За голубым порогом О. Ф. Хлудова

В кристально чистой, прозрачной воде медленно колышутся длинные ленты водорослей. Зеленоватый туман наполняет расщелины подводного утеса. Причудливые животные, яркие, как цветы, медленно переползают по каменным уступам. Бархатистые морские звезды, алые, синие, оранжевые, черные, лежат на песке.

Громадный краб, широко раскидывая покрытые шипами паучьи ноги, приближается к скале. В темном провале пещеры у ее подножия шевельнулась, медленно приподнялась бледная, призрачная фигура. Немигающие глаза осьминога пристально следят за крабом.

Взмах щупалец — и краб беспомощно барахтается в живых силках. Осьминог становится багровым. Он отступает и глубь пещеры, увлекая за собой добычу.

Пестрые стайки рыб вьются между водорослями. Розовые, желтые, белые витые раковины крупных моллюсков лежат на дне. Стрелой проносится вдали серая стройная акула.

Незнакомая крупная рыба выплывает навстречу подводному исследователю и доверчиво подпускает вплотную к себе. Остается только нажать на кнопку спуска, и фотокамера для подводных съемок навсегда увековечит толстогубую морду с круглым золотистым глазом.

Эти сцены, напоминающие кадры из фильмов о тропических морях, не раз грезились нам, когда заходила речь о Японском море. А о нем мы вспоминали все чаще — и в связи с работой, и при встречах друзей, подводных спортсменов.

* * *

Прошло совсем немного времени с тех пор, как первый и мире аквалангист вошел в воду, неся за спиной баллоны со сжатым воздухом, поступавшим в его легкие под давлением, равным давлению толщи воды. Ничем не связанный с поверхностью, свободно парящий в воде, дышащий воздухом из баллонов, человек почувствовал себя в новом мире на равных правах с его исконными обитателями.

Именно этому новому виду спорта было суждено войти в арсенал науки как действенному методу исследования малых глубин. Тысячи исследователей — спортсменов и ученых — опустились под воду, изучая, фотографируя, собирая новые данные о жизни, таящейся под ее зыбкой поверхностью.

Но, пожалуй, самое большое распространение и самую широкую популярность получило простейшее из снаряжений — маска, ласты и дыхательная трубка, позволившее десяткам или даже сотням тысяч людей заглянуть за голубой порог.

Маску со стеклом-иллюминатором, защищающую глаза человека при погружении, применяли многие народы и много раз заново открывали ее удивительное свойство возвращать человеку способность свободно видеть под водой.

Ласты — широкие лягушачьи лапы из толстой и эластичной резины — дали возможность человеку легко и быстро двигаться в воде. Применяя дыхательную трубку с резиновым загубником, можно лежать на поверхности воды, не прилагая ни малейших усилий, не поднимая опушенного в воду лица, и свободно дышать атмосферным воздухом. При этом хорошо просматривается толща воды и, если позволяет глубина и прозрачность, также дно и обитающие на нем животные и растения. Заметив что-либо интересное, вы можете нырнуть, насколько позволит умение, тренировка и состояние здоровья, и снова вынырнуть на поверхность. Время пребывания под водой может длиться от полминуты до нескольких минут, опять-таки в зависимости от физического состояния и тренированности.

Многие из подводных спортсменов детально ознакомились с прибрежными районами Черного, Азовского и Каспийского морей и, плавая там, уже не рассчитывали на новые волнующие встречи под водой. Ненасытная страсть к исследованиям влекла их в новые края. Одни отправлялись на Белое или Баренцево море, другие на Аральское море или на Байкал, третьи — на реки и озера средней полосы, и почти каждый мечтал попасть на Дальний Восток,

Стремились туда и два художника-зоолога — Николай и я. Вот уже несколько лет мы ежегодно проводим по нескольку месяцев в экспедициях на морях нашей страны. Там мы собираем и зарисовываем всевозможных беспозвоночных животных и водоросли, фотографируем и рисуем наиболее типичные пейзажи подводного мира, а вернувшись из такой экспедиции, много месяцев обрабатываем привезенный материал, делая детальные, готовые к печати рисунки — таблицы для Альбома-определителя промысловых беспозвоночных и водорослей. Объяснительный текст, составленный учеными, расскажет о жизни этих растений и животных, их пользе или вреде для человека.

Запасы водорослей в наших морях очень велики, многие из них добываются для различных целей. Заросли водорослей служат также местами нерестилищ или откорма рыб.

Морские беспозвоночные животные заселяют всю толщу воды и все участки дна. Среди них есть микроскопически малые существа, есть гиганты более двадцати метров длины.

Одни из них сами служат объектами промысла, другими питаются рыбы и морские млекопитающие (киты, дельфины и ластоногие). Есть и такие, которые приносят вред человеку, уничтожая ценных промысловых животных или разрушая портовые сооружения и покрывая днища кораблей толстым слоем обрастаний. Встречаются среди них и опасные для здоровья человека.

Очень многих животных легко узнать по характерной Окраске или форме тела. После фиксации в формалине или спирте почти все они совершенно изменяют свой цвет, теряют свойственную многим полупрозрачность, а некоторые изменяют и форму тела, сжимаясь в тугой комок и втягивая все выросты, щупальца и ножки. Поэтому рисовать надо живых, недавно пойманных «натурщиков».

На глубинах, вдали от берега, животных и водоросли добывают драгами и различными тралами. Там же, где глубина

всего несколько метров, неоценимую помощь при сборах материала оказывает легкое водолазное снаряжение. Необходимо оно и для зарисовок с натуры подводных пейзажей и тех животных, которые даже в большом аквариуме выглядят иначе, чем на воле. Маска, ласты и дыхательная трубка заняли постоянное место в списке нашего экспедиционного оборудования.

Акваланги не всегда оправдывают труды по их транспортировке, когда посещаешь дальние уголки какого-нибудь побережья. Не везде есть возможность зарядить баллоны чистым сжатым воздухом под давлением в 150–200 атмосфер. Незаряженный же акваланг — вещь совершенно бесполезная.

Значит, надо брать с собой компрессор высокого давления и

фильтры для очистки воздуха от примесей. Вместе с двумя аквалангами, из которых каждый весит более двадцати килограммов, получается довольно солидный по весу багаж.

Это не страшно, когда в экспедиции много участников. Мы же обычно едем вдвоем и везем с собой многочисленные банки для фиксации в формалине и спирте пойманных и уже нарисованных животных, походные аквариумы-канны и стеклянные плоские сосуды, где будут содержаться наши натурщики, везем скребки, сачки, дражки, принадлежности для рисования и фотографирования и прочее совершенно необходимое для работы снаряжение. Нам часто приходится перебираться с места на место, а в походных условиях излишнее

количество багажа всегда становится обузой.

Работая на Азовском, Черном и Каспийском морях, где флора и фауна несравненно беднее, чем в морях, непосредственно связанных с Мировым океаном, мы исподволь готовились к поездке на Дальний Восток, составляя список объектов, необходимых для Альбома-определителя и уточняя районы, где мы сможем их найти.

Особенно интересовало нас Японское море, самое теплое из дальневосточных морей, омывающих нашу страну, и самое богатое по разнообразию животного мира. Ученые насчитывают в этом море около шестисот видов рыб (из них двести видов промысловых) и около полутора тысяч видов беспозвоночных животных. Одни из них встречаются редко, единично, другие образуют громадные скопления.

Среди беспозвоночных Японского моря есть немало ценнейших промысловых животных. Здесь добывают громадных камчатских крабов, из которых изготовляют известные во всем мире консервы; трепангов — крупных голотурий, чье мясо очень питательно и, как утверждает китайская медицина, обладает целебными свойствами; различных крупных двустворчатых моллюсков, рачков-креветок и т. д.

Водорослей в Японском море около двухсот пятидесяти видов (не считая микроскопических); одни из них съедобны, другие служат сырьем для различных отраслей промышленности, третьи применяются в сельском хозяйстве в качестве корма для скота или перерабатываются в удобрение для полей.

Николай уже несколько раз побывал на Японском море в составе различных экспедиций. Но в те годы о легком водолазном снаряжении не было и слышно, Николай спускался под воду в скафандре и писал на дне этюды масляными красками. Он в то время с увлечением работал над изучением интереснейших обитателей моря — головоногих моллюсков (осьминогов, кальмаров, каракатиц). Его рассказы о богатстве подводного мира Японского моря и золотом Приморском крае, где островерхие сопки глядят в прозрачную воду глубоких бухт, о великолепной приморской тайге и лугах — волновали и манили в эту обетованную страну. Потом вернулись в Москву первые подводные спортсмены, побывавшие на Дальнем Востоке. Они привезли фотографии и фильм, снятые под водой. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения, я взбунтовалась, и только торжественное обещание Николая, что по окончании каспийской экспедиции мы сразу же уедем на Японское море, заставило меня закончить работу по зарисовке бесчисленных крохотных рачков Каспия.

Узнав о целях экспедиции и о методике сборов животных при помощи подводного снаряжения, некоторые знакомые смотрят на нас с сожалением. Мне особенно сочувствуют женщины, уверенные, что это муж-тиран заставляет меня лезть в воду и плавать там часами. В действительности дело обстоит несколько иначе. Николай довольно хладнокровно относится к подводному спорту. Для него это только удобный метод поисков и ловли нужных животных, с которых будут сделаны предельно точные рисунки. А меня неудержимо влечет сам подводный мир, возможность наблюдать за поведением животных, фотографировать их в родной для них среде, исследовать новые районы вдоль побережья. Часто возникают небольшие недоразумения, когда я, вместо того чтобы рисовать уже пойманных натурщиков, убегаю на целый день к морю и возвращаюсь оттуда с пустыми руками, но переполненная яркими впечатлениями.

Кто из подводных исследователей не вспоминает с тоской пышные ковры водорослей, темные силуэты скал, поднимающие бородатые вершины из сине-зеленого сияния глубин, лабиринты камней с укромными пещерками и расселинами между ними, неожиданные встречи с обитателями моря и подсмотренные сцены из их жизни и это, особое, ни с чем не сравнимое ощущение невесомости, полного освобождения от сил земного тяготения, когда легко паришь в толще воды или одним взмахом упругих ластов посылаешь вперед послушное тело.

Можно было предвидеть, что моя непреодолимая страсть к блужданиям в воде примет на Японском море невиданные размеры. Николай заранее, еще в Москве, произносил речи о рабочей дисциплине и необходимости строго придерживаться намеченных сроков работы.

* * *

Зеленые, мутные валы идут на приступ песчаного берега.

Пляж упирается в скалистые обрывы, мысами выходящие вперед, в море. На тонком белом песке лежат створки раковин величиной с блюдце, сухие клешни и панцири крабов, толстые темные валы — выбросы морской травы зостеры. Легкие облака стремительно несутся по чисто умытому, яркому

небу. Соленый, пахнущий водорослями ветер треплет волосы и оставляет на губах вкус моря.

Это одна из бухт Уссурийского залива в Японском море. Мы только сегодня утром сошли с поезда, девять дней и ночей бежавшего по громадной нашей стране, и еще не опомнились от бесконечной смены степей и гор, березовых колков и распаханных до горизонта полей, мелькания сел и городов, станций и полустанков, разъездов, туннелей, мостов и рек.

Во Владивостоке нас встретили друзья. Сразу же выяснились два обстоятельства: во-первых, наши ящики с экспедиционным оборудованием прибудут только через три или четыре дня, а во-вторых, на берег Уссурийского залива сейчас пойдет машина, Мои ласты, маска и трубка были в рюкзаке. Не прошло и часа после приезда, как мы пронеслись по Владивостоку и оказались за его пределами, так почти и не увидев города.

И вот перед нами распахнулась просторная, пустынная бухта Шамора. Наступила долгожданная минута первой встречи с незнакомым морем. Но все было совсем не так, как представлялось еще вчера. Где кристальной чистоты вода, где яркие морские звезды, лежащие на золотом песке, где мрачные подводные утесы, в расщелинах которых извиваются щупальца осьминогов?

За широкой каймой прибоя виднеется вдалеке яркая, синяя и чистая вода над глубинами. Чтобы попасть туда, надо прорваться через заслон высоких, тяжелых волн. Выждав момент, бегу вслед за отступающим, разбившимся о берег валом и ныряю в кипение пены у основания следующей волны, каждую минуту ожидая столкновения с дном.

Вода очень мутная. На всякий случай держу полусогнутые руки перед лицом, чтобы защитить его от неожиданного удара о камень или о песок дна. На расстоянии полуметра все тонет в тумане. Надо скорее пробиваться туда, где глубже. Энергично работаю ластами, и вдруг что-то липкое, эластичное обвивает руки, сковывает движение ног. Это пряди морской травы, ее листья достигают двух метров длины. Они легко рвутся поодиночке, но когда их много, получается крепкий и скользкий жгут.

Волны с размаху кидают меня в гущу травы. Голову облепили листья, они сдергивают маску с лица, вырывают изо рта загубник дыхательной трубки.

По сравнению с черноморской вода кажется обжигающе соленой. От нее першит в горле, пощипывает глаза. Здесь, в Японском море, почти океанская соленость — около 35 промилле (то есть в каждом литре воды содержится 35 граммов различных солей). У берегов Приморья соленость немного ниже — 30–32 промилле, но этого вполне достаточно, чтобы почувствовать разницу между водой Японского и водой Черного моря, где соленость всего 18 промилле.

Ослепленная, задыхаясь, я встаю на ноги. Глубина около метра. Не успеваю отдышаться, как большая волна бьет в спину и бросает меня на дно. В опасной близости к стеклу маски у самого лица проносится песчаная площадка, усыпанная битой ракушей. В следующий момент волна поднимает меня на гребень и опять кидает в заросли травы.

То плывя, то идя по неровному дну, раздвигая руками густые травяные стены, стараюсь пробиться вперед. Через несколько десятков метров заросли кончились. Теперь дно покрыто крупными камнями, обросшими короткими, жесткими водорослями. Ноги скользят на камнях, проваливаются в узкие расщелины. Тут можно сломать ноги, разбить маску или получить сильные ушибы, если волной бросит на дно.

Вода по-прежнему мутная, а волны стали еще выше. Темная полоса чистой воды маячит далеко впереди. Упорно рвусь к ней, не думая об обратной дороге. Но море имеет в запасе еще одно препятствие: дно начинает заметно повышаться, а пройти по каменистой отмели, над которой ряд за рядом движутся тяжелые валы, очень трудно.

Приходится отступить. В награду за это море посылает мне первого своего обитателя — между камнями, в углублении дна, лежит ярко-лиловое животное с пятью длинными, заостренными лучами. Это амурская морская звезда. Я узнала ее по рисункам.

Успеваю подхватить ее до того, как сверху обрушивается Очередная волна. Мне казалось, что звезда должна быть мягкой, плюшевой на ощупь. Ничего подобного. Она жестка и корява, как шероховатый кусок дерева. «Вероятно, она мертва и застыла в той позе, в которой ее настигла смерть», — думаю я, пробиваясь через прибой.

Когда движешься навстречу волнам, можно заранее приметить особенно крутые и высокие гребни и приготовиться

к встрече с ними. Идя же обратно к берегу, приходится все время оглядываться, ожидая каждую минуту, что набежит «девятый вал», накроет с головой и собьет с ног.

Пропустив над собой бесчисленное количество «девятых» валов, из которых в основном и состоял прибой, и близко

ознакомившись с дном отмели, я опять попадаю в траву. Пожалуй, здесь она еще гуще. Ласты запутались в длинных листьях, и теперь волны могут делать со мной все, что им угодно. Они забавляются, стараясь закатать живую игрушку

в траву, что им почти удается: наконец я с трудом сдергиваю с ног ласты и как-то выбираюсь из этой ловушки.

Морская звезда потеряна. Хорошо еще, что целы ласты и маска. Проходит несколько минут, берег уже близко.

Николай бродит по берегу и роется в выбросах. Дрожа от Холодного ветра, я поспешно одеваюсь. Что-то неприветливо встретило нас Японское море. Пока я боролась за право познакомиться с ним, небо затянула плотная пелена облаков. Вот нам и горячее солнце сорок третьей параллели!

У каменистого мыса вода была чище, но зато кипел такой прибой, что войти в воду было просто невозможно.

День клонился к вечеру, стало заметно холоднее. Подошла машина, и шофер торопил нас с отъездом. Пришлось сознаться, что первая встреча с Японским морем была неудачна. Мы подобрали в песке на берегу несколько угловатых створок раковин моллюска арки, и скоро стена кустов скрыла за собой мутные волны прибоя и широкий пляж негостеприимной бухты.

