу с егерем, приятелем кузена. На сосне сидит медведь, глядя на них с высоты тридцати футов. Егерь вскидывает винтовку с оптическим прицелом.

«Меня подстрелили, как зверя».

Хлопок выстрела, медведь покачивается, в ляжку впивается игла. Зверь валится в сеть, и Воорт, стоящий рядом, встречается взглядом с застывшим желтым глазом.

— Он боится? — спрашивает Камилла.

— В ужасе, — отвечает егерь. — Вот почему мы используем наркотическую смесь — иммобилизующее и успокаивающее средство. Иначе у него мог бы случиться сердечный приступ просто от страха.

— Он в сознании? — спрашивает Воорт.

— В полном. Но может быстро очухаться, поэтому держитесь сзади, пока я прикреплю ему бирку для зоологов.

«Господи, помоги мне быстро очухаться», — молится теперь Воорт, пытаясь сохранять спокойствие.

На него напали тихо. Профи. Они знали, какие точки на теле нажимать и как удерживать человека. За пару секунд его низвели до положения пятилетнего ребенка, пытающегося брыкаться в руках взрослых.

«Так не должно быть».

Это означает: среди угроз, которые они с Микки многие годы представляли себе, противостоять которым тренировались, о которых говорили, к которым готовились, игла с наркотиком не рассматривалась.

«Этого просто не может быть».

Он бог знает сколько раз слышал эти же слова от ошеломленных жертв перестрелок, пожаров, изнасилований, аварий.

«Это не гангстеры. Те не пользуются иглами».

Воорт пытается побороть панику логикой мысли.

«Контролируй свой разум. Выясни, кто эти типы».

Верхняя половина стальной двери распахивается. Белый свет заливает зрачки. Воорт хочет закрыть глаза, но не может даже опустить веки. Он никогда не думал, что свет может причинить такую боль. Ощущение такое, будто электрический разряд пробивает глазные яблоки, насквозь прожигая нервные клетки, вонзаясь в мозг. Кажется, все чувства обострились, словно компенсируя неспособность двигаться.

«На полу расстелен брезент или кусок синтетической ткани, значит, эти типы уже бывали здесь. Мы сейчас в уборной. Но зачем брезент?

Собрать кровь?

Не думай об этом. Разгляди цвет глаз за стеклами шлемов. Рано или поздно этим людям придется заговорить. Если бы они собирались убить тебя, то сделали бы это сразу же. Запоминай голоса. Запоминай запахи».

Брезент хрустит, когда они укладывают его. Дверь захлопнулась, щелкает замок. Он видит помещение словно через длинную трубу, блокирующую периферическое зрение. Виден кусок унитаза и ряд белой плитки. С изогнутой сточной трубы капает конденсат.

«Сигнализация от взлома в туалет не проведена. Они, наверное, все здесь разведали, прежде чем девушка позвонила».

Мужской голос за спиной произносит тихо, спокойно:

— Он замечательно выглядит.

«Егерь говорил о медведе точно такими же словами».

— Вдохни, детектив. Выдохни.

Воорт отмечает необычную интонацию. Говорящий слегка растягивает гласные «е» и «и».

Пахнет аммиаком, табаком, первобытным тестостероном. Перед лицом Воорта появляются две пары кроссовок «Рибок» большого размера. Он запоминает цвет (белый с зеленым) полосатых носков и прямые вытертые джинсы — в пятнах жира и белой краски, словно они принадлежат рабочему. Вероятно, третий человек остался на улице. Наблюдатель.

«Если это не гангстеры, то кто послал этих типов? Озава? Это самый логичный вариант. Зачем маски? Чтобы я не увидел лица? Или чтобы скрыть лица от свидетелей?»

Стук сердца заглушает городские шумы. Отдается в ушах. Воорту пока удается сдерживать панику, но она вот-вот нахлынет на него.

— Прикрой ему глаза.

«Похоже на нападение военных или спецназа».

Перед глазами мелькает рука. Кусок ткани загораживает свет, погружая Воорта в темноту.

«Я видел татуировку на суставе указательного пальца, но разглядеть не успел. Неужели эти типы здесь из-за какого-то другого дела? У нас с Микки дюжина дел.