Во Владивосток мы приехали уже в сумерках. На улицах было оживленно. Слышались голоса, смех, из раскрытых окон доносилась музыка.

Широкая, красивая улица была залита ярким светом. Здесь народу было еще больше. Это центральная часть города, улица Ленина, идущая вдоль бухты Золотой Рог.

Направо между домами мелькали гирлянды огней, слышался мощный, слитный гул громадного порта: низкие бархатного тембра гудки больших судов, высокие, пронзительные голоса сирен, лязганье кранов, шум моторов. Здесь ни днем, ни ночью не прекращается напряженная работа.

У входа в парк кипел водоворот оживленной, нарядной толпы. Янтарные фонари светились среди густой зелени. То и дело мелькали темные тужурки морских офицеров, форменки матросов. Где-то в глубине парка за высокими деревьями томно вздыхали трубы духового оркестра.

С центральной улицы машина свернула в переулок, круто поднимающийся в гору. С вершины сопки открылось море огней. Они роились вокруг порта, созвездиями рассыпались по воде, отражаясь в ней золотыми, струящимися ручьями, взбегали на сопки и, казалось, повисли высоко в воздухе над бухтой. Бледное зарево освещало низкие облака.

В доме друзей нас ждали. Сразу же началось обсуждение дальнейших планов. Из Владивостока будем двигаться на юг, к бухте Троицы. Но надо дождаться прибытия ящиков с оборудованием. Что делать в течение трех дней? В окрестностях Владивостока ветер развел порядочную волну, и прогноз на завтра и последующие дни сулит еще более сильное волнение. Да и какие сборы могут быть в районе большого портового города!

Хозяин дома, биолог, большой знаток флоры и фауны Дальнего Востока, внес предложение: познакомиться с природой Приморья. Лучше всего поехать в заповедник Кедровая падь. Это на другом берегу Амурского залива, в Ханкайском районе, совсем близко от Владивостока.

Идея была превосходная. О дальневосточной тайге было так много читано еще в детстве, что было бы просто преступлением отказаться от возможности своими глазами увидеть ее непроходимые, увитые лианами чащи, где растет дивный корень жизни женьшень, бродят стада пятнистых оленей и при удаче может повстречаться тигр, леопард или гималайский медведь.

Тут же был заказан разговор по телефону с управлением заповедника. Директор обещал выслать машину на пристань к приходу катера из Владивостока. Мы наскоро собрали рисовальные принадлежности, кассеты с пленками, гербарную рамку и, после дня, полного впечатлений, заснули как убитые…

В Кедровую падь мы приехали под вечер. Машину последний раз тряхнуло на повороте мощеной дороги, последний раз надрывно взвыл мотор, и нас обступила прохладная тишина. На большой поляне у подножия сопок выстроились в ряд бревенчатые дома правления и сотрудников заповедника. Мы выбрались с рюкзаками из кузова машины.

С крыльца ближайшего дома сбежал молодой человек в пестрой ковбойке и направился к нам, улыбаясь весьма приветливо.

— Это Александр Георгиевич, директор, — сказал Николай и пошел ему навстречу.

Внешность молодого человека совсем не соответствовала общепринятому представлению о директорах вообще. Поджарый, мускулистый, с прядью темных волос, спадающих на загорелый лоб, он шел к нам широким и плавным шагом охотника, и было ясно, что большую часть времени этот человек

проводит в тайге, а не в директорском кабинете. Мы познакомились. Александр Георгиевич посетовал, что мы приехали

всего на два дня и, небрежным жестом подхватив с травы

два наших тяжеленных рюкзака, предложил «следовать за ним».

В чисто выбеленной комнатушке свежо пахло только что помытым полом. Вся меблировка состояла из двух коек, самодельного стола из кедровых досок да табуреток. В углу, аккуратно прикрытое фанеркой, приютилось ведро с водой. Громадный букет темно-синих ирисов, стоявший в обливном горшке на подоконнике, был единственным украшением этой скромной, но очень уютной комнаты.

Над стаканами чая поднимался душистый пар. В стекла Окон бились полчища зеленоватых комаров и крохотных полупрозрачных мошек, привлеченных ярким светом электрической лампы. Временами о стекло звонко стукалась большая мохнатая бабочка и ползла, трепеща крыльями. Тогда Николай срывался с места и выскакивал за дверь. За ним бежал Александр Георгиевич. Под окном в полосе света мелькали их озабоченные физиономии, бабочку ловили, и разговор возобновлялся на прерванном месте. Помянули и московских друзей, и владивостокских, наметили маршрут первого похода в таежную часть заповедника и договорились выйти рано утром.

Александр Георгиевич спросил, бывали ли мы прежде в тайге. Николай бродил по ней уже не раз, а мне предстояло первое знакомство.

— Обязательно надевайте сапоги, — посоветовал Александр Георгиевич, — здесь много змей, щитомордников. Вы сами знаете, как они ядовиты.

Меня больше интересовали клещи и мошки, о которых я слышала в Москве много страшных рассказов. Несколько видов дальневосточных клешей являются переносчиками энцефалита. Другую форму этой тяжелой болезни (так называемый японский энцефалит) переносит комар Aedes togoi, чьи личинки развиваются в лужах, образованных заплеском морских волн в углублениях прибрежных скал. Что же касается мошки, то, по рассказам бывалых людей, большое количество ее могло в значительной степени испортить настроение и отравить часы пребывания в тайге,

— Осторожность никогда не мешает, хотя случаи энцефалита здесь наблюдаются очень редко и в этом отношении наш район считается благополучным, — сказал Александр Георгиевич, — Ковбойки заправьте в брюки и стяните поясом. Разумеется, надо следить, чтобы клещи не заползли в рукава и за ворот. Что касается мошки, то, будет ее много или мало, сказать трудно. Это зависит от погоды.

Выло уже поздно, когда Александр Георгиевич решительно поднялся и пожелал нам спокойной ночи. Мы вышли его проводить.

В темных сенях я споткнулась о большое, мягкое тело и чуть не упала. Раздался визг, белая фигура метнулась на крыльцо и исчезла в темноте ночи.

— Косолапое ты существо, никогда не смотришь под ноги, — упрекнул меня Николай.

— Это мой Чок, — сказал директор. — Девять месяцев дураку, а ложится всегда поперек порога. Об него постоянно кто-нибудь спотыкается. — Чок! Поди сюда!

У крыльца в полосе света появился Чок. С первого взгляда можно было заметить, что среди его предков был крапчатый сеттер и, возможно, пойнтер. Очень рослый, но еще по-щенячьему нескладный пес с черными пятнами на шелковистой белой шерсти стоял, поглядывая на нас живыми карими глазами.

— Он хлеб ест? — спросила я.

— Вы лучше спросите, чего он не ест, — ответил Александр Георгиевич.

— Возраст такой, располагающий к еде, — сказал Николай, теребя оживившегося пса.

Я принесла ломоть хлеба, и мир был заключен. После второго кусочка в сердце Чока возникла нежная привязанность к нам. Он так и не пошел за хозяином, а остался у дома приезжих. Ночью, просыпаясь, я слышала, как Чок вздыхал и шумно почесывался, выбивая барабанную дробь на звонком настиле крыльца.

Встали мы чуть свет. Николай, едва открыв глаза, сразу схватился за коробку с бабочками вечернего улова. Я вышла на крыльцо. Чока уже не было. Вероятно, пересилило чувство долга, и он ушел домой.

Лес курился туманом. Плотные серые пряди путались в кронах и медленно плыли над поляной. От них тянуло влажным холодком. К розовеющему небу из тумана поднимались темные громады сопок.

Через открытое окно управления доносились голоса. Уже урчала машина за высоким деревянным сараем; проехал верхом егерь-наблюдатель и ловко спрыгнул у конторы, бросив поводья на шею лошади. Здесь вставали рано. Еще затемно я слышала, как, насвистывая какую-то птичью песню, возился за стеной орнитолог заповедника, как, хлопнув дверью, он сбежал с крыльца и шаги его замерли вдали.

Из леса доносился приглушенный рокот бегущей воды.

Тропинка от дома привела меня к густым зарослям. В сером,

неопределенном свете раннего утра листва на деревьях казалась

поникшей, еще не очнувшейся от сна. На концах листьев

наливались холодные, тяжелые капли. Переполняясь, они падали.

Было похоже, что в лесу идет крупный, редкий дождь,

от которого вздрагивают и шелестят ветки густого кустарника.

Я шла, осторожно раздвигая мокрую листву, прислушиваясь

, как за деревьями все громче поет и гремит река.

Стало светлее. Тропинка кончалась на низком галечном берегу. Река стремительно летела но каменистому ложу. Поверхность воды, изрытая течением, как бы сплеталась из множества отдельных струй и потоков. Сердитые бурунчики вскипали у валунов. Противоположный берег, высокий, крутой, густо зарос лесом. С замшелых скалистых обрывов спадали

охапки листьев, каскады резного папоротника, сетки тонких

и гибких плетей.

От ледяной воды горело лицо. Перескакивая с камня на камень, я выбралась к перекату. Здесь было совсем мелко. В прозрачных струях двоились и дрожали разноцветные камешки дна. Над ними, как привязанная за нитку, стояла стайка рыбешек. Ослабевала нить — и рыбешек сносило течением. Нить натягивалась — и стайка медленно двигалась вперед, замирая на прежнем месте. Бурые рачки-бокоплавы шныряли в затишье маленькой заводи.

Нежный и сильный голос незнакомой птицы с низкой, грудной ноты поднялся вверх и рассыпался трелью. Вершины деревьев стали совсем розовыми, и еще темнее казалась чаща на том берегу.

Грохот гальки и плеск воды заставили меня оглянуться. Поздно! Что-то угловатое, мокрое ударило меня по ногам, сшибло с камня. Холодная вода хлынула в сапоги.

Чок, радостно улыбаясь, плясал вокруг меня, поднимая фонтаны брызг. Всеми извивами своего тела он выражал живейшее удовольствие. Я села на бережку и вылила воду из сапог. Чок ждал меня с нетерпением. Он кидался к тропинке, потом ко мне, на мгновение приседал, колотя хвостом по гальке, вскакивал и снова порывался вперед. Непрерывно оглядываясь, он повел меня к дому. Быстро миновали лесок, лужайку, взбежали на крыльцо. Я вошла в комнату, а Чок остановился у порога. Он смущенно переминался с ноги на ногу. Влажный нос повел по воздуху и замер. Темные глаза пристально, словно гипнотизируя, смотрели на стол. Милый пес, мне все ясно… Ты нашел меня по следам и привел сюда, где лежит свежая, ароматная буханка хлеба.

Он внимательно, очень серьезно следил, как я отрезала порядочный ломоть. Хлеб мелькнул в воздухе, раздалось приглушенное «хап»… и все. Чок вежливо кашлянул и снова уставился на буханку. Это было похоже на фокус.

Второй ломоть исчез с такой же необыкновенной быстротой. Чок посмотрел с некоторым недоумением мне на руки и на всякий случай поискал на полу пропавший хлеб. Я дала ему еще кусок сахара и выставила за дверь.

Вошел Николай. Он принес от Александра Георгиевича термос с горячим чаем. Завтрак и сборы в дорогу заняли минут десять. Директор ждал нас у конторы. Подошли две девушки студентки, приехавшие сюда, в Кедровую падь, на летнюю практику. У черненькой, смуглой Зины из нагрудных карманов выглядывали пробирки. Белокурая, голубоглазая Эмма держала в руке садовый совок. У каждого из нас висел за спиной небольшой рюкзак с запасными пленками, сменной оптикой к фотоаппаратам и запасом продуктов, показавшимся нам достаточным на целый день. Должна сказать, что, собираясь в тайгу или на море после сытного завтрака, всегда несколько приуменьшаешь запасы, и к концу дня становится ясно, что взято ровно вдвое меньше необходимого.

По знакомой тропинке мы вышли к реке. Ее надо было переходить вброд. Александр Георгиевич пошел первым, показывая дорогу. Правила перехода таких быстрых горных речушек, как Кедровка, не сложны. Надо идти боком к течению, твердо ставить ногу на дно и избегать больших и скользких валунов.

От стремительного бега воды немного кружилась голова. Тугие сильные струи били по ногам, поднимаясь все выше. Казалось, еще шаг — и вода хлынет в сапоги. Но уже стало мельче, и через минуту мы были на противоположном берегу.

Опять запела незнакомая птица со сладким голосом, которую я слышала на заре у реки. Александр Георгиевич остановился и оглянулся на нас.

— Китайская камышевка, — сказал он.

Мы постояли с минуту, прислушиваясь. Зашелестела трава, и на дорогу выпрыгнула лягушка с красным животом. Она уселась рядом с нами и, помаргивая, тоже стала слушать песню камышевки. У нее был такой сосредоточенный вид, что нельзя было не улыбнуться.

Двинулись дальше.

Разъезженная дорога пролегала среди густого кустарника, повторяя все изгибы реки. Эмма и Александр Георгиевич

осматривали ловушки, поставленные в кустах вдоль дороги. Это были цилиндры, врытые в землю и чуть прикрытые ветками и прошлогодней листвой. Теперь стало понятно назначение садового совка: им углубляли ямы или копали новые, если требовалось перенести ловушку на другое место. Ловушки предназначались для землероек, маленьких насекомоядных животных, с первого взгляда напоминающих обычную домовую мышь. На этот раз в один из цилиндров попался только детеныш крысы карако. Он был ненужен Эмме. Она вытряхнула его в траву, и крысенок мгновенно исчез в травяных джунглях.

Зина шла, внимательно присматриваясь к стволам деревьев и особенно к трухлявым, источенным ходами насекомых, пням. Время от времени она вынимала из кармана пинцет и подхватывала какую-то мелочь. Я подошла к ней.

— Что это вы собираете?

— Муравьев, — отвечала она, опуская в пробирку очередную добычу.

— Замечательно интересные насекомые. Чем больше с ними знакомишься, тем больше хочется о них узнать. Вот, посмотрите: это рабочий муравей. А это воин — он отличается от рабочего муравья громадной головой с мощными

челюстями, — и она снова наклонилась над ходом в рыхлом теле пня, выбирая пинцетом суетящихся насекомых.

Чем дальше мы шли, тем уже становилась дорога. Ветви

бересклета, жимолости, ольхи, боярышника, черемухи переплелись

между собой, образуя непролазную чащу. Над подлеском поднимались стволы тополей, кленов с мелкими резными листьями, лип, ильмов. Все ближе сдвигались зеленые стены, и вот уже исчезла дорога, только узкая тропа вилась среди зарослей.

По замшелым камням, как по ступеням, спустились к ручью. Он, звеня, летел на встречу с рекой Кедровкой. Из груды крупных валунов и гальки, намытых на берегу разливом, поднимались высокие, стройные деревья со светло-серой корой и ажурными кронами продолговатых, узких листьев.

— Это чозении, реликтовые ивы, — сказал Александр Георгиевич. Обратите внимание, кроме них и ольхи на галечных россыпях не поселяется ни одно дерево, а они чувствуют себя здесь прекрасно.

За ручьем тропинка изменила направление. Мы понемногу поднимались на одну из береговых террас. Облик леса становился иным. Все чаще встречались растущие бок о бок деревья разных пород, все теснее смыкались их кроны.

Вот дерево с пепельно-серой корой и листьями как у ясеня. Это амурское пробковое дерево, или амурский бархат. Странное название для дерева — бархат. А дотронешься до его сморщенной, такой шершавой на вид коры, и сразу станет понятным название. Действительно, под пальцами ощущаешь нежнейшую бархатистость. А вот громадное дерево — маньчжурский орех, близкий родственник грецкому.

Рядом с дубом стоит гигантский тополь Максимовича, дальше ясень, даурская береза, граб, липа. Неохватной толщины ствол кедра колонной поднимается ввысь. А вот еще великан, по сравнению с которым остальные деревья кажутся небольшими, — это цельнолистная пихта.

За поворотом тропинки я нагнала своих товарищей. Александр Георгиевич делал мне какие-то знаки.

— Смотрите, белая сирень, — сказал он.

Я тщетно оглядывала путаницу кустарников. Вот барбарис, это листья смородины, колючая заманиха. Нигде не мелькали знакомые листья сирени.

— Да вы не туда смотрите, — сказал очень довольный моим недоумением директор. — Вот сирень, — и он похлопал ладонью по мощному стволу в обхват толщиной. Высоко над головой ветви сирени сплетались с ветвями ильмов и тополей.

Через несколько шагов мы опять остановились.

— Вот еще знакомое вам дерево, — сказал Александр Георгиевич. Ствол был примерно такой же толщины, что и у сирени, и покрыт серой гладкой корой. Я закинула голову, чтобы увидеть листву. Но ветви начинались на такой высоте, что рассмотреть ничего не удалось.

— Да ведь это яблоня, — с удивлением заметил Николай. Александр Георгиевич кивнул.

— Очень крупный экземпляр, — сказал он.

Морщинистая, скрученная, как канат, толстая лоза амурского винограда обвивала яблоню, угловатыми петлями повисала в воздухе, перекидываясь с яблони на бархат, и, взобравшись на кедр, смешивала с его иглами свою резную листву.

Гирлянды другой лианы — лимонника — опутывали невысокое деревце, метров пять-шесть высотой, напоминающее австралийский древовидный папоротник. Перистые листья этого дерева были не менее метра в длину. Это аралия — чертово дерево. Название подходящее — ствол, ветви и даже черешки листьев аралии усажены острыми шипами.

Солнце поднялось уже довольно высоко. Стало душно, жарко. Влажный, парной воздух был совершенно неподвижен. Остро пахло мокрой землей и листьями, какими-то сладкими цветами. Глубокие тени под навесами листвы казались налитыми темно-зеленой водой. Лучи солнца, проскальзывая в просветы между густыми кронами, выхватывали из общей массы отдельные ветви, пучки листьев. Блистающие, облитые солнцем, они, казалось, светились зеленым пламенем. Искрами вспыхивали насекомые, пролетая в полосе солнечного луча, и гасли мгновенно в бездонных тенях.

Еще один ручей преградил нам путь. По округлым, скользким валунам и поваленным стволам деревьев мы перебрались на другой берег.

Директор предупредил, что если мы хотим увидеть каких-нибудь животных, то должны идти тихо, бесшумно и говорить только шепотом. После этого предупреждения на тропке стало ровно в два раза больше камней и сухих сучьев, прикрытых травой, о которые я поминутно спотыкалась. Возможно, это происходило от попытки идти «бесшумной поступью индейца», о которой так убедительно пишет Фенимор Купер.

Кусты смыкались над узкой тропой. Появились первые клещи. Они сидели, цепляясь задней парой ножек за листья травы и кустов, и простирали передние навстречу всему живому, передвигавшемуся мимо них. Другие валились сверху, ловко попадая нам на головы и плечи. Мы шли гуськом друг за другом. Шедший позади снимал клешей со спины идущего впереди. Через каждые полчаса мы очень внимательно осматривали себя, вытаскивая маленьких кровопийц из складок одежды. Клещу требуется некоторое время, чтобы найти подходящий участок кожи и присосаться. Частые осмотры — весьма надежный метод борьбы с этими животными.

На наше счастье, в этот день мошки было мало. Ее укусы вызывают сильный зуд. Мошка проникает в складки рукавов, за воротник, липнет к глазам, лезет в уши и может довести до бешенства. Правда, мы захватили с собой крем «Тайга», спасающий на некоторое время от укусов комаров и мошки. Но в такую жаркую погоду крем растекается по лицу, щиплет глаза и губы, к нему липнет мошка и паутина, да и действие его недолговременно.

Александр Георгиевич, шедший впереди, остановился и нагнулся, рассматривая что-то на влажной земле. Мы окружили его тесным кольцом. Водя прутиком, как указкой, он объяснил нам шепотом, что кусочек мха, сорванный с камня, и слабый отпечаток заостренного копытца — это следы молодого кабанчика. Немного дальше взрытая земля и следы указывали, что здесь было два кабана — они выкапывали луковицы лилейных.

Закуковала кукушка. Знакомая с детства несложная ее песенка напомнила перелески средней полосы России с их пронизанными солнцем березовыми рощами и пышными елочками на полянах.

Голос глухой кукушки, типичного обитателя уссурийской тайги, мы услышали немного позже. Ее песня начиналась со сдавленного вскрика и потом звучала все на одной ноте: ку-ку-ку-ку-ку, вместо привычного для слуха двухнотного мотива в малую терцию, как у нашей кукушки.

Все чаще поперек тропы свисали громадные тенета, сверкающие каплями росы. Идущий впереди веткой сметал их с нашего пути, но и разорванные, медленно опускаясь в неподвижном воздухе, они липли к лицу и рукам.

Зазевавшись, я попала лицом в такую паутину. Послышался легкий треск, когда с некоторым усилием я обрывала липкие, упругие нити. Большая бронзовка, сильный, стремительно летящий жук, влетела в тенета. Казалось, в ловушке появится громадная дыра. Однако все усилия жука лишь сотрясали сеть. Крупный, почти в грецкий орех, паук сначала испуганно метнулся в сторону, но быстро осмелел и кинулся к добыче. Через несколько минут в паутине повис аккуратно завернутый серебристый кокон.

Мы миновали еще один ручей. Кабаний. Тропинка вертелась между кустами, обходя непролазные крепи. Шли медленно.

Зина все время отставала: она собирала своих муравьев. Эмма помогала ей и в свою очередь надолго задерживалась перед каждой норкой между корнями или дуплистым стволом упавшего дерева. Николай поминутно останавливался, то рассматривая незнакомое растение, то собирая каких-то жучков с цветущего куста. Александр Георгиевич ушел вперед, и его клетчатая ковбойка мелькала где-то совсем в стороне.

Да и трудно было идти быстрее, В высоких травах, закрывающих едва заметную тропу, прятались десятки ловушек — петли невероятно крепких вьющихся растений, стволы упавших деревьев и острые камни. Кое-где в низинах попадались болотца. Здесь царила осока. Под ногами выступала темная вода и медленно наполняла до края глубокие ямки следов.

По вершинам деревьев временами пролетал ветер, и тогда возникал тот живой и слитный шум леса, в котором ухо различает и жужжание насекомых, и отдаленный рокот реки, и шелест листьев, и крик пролетающей птицы,

С невысокого дерева у самой тропинки свисали гибкие плети лианы актинидии коломикты. Под листьями, похожими

листья липы, таились мелкие белые цветы на длинных стебельках. От них исходил пряный, тонкий аромат, напоминающий приторный запах листьев душистой герани, и в то

время они пахли лимоном и магнолией.

Плеть лианы перекидывалась с дерева на куст и, обвив его, почти скрывала под собой его крону. Когда на месте белых цветов появятся и созреют плоды, они будут привлекать к себе и людей, и зверей, и птиц. Плоды актинидии коломикты размером в ягоду крыжовника и очень вкусны. На Дальнем Востоке их называют мелким кишмишем.

Немного дальше аромат актинидии растворился в горьковатом миндальном запахе калины. Ее бледно-кремовые цветки были собраны в плоские букеты величиной с блюдце. Еще через несколько шагов над тропой почти сомкнулись густые заросли дикой сирени с пышными лиловыми гроздьями. Из-за сирени протягивал ветки, осыпанные белыми цветами, дикий жасмин чубушник.

Травы были по пояс. Громадное количество разнообразнейших папоротников придавало лесу тропический характер. То это были воронки из перистых жестких листьев, то нежнейшие плюмажи. Особенно был мил адиантум дланевидный, у которого черешок наполовине высоты, раздваиваясь, изгибается в кольцо, оперенное только с внешней стороны. Получается тонкий венок из зелени. Совсем крохотные папоротнички тонули в толстой подушке мхов. Папоротники эпифиты взбирались на стволы деревьев, фонтанами поднимались из дупел и между развилками ветвей или свисали гирляндами вниз вместе с длинными бородами лишайников и петлями лиан. Там, где солнца было больше, папоротники отступали перед буйным натиском цветущих трав. Очень крупные, коричнево-лиловые с желтым водосборы, масса таволги рябинолистной с белыми метелками медово-душистых цветков, лиловая и розовая герани, желтые граммофончики недотроги, бледно-сиреневая валерьяна, неправдоподобно большие белые колокольчики с пурпурными крапинками, высокие зонтичные с сочными стеблями выше роста человека старались привлечь внимание насекомых-опылителей то ярким цветом, то сильным ароматом. А странный зеленый цветок ариземы, растущей только в самых южных районах Приморья, заманивал к себе мух запахом падали.

В густой траве прятались орхидеи любки и ятрышники. Изредка попадались пестрые, причудливой формы цветки орхидеи венерин башмачок.

Дикие пчелы, осы, самые разнообразные мухи и бабочки вились вокруг медоносов. С виолончельным гудением взлетали шмели. Золотисто-зеленые крупные жуки бронзовки смаху кидались на цветы. Под их тяжестью дрожали и раскачивались нежные венчики. Пестрые усачи и черные с красным мягкотелки, раздвигая лепестки, пробирались в самую глубину и копошились там среди тычинок, пачкаясь в золотистой пыльце. Повсюду мелькали бабочки. Маленькие белые аполлоны, бархатницы с глазками в белых колечках на темно-коричневых крыльях, крупные лесные перламутровки — ярко-рыжие с черными пятнами сверху и перламутровой мозаикой снизу крыльев, голубянки, будто взлетевшие в воздух цветки льна, белянки, всевозможные пяденицы перелетали своим неверным, колеблющимся полетом с цветка на цветок.

Над кустом калины порхал махаон Маака, самая крупная дневная бабочка нашей страны. Впервые заметив среди ветвей мелькнувший силуэт махаона, я приняла его за птицу. Но когда затрепетали в солнечном свете над поляной громадные бархатно-черные крылья, отливающие синим и изумрудно-зеленым золотом, я узнала прекрасную бабочку. Крылья ее, достигающие в размахе восемнадцати сантиметров, украшены сзади двумя хвостами. От этого бабочка кажется еще больше. Махаоны Маака — самые обычные бабочки Уссурийского края. Но как бы часто они ни встречались, нельзя привыкнуть к их удивительной красоте настолько, чтобы перестать замечать их.

За насекомыми охотились хищные ктыри, длинные мохнатые мухи. Они стремительно накидывались на жертву, вцеплялись в нее сильными лапами и уносили в укромное местечко, где быстро расправлялись с добычей, чтобы кинуться за следующей. Это настоящие тигры среди насекомых. Некоторые ктыри достигают трех-пяти сантиметров длины и могут справиться с крупной бабочкой, осой или даже стрекозой.

Другие хищники подстерегали насекомых на земле. Смарагдовые жужелицы, жуки, отливающие фиолетово-зеленым золотом надкрылий, и более скромно окрашенные черные жужелицы шныряли между стеблями травы или таились под камнями и стволами упавших деревьев.

Прошло уже часа четыре, как мы вышли из дома. Солнце было в зените, и его лучи, пробивая Лесную крышу, тысячами подвижных, ослепляющих бликов рассыпались по листве. Стало очень жарко. Лицо горело, струйки нота, стекая, щекотали тело. К счастью, в Кедровой пади нет

недостатка в воде. Еще через километр тропинка вывела нас к берегу очередного ручья. Он назывался Второй Золотой.

Ручей протекал как бы в зеленом туннеле. Над ним сплетались ветви деревьев, заросли на берегах образовали стены. Куст дикого жасмина склонялся к самой воде. Его необыкновенно крупные цветы, как серебряные звезды, светились в густой тени.

В лицо пахнуло прохладой, запахом свежей зелени, влажной земли и мха. Горный ручей каскадами спадал с каменных порогов. Громадные валуны с замшелыми макушками преграждали путь воде. Ее струи прозрачными струнами дрожали на ветвях упавшего тополя.

Мы умылись и всласть напились ледяной воды. Очень хотелось присесть и отдохнуть здесь, у ручья. Но директор торопил идти дальше.

Чаще стали встречаться громадные кедры и лиственницы в два-три обхвата. Среди кустов заблестела на солнце река.

Совсем рядом по поваленному дереву прыгал полосатый бурундук. Он подергивал задорно поднятым хвостом и пронзительно цыкал, выказывая живейшее недовольство нашим появлением. Мы с интересом рассматривали сварливого зверька. Он проверещал еще что-то по нашему адресу, вдруг сконфузился и одним прыжком исчез в груде бурелома.

Маленький островок, заросший высокими деревьями, делил реку на два рукава. Над кустами противоположного берега виднелась деревянная крыша избушки. Мы не без труда перебрались через реку, более узкую, но и более глубокую, чем у поселка заповедника.

* * *

Кедры, пихты, ясени и липы обступили крохотную полянку на берегу реки. Место было обжитое. Посреди поляны чернело кострище с кольями для котелка. Под деревьями была пристроена кормушка для лошадей.

Александр Георгиевич распахнул дверь из толстых шершавых досок. После ослепительного солнца в избушке, освещенной лишь крохотным подслеповатым оконцем, казалось темновато. Привыкнув, глаз различал высокие нары с подстилкой из сена, занимавшие вею стену против двери, железную печь и столик под окном. На земляном полу лежал деревянный щит.

Мы с облегчением сбросили с плеч не тяжелые, но очень надоевшие рюкзаки. На столе, прижатая краюхой черствого, потрескавшегося хлеба, лежала записка — всего две строчки, написанные крупными буквами, с множеством восклицательных знаков. Александр Георгиевич пробежал ее глазами и обернулся к нам.

— Одну минуту, товарищи. Слушайте: «Внимание! Под пологом полоз Шренка и два щитомордника!» — подписи, энтомолога и орнитолога заповедника.

— Давайте искать, — сказал Николай, — Пожалуй, лишним лучше выйти из избы, очень уж здесь тесно.

Он был прав. Нары занимали больше половины избушки. Между печью и столом с трудом помешались три-четыре человека. Зина, Эмма и я с порога наблюдали за поисками. Александр Георгиевич и Николай осторожно, палкой, подняли с пола шит, переворошили сено, вытряхнули шкурку косули, служившую одеялом, и выволокли из-под нар все, что лежало там вперемешку, — запас сухих дров, топор, какие-то рогожи и тряпки, ведро, пилу и еще множество нужных в лесном домике предметов. Никаких следов змей не было.

— Записку написали дня два назад, — соображал директор. — Был дождь и холодная ночь. Естественно, змеи приползли греться. Теперь, в эту жару, они давно уже в лесу. — И поиски были прекращены.

Мы занялись хозяйством. Александр Георгиевич взял топор, растопку, и через минуту на поляне пылал костер. Всю провизию из рюкзаков выложили на стол. Из припасов в избе кроме буханки черствого хлеба, которой смело можно было заколачивать гвозди, мы нашли соль в стеклянной банке и высокую бутылочку с острым «Восточным соусом». Несколько жестяных кружек висело на гвоздях, вбитых в потолочную балку. Я потянулась, чтобы снять кружку, и увидела змеиный хвост. Он свисал с балки прямо над моей головой. Я так вздрогнула и отшатнулась, что Эмма, спокойно сидевшая на чурбанчике, взвилась, как подкинутая пружиной. Мы мгновенно очутились за порогом. Не было ни паники, ни криков. Все очень тихо и достойно, только с излишней поспешностью, может быть. Александр Георгиевич и Зина возились у костра, прилаживая громадный, закопченный до бархатистости чайник.

— Что случилось? — тихо спросила Эмма.

— С балки свешивается змеиный хвост, — сказала я неуверенно: пожалуй, для змеиного хвоста он был толстоват на конце, да и изгиб его был какой-то не змеиный.

— Надо проверить, — сказала Эмма. — Если вы ошиблись, Александр Георгиевич нас задразнит.

С порога ничего не было видно. Я подобрала палку, осторожно вошла в избу и тронула хвост, неподвижно висевший на том же месте. Он безжизненно качнулся от прикосновения. Тогда мы осмелели. Эмма недрогнувшей рукой ухватилась за «хвост» и сдернула вниз с клубами пыли и копоти… целую связку колбас. Эти тонкие, копченые колбаски носят название охотничьих. Найденные нами на балке, отличались удивительно темным цветом и замечательной твердостью.

Я с сомнением рассматривала их, прикидывая, насколько велика будет опасность отравления, если пустить их в дело. Вошел директор.

— Что вас смущает? — спросил он, доставая с той же балки котел в ведро величиной.

— Только их возраст, — сказала я, принюхиваясь к черным, сморщенным предметам, напоминавшим все что угодно, кроме продуктов питания.

— Не знаю, сколько времени они лежали в магазине, пока их не купили, а здесь, в избе, они с начала апреля. Вполне можете пускать их в дело, — заключил Александр Георгиевич.

— Мы с Зиной захватили десяток яиц, — объявила Эмма, доставая пакет из рюкзака.