Черт. Микки опоздал».

Он чувствует щекой брезент.

«Найди улики. Если сможешь найти улики, получишь хоть какой-то контроль».

Что-то касается верхней части лица.

Мысленно Воорт дергается в сторону. На самом же деле он застыл, как тот медведь.

— Воорт?

Что бы ни коснулось щеки, оно гладкое и острое, но тупее ножа. Он чувствует теплую кожу. Воображение рисует медленно скользящий по лицу ноготь.

— Через несколько секунд ты сможешь издавать звуки. Очень тихо. Как мелкое животное. Мышка. — Голос тусклый и безжизненный, с каким-то неопределенным акцентом.

Теперь руки расстегивают его ремень.

— Хорошая кожа, — говорит голос. Воорт не верит своим ушам. Этот тип восхищается его ботинками.

«С меня снимают брюки.

О нет!»

Наклонившиеся над Воортом люди переворачивают его на живот, стараясь, чтобы он не ударился головой об пол. Шуршит брезент. В трубе журчит вода. Воорт чувствует запах мочи и лизола. Теплый воздух обдувает нижнюю часть лица, — вероятно, тянет из щели под дверью.

«Палец касается моей задницы, он ничего не может сделать. Нет-нет-нет-нет-нет».

Воорт пытается отпихнуть, оттолкнуть этих людей.

«Я не могу ничего контролировать».

В учебных фильмах для копов, во время учений по взятию и освобождению заложников всегда есть стратегия, дающая возможность удержать хотя бы минимум контроля. Надо разговаривать с нападающими. Уговаривать их. Использовать в качестве оружия то, что есть под рукой: вазы, свернутые в трубку журналы, карандаши, подсвечники. Пытаться подружиться с людьми, которых хочется убить.

— Думал когда-нибудь о том, что происходит с людьми, которых ты отправил в тюрьму, а, Конрад?

«Это люди, которых я арестовал?»

— Жестокое и необычное наказание. — Что-то в этом голосе ослабляет волю, сопротивление. — Конституция запрещает жестокое наказание. Но когда тебя трахнул бывший зэк, больной СПИДом, — это жестоко, хоть и не так уж необычно. Это приводит в бешенство, хочется сделать то же самое с кем-то еще. Тихоня становится дикарем. Улавливаешь?

Воорт весь в поту. Ощущение такое, будто пот покрывает кожу, как масляная пленка.

«Ты не доберешься до меня».

Но он сейчас беспомощней паралитика. Паралитики по крайней мере могут говорить.

— Держу пари, — медленная речь словно воздействует на часть мозга Воорта, контролирующую скорости мысли, — что вы каждый вечер рассиживаетесь со всеми этими дядюшками на кухне в доме на Тринадцатой улице, хм-м-м-м? Обжираетесь. Смеетесь над людьми, которых посадили в тюрьму.

Воорт чувствует, как ему разводят запястья и лодыжки. Слышит неясный приглушенный протест — просто писк — и понимает, что этот звук издало его собственное горло.

«Они привязывают меня к трубам».

Голос продолжает:

— Или, может быть, вы с Камиллой шутите об этом в спальне на третьем этаже? В этом особенном душе — с четырьмя насадками…

«Откуда ты об этом знаешь?»

— Камилла говорит: «Конрад, намыль мне животик…»

Палец скользит вдоль позвоночника.

— Конрад, обожаю, когда ты делаешь это.

Воорт чувствует тошноту.

Но заставляет себя думать: «Это не нью-йоркский акцент».

Что сужает выбор до примерно трех миллионов обитателей и гостей столичной зоны.

— Все еще пытаешься отвлечься? Я потрясен.

«Восточная Европа? Я сажал в тюрьму людей с восточноевропейским акцентом?»

Разумеется, сажал. Он вызывает их в памяти, чтобы сохранить подобие контроля. Череда лиц. Русские с Брайтон-Бич. Пара польских художников-взломщиков. Крупные, белокурые парни. Компания румын, занимавшихся страховками от ДТП. Целая банда мошенников.

— Парня отпустили из тюрьмы, Воорт, — продолжает голос, а тем временем маслянистая жидкость капает на спину, затекает между ног. — Но ему уже не быть прежним. Внешне он выглядит нормально, но понял, что ему это нравится.

Воорт ничего не может поделать. Он вспоминает больных СПИДом в тюремных больницах. Худые, обозленные, откашливающие мокроту. Кожа покрыта язвами размером с десятицентовую монету.

«Отвяжись от меня».

— Или ты предпочел бы, чтобы мы наградили СПИДом кого-нибудь из твоей огромной семьи? Мы могли бы сказать им, что сделали это из-за тебя.

Воорт пытается брыкаться. С губ срывается слабый-слабый, почти неслышный писк.

Голос все такой же бесстрастный.

— Кузен Мэтт? Очень легко. На север по Парковой магистрали Таконик. Направо по шоссе Двадцать три. Налево по Тэллирэнд. Мимо сарая с лошадьми.

«Откуда ты об этом знаешь?»

— У Камиллы, — продолжает голос, — великолепная задница. Дядя Брам? Отправился на Бермуды на две недели. Дядя Вим? Чем больше думаешь, тем страшнее.

Палец пробегает по спине ласково и плавно — так Камилла будит его, когда ее охватывает желание. Потом раздается какое-то мычание, и твердые колени с усилием раздвигают бедра Воорта. Запах лука и табака. Что-то теплое и какое-то… мясистое скользит по бедрам.

— Ты беспомощен. И, по мнению моих друзей, очень мил.

Сердце безумно колотится, кровь словно раздувает артерии, как воздушные шарики.

Рука ерошит волосы.

— Один такой жалостный писк будет означать «да». Два — «нет». Заняться нам кем-то из них? Или тобой? Пусть и у тебя будет хоть какой-то выбор.

Капли пота затекают в ноздри, просачиваются в рот через промокший кляп. Что-то теплое — Воорт знает, что это член, — упирается в него сзади.

— Значит, ты, сука. Мы трахнем тебя.

Руки разводят ягодицы. Воорт слышит свое мычание: он пытается просить не трогать его. Но не способен произнести ни слова. Даже паралитик может говорить.

Руки отпускают его.

«Пожалуйста, не делайте этого».

Слышно, как капает из крана вода.

Воорт теряет контроль над сфинктером. Теплая струйка сочится между ног на пол. Тот медведь тоже описался от страха.

— Ты не можешь защитить себя. Не можешь защитить свою семью. — В голосе звучит отвращение. — Ты никого не можешь защитить.

Воорт крепко зажмуривается под повязкой. «Я не буду чувствовать этого», — твердит он про себя.

— Хотя знаешь что? Может, мы и не сделаем этого. Если ты окажешь нам мелкую услугу. Главное здесь не возможность, а добрая воля. Легче, чем ты думаешь. Маленькая любезность с твоей стороны. Ну что, сохраним девственность великого детектива? Пожалеем домашних?

«Он имеет в виду то, что говорит?

Я буду торговаться». Мысль приходит неожиданно.

Теперь человек сверху вытягивается на Воорте во весь рост.

— Проявишь добрую волю, Конрад?

«Да», — отвечает он мысленно — то ли правду, то ли ложь, — стараясь заговорить, не зная, что хочет сказать, отчаянно желая, чтобы они остановились.

— Ты хочешь сказать, что окажешь услугу?

«Я сделаю это».

— Видишь, мы большие, а ты маленький. Мы проникли в управление. В компьютер. Мы все знаем о твоей семье. Мы всегда знаем, где ты.

Где-то в небе с ревом проносится самолет. До него — до безопасности — тысяча миль. Настоящее унижение, понимает Воорт, это когда у человека отняли даже способность разозлиться. Когда заставили его признать, что нужны ему. Это притупляет ненависть до стыда и подавляет гнев до неизбывного страха.

Как говаривал один старый коп, самое худшее происходит между адом и завтраком.

— Второго предупреждения не будет. Ты войдешь в туалет. Шагнешь из каяка. Опустишь засов. Или на твоем месте окажется кто-то другой из семьи. А теперь о хорошем. Нам нужно только одно: чтобы ты взял отпуск. — Рука исчезла. Человека сверху больше нет. — Да-да. Весь этот тарарам из-за отпуска! Просто удивительно: такая мелочь, а сколько значит.