— Ну, действуйте, — поощрил нас Александр Георгиевич, и мы начали действовать.

Через самое короткое время в котле была приготовлена яичница с кусками копченых колбасок. Их пришлось превратить в крошку при помощи топора, так как ни тупой нож, найденный в хижине, ни перочинный нож Николая не могли справиться с окаменелым лакомством. Это было изумительно вкусно. Когда мы покончили с яичницей, котелок внутри блестел, как новый. На второе были толстые ломти хлеба с тонким слоем консервированного мяса и ведерный чайник с тем знаменитым чаем, который пьется только в лесу у костра. В букет этого напитка обязательно входят ароматы разогретой на солнце хвои, горьковатого дыма и свежей листвы.

Александр Георгиевич, расправившись с третьей кружкой чая, блаженно щурился, привалившись к стволу кедра. Было самое подходящее время приступить к нему с расспросами.

— Где обещанные звери? — спросила я.

— Я же предупреждал, что с такой многочисленной и шумной компанией вряд ли можно кого-нибудь увидеть, — возразил он.

— Да есть ли они здесь, крупные животные?

— Вы же видели бурундука, что вам еще нужно?

— Косули ходят в кустах у самой конторы, — сказала Зина. Она ломала тонкие сухие прутики и бросала в потухавший костер,

— Вы слышали, как кричат косули? — спросил меня Александр Георгиевич.

— В зоопарке слышала, — отвечала я.

— Помните, как они гавкают хрипловатым басом. Вот так. — Он приложил руки ко рту и рявкнул очень похоже. Затем прислушался, склонив голову. Издали донесся ответный крик. Александр Георгиевич рявкнул еще раз, но косуля больше не отвечала.

— Во время гона легко можно подманивать самцов. Прекрасно идут на вызов. Сейчас они отвечают неохотно и скорее угадывают подделку. А вот у нас в заповеднике был один случай. Рассказать?

— Конечно, рассказывайте! — закричали мы.

— Очень часто косуль называют козами. Название неправильное, ведь это олени, а не козы. Однако многие над этим не задумываются и, мало зная о животных, так и считают косулей дикими козами. И вот как-то приехали сюда два гражданина. Они по служебным делам были рядом с нашим заповедником. До отъезда у них оставалось свободное время, и они решили немного погулять и посмотреть наши места. Однако без кого-нибудь из сотрудников заповедника я их в тайгу отпускать не имел права. А в тот день, как нарочно, мы все были очень заняты. Выло это во второй половине дня. Договорился я с приезжими так: они пойдут по той же дороге, по которой мы шли сегодня, до первого ручья, а потом вернутся назад.

Часов в шесть приезжие должны были быть уже дома. В восемь часов их все еще не было. Начало темнеть. Я пошел по дороге до ручья — никого нет. Кричал, звал — они не откликаются. Уже совсем стемнело, когда я вернулся домой. Ночью искать людей в тайге — дело нелегкое. Я посоветовался с сотрудниками заповедника, и мы решили так: ночью эти туристы дальше не пойдут, а на рассвете соберем всех наших людей и пойдем на поиски. Я волновался всю ночь. Мало ли что могло случиться. Люди городские, лес знают только но книгам да по пригородным дачным поселкам.

Еще только начало светать, как мы собрались в тайгу, У самой реки вдруг видим — идут. Бледные, мокрые и очень сердитые. Сразу же накинулись на нас, почему мы их не предупредили, что в тайге ходят леопарды. Я не понял, какие леопарды. «Да полноте, — говорю им, — откуда вы взяли, что здесь были леопарды», — «А мы, говорят, всю ночь от них отбивались». Тут наши сотрудники, которые тайгу знают как свои пять пальцев, начали смеяться. Туристы рассердились Не па шутку. Когда мы их немного успокоили, они рассказали, что, дойдя до ручья, решили прогуляться чуть подальше. Тропу было видно хорошо, и заблудиться они не боялись. Только что прошли метров триста, как в кустах заревел леопард. Наши туристы остолбенели. Что делать? Леопард, вероятно, ходил вокруг, так как ревел то с одной, то с другой стороны. А уже начинало темнеть. Тут и пришла им спасительная мысль о костре. Они читали, как люди спасались От нападения диких зверей при помощи огня. Начали собирать хворост и разжигать круговой костер, а хворост сырой, едва горит! Стал накрапывать дождь. В довершение всего сдало ясно, что это не один леопард ходит вокруг, а несколько и они перекликаются между собой. Туристы всю ночь сидели у дымящегося костра и каждую минуту ждали нападения. Но, видимо, огонь отогнал зверей. Их голоса слышались уже немного дальше, а потом и вовсе замолкли. Тогда наши путешественники решили, что можно начать отступление. Да и костер совсем погас, а за хворостом надо ныло идти в кусты. Стало светать, и они пошли обратно, к поселку заповедника.

Мы стоим, слушаем все эти необыкновенные приключения и просто не знаем, что думать. Ведь не станут же два солидных, почтенных человека сидеть более полусуток в тайге голодные и мокрые только для того, чтобы нас мистифицировать неправдоподобным рассказом. И в этот момент в кустах за конторой как рявкнет самец косули… «Ага, — закричали с торжеством наши туристы, — слышали?! А вы нам не верили. У вас здесь леопарды прямо рядом с поселком ходят!» Тут, разумеется, поднялся смех. Мы им говорим, что косуля кричала, а они сердятся: «Вы, говорят, нам сказок не рассказывайте, мы не маленькие, знаем, как козы кричат». — «Да это ведь не козы, а косули». Все равно не верят. Так и уехали очень сердитые и даже обещали на нас жаловаться.

— А как обстоит дело с настоящими леопардами? — спросил Николай директора заповедника, когда утих смех.

— Барсов, или, как их еще называют, — леопардов у нас три. Живут они в самой глуши, высоко над долиной реки. У них свой район, и они его не покидают. Один из леопардов совсем старый. Вообще за все время существования заповедника, то есть с 1916 года, не было ни одного случая нападения на человека. И вот что интересно — за пределами заповедника все звери боятся человека, скрываются от него. А как только переходят границу запрета и входят в наш заповедный район, становятся менее осторожными и реагируют на присутствие людей куда спокойнее. Разумеется, они не лезут на глаза и не любят шума, как и вообще все звери. Но разница в их поведении очень заметна. Впрочем, о животных поговорим после, — закончил Александр Георгиевич. — Уже три часа. Давайте решать, что будем делать дальше. Можно сразу идти домой, а если вы все не очень устали, то я предлагаю пройти немного в сторону, поглядеть, как растет женьшень. Это несколько лишних километров пути.

Ну кто же откажется от возможности поглядеть на легендарный женьшень, растущий в тайге!

Вымыв посуду и залив костер, наша небольшая компания тронулась в путь. Сначала поднялись по пологому склону, где подлеска было мало, только отдельные небольшие кусты почти тонули в высоком папоротнике. Деревья-великаны стояли здесь во всей своей красе, не скрываемые промежуточными ярусами растений. Мощные стволы поднимались из зарослей папоротника на некотором расстоянии друг от друга. Деревянистая лиана толщиной в ногу человека всползала по громадной пихте на головокружительную высоту и свисала оттуда причудливо изогнутой петлей, как серый удав. Снизу видны были кисти белых цветов. Это одна из самых больших лиан приморской тайги — актинидия аргута. Ее плоды величиной с крупный садовый виноград — слегка сплющены с боков. Они еще слаще, чем плоды актинидии коломикты, и, как говорят, напоминают по вкусу инжир, но обладают еще и особым нежным ароматом.

На этот раз не было и следов тропинки. Александр Георгиевич вел нас таежной целиной, находя дорогу по каким-то известным ему приметам.

Мы спустились в небольшой распадок. В крутых глинистых берегах летел горный поток. Под корявым выворотнем на склоне темнело отверстие. Слабые отпечатки когтистых лап и несколько волосков, прилипших к влажной земле у входа, указывали на то, что нора принадлежит барсуку.

— Смотрите, там он рылся, добывая земляных червей или насекомых, — сказал Александр Георгиевич, приглядываясь к раскиданной земле на другом берегу ручья.

— Почему вы так уверены, что это был барсук, а не кабан? — спросила с недоверием Зина. — Отсюда ведь не видно следов,

— Для этого нет необходимости подходить вплотную и разглядывать следы, — ответил директор, — Поглядите, земля отброшена назад, значит зверь рыл под себя, — так роет барсук, А кабан бросает рылом землю вперед, от себя. Ясно?

Нам было ясно, но мы не поленились проверить его утверждение. По стволам упавших деревьев ничего не стоило перейти на другой берег. Действительно, на мягкой земле отчетливо виднелись следы барсучьих лап,

— Здесь по ручьям и в реке много выдры, — говорил Александр Георгиевич, прокладывая путь в рослом папоротнике. — В основном она питается раками, мелкой рыбой и лягушками.

Вскоре опять появился густой подлесок. Мы шли очень медленно, с трудом пробираясь сквозь колючие заросли кустарника элеутерококка, аралии, жасмина и лещины, каждую минуту ожидая увидеть, наконец, знаменитый женьшень.

О женьшене написано много прекрасных поэтических строк, и, вероятно, ни об одном растении не складывалось столько легенд, сколько сложено о нем. Ему же посвящены и серьезнейшие работы ученых.

Женьшень занимает в китайской медицине особое место. Да и в других странах Востока — Корее, Японии, Индонезии — корень этого растения употребляется как мощное целебное средство при многих заболеваниях.

Но самое любопытное, что во всех этих странах на протяжении многих веков женьшеню приписывали удивительное свойство — продлевать человеческую жизнь, восстанавливать утерянные силы, свежесть и молодость.

Тщательно изучив химический состав и лечебное действие этого корня, его начали с успехом применять и в европейской медицине. Дикое растение давно стало редкостью и ценится очень высоко. В 1958 году Приморским краевым Советом депутатов трудящихся было вынесено специальное решение, запрещающее выкапывание молодых корней, вынос семян из тайги, скупку и продажу женьшеня частными лицами. Запрещено выкапывать женьшень до созревания его семян, то есть до первых чисел августа. Семена должны быть посеяны в тайге.

Во Владивостоке продавалась специальная брошюра, посвященная женьшеню. На внутренней стороне обложки напечатано: «Женьшень — ценнейшее лекарственное сырье. Все заготовительные пункты потребительской кооперации принимают корень и оплачивают его от 300 до 5000 рублей (в новом исчислении) за килограмм. Охотники, рабочие, служащие! Добывайте в установленные сроки и разрешенным способом дикорастущий корень женьшень».

В этой брошюре подробно описаны корни различных классов и сортов, даны инструкции, где и когда искать это растение, как его выкапывать, хранить и т. д.

Непрерывно растущий спрос на женьшень давно навел на мысль разводить его в нужном количестве. Сейчас в Приморье есть специальные плантации женьшеня. Но поиски дикорастущих корней продолжаются из года в год.

Александр Георгиевич остановился на пологом склоне и осторожно раздвинул высокие травы в одном месте, потом в другом. Затем выпрямился и, поглядев на наши любопытные лица, засмеялся.

— Вот вам и женьшень, — сказал он. — Ну, кто его увидит? Только очень осторожно, не помните его.

Зина первая опустилась на колени, раздвигая траву. Мы глядели на стебли, медленно расступавшиеся под ее пальцами.

— Ничего здесь нет, — недовольно сказала Зина, все еще разглядывая путаницу листьев и травинок,

— Да вот же он, — рассмеялся Александр Георгиевич, присаживаясь рядом с ней и показывая на крошечный трехпалый листик. — Посеяно прошлой осенью.

— Вот еще один, — подхватила Зина.

— Э! Да их здесь порядочно, — заметил Николай, близоруко вглядываясь в травяные дебри.

Я не скрывала своего разочарования. Невзрачный листик

на тонком стебельке совсем не был похож на рисунки женьшеня и его описания.

— Сейчас покажу вам и взрослое растение, — сказал Александр Георгиевич, все еще шаря в траве. — А всходы хорошие. Видимо, выбрано подходящее место для высева семян.

Спустя некоторое время он не без торжественности подвел нас к краю маленькой полянки. Невысокий стебель с тремя лапчатыми листьями и бледно-зеленым соцветием ничем не выделялся среди тысячи окружавших его трав. Мы прошли бы в двух шагах от него, не подозревая, что рядом с нами женьшень, если бы не были подготовлены к этой встрече. Осенью его увидеть легче. Вместо зонтика из зеленоватых мелких цветков у него появляются ярко-красные ягоды.

Наши попытки сфотографировать растение были заранее обречены на неудачу. Высокий куст жасмина, усыпанный цветами, надежно прикрывал тенелюбивый женьшень от солнечных лучей. Николай сделал набросок его в альбоме.

Потом опять мы продирались через подлесок, где нас хватали за ноги петли вьющихся растений, камни подставляли острые углы и, как живые, шевелились под ногами. В высокой траве гнили громадные стволы. Наконец, когда уже казалось, что зарослям не будет конца, в траве мелькнула та самая тропа, по которой мы проходили утром. За девять часов, истекшие с тех пор, пауки снова развесили поперек нее свои тенета.

Мы порядком устали за весь этот долгий день. Шли молча, почти не глядя по сторонам. Напрасно Александр Георгиевич пытался привлечь наше внимание к особо интересным растениям. Мы смотрели на них равнодушными глазами и шагали дальше.

На повороте, где тропинка спускалась в небольшую ложбину, раздался треск ветвей — и из-за куста жимолости выскочила рыжая косуля. Она кинулась в глубину леса быстрыми короткими прыжками, перемахивая через бурелом и невысокие кусты, мелькнула раза два в зарослях ольхи и исчезла. Директор повернулся к нам, торжествуя.

— Ну, что скажете? Есть крупные звери у нас в заповеднике?

— Мы ни разу не видели кабанов и медведей, — сказала Эмма, — а косули действительно встречаются часто.

— До конца вашей практики сможете встретить и медведя, и кабанов, — улыбнулся Александр Георгиевич. — Вам, вероятно, тоже не приходилось видеть кабана вне зоопарка, — добавил он, обращаясь к нам.

— В этом году в Астраханском заповеднике мы видели кабанов совсем близко, метрах в пяти от нашей лодки, — ответил Николай. — Мы плыли бесшумно, отталкиваясь шестом, по узкому и извилистому ерику. Берега там низкие, заросшие высоченным камышом и ивой. За поворотом вдруг видим — у самой воды стоит штук восемь полосатых кабанят. Они нас сразу заметили, но не проявили ни малейшего страха. Кабаниха рылась в груде сухого камыша и не подозревала о нашем присутствии, пока не щелкнул затвор фотоаппарата. Тогда из зарослей появилось длинное рыло с подслеповатыми глазками. Кабаниха как-то ухнула, и вся семейка мгновенно исчезла в камышах.

— Это вам здорово повезло, — сказал Александр Георгиевич с некоторой завистью. — Вероятно, ветер был с их стороны, и кабаниха вас не почуяла. Когда у них поросята, кабаны очень осторожны.

Домой мы добрались уже в темноте. Два с лишним десятка километров по тайге давали себя знать. Ныли ноги, в голове стоял смутный гул, в котором слышался и напев реки, и шум леса. Засыпая, я все еще шла по зарослям. Перед закрытыми глазами мелькали ветви, листья папоротника и чуть заметная тропинка в высокой траве.

* * *

Машина, покачиваясь, как судно, плыла по узкой дороге среди высоких трав. Они шелестели о кузов и крылья, касались колес венчиками цветков. Заросли ивы на низких берегах многочисленных ручьев и речушек отмечали извилистый путь потоков от подножия сопок к морю. Это луга заповедника.

Директор стоял, придерживаясь за крышу кабины. Встречный ветер трепал ему волосы. Всем остальным, находившимся в машине, он строго-настрого приказал сидеть на скамейках и держаться покрепче, чтобы случайный толчок не выкинул кого-нибудь из нас за борт. Машина, кренясь то в одну, то в другую сторону, завывая мотором, ныряла в невидимые под травой ухабы или подскакивала так, что мы невольно щелкали зубами, рискуя откусить себе язык. Впрочем, опьяненные солнцем и ветром, мы забывали об этой опасности и болтали напропалую, осыпая Александра Георгиевича градом вопросов, указывая друг другу то на красавца ужа с коралловой шеей, то на мелькнувшего в траве грызуна.