Воорт ловит ртом воздух, пытаясь дышать, пытаясь осознать услышанное.

— Скажи своему лейтенанту, что хочешь в отпуск. Скажи, что заболел. Уезжай из города и подожди две недели. Повеселись, расслабься. Потом вернешься, и живи, как раньше. Продолжай с того места, где остановился. Никто, кроме нас, не узнает, что произошло. И кстати, Воорт. Мы все время будем знать, где ты.

Откуда-то снаружи, приглушенный расстоянием, доносится крик:

— Кон!

Микки.

Воорт представляет себе, как стоящий над ним человек замирает, нахмурившись, склонив голову набок.

— Кон! Ты здесь?

Голос напарника затихает. Наверное, Микки уходит. Голос незнакомца теперь звучит совсем близко. Дыхание щекочет ухо.

— Сбеги с невестой.

Воорт чувствует, как внутри что-то ломается.

— Женщины любят романтические причуды.

Взгляд незнакомца — словно прикосновение рук к коже.

— Пискни эдак жалостно, если возьмешь отпуск.

«Да».

— Или это просто слова? Ты бы сказал что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Мне кажется, не станешь ты брать отпуск.

Воорт стонет. Он возьмет отпуск. Правда. Он понимает, что уже может немного двигать головой — на дюйм в обе стороны. В случае с медведем это означало, что минут через двадцать животное снова смогло встать — помеченное, зарегистрированное, с виду нормальное, но, как теперь понимает Воорт, навсегда ущербное.

Мужчина целует его в губы.

Потом внезапно с него снимают наручники, вытаскивают из-под него брезент. Раздается пронзительный электрический вой, вроде того, что издает ручной пылесос. Воорта перекатывают на спину. Вместо брезента под ним теперь холодные плитки. Слышно поскрипывание пластика.

«Они скатывают брезент».

На губах остается вкус поцелуя.

Кончики пальцев начинает покалывать. Очень похоже на то, как разгоняется кровь, когда приходишь с холода. В ушах тихое жужжание. Локти становятся теплыми. Тепло растекается по предплечьям и бицепсам. В горле пересохло. Веки зудят. Тело становится легким, словно гемоглобин в крови заменили каким-то новым химическим препаратом, и теперь по жилам течет жизненная сила иной природы.

Воорту вспоминаются слова егеря из массачусетских лесов: «Теперь медведь будет бояться людей. Оно и к лучшему».

Что-то мягко касается лица. Москит? Воорт пытается поднять руку, чтобы отогнать его. Нет, сил еще не хватает.

Запахи внезапно меняются. Уксус, тунец и сладковатый, густой запах крови, напоминающий о старых «Тампаксах» в мусорных бачках в туалете или ванной.

Скрип двери, струя теплого воздуха в лицо, но дверь захлопывается, и дуновение исчезает.

Снова слышится шум дождя. Вдали — гул дорожного движения и визг тормозов. Шорохи снующих под полом грызунов.

Ощущение, что в помещении есть другие люди, исчезло.

Наконец Воорту удается поднять руку. Он медленно стягивает повязку с глаз. В голове пульсирует боль. Пить хочется смертельно.

Вокруг на полу раскиданы предметы, которых раньше не было: обертки от «Сникерсов», смятые пластиковые бутылки, мятая туалетная бумага, еще какой-то мусор. Уборная выглядит так, словно сюда вломился бездомный наркоман.

«Они сначала все тут вычистили, а потом раскидали ложные улики. Теперь здесь только фальшивые отпечатки пальцев и ДНК».

Простая лампочка без плафона освещает Воорта, с трудом поднимающегося на колени. Приступ рвоты выворачивает его наизнанку. Он видит свою тень на стене. Но не может избавиться от вкуса поцелуя.

«Я не смог защитить семью. Не смог защитить себя».

Встать не получается — слишком кружится голова. Воорт снова сворачивается в углу, дрожа, как наркоман во время ломки. Холодно, но от страха, от облегчения или от наркотиков — он не знает.

«Я помню кузена Альфа. Он служил охранником в Синг-Синге и оказался в заложниках. После этого он так и не стал прежним. Вечно пьяный, всегда как-то уходил, отодвигался. Все говорил о том, что потерял контроль и зависел от хулиганов».

Несколько мелких следов на запястьях кажутся единственным свидетельством произошедшего.

«Звонившая мне „проститутка“ исчезла, если это вообще была проститутка. Я так и не увидел ее лица, даже в профиль. И сомневаюсь, что ее хотя бы звали Люси».

Он натягивает брюки; собственные дрожащие ноги кажутся ему тощими и желтоватыми.

Снова вспоминаются слова егеря: «Теперь, когда мы пометили нашего медведя, мы будем знать о нем все. Где он спит. Что ест. Отныне все его секреты — наши».

Воорт ковыляет в ночь, в неизменно равнодушный к бедам людей город. Дождь словно становится холоднее. Мимо с ревом проносятся сверкающие машины. Воорт сворачивает на Одиннадцатую авеню — просто еще один пешеход, уставившийся себе под ноги.

Он по-прежнему чувствует поцелуй, прикосновения рук к ягодицам, словно они нанесены, как татуировка, на нервные окончания. Дождь не приносит очищения. Беспомощность кажется настолько сокрушительной, что Воорт не понимает, как может двигаться. Неожиданно он осознает, что таращится на рекламный щит над фонарем на углу Восемнадцатой и Одиннадцатой: на нем радостно скалится четверка репортеров Эн-би-си — роскошно одетых и причесанных мужчин и женщин, которые, наверное, никогда не отклонялись от знакомого курса, уютного образа жизни, состоящего из передвижений между студией, пятизвездочными ресторанами и роскошными квартирами на верхних этажах, подальше от улиц.

«МЫ ЗНАЕМ ВСЕ, ЧТО ПРОИСХОДИТ, ПОКА ВЫ СПИТЕ» — гласит надпись на щите.

«Я даже не знаю, расследование какого именно дела им нужно прекратить. А может, они планируют что-то на будущее или прячут что-то из прошлого. Я чувствую себя таким грязным».

Раздается рев гудка, и Воорт понимает, что стоит посреди улицы, уставившись на часы на стене. Невозможно поверить, как мало времени прошло.

«Я никому не скажу о том, что произошло».

Дождь становится все холоднее. Воорт ковыляет по набережной реки. Больше на улице никого нет, даже людей с собаками. Он идет мимо Челси-пирс, элитного спортивного комплекса, примыкающего к Гудзону: мимо застекленных гимнастических залов, где маленькие девочки как-то слишком ненадежно балансируют на деревянных брусьях; мимо застекленных баскетбольных площадок, где маленькие мальчики в спортивных костюмчиках как-то чересчур сильно бьют друг друга, прыгая под корзинами, стараясь причинить боль, а не просто победить. Идет мимо лодочного навеса, где они с Камиллой хранят каяки, а потом — мимо места, где стоял Всемирный торговый центр. Три его кузена потеряли там жизни, пытаясь спасти других людей.

«Я бы согласился на что угодно».

Его худшие кошмары сулили боль, но не унижение. Угрозы, но не внезапное нападение. Кто из полицейских не пытался представить себе, как справится с приставленным ко лбу пистолетом? Или с угрозами по телефону? И кто из копов не подкреплял эти видения знаниями, полученными из признаний, показаний, конфиденциальной информации? «Мы зарубили его, — признаются преступники. — Похоронили в Коннектикуте. Били его лопатами. Утопили, но сначала вспороли брюхо, чтобы он не всплыл».

Поздно ночью, выпив несколько раз по нескольку стаканов в нескольких барах, они с Микки сказали друг другу:

— Если бы кто-то угрожал мне, я бы выдержал. Но если бы угрожали семье, я бы остановился.

Разговоры за выпивкой.

В конце концов Воорт оказывается в Гринвич-Виллидж, неподалеку от дома, хотя совершенно не помнит, как сюда попал. Часы на Библиотеке Джефферсона показывают два тридцать. Дождь перестал. Улицы сверкают. На Шестой авеню людно даже самой глухой ночью. Несколько баров открыто. Под навесом у французского бистро официанты подают омлеты. Перед греческой закусочной даже выстроилась небольшая очередь. Из бара доносится треньканье пианино — что-то из Барри Манилова. Стало теплее.