Николай и Зина с тоской провожали глазами пролетающих бабочек и жуков. Александр Георгиевич обещал нам скорый привал у кордона, где, по его словам, нашим энтомологам предстояла богатая охота. Здесь, над лугами, где сильный ветер гнал волны по озеру трав, бабочек было немного.

Мелкая, но широкая речка с галечным дном догнала дорогу и поглотила ее. Машина, разогнавшись с пригорка, смаху влетела в воду и, как по мостовой, покатила по твердому руслу, вымощенному мелкими камнями. Два крыла сверкающих на солнце брызг поднялись по сторонам машины. Иногда мы выезжали на отмель, иногда объезжали глубокие бочаги, до краев налитые прозрачной, быстро бегущей водой. Стайки рыбешек кидались из-под колес, спасаясь от громыхающего чудовища. На крутом повороте русла шофер дал предупреждающий гудок, — будто мы ехали по обычному шоссе с оживленным движением. Но за кустами ив расстилались только пустынные луга. Громадная черно-белая птица медленно парила у самой земли, почти касаясь травы широко распростертыми крыльями. Она не обратила на нас ни малейшего внимания и, когда мы, застучав в крышу кабины, остановили машину и нацелились фотоаппаратами, птица неторопливо проплыла мимо нас, внимательно оглядывая расстилающиеся под ней травяные джунгли в поисках грызунов.

То был чернопегий лунь, обычная птица этого района. Чернопегие луни приносят большую пользу, уничтожая в громадных количествах полевок и полевых мышей, кобылок И крупных жуков. Сарыч и чернопегий лунь, пустельга и маленький амурский кобчик вправе рассчитывать на защиту и охрану их человеком. Они деятельно охотятся на вредных грызунов и насекомых, охраняя наши луга и посевы. Но, к сожалению, некоторые из охотников, которых мы встречали, не знали, что, убивая этих полезных птиц, они приносят вред самим себе.

Помню, в одну из экспедиций мы увидели двух таких «знатоков природы», которые, сбив пустельгу, подкрадывались ко второй и были уверены, что совершают нужное и полезное дело, убивая хищную птицу. С их точки зрения, любой хищник был вреден и подлежал уничтожению. Не знаю, убедило ли их то, что, не поленившись, Николай вскрыл убитую ими пустельгу и показал содержимое ее желудка. Там были остатки полевых мышей и саранчи.

Чернопегих луней было много над заповедными лугами. Они были очень хороши, эти крупные птицы, то медленно взмахивающие крыльями, то плывущие в парящем полете, блестя на солнце пестрым оперением.

Река повернула направо. Машина выехала на низкий берег и сразу сбавила ход, осторожно пробираясь по заросшей травой луговой дороге.

Не знаю, как описать великолепие лугов Дальнего Востока в пору их цветения.

Те цветы, которые привычно видеть чинно сидящими на клумбах поодаль друг от друга, чтобы каждый из них мог покрасоваться перед зрителем, здесь, на Дальнем Востоке, цвели так яростно, так обильно, как никогда, кажется, не цветут они в изнеживающей атмосфере тщательного ухода.

Расталкивая стебли трав, к солнцу тянулись, пылая в его лучах, как языки пламени, красные, оранжевые, лимонно-желтые крупные лилии и огненные цветки дремы с вырезными лепестками. Ирисы, бледно-лиловые, темно-синие и пурпурные, как бы сделанные из фиолетово-красного бархата, развертывали языкастые цветки под охраной острых зеленых клинков-листьев, собранных в узкие пучки. Пионы поднимали вверх розовые и темно-красные венчики величиной с чашку и тугие шарики бутонов. Оранжевые купавки, похожие на маленькие розы из червонного золота, стояли на высоких стеблях, возвышаясь над травами. Мелкие лиловые цветки орхидей были собраны в длинное соцветие, похожее на початок рогоза. У другой орхидеи необыкновенно нежные розовые цветки гирляндой обвивались вокруг мясистого стебля. Сиреневая валерьяна и розово-белые раковые шейки, лиловые хвосты вероники и кремовый василистник, белые с крапинками колокольчики и голубая герань, пушица, чина и мышиный горошек — столько же их было здесь этих диких цветов, соперничающих в яркости окраски и пышности цветения!

Иногда среди травы появлялись приземистые кусты шиповника, алеющие крупными цветами. Эти дикие розы своим размером, окраской и ароматом могут посрамить многие садовые сорта, носящие звучные названия.

В глубокой низине нам преградил путь мутный поток с болотистыми берегами и илистым, вязким дном. Машина, ринулась в темную воду. По течению поплыли клубы потревоженного ила. Вода поднималась все выше. Казалось, вот-вот заглохнет мотор. Радиатор взрезал воду, как нос судна. И когда, осыпая нас комками жидкого ила и брызгами воды, машина выбралась на берег, все весело и облегченно зашумели.

Дорога свернула к купе деревьев у подножия пологой сопки. В колеях скопилась мутная вода, прогретая солнцем. Здесь перед радиатором машины поднялся рой бабочек — махаонов Маака и рыжих лесных перламутровок. Шелестя крыльями и рассыпая в солнечных лучах золотые искры, они закружились у нас над головами.

Николай сорвался с места и молча перемахнул через борт. Прежде чем мы опомнились, он уже мчался по дороге, размахивая над головой сачком. Зина тоже кинулась к борту, но Александр Георгиевич успел ухватить ее за плечо и весьма выразительно погрозил пальцем. Минута-другая и, обогнув кусты, машина остановилась у избы — кордона заповедника «Золотой ключ».

Звеня цепью, захрипел мохнатый пес, поднимаясь на дыбы у своей будки. Из-за избы вышел егерь, вытирая ветошкой руки, перепачканные в земле. Здесь, в затишье, где не было свежего ветерка, особенно ощутимо палило солнце. Лица наши горели. Очень хотелось умыться и напиться холодной воды. Первое Александр Георгиевич одобрил, а второго рекомендовал не делать. Вместо этого нам обещали горячего чая, о котором не хотелось даже думать в эту жару.

Хозяин повел нас по узкой тропке, обегавшей крепь — кусты шиповника и аралий, обвитые колючими лианами. В небольшом распадке лежала глубокая, прохладная тень. Под густым навесом раскидистого молодого бархата выбивался ручей. Он бежал по ложу, выстланному мелкими камнями, и наполнял бочажок. С «противоположного берега», до которого свободно можно было дотянуться рукой, папоротник свешивал к воде резные листья. А дальше стеной стояли кустарники непроходимой густоты, деревья и высокая трава, оплетенные вьющимися растениями.

Пока мы умывались, егерь рассказывал директору последние новости. Старая кабаниха устроила логово на прежнем месте. Вчера она перешла с поросятами в соседний распадок. Поросят шесть штук, все крупные, здоровые. Дневник наблюдений за самками пятнистых оленей и косуль с телятами пополнился новыми записями. Только что перед нашим приездом на картофельном поле нашли в земле чьи-то яйца. Интересно, кто их отложил? И еще вопрос: что делать дальше с косуленком? Ему уже месяц с лишком. Может быть, следует сделать для него загон. А в избе ему жарко и тесно.

Прежде всего мы отправились на картофельное поле. Около невысокого куста картофеля егерь присел на корточки. Мы окружили его, глядя с любопытством, как он осторожно разгреб землю и показал нам два белых яйца в матовой, будто пергаментной оболочке. Они были величиной в крупную горошину.

Александр Георгиевич сказал, что это яйца ящерицы корейской долгохвостки. Зарывая их в взрыхленную землю на поле, ящерица предусмотрительно выбрала участок под кустом картофеля, где даже в самые жаркие часы дня почва остается затененной, чтобы не пересушили яйца прямые солнечные лучи.

Кладку снова засыпали землей и поставили колышки, чтобы не повредить ее, когда будут окучивать картофель.

В избе нас встретила жена егеря. Как и следовало ожидать, холодная вода ручья не утолила жажду. Мы с Эммой отказались от горячего чая, но с жадностью накинулись на тепловатый, пронзительно кислый квас.

За столом у самовара сидел уже наш молчаливый, загорелый шофер в выгоревшей голубой тенниске. Он раскраснелся, и мелкие бисеринки пота покрыли его лицо. Перед ним стоял стакан чая, видно, уже не первый. Директор присоединился к нему и, прихлебывая чай, проглядывал одновременно записи в дневнике наблюдений.

Мы попросили показать нам косуленка.

Хозяйка принесла бутылку молока с натянутой на горлышко резиновой соской и заглянула под высокую детскую кроватку, откинув свисавшее почти до пола одеяло. Там, в душной темноватой пещерке, зашевелилось маленькое тельце.

В избу вбежала девочка лет десяти.

— Ой, мама, — закричала она, — я же его только что кормила!

— То-то я смотрю, он не выходит, — засмеялась хозяйка. — Наташа, ты его вымани, гости хотят поглядеть, какой он у нас красавчик. — Она передала девочке бутылку с молоком.

Наташа залезла под кровать и вытащила оттуда своего питомца. Очутившись посередине комнаты, косуленок проворно вскочил на ноги. Он в основном и состоял из четырех длиннейших тонких ног. У него было кургузое, худенькое тельце и длинная грациозная шея, увенчанная маленькой крутолобой головкой. Влажный черный нос и большие темные глаза с пушистыми ресницами обратились к нам, незнакомым ему людям, с настороженным и вопросительным выражением. Но тут Наташа поднесла ему бутылку с соской, и косуленок мгновенно забыл про нас. Хотя он недавно ел, соска сразу же исчезла между черными мягкими губами. Он припал немного на полусогнутые передние ножки и, упираясь в пол скользящими, напряженными задними ногами, начал с упоением сосать молоко, время от времени поддавая снизу бутылку, которую Наташа держала у него над головой.

Александр Георгиевич заглянул в комнату.

— Хорошо выкормился, — сказал он, присаживаясь перед косуленком.

Тот уже приканчивал молоко, дергая от удовольствия куцым хвостиком.

— Как вы его назвали? — спросила Эмма.

— Жоркой.

— Дядя Саша, — начала Наташа, умоляюще глядя на директора, — можно мы его не будем выпускать? Пусть живет у нас.

— В избе жить ему скоро уже будет нельзя. Ему надо на солнышке бегать, а не под кроватью лежать, — вмешался отец Наташи. — А как он попадет на волю, все равно убежит к косулям, как ты его не корми. Помнишь, как первый Жорка? Сначала к ночи приходил домой, а потом и совсем ушел.

— А этот не уйдет, — упрямо сказала девочка и крепко прижала косуленка к себе,

— Пусть немного поживет в избе. Он еще мал, чтобы все время жить в загоне. Но на солнце его выносите обязательно, а то будет рахит, — заключил Александр Георгиевич.

Жорка ходил по дому, постукивая крохотными черными лакированными копытцами. Хозяйка прислушалась, схватила тряпку и кинулась в соседнюю комнату. Мы слышали, как она ворчала на Жорку, гремела тазом и шлепала по полу мокрой тряпкой. Жорка как ни в чем не бывало вернулся к нам и, помаргивая своими большими кроткими глазами, ловко забрался под детскую кровать.

В окно постучал Николай. Мы вышли из избы. Он и Зина уже сидели в тени на крылечке, красные от беготни по солнцу. Мы сели в холодке под навесом. Все невольно приумолкли, утомленные ветром, солнцем и обилием впечатлений. В тишине слышно было жужжание пчел над улеем в огороде да песня китайской камышевки, доносившаяся издали, с опушки зарослей.

Александр Георгиевич исчез вместе с хозяином. До нас доносился только спор о каких-то распадках, ключах и межевых знаках.

Наконец, закончив свои дела, директор появился у машины, и мы, попрощавшись с гостеприимными хозяевами, снова тронулись в путь. На повороте из-за плетня выглянула Наташа. Она помахала нам рукой на прощание и закричала:

— А я Жорку не отдам! — и спряталась за изгородь. Мы все засмеялись.

— Как он к ним попал, этот Жорка? — спросил Николай.

— Егерь нашел при объезде участка. Вероятно, что-нибудь случилось с матерью, потому что он нашел косуленка уже полумертвым от голода. Недалеко от того места, где найден был Жорка, проходит граница заповедника. Мы предполагаем, что мать попала под выстрел браконьера, когда вышла из зоны безопасности. Знают ведь, что у косуль в это время есть телята, и все же бьют их. Жорке было два или три дня от рождения, и, конечно, он бы погиб. В этих случаях остается только самим выкармливать найденышей, — ответил Александр Георгиевич.

— Вы думаете, он потом убежит?

— Рано или поздно, но так и будет. Что может заменить ему свободу? Тем более что под боком лес и дикие косули. Дичают выкормыши сравнительно быстро и в этом их спасение. Если он будет бояться людей, останется цел.

Машина опять ныряла по ухабам едва видной в траве проселочной дороги. Спустя некоторое время впереди показалась полоска шоссе. Прежде чем мы выехали на него, пришлось преодолевать последние преграды в виде глубоких ручьев и канавы с вязким, глинистым дном.

На шоссе машина сразу набрала скорость. Мимо мелькали купы деревьев, пыльные кусты, глинистые откосы. Большие черные птицы лениво перелетали над полями или сидели на телеграфных столбах. С первого взгляда их можно было принять за грачей, но клювы у них черные, да и форма тела несколько иная. Присмотришься и видишь, что это просто вороны, только черного цвета. Черные вороны — типичные обитатели Восточной Сибири и Дальнего Востока.

Воронам было очень жарко. Они широко раскрывали клювы и, чтобы освежиться, приподнимали и оттопыривали крылья, проветривая «под мышками». Казалось, было бы умнее забраться в густую тень среди ветвей деревьев, но вороны имели свою точку зрения на этот счет.

На одном из поворотов из канавы выскочил полосатый бурундук. Он понесся впереди машины, держа высоко, как флажок, пушистый хвост. Вскоре зверек нырнул в спасительную канаву. Пропустив мимо себя машину, он опять выскочил на шоссе и тем же аллюром помчался назад, к тому месту, где мы его нагнали, В клубах пыли, поднятой машиной, он казался маленьким перекати-поле, подскакивающим на неровностях гравийной дороги.

Река Кедровка, широко разлившаяся между галечными отмелями на множество рукавов, была последним препятствием на нашем пути к дому.

На ее берегу, у самой границы заповедника, среди кустов стояли три палатки. Здесь устроились туристы. Их маленький лагерь был образцом аккуратности и порядка. Площадка присыпана песком, канавки отрыты как по линейке, парусина на палатках туго натянута и даже колышки выкрашены в красный цвет, чтобы не терялись при переносе лагеря. Ни бумажек, ни консервных банок вокруг,

Я заметила у палаток связку длинных удочек. Значит рыба в Кедровке есть. Что ж, проверим это поближе к вечеру.

Чок летел нам навстречу со всех ног. Он прыгал вокруг, тыкаясь в руки холодным носом. Казалось, он подрос и еще больше отощал за время нашего отсутствия.

Николай набрал в лугах растения, которые ему хотелось нарисовать, В его букете были и великолепные цветы и метелки злаков. Среди них торчал какой-то длинный, мясистый стебель с желтоватой шишкой на конце. Еще утром, до отъезда, я наловила под камнями в Кедровке мелких раков, величиной с палец. Вместе с бокоплавами, рачками со сплющенным с боков горбатым телом, пленники дожидались в ведре с водой нашего возвращения. Их тоже надо было нарисовать.

Попозже зашел Александр Георгиевич. Пока мы рисовали, он рассказывал нам о заповеднике.

Это один из старейших заповедников Советского Союза. Он был организован в 1916 году. Площадь заповедника невелика, всего 16 000 гектаров. Но его растительный и животный мир на редкость разнообразен и богат. Здесь произрастает свыше семисот видов цветковых растений (то есть около половины всей флоры громадной территории Дальнего Востока). Некоторые представители южной флоры — рододендрон Шлиппенбаха с крупными розовыми цветами, цветущая диервилла, громадная лиана аристолохия, пушистый дуб и другие — встречаются только в этом районе. Совершенно уникальное дерево — клен Комарова. Его нет нигде в мире, кроме заповедника Кедровая падь. Есть в заповеднике и такие южные ценные древесные породы, как железная береза и калопанакс, а цельнолистная пихта образует леса. И в то же время Здесь можно увидеть и выходцев с далекого севера — каменную березу, белокорую пихту и аянскую ель, но они находятся у самых высоких вершин северных склонов.

Среди животных, населяющих заповедные угодья, наряду с типичными обитателями юга, встречаются северные пришельцы, оставшиеся здесь с незапамятных времен, когда наступление ледников оттеснило их с прежних мест обитания.