— Это Конрад Воорт?

Перед ним женщина, гладкошерстный ретривер на поводке виляет хвостом. Он смутно узнает соседку, которая живет через два дома от него.

— Что с вами случилось? — спрашивает она.

— Попал под сильный дождь.

Говорить мучительно. Воорт смотрит на женщину — актрису телесериалов — словно из дальнего далека.

Она уходит, а Воорт, шатаясь, идет по Тринадцатой улице, к дому.

Вот и он, теплый и ярко освещенный. Убежище. Золотой свет льется из гостиной нижнего этажа и кухни. Знакомые машины припаркованы у дома, под кленами. «Тойота-приус» кузена Мэтта. «Тойота-форанер» кузины Марлы. «БМВ» Микки.

«Не хочу туда идти».

Воорт уже поворачивает назад, но его окликают. Дверь открыта. Льющийся из нее свет, кажется, воскрешает боль в черепе. Или это снова наркотик? Обеспокоенное семейство поджидало его. Они звонили на сотовый. Почему он не отвечал? Несколько часов назад появился Микки; он разыскивал Воорта, тот, по его словам, исчез.

— Я работал. Ничего страшного, — отвечает Воорт.

— Ты промок. — Лица кажутся огромными и вытянутыми. Их забота наполняет его стыдом, словно он каким-то образом подвел не только себя, но и их.

— Немножко воды еще никому не повредило.

— Кон, прости, что опоздал. — Микки явно подавлен, лицо бледное, осунувшееся, морщинистое. Глаза — черные изюмины, рот — бесполезная дыра, как у кричащего человека на картине Эдварда Мунка. — Я опоздал, — твердит Микки. — На пять минут. Не могу поверить. Не могу поверить, что опоздал.

— Не беспокойся об этом.

— Деньги? К черту деньги. Не могу поверить, что я так расстроился из-за денег. Семья и друзья важнее. Не знаю, что со мной было, Кон, но я вернулся. Я с тобой. Во всем. Больше я не опоздаю.

— Бывает и хуже.

Как там было в старой песне? «И хочешь поправиться, но никогда не оправишься»?

Собственный голос словно разносится по пустой комнате или звучит откуда-то из ямы.

Кузина Марла на прощание целует Воорта в щеку. Он едва удерживается, чтобы не отскочить. «Я не заслуживаю участия».

— Главный магазин надо открывать рано, — говорит Марла. Грег оставил для Воорта отличный кусок акульего стейка. — Спасибо, что помог с капитаном сам-знаешь-каким. Ты настоящий друг.

Вим начинает рассказывать историю о том, как он сам однажды попал в бурю, когда стоял на посту, но тетя Мэв сгоняет его на тротуар.

— Вим, сделай всем одолжение на сей раз. Заткнись, — требует она.

Наконец они остаются одни в фойе, и Камилла обнимает Воорта.

— Мне было страшно, — шепчет она.

— Почему? Я и раньше работал допоздна.

— Это все из-за Микки. Никогда не видела его таким. — Она говорит слишком быстро, как бывает, когда она нервничает — большая редкость. — По-моему, это его разбудило. Он страшно боялся, что с тобой что-то случилось.

— Я устал. — Воорт поворачивается к ведущей наверх лестнице.

«Надо поспать. Чтобы все это осталось во вчерашнем дне. Завтра я проснусь и придумаю, как с этим справиться. Они только угрожали. На самом деле ничего не произошло».

Он все еще ощущает человека на спине.

Камилла поднимается следом. Она, чтоб ее, идет за ним.

Больше всего Воорту хочется, чтобы она ушла. Ему надо побыть одному. Он не хочет, чтобы она была в спальне, когда он будет сдирать промокшие рубашку и брюки. Ему хочется сжечь вещи, но Камилла услужливо подбирает их и уносит вниз, к стиральной машине. Воорт проскальзывает в ванную и включает горячий душ.

Намыливается, трет мочалкой. Трет очень сильно.

«Боже, помоги мне выбраться».

— Это блок камер «Б»?

Кокетливо улыбаясь, Камилла залезает под душ.