Когда мы там были, в заповеднике имели «постоянную прописку» три барса (леопарда), черные гималайские медведи, рыси, дикие дальневосточные коты, волки серые и волки красные, лисицы, енотовидные собаки, барсуки, выдры, непальские куницы. Бурые медведи изредка заходят из соседних районов, но постоянно не живут.

Интересно, что две пары серых волков, обосновавшихся в заповеднике, живут и охотятся, придерживаясь своего, очень ограниченного участка.

Из копытных здесь преобладают косули. Их стадо насчитывает примерно пятьсот голов. Пятнистых оленей значительно меньше — штук тридцать. Встречается кабарга. Кабанов не слишком много, но для такого небольшого заповедника вполне достаточно. Часто сюда заходят кочующие стада кабанов с соседних участков.

Кроме различных мышевидных грызунов здесь водятся маньчжурские зайцы, бурундуки, крысовидные хомяки, уссурийские белки и летяги. Эти последние — ночные зверьки-были знакомы мне только по рисункам, фотографиям и музейным чучелам. Днем летягу можно увидеть лишь в том случае, если что-то выгнало ее из гнезда в дупле дерева, где она проводит дневные часы. Живую летягу нам показал Александр Георгиевич. Ее поймали накануне, когда обследовали дупла, выясняя места гнездований птиц. Летягу принесли в лабораторию, взвесили, измерили, сфотографировали и выпустили, когда на землю стали опускаться сумерки.

Это маленькое, нежное существо значительно меньше обычной белки. У него пепельно-серая шкурка и громадные выпуклые черные глаза на короткой тупой мордочке. Широкая перепонка по бокам тела между передними и задними ногами складывается в мягкие складки, когда летяга сидит, а при прыжках служит своеобразным парашютом, дающим ей возможность планировать. Рулем служит длинный, пушистый хвост.

Очень богат мир птиц заповедника. К сожалению, многих из них нам так и не пришлось увидеть, хотя

Александр Георгиевич называл нам их имена, определяя по голосу, кто это поет, прячась в густой листве. Да и пребывание наше здесь было слишком коротким, чтобы подробно ознакомиться со всеми обитателями. Очень жаль, что нам не встретилась райская мухоловка, необыкновенно красивая, редкая птица с длиннейшим хвостом, весь облик которой говорит о том, что это житель тропиков.

Следует добавить, что здесь много рябчиков, фазанов и перепелов.

В этом заповеднике размножаются многие ценные животные, расселяющиеся затем в соседние районы. В то же время в нем находят убежище те, кого слишком неразборчиво преследуют добытчики, заботящиеся лишь о сегодняшнем дне и собственных интересах.

Здесь проводятся исследования почв, растительности, животного мира, изучается биология женьшеня и других лекарственных растений. В течение всего года сюда приезжают ученые всевозможных специальностей, здесь же проводят летнюю практику группы студентов из разных городов Советского Союза. Туристы, желающие интересно и с пользой для себя провести летний отпуск, посещают заповедник и знакомятся с прекрасной природой родного края.

Этот уголок дикой, первобытной природы находится всего в нескольких часах езды от Владивостока. Почти рядом с границей заповедника расположен большой поселок. И тем не менее, перейдя заветный рубеж, сразу же попадаешь в дебри, где привольно живут ценные и редкие звери и птицы, вытесняемые человеком из других районов.

Мы закончили рисование, поглядели на летягу, которую Эмма и Зина несли в лес, чтобы выпустить на том же месте, где она была поймана, уложили в гербарную рамку дневной сбор растений и тут только заметили, что солнце уже спряталось за вершины деревьев,

Александр Георгиевич, исполняя обещание, позвал нас ловить рыбу мальму. Мы взяли длинные удилища, накопали немного червей, которые, как это часто бывает, уходят вглубь земли или на другое место именно тогда, когда они нужны позарез, набрали в траве с десяток жирных зеленых гусениц и отправились к заветному месту. Надо было немного спуститься по течению Кедровки, чтобы выйти за границу заповедника, в котором запрещена охота или рыбная ловля.

У правления заповедника стояла машина. Загорелые, веселые студенты сгружали рюкзаки, свертки с палатками и ящики. Директор указал им, где расположиться, и обещал зайти попозже. Чок, увязавшийся было с нами на рыбалку, после некоторого раздумья решительно повернул назад, к студентам, вероятно, чтобы помочь им устроиться на новом месте.

Галечная отмель делила реку на две протоки. У противоположного берега под отвесным камнем темнел омуток. На его поверхности непрерывно возникали небольшие воронки, уносимые стремительным бегом воды. У вершины омута лежал большой валун. Вода трепетала на его мокрых плечах, как туго натянутый серебряный шарф.

Надо подобраться к омуту на расстояние заброса, и для этого войти по колено в быструю воду. Николай равнодушен к рыбной ловле, и его сапоги пригодились мне. Стоя на скользких камнях, я закинула леску в центр омута.

Примитивный поплавок из кусочка пробки мгновенно затянуло под воду. Я несколько раз пыталась подсечь несуществующую добычу — так было похоже поведение поплавка на энергичную поклевку крупной рыбы.

Омуток был слишком мал для ловли в две удочки. Александр Георгиевич отошел метров на двадцать вниз по течению. Почти сразу же он сделал резкую подсечку и выкинул на берег рыбу граммов на триста весом. Ревниво косясь на его добычу, я прозевала первую поклевку. Рыба взяла в тот момент, когда поплавок косо уходил в глубину, затягиваемый течением. Слабый удар передался по туго натянутой, дрожащей, как струна, леске, серебристое тело метнулось в темной глубине омута. И сразу же напряжение лески ослабло.

С лихорадочной поспешностью сменив объеденного червя, я снова сделала заброс. Приманка едва коснулась воды, как поплавок дернулся, в то же мгновение я сделала подсечку — и вот бойкая сильная рыба, энергично сопротивляясь, поднимается к поверхности.

Мой сосед выбрасывал рыбу ловким взмахом удилища. Я поступила так же. Мальма сорвалась с крючка уже на камнях отмели, и ее подхватил Николай, иронически наблюдавший за ловом. Он кричал нам что-то, но за гулом реки не было слышно слов.

Речная жилая мальма, называемая на Дальнем Востоке форелью, отличается от проходной мальмы образом жизни и меньшими размерами. Проходная мальма живет в море и осенью входит для нереста в реки и озера. Речная мальма рек не покидает. Это одна из красивейших рыб наших вод. Яркие малиновые, розовые, серые пятна на спине и боках действительно придают ей сходство с ручьевой форелью. Максимальная длина рыб, пойманных в тот вечер, составляла сантиметров двадцать, но Александр Георгиевич сказал, что это отнюдь не предельный размер для мальмы, водящейся в дальневосточных реках и озерах.

Лов шел своим чередом.

Заметно темнело. Неожиданно появились поденки — коричневатые насекомые с большими прозрачными крыльями. Они плясали над самой водой. По поверхности омута поминутно расплывались круги от тех мест, где рыбы подхватывали падавшую в воду добычу, Николай принял энергичное участие в ловле, размахивая сачком и доставляя нам поденок. Мальма клевала так, как это бывает только в мечтах подмосковных рыболовов.

Пришлось на скорую руку переоборудовать удочку для ловли в проводку. В азарте ловли, когда все внимание до предела сосредоточено на гибком удилише, не замечаешь ничего, кроме содрогания лесы.

Иногда я отвлекалась на мгновение и тогда ощущала какое-то слабое прикосновение к лицу и рукам, будто их касалась тонкая паутинка. Я отмахивалась от невидимых посетителей, но они так и липли к разгоряченному лицу. Это налетела мошка. Забегая вперед, не могу не упомянуть о свирепом зуде и долго не проходящих расчесах, появившихся потом на лице и руках. Но в тот момент мы не думали о мошке и таскали одну за другой отличных рыб. Стало уже совсем темно, когда мы прекратили лов.

Перед домом, где расположились студенты, горел костер. Над ним висел трехведерный котел. Две фигуры хлопотали у огня, помешивая в котле длинной ложкой и подправляя горящий валежник. Рядом с костром вертелся Чок, розовый от отблесков пламени. Он даже не поглядел в нашу сторону, когда я его окликнула.

Мы собирали раскиданные по комнате вещи, укладывали рюкзаки. На рассвете нам надо трогаться в путь, обратно во Владивосток. Сборы затянулись. Куда-то исчезли кассеты с пленкой. Гербарная папка не желала влезать в рюкзак.

Мы устали за день, все раздражало, и очень хотелось, плюнув на все, просто завалиться спать.

Александр Георгиевич постучал в окно.

— Идите скорее сюда! — крикнул он.

Мы выбежали на улицу. Свет горел только в наших окнах. Остальные дома погрузились в сон. Было тепло, влажно и тихо. Козодои, как призраки, бесшумно реяли над нами.

И вдруг в кустах против дома мелькнул огонек — словно кто-то широким жестом откинул в сторону горящую папиросу. Еще один огонек прочертил широкую дугу и исчез за деревом. А вон и еще, и еще огоньки. Они кружатся между кустами и на поляне, то поднимаясь вверх, то опускаясь к самой земле.

Это летали жуки светляки. Александр Георгиевич и Николай метались по поляне, стараясь поймать хоть один живой огонек. Наконец Александр Георгиевич издал торжествующий возглас. Пойманного светлячка посадили в стакан и погасили в комнате свет. На столе горел зеленоватый огонек. При электрическом свете светлячок оказался небольшим, в сантиметр, черным жучком с узким телом.

Мы еще немного поговорили с директором и тут только спохватились, что уже первый час ночи. Александр Георгиевич обещал проводить нас утром, и мы расстались.

Я проснулась оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Николай уже оделся и засовывал в рюкзак сложенный сачок — последнее, что он укладывает в час отъезда.

Как водится, мыло, полотенце и зубные щетки были уложены с вечера, и никто не помнил, в какой именно из двух туго набитых рюкзаков. Эту странную особенность сборов отметил еще Джером К. Джером.

Нас уже ждала машина. Александр Георгиевич разговаривал с шофером. Из соседнего дома, где поселились студенты, раздавались голоса. Неожиданно там поднялся крик, шум, споры. Из-за угла выбежала девушка с ложкой в руках и остановилась, растерянно оглядываясь.

— Что там у вас случилось? — окликнул ее Александр Георгиевич.

— У нас пропала вся каша, — сказала девушка, энергично размахивая ложкой. — Мы вечером сварили полный котел каши, чтобы утром не задерживаться с выходом. Оставили половину котла. А теперь там только на самом донышке намазано.

— Что за ерунда! — пробормотал Александр Георгиевич и пошел разбираться в происшедшем. Вернулся он почти сейчас же и очень сердитый. — Вы Чока не видели? — спросил он нас.

— Со вчерашнего вечера его не было, — ответили мы.

— В золе костра отпечатки его лап, а шерсть прилипла на краю котла. Это его работа.

— Вели вы будете его наказывать, надо это сделать немедленно, — заметил Николай, — Потом всякое наказание будет бессмысленным. Собака просто не поймет, за что несет расплату.

— Знаю, — сказал сердито директор, — да где его, подлеца, теперь найдешь! Чок! Чок! Ко мне! — Интонации его голоса не сулили ничего хорошего. Я подумала, что Чок будет последним идиотом, если сейчас прибежит на зов хозяина. Чок, видимо, разделял мою точку зрения. Он не появился.

Пока директор писал шоферу путевку, я пошла по знакомой тропке в сторону реки. В высокой траве среди кустов что-то белело.

Оттянув на затылок шелковистые уши, Чок распластался на земле. Он следил за мной блестящими темными глазами. Вид у него был виноватый, но счастливый. Непомерно раздутое брюхо не оставляло и тени сомнения в том, куда делась каша студентов.

Александр Георгиевич и Николай звали меня к машине. Услышав голос хозяина, Чок тяжело вздохнул и еще плотнее приник к земле. Я подмигнула ему и поскорее вернулась назад, чтобы не навести на след преступника его разъяренного владельца. Кто виноват, что голодный щенок нашел на улице котел с едой и воспользовался случаем раз в жизни наесться до отвала. Мои симпатии были на стороне Чока.

Мы уехали, уверяя Александра Георгиевича и себя, что скоро вернемся сюда, в страну непуганого зверя. Но кто знает, когда это желание воплотится в жизнь…

* * *

Я лежала на жесткой койке в кубрике и прислушивалась к мерным ударам волн. Небольшое суденышко, ласково именуемое на языке дальневосточных моряков жучком, упрямо пробивалось сквозь волны и ветер. Мы задержались во Владивостоке и вышли только перед заходом солнца. В сумерках поднялся сильный ветер. Спать совсем не хотелось, да и трудно было заснуть. При каждом крене судна на правый борт узкое ложе наклонялось под углом в сорок пять градусов, и я рисковала очутиться на полу. Однако мои соседи по кубрику, свободные от вахты, спокойно спали на своих койках, протянувшихся в два яруса по обе стороны узкого прохода. Свернувшись котенком, сладко посапывала в подушку девушка, судовой кок. Темный локон лежал на ее розовой щеке. Она спала так крепко и безмятежно, будто и не мотало наше судно семибальной волной. Небольшое зеркальце над ее изголовьем ритмически постукивало по переборке в такт ударам волн, бросая на одеяло отраженный свет лампочки. Николай сидел на скамейке в конце кубрика и пытался что-то писать, придерживая ногами ускользающий стол.

В иллюминатор над головой ломились волны, то закрывая его темным полотнищем воды, то взрываясь белоснежными фонтанами пены.

Мне скоро наскучили гимнастические упражнения на качающейся полочке у самого потолка. Не без труда спустившись со своего насеста и натянув сапоги и плащ, я вскарабкалась по вертикальному трапу. Ветер рванул дверь, волна ударила в борт — и я вылетела на палубу.

В слабом свете бортовых огней у ног возникали бледные призраки пенистых гребней, шипя заливали палубу и исчезали, гонимые ветром, в темноте.

Крохотная пылинка света, дрожащий огонек мигал вдали. Маяк ли это, стоящий на скале над морем, или одинокий буй, прикованный ржавой цепью, бледным лучиком указывает нам правильный путь?

Цепляясь за выступы палубной надстройки, я пробралась по узкой бортовой палубе на нос катера. Здесь, на банке (скамейке) у рубки, спал кто-то, прикрытый брезентом. Лицо рулевого, освещенное снизу слабым светом компасной лампочки, казалось трагической, призрачной маской. За рубкой было тише. Брызги не летели в лицо холодным дождем, волны, разрезаемые высоким носом судна, шипели и хлюпали в клюзах, но палубу не заливали. Я устроилась на ящиках с научным оборудованием. Пахло морем, смолой, влажным деревом и брезентом, приторным запахом солярки. Знакомый, любимый букет запахов, неразрывно связанный с экспедициями. Всего лишь месяц назад шумел за бортом весенними штормами Каспий, а теперь кидают катер шалые волны Японского моря.

Судно шло на юг, в бухту Троицы. Некоторое время мы будем работать там, почти у самого края нашей страны. Потом двинемся севернее.

Неслышно подошел капитан. Он стоял рядом со мной, всматриваясь в тьму ночи.

— Долго еще идти? — спросила я.

Капитан присел на ящики, похлопал себя по карманам в поисках спичек, долго чиркал по отсыревшему коробку и неторопливо прикурил, держа огонек в ковшике ладоней. Только после этого он ответил на вопрос

— Если все будет хорошо, через час должны прийти.

Мне знакома эта формула «если все будет хорошо». Моряки знают неожиданности, которые может преподнести капризное море, и очень осторожно говорят о времени прибытия.

Мы молча сидели, прислушиваясь к порывам ветра и мощным шлепкам волн по бортам судна. Я посмотрела на часы. Выл уже первый час ночи.

— Что не спите? — спросил капитан.

— Очень болтает, да и жарко в кубрике, — ответила я,

— Осторожнее ходите вдоль борта, — предупредил капитан, — Палуба там узкая, свалитесь в море, мы и не услышим.

— А бывали такие случаи?

— Конечно, на море всякое бывает. А тут шторм, хоть и не очень сильный. Да и ночь темная. Упадете, где вас потом искать?

— Буду сидеть здесь на ящиках и никуда не пойду, — охотно обещала я, поеживаясь при мысли о волнах, хлеставших за бортом.

Рулевой окликнул капитана из рубки. Я видела, как они совещались, склонив головы к бледному свету маленькой лампы. Где-то далеко на горизонте вспыхнул на мгновение зеленый огонек и погас. Поднявшийся нос судна закрыл его на несколько секунд, потом зеленый глазок опять мигнул и погас, подчиняясь особому своему ритму. Капитан вышел из рубки.

— Вот и бухта Троицы, — сказал он, протягивая руку в сторону мигалки. — Как туда зайдем, сразу станет тише.

Судно понемногу поворачивало направо, огонек маячка медленно переползал по левому борту и скрылся за кормой. Ветер заметно стих. На фоне темного неба смутно рисовались очертания еще более темной громады сопки. Волны все ленивее раскачивали жучок, впереди стали появляться далекие огоньки. Они медленно приближались, сопка растаяла в темноте, и налево распахнулся широкий проход. За плоским островком возникли ярко освещенные причалы и корпуса рыбокомбината. В совершенно тихой темной воде струились золотые змейки отсветов фонарей. Целое стадо сейнеров дремало бок о бок, прижавшись к высокому пирсу. Выше по сопке кое-где горели огоньки в окнах; два-три уличных фонаря освещали густые купы деревьев. Трудно было представить, что совсем рядом ветер срывает пенные гребни с высоких волн. Шум прибоя, доносившийся сюда порывами ветра, только подчеркивал покой бухточки.

Дежурный диспетчер быстро распорядился с разгрузкой нашего багажа. Мы простились с капитаном и через несколько минут уже взбирались по пологой деревянной лестнице к молодежному общежитию, где для нас была приготовлена комната.

Утром начались скучные, но совершенно необходимые заботы по устройству походной лаборатории. Комната была просторной, с видом из окна на бухту и причалы рыбокомбината. Комендант общежития приняла в нас самое горячее участие. Мы еще возились с распаковкой ящиков, а уже в комнату был принесен большой стол для работы, полка для книг, ведра и лохань, в которой будут ждать своей очереди наши «натурщики» — крупные морские животные.

Все было отлично, кроме погоды. Пронзительный ветер и низкие тучи, набухшие дождем, решительно лишали нас надежды сегодня же познакомиться с прибрежными районами моря, В закрытой со всех сторон бухточке у причалов по-прежнему было тихо, но даже из окна виднелись радужные переливы нефти и мутные, белые потоки отходов комбината, расплывающиеся в тихой воде. А за узким перешейком, привязывающим полуостров к материку, бесновались свинцовые грязные волны.

Во второй половине дня было покончено с разборкой багажа. Комната приняла деловой вид. Невысокие, стеклянные сосуды, плоские кюветы и канны[1] из органического стекла были готовы принять своих временных жильцов. Бутылки с разведенным формалином и пустые банки для сборов выстроились под столом. Канистра со спиртом, обернутая в тряпье, стала в угол шкафа и притворилась простым свертком. Книги, бумага, краски, фотопринадлежности, подводное снаряжение — все легло на свои места. Мы могли идти на первую разведку.

В воздухе висела мелкая водяная пыль, не то дождь, не то туман, пеленой затягивающая горизонт. Влажная земля на дороге превращалась в густую грязь. Мы быстро прошли вдоль забора комбината, свернули по узкому переулочку между небольшими домами и сразу очутились лицом к лицу с морем.

Сопка крутыми откосами спускалась почти к самой воде. У ее подножия вилась тропинка. Волны тяжело и медленно вздымались и падали на прибрежные камни. В пенном водовороте мелькали черные, острые грани, отполированные до блеска. Они обнажались, когда отступала вода, и только пена, шипя, таяла и сбегала ручейками в узкие расщелины между камнями.

В мутной воде крутились обрывки водорослей, то мохнатые и всклокоченные, как пучки рыжей мочалы, то гладкие, темно-коричневые, широкие, напоминающие плоских змей. В выбросах у самого заплеска нам хотелось найти какие-нибудь следы существ, населяющих это море.

Как выяснилось в дальнейшем, место для поисков было выбрано неудачно. Голые камни у берега день и ночь омывались сильным прибоем. Валуны, покрывавшие дно, перекатывались волнами и, как жернова, перемалывали все живое. Жизнь таилась на глубине и в расщелинах, куда не достигали мощные удары.

Мы шли, с трудом преодолевая влажное сопротивление ветра, отскакивая от пенных фонтанов и соленых брызг, щедро посылаемых падавшими волнами. Откосы сопки становились круче, тропинка все ближе прижималась к морю. Появились каменные стены, отвесно падавшие в море и преграждавшие путь. У их подножия кипел пенный котел прибоя. С первого взгляда казалось, что дальше пройти нельзя. Однако обнаруживались трещины и выступы, по которым можно было взобраться на стену. Находились природные ступени и на другой стороне. А тропка как ни в чем не бывало начиналась у последней ступени и вела нас дальше, к следующей преграде.

С гребня очередной стены было видно, как ярко-синяя полоса стремительно разрывала покров сизых туч. Блеснуло солнце, и свинцовое море стало сине-зеленым, исчерченным рядами ослепительно белых гребней.

Рядом с тропинкой на осыпи из мелких и острых камней распластались, как плоские подушки, незнакомые растения с сизо-голубыми, мясистыми листьями. Подальше, за осыпью, целыми полянами рос шиповник. Молодые кустики его едва достигали десяти-пятнадцати сантиметров, но на каждом уже красовался темно-красный или белый цветок.

Заросли низкорослых дубков спустились с вершины сопки к ее подножию. Дальше, примыкая к крутому боку горы, шел низкий хребет. Еще через несколько десятков метров он расширялся и поднимался вверх, образуя крутой и обрывистый холм. Это и был конец полуострова, отделяющий бухту Троицы от открытого моря.

За каменистым гребнем расстилалась бухта. На пологих, маслянистых волнах у самого берега покачивалась круглая голова, покрытая светло-серой шерстью. Большие темные глаза смотрели на меня очень внимательно, но без страха. Я чуть слышно свистнула — условный знак Николаю, что есть нечто интересное, требующее осторожности. Он подошел, пригибаясь, и осторожно заглянул за камни.

— Ларга, тюлень, — прошептал он.

В этот момент с горы, крича и смеясь, скатилась компания подростков. Несколько камней полетело в воду. Один из них упал почти на то место, где только что была голова зверя. Ларга исчезла раньше, чем камень коснулся воды.

Мальчики попрыгали у берега, побросали камни в воду, потом скрылись за скалами на мысу. Мы немного подождали, надеясь, что тюлень снова вынырнет, но испуганное животное больше не появлялось.

Я дала себе слово в ближайшие дни вернуться сюда и поискать ларгу. Если она живет здесь постоянно, может быть удастся увидеть ее в воде за охотой.

Обратный путь пролегал берегом бухты. Тропинка то взбиралась на скалы, отвесно обрывающиеся в воду, то круто спускалась и вилась по берегу, заросшему высокой травой и кустами шиповника. Вода в бухте была гораздо прозрачнее, чем со стороны открытого моря. С высоты скал у самого берега виднелись рыжеватые заросли водорослей и крупные, светлые глыбы камней с черными гнездами мидий.

Тень сопки падала на воду, наполняя расщелины загадочной мглой. Казалось, там кто-то шевелится, то ли ленты водорослей, то ли незнакомые животные.

Солнце уже скрывалось за горизонтом, когда мы добрались до дома. Из нашего окна было видно, как клубятся плотные фиолетовые тучи с багряно-алыми прожилками. В их разрывах пылало огненное, закатное небо. Все это великолепие отражалось в тихой воде бухты. А за узким перешейком все еще грохотали мутные валы.

За ночь волнение на море заметно утихло, а в бухте Троицы не осталось и следов вчерашней непогоды. Мы разбили лагерь на плоском камне у высокой скалы. Прозрачная вода медленно поднималась, шевелила ярко-зеленую бахрому водорослей и, всхлипнув, отступала, оставляя влажный след на пористых боках береговых камней. Глядя вниз, можно было

видеть зыбкое, колеблющееся дно, по которому бежали солнечные зайчики. Они скользили по перистым кустикам красных, зеленых и коричневых водорослей, на мгновение вспыхивали в перламутре раковины и светлой сеткой накрывали камни.

Сопки далекого противоположного берега бухты, окутанные золотистой дымкой, спускались к воде склонами, поросшими лесом. В их распадках лежали густые ультрамариновые тени. Между сопками и серебром бухты едва виднелись бледные полоски песчаных пляжей или россыпи серых камней, казавшихся с этого берега мелкими, как галька. В действительности они были, вероятно, куда больше человека.

Николай лежал на соседнем камне, засунув в узкую трещину тонкий, длинный пинцет. Мы обнаружили здесь каких-то животных, напоминающих черных тараканов, которые поспешно разбегались при нашем приближении и прятались среди камней. Это были лигии — ракообразные, живущие в зоне заплеска, где море только смачивает камни брызгами и языками волн. Поймать осторожных и юрких животных голыми руками оказалось трудно. Заглядывая в расщелины, мы видели красные огоньки выпуклых глаз и тонкие усики лигий, но стоило просунуть туда пинцет, как животное пряталось за шероховатостями камня, где его не могли достать железные пальцы. Тогда Николай лег в засаду, держа пинцет наготове, чтобы схватить осмелевшую лигию, когда она начнет выползать из своего убежища. Он бормотал что-то ласковым голосом, видимо, уговаривая лигию подойти поближе и не бояться. Но мудрых рачков не очень-то легко обмануть сладкими речами.

Пока Николай колдовал над щелью с лигиями, я натянула маску и толстые перчатки. Они немного стесняли движения пальцев, но, как и ласты с двойной резиновой подошвой, могли оказаться полезными при близком контакте с колючими обитателями Японского моря. На поясе висела плетеная сумка с полиэтиленовыми мешочками для сборов.

— Иду на первую разведку. Буду в этом районе.

— Фотоаппарат берешь? — спросил Николай.

— Да нет, сначала надо посмотреть, что здесь делается.

— Я поймаю несколько лигий и потом пойду за камни, в заливчик. Там много водорослей, я видел сверху, — сказал Николай.

По шершавым откосам камня рассыпались белые звездочки балянусов, усоногих рачков. Входить в воду надо осторожно, чтобы не разрезать их острыми раковинами тонкую резину костюма. Все дно было завалено громадными камнями. Их вершины почти достигали поверхности воды, а два или три особенно больших поднимали над ней свои пористые, изъеденные волнами маковки. Извилистые узкие коридоры были полны синим сиянием воды, пронизанной солнцем. На светлых стенах подводного лабиринта сидели черные морские ежи. Кое-где выпуклую грудь скалы украшали морские звезды патирии, ярко-синие с алыми пятнами, похожие на елочные игрушки. На одном камне их собралось целое созвездие. Тут были и большие, в две ладони, и совсем маленькие. Они окружали плотный сине-красный клубок из тех же звезд. Вокруг него суетился пестрый крабик. Я нырнула и,

подхватив звездный шар, целиком засунула его в плетеную сумку, чтобы на досуге разобраться, в чем тут дело.

На некоторых камнях развевалась длинная зеленая грива морского льна — филлоспадикса, очень похожая на морскую траву зостеру. В отличие от хорошо знакомых пейзажей Черного моря здесь отсутствовали сотни мелких рыбешек, которые вились там всегда вокруг подводных скал. Да и сами скалы были какие-то голые, без буйных и пышных зарослей цистозиры, покрывающей в Черном море все камни в скалистых районах. Здесь же кроме филлоспадикса кое-где встречалась странная золотистая водоросль, напоминающая разорванный на ленты стяг со сборчатой, мясистой манжеткой внизу, у самых ризоидов и медленно покачивались в ленивых волнах длинные и пушистые водоросли с множеством мелких ягодок-пузырьков, похожих на виноград.

В углублениях скалистых площадок, в расщелинах и под откосами камней гнездами сидели двустворчатые моллюски мидии. Они поражали своими размерами. Это были мидии Грайана с толстыми, лиловато-черными раковинами, испещренными светлыми пятнами известковых обрастаний. Некоторые ракушки весили, вероятно, более полукилограмма. Я знала, что в Приморье их добывают в большом количестве, а консервы из мидий с рисом часто покупала в рыбных магазинах Москвы. Если мы попадем в положение Робинзона, мидии будут первыми в списке даров природы.

Вот старая знакомая, первая представительница океанической фауны, встреченная в бухте Шаморе в тот неудачный день, — амурская морская звезда. Она медленно и плавно скользила по отвесной стене, приподняв самые кончики длинных лучей. А вот еще одна, поменьше. Эта забилась в расщелину камня в нелепой позе. Два луча вытянуты в струнку, другие три, плотно сжатые вместе, заполнили узкую щель, повторяя ее изгибы.

На большом камне лежал странный красно-коричневый ковер. Рыхлый и бархатистый, он закрывал верхнюю часть камня и спускался с одной стороны его почти до самого дна. Это была колония актиний метридиум, с мохнатым венчиком щупалец величиной с блюдце.

Дно постепенно уходило в глубину. Тени сгущались в узких проходах и под камнями. В густой синеве мерещились неясные формы. Казалось, кто-то большой медленно шевелится там. Вот последняя вершина камня, едва видная далеко внизу, в сияющем тумане воды, осталась позади.

Некоторое время я плыла параллельно берегу, надеясь хотя бы издали увидеть силуэты рыб. Но только большая медуза корнерот медленно проследовала мимо, косо уходя в глубину. Ее купол то становился плоским, как тарелка, с подогнутыми внутрь краями, то, сжимаясь, выталкивал струю воды. Кружево щупалец развевалось под куполом. Пришлось уступить ей дорогу, памятуя об ожогах, полученных мною от близких ее родственниц, медуз корнеротов Черного моря.

Кроме корнерота, ни одно животное не появлялось на ограниченном полутора десятками метров подводном горизонте. Можно было повернуть обратно к берегу. После общего знакомства с характером этого района следовало начать основную работу — сборы животных. Я начала с мидий. В центре каждого гнезда сидело два-три крупных старых моллюска, а вокруг них, прикрепляясь друг к другу и к камням, теснились более мелкие ракушки.

Естественно, хотелось найти самую большую. Многие из них казались огромными. Но все предметы под водой кажутся на одну треть увеличенными по сравнению с их истинными размерами. Ракушек было так много, что глаза разбегались.

После долгих поисков выбор остановился на громадной мидии, сидевшей у самого края скалы. Глубина была небольшая, всего метра три. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы промыть воздухом легкие, я нырнула. Схватив ракушку обеими руками, упираясь в камень, я рванула ее что было силы. Однако она держалась крепко, как пришитая толстым пучком биссусных нитей, приросших к скале. Можно было бы подрезать биссусы ножом, но его взял Николай для сбора водорослей. Я вертела ракушку, дергала ее во все стороны, пока не почувствовала, что больше не могу обойтись без глотка свежего воздуха. Рывок из последних сил, треск рвущихся биссусов — и я вылетела на поверхность, держа в руке громадную ракушку.

Укладывая ее в плетеную сумку, я увидела, что «звездный шар», найденный в начале экскурсии, начал распадаться. Отлепляя по одной жесткие, шероховатые звезды, я добралась до «ядра». Это был всего-навсего полусъеденный морской еж, от которого осталась круглая известковая коробочка скелета с жалкими остатками содержимого.

С актиниями пришлось потерпеть полное поражение. Полупрозрачное цилиндрическое тело и ротовой диск с густой бахромой нежных щупалец при первом прикосновении руки сжимался в упругий слизистый конус. Подошва животного крепко приросла к камню, и ухватить актинию как следует было невозможно.

Пока я маялась с непокорными актиниями, решительно не желавшими гибнуть во славу науки, откуда-то выскочил крабик и побежал боком по их пухлому ковру. Вдруг он забарахтался на одном месте, подпрыгивая от усилий освободить ноги, будто прилипшие к бахроме щупалец, рванулся в сторону и добился-таки, что актиния его выпустила. Крабик скрылся в водорослях, а я заглянула в поймавшую его живую ловушку. Ее щупальца, сжатые в узелок, крепко держали оторванную ногу краба и, медленно изгибаясь, несли добычу к ротовому отверстию в центре диска. Бедняга краб освободился ценой собственной ноги!