— Нам надо прекратить эти встречи, — шутит она. — Остальные заключенные начинают что-то подозревать. Привет, большой парень. — Она берет мыло из рук Воорта, размазывая пену. — Повернись. Я займусь тобой.

«Заняться тобой» — эти слова употребил человек в той уборной.

Ее прикосновение — это невыносимо. Ощущение ее рук на коже вызывает отвращение. Камилла наклоняется, чтобы намылить его, и Воорт отшатывается, когда ее руки касаются ягодиц.

— Что с тобой? — В голубых глазах обида. Вода течет по ее груди и животу. Капает с сосков и светлых волосков на лобке. Собирается лужицей у ног.

— Боюсь щекотки, — лжет Воорт.

— С каких это пор?

— Я закончу сам. — Он забирает у нее мыло.

Теперь он понимает, что возвращение домой было ошибкой. По крайней мере сегодня. Надо было снять комнату. Надо было позвонить и сказать, что он работает. Надо было дать себе время выспаться, подумать, помолиться… да что угодно.

— Еще раз прости насчет вчерашнего, — говорит Камилла, когда Воорт заходит в спальню. Она сидит на кровати нагая, скрестив ноги. Раньше эта поза всегда казалась ему красивой. Неужели она действительно считает, что он так расстроен из-за нее?

— Я не могу даже вспомнить прошлую ночь, — отвечает он. — Кажется, это было давным-давно.

— Ты в пижаме? Ты же никогда их не носишь.

— Замерз под дождем.

Камилла усмехается. Поглаживает плед. Ее тело кажется Воорту странным: мягким, бугорчатым, розовым.

— Я тебя согрею.

Воорт замирает. Потом говорит:

— Поедем в Испанию.

— Что?

— Просто поедем. Зачем ждать несколько месяцев? К тому времени как мы поженимся, ты, возможно, снова найдешь работу, а уж ты-то знаешь, что такое телевидение. Тебя просто не отпустят. Черт возьми, если Микки полегчало, пусть-ка он теперь попашет — для разнообразия.

— Ну-у, конечно, мне бы очень хотелось поехать, но…

— И хорошо! Я забронирую, — перебивает он, надеясь, что улыбка выглядит нормальной. Подтаскивает стул к голландскому письменному столу. Садится вместо того, чтобы лечь в постель. — У меня отпуск на подходе. Я его откладывал. А теперь подумал о том, что ты вчера сказала, и решил, что ты права. Мы оба могли бы поехать.

«Я чересчур подробно объясняю».

— Прекрасная идея, но все так внезапно, — тянет Камилла, словно что-то в услышанном ее беспокоит, а что именно — непонятно.

— Так что? Мы все спланируем за пару дней.

Собственная улыбка кажется ему натянутой, резиновой, кривой.

— Утром я позвоню лейтенанту Сантини. Черт побери, он уговаривал меня взять отпуск. Можем поехать куда-нибудь еще. Не обязательно в Испанию. Испанию прибережем для медового месяца. Ткнем пальцем в атлас. Это будет здорово. Возьмем каяки.

— Милый, — перебивает Камилла. — Иди в постель.

Воорт выключает свет и ложится рядом с ней. Она прижимается к нему — и это невыносимо. Исходящее от нее влажное тепло, дыхание у груди вызывают отвращение. Как и ощущение ее ног, прижимающихся к его ногам, раздвигающих бедра, устраивающихся между ними.

Ступня скользит вверх по его икре.

— Я правда устал, Камилла.

Ступня отдергивается.

— Все эти прогулки под дождем меня измотали.

Воорт лежит, уставившись в потолок. Слушает стук дождя.

«Я никогда не знал, что бывает такой страх и такая беспомощность».

Воорт говорит себе, что такое настроение пройдет. Он встречался со множеством жертв изнасилований, расспрашивал их, утешал, успокаивал членов их семей.

«Это другое».

Почему?

«Это были женщины».

Воорт говорит себе, что большинство женщин в общем-то оправляются от этого и живут совершенно нормально.

«Так ли это? Откуда мне, черт побери, знать?

Наблюдают ли сейчас за домом?»

Он не спит до рассвета.