Отступившись от актиний, я занялась ежами. Издали они кажутся черными, как уголь, вблизи же видно, что они не совсем черные, а темно-пурпурные, как спелые ягоды винограда сорта Изабелла. По-латыни видовое название этих ежей — «нудус», что означает «голый». Ежи сидели неподвижно, растопырив все свои многочисленные иглы, и готовы были доказать всем желающим, что название «голых» им было дано учеными, вероятно, в шутку. Наши товарищи по подводному спорту рассказывали, как легко протыкают резину костюмов и кожу человека иглы морских ежей и как они ломаются и крошатся под пинцетом, если их пробуют удалить из ранки. Слизь и грязь на иглах могут вызвать при уколах воспалительные процессы. В тот первый спуск я обращалась с ежами так осторожно, будто они были сделаны из тончайшего стекла.

При прикосновении к ним ежи отваливались от каменной стенки и падали на дно. Я посадила одного, покрупнее, на освещенный солнцем выступ скалы. Еж был величиной с большое яблоко, круглый, чуть приплюснутый сверху и почти плоский снизу. В центре нижней, плоской стороны был виден рот — белоснежные пластинки пяти зубов, собранных в плотный, выпуклый бутон. Среди рядов более коротких колючек шли ряды длинных игл.

Сначала еж сидел, шевеля иглами, очень подвижными. Потом с одной стороны колючего клубка появились амбулякральные ножки — темные, тонкие, как ниточки, с присосками на концах. Они вытянулись целым пучком, изогнулись и прикрепились присосками к камню. В то же время еж приподнялся на иголках. Ножки сокращались, подтягивая тело, иглы, как маленькие ходули, двигали ежа в том же направлении. Он довольно бойко полз по откосу камня, пока не добрался до впадины. Здесь он сразу осел, втянув ножки.

Забыв все на свете, я смотрела, как ползет морской еж. И вдруг мою щиколотку охватила плотная, холодная петля. Я рванулась в сторону с такой силой, что ударилась плечом о край камня. К счастью, здесь не было ежа, который мог бы «смягчить» удар. Вероятно, я вскрикнула, так как в рот хлынула вода. Петля соскользнула с ноги, и я оглянулась, не сомневаясь, что встречу холодный, пристальный взор осьминога. Однако вместо опасного головоногого моллюска на меня смотрел Николай. Маска не могла скрыть его глубочайшего изумления.

— Что случилось? — спросил Николай. — Почему ты так шарахнулась?

— Никогда не хватай плывущего человека, если он тебя не видит. Это же элементарно.

— Ты подумала, что это осьминог?

— Я ничего не думала, — соврала я, — просто от неожиданности вздрогнула и отшатнулась.

Николай только покачал головой, а я не стала развивать эту тему, так как и сама была виновата. Нельзя терять голову и поддаваться панике, это самое опасное в подводном спорте.

— Покажи, что у тебя собрано, — попросил Николай. Сам он держал под мышкой сноп водорослей. Я показала ему мидию и звезду.

— Не густо, — засмеялся он. — Хотя ты, вероятно, только поверхностно обыскивала камни. А мидия хороша.

— Дай мне нож, — попросила я. — Хочу достать актинию.

— Я буду ждать тебя на берегу. — Николай отдал мне нож с ножнами и уплыл за камни. Рискуя обрезать пальцы, я с трудом отделила актинию от камня, почти не повредив ее нежного тела. Ныряя за ней, я увидела под камнями серо-зеленых ежей стронгилоцентрогусов интермедиус с короткими иглами. Перчатки очень пригодились, когда пришлось выцарапывать ежей из узких расщелин. В одном месте на ровном участке дна ежей этих собралось около десятка. Некоторые из них почему-то облепили себя маленькими камушками и обломками ракушек. Другие были аккуратно обернуты в обрывки водорослей. Зачем они это делают? Для маскировки? Но кто может быть опасен большому колючему ежу? Все это было очень интересно и непонятно.

Все собранные животные были крупные, а сосуды у нас маленькие. Морскую воду носить надо издалека, да и водоросли ждать долго не станут. Поэтому не было смысла жадничать в первый же день, набирая слишком много объектов для работы: ведь рисовать нужно, пока они живые.

Подплывая, я увидела, что на камне, где остались наши вещи, сидит Николай, окруженный тесным кольцом ребятишек лет десяти-двенадцати. Один был постарше. В почтительном молчании мальчики наблюдали, как я выползла на камень, сняла маску и ласты.

— Гляди, тоже лапы, — прошептал один из них.

— Не лапы, а ласты, — поправила я. — А почему вы, ребята, не здороваетесь? У вас здесь не полагается? Здравствуйте!

— Здравствуйте, тетя, — ответило несколько голосов.

— Есть желающие поплавать в маске?

В ответ поднялся радостный крик. Несколько рук с готовностью потянулось к моей маске. Я сунула ее в рюкзак и вынула другую, поменьше.

— Ты смотри, поосторожнее, — предупредил меня Николай. — Как бы не утонул кто-нибудь. — Он сидел, накинув пиджак прямо на резиновый костюм, и раскладывал на камне водоросли, отбирая лучшие экземпляры.

— Так ведь это рыбаки, они все умеют плавать, — сказала я.

Самому старшему из мальчиков было лет четырнадцать. Он держался очень солидно, и хотя его карие глаза заблестели от любопытства, когда я спросила, кто хочет плавать в маске, он не принял участия в общем гвалте.

— Тебя как зовут?

— Мишка.

— Слушай, Миша, кто из этой компании не умеет плавать?

— Валерка не умеет плавать! — закричали ребята. Валерка, черномазый парнишка лет восьми, мрачно посмотрел на ребят, потом отвернулся и уставился на сопку.

— Валерку пустим посмотреть под воду у самого берега. Да и всем лучше плавать не здесь, а в заливчике, за камнями.

— Кстати, там интереснее, чем здесь, — вмешался Николай, — много водорослей и животных больше.

— Вы, тетя, здесь не купайтесь, — сказал Миша. — Здесь осьминог живет.

— Вот у этих камней?!

— Ну?!

Я поглядела на мальчика, не понимая, что он хотел сказать этим восклицанием. Ребята не заметили заминки в разговоре и, перебивая друг друга, стали рассказывать, какого осьминога здесь видел дядя Вася, а дядя Женя Петров стрелял в осьминога, но не попал.

— Да вы-то сами видели здесь хоть одного осьминога? Нет, сами они не видели, а вот они все слышали, что дядя

Вася видел здесь осьминога, а дядя Женя… и т. д.

Мы с Николаем переглянулись. Он знал о моем заветном желании увидеть это интересное животное.

— Если будет солнце, ты сможешь сделать хорошую фотографию, — сказал Николай. «Если осьминог этого захочет», — добавила я мысленно.

— Я сейчас еще повожусь с водорослями, а ты бы погрелась немного, — и Николай снова склонился к своей работе.

Быстро был снят резиновый костюм и промокший свитер. Солнце грело щедро, как в Крыму. Оно припекало спину даже через ситцевый халатик, и скоро стало жарко. Ребята с нетерпением ждали обещанного плавания с маской. Они толкались и перешептывались за моей спиной.

— Кто будет плавать первым?

Лучше было бы не задавать такого вопроса. От ребячьего крика зазвенело в ушах. Наскоро сводились старые счеты: кто-то у кого-то срезал крючок, а кто-то не отдал взятых на кино денег. Самые предприимчивые тихонько тянули у меня из рук маску и жалостно канючили:

— Тетенька, я немного поплаваю, тетенька, мне только померить.

Мише скоро надоело слушать споры, и он, заложив пальцы в рот, пронзительным свистом прекратил гам.

— Будем плавать по очереди. Кто как сидит, так и очередь пойдет, — решил он тоном, не допускающим возражений.

— Правильно! — обрадовались те, кто сидели ближе. Мы пошли к небольшому заливчику с мелкими камнями

у берега.

Вот и пригодилась моя маленькая запасная маска и трубка, укладываемые обычно в рюкзак на всякий случай. Посадив ребят на берегу, я показала, как смачивать маску, чтобы она не потела, как ее надевать и как подгонять ко рту загубник дыхательной трубки. Рассказала и о том, как надо дышать и как проветривать легкие, как нырять и как одним выдохом выбрасывать всю воду из трубки. Ребята слушали «вполуха». Им не терпелось скорее надеть маску. Я заставила их по очереди примерить ее. Наконец первый вошел в воду, балансируя на скользких камнях, упал на живот и медленно поплыл.

— Опусти лицо в воду, не бойся и глаза открой! — закричала я ему, заметив, что он держит голову над водой.

Мальчик послушно опустил голову и спустя секунду буквально взвился над водой. Над берегом раздался ликующий вопль:

— Ой, законно! — кричал парнишка в полном восхищении. Он снова сунул загубник дыхательной трубки в рот и упал на живот, погрузив лицо в воду. Мальчик даже не плыл, а просто лежал на воде, не обращая ни малейшего внимания на нетерпеливых. Вероятно, он их и не слышал. Следующий по очереди не выдержал и кинулся к счастливцу. Завязалась борьба, при которой могла пострадать маска. Я мигнула Мише.

Он разнял драчунов и надел маску на следующего. И опять восторженный крик на всю бухту. Между тем первый пловец вылез на берег и рассказывал друзьям о своих впечатлениях.

— Все видно законно, как на земле. Воды будто вовсе нет. Звезды законные — во! — и он развел руки на метр. — Ежи здоровые, я таких раньше не видел.

— Рыбу видел?

— Там ленки здоровые ходят.

— Так ты видел рыбу?

— Ну?!

— Слушайте, ребята, — сказала я, поглядывая одним глазом на медленно плывущего вдоль берега очередного подводного спортсмена, — вас спросишь о чем-нибудь, а вы говорите: «Ну?» Что это значит?

Ребята переглянулись и засмеялись.

— Я тоже сначала удивлялся, — сказал один из них, — мы с Волги приехали. Там так не говорят. — Это если вас спросят и надо ответить «ну конечно», «ну да», а они просто говорят «ну!» Значит, вроде «да».

Я подивилась гибкости великого нашего языка и очень скоро совершенно привыкла к этому энергичному восклицанию, выражающему в зависимости от интонации, с которой его произнесли, куда больше, чем сухое «да».

Пользуясь правом старшего, Миша плавал дольше и дальше всех. Он и нырял, легко освоясь с несложной техникой выбрасывания воды, попавшей в трубку. Оставшиеся роптали, но из воды Мишу не тащили, зная, видимо, что это им пользы не принесет. Он вылез совсем синий и дрожащий.

— Понравилось? — спросила я.

— Сколько стоит маска? — спросил Миша вместо ответа. Он стучал зубами, прыгая на одной ноге и стараясь попасть другой в штанину.

— Да ты согрейся сначала, а потом поговорим, — ответила я.

Наступила очередь маленького Валерки. Когда я стала нацеплять на него маску, оказалось, что она безнадежно велика для его мордашки. Все наши старания добиться герметичности, плотности прилегания резины не увенчались успехом. Мне было жаль бедного мальчонку. Он терпеливо ждал своей очереди и никак не хотел примириться с неудачей. Бедняга надувал щеки, прижимал резину к лицу растопыренными пальцами и готов был заплакать. Тогда я завела его в воду по пояс, нацепила маску и трубку и велела нагнуться, погрузив в воду только стекло маски. В бухточке было тихо, и, стоя по пояс в воде, Валерка мог рассматривать морское дно у своих ног.

Пока он медленно бродил вдоль берега, мальчики атаковали меня расспросами. Я в общих чертах рассказала им, как можно сделать маску, посоветовала поглядеть чертежи и инструкции в журналах «Юный техник» и «Техника молодежи».

— Теть, а как лапти сделать? — спросил один из компании.

— Лапти!! — ребята подняли его на смех. — Ласты, а не лапти!

— Это, ребята, сложное дело. Самим вам, пожалуй, не справиться. Во Владивостоке их можно купить.

Ребята заволновались:

— И маски там продают?

— Бывают и маски в спортивном магазине.

— А сколько стоят?

Я чувствовала себя немного неудобно, когда вынуждена была сказать, что маска и ласты в общей сложности стоят около десяти рублей. Кому из ребятишек будет доступна такая покупка? Однако ребята не унывали:

— Маски можно сделать самим, трубки выгнем — пустое дело. А плавать можно и без ластов.

— Мишка-то себе купит, — сказал один из мальчиков, — он работает.

— А где ты работаешь, Миша? — спросила я.

— На комбинате. Рву печень, — ответил Миша, нисколько не сомневаясь в исчерпывающей ясности определения характера своей работы. Я решила ничего не спрашивать, а просто пойти и посмотреть, у кого и как этот симпатичный мальчик «рвет печень».

Однако надо было снова приниматься за дело. Беспокоило то, что сопки противоположного берега скрылись в густом и низком тумане. На нашей стороне бухты сияло солнце, но никто не мог сказать, как долго это продлится. Я дождалась очередного и последнего из новых любителей подводного спорта, с великой неохотой вылезшего из воды, и вернулась к Николаю. Ребята ушли домой обедать. Мы наскоро съели по куску хлеба, запивая его прозрачной и холодной водой из маленького родничка у подножия сопки.

— Будем искать осьминога? — спросил Николай, помогая мне натянуть тугой и узкий резиновый костюм.

— Ну еще бы! А ты думаешь, мы его найдем?

— Сильно сомневаюсь, — ответил Николай. — Скорее всего, осьминоги уже отошли на глубину, где вода прохладнее. Впрочем, помнится, я нашел как-то одного, небольшого, совсем у берега.

Кроме поисков осьминога передо мной стояла задача сделать пробные снимки подводного пейзажа. Я тщательно затянула гайки на герметической камере, где находился ФЭД с широкоугольным объективом Юпитер-12. Николай торопил меня, поглядывая на приближавшуюся стену тумана.

Мы принялись за систематические поиски, обшаривая все укромные уголки под камнями и пещерки, образованные грудами обломков, Я сделала с десяток снимков, изменяя выдержку от 1/25 до 1/250 секунды. Прочесывая проход за проходом, мы заплыли па глубину, где дно резко уходило вниз. Вернулись назад и поплыли вдоль берега, Николай хотел найти хотя бы пустые раковины двустворчатых моллюсков, собранные в одно место, что обычно указывает на близость осьминога. Но и этого не было.

Время от времени мы взглядывали на небо и видели, как постепенно бледнело солнце, скрываясь в тумане. Под водой разлился ровный, тусклый свет, далеко не такой яркий, как прежде. Зато исчезло голубое сияние, как туманом закрывавшее подводную даль. А на небольшой глубине освещенность и теперь была достаточно сильной. Все детали выступали необыкновенно отчетливо, будь то выпуклость пористого камня, щупальца актинии или нежнейшая перистая водоросль. Я снимала, пока не израсходовала всю пленку. К сожалению, туман сгущался, и скоро под водой стало совсем сумрачно.

У берега, где волны лизали камни, оставляя на их шершавых боках темный мокрый след, кучками сидели моллюски литторины. Их почти черные раковины, напоминали изюм, рассыпанный на черствых буханках валунов. Тут же переползали по откосам камней моллюски акмеи с раковиной, похожей на колпачок. Странно звучит слово «поймать» в отношении животного, движущегося со скоростью ленивой улитки, но тем не менее акмею надо именно поймать, поймать врасплох, когда ее домик высоко поднят на мускулистой ноге. Иначе она крепко присосется к скале и опустит на себя раковину. Трудно ухватить пальцами гладкий конус ее домика, плотно прижатого краями к поверхности камня. В этом случае проще поискать другую акмею.

Ученые подсчитали, что если площадь подошвы, которой присасывается этот моллюск, составляет около шести квадратных сантиметров, для отрыва акмеи потребуется усилие, соответствующее четырнадцати килограммам. Впрочем, при небольшой сноровке нож с тонким лезвием помогает сэкономить некоторое количество килограммов.

Акмею, как и ее черноморскую родственницу пателлу, часто называют морским блюдечком. Акмея меньше размером, чем пателла, но присасывается к камням так же прочно.

Я поймала несколько мелких раков-отшельников Миддендорфа оливково-зеленого цвета. Одни из них прятали свои мягкие брюшки, не защищенные панцирем, в раковинах литторин, другие, покрупнее, предпочитали светлые, округлые раковины моллюска натики. Отшельники сидели на камнях небольшими компаниями и разбегались при моем приближении, как паучки. При легком прикосновении к раковине отшельник поджимал ножки и просто падал с камня, исчезая в густых, коротких водорослях. Однако эти шустрые обитатели чужих домиков считали себя в безопасности под прикрытием каменных карнизов, и там я набрала их полную горсть. Из устья раковин торчали лишь кончики клешней, но стоило разжать руку, как отшельники сразу высовывали клешни и ножки, тараща стебельчатые глаза, и пытались удрать на свободу.

Густой туман окутывал берег. Все веши стали влажными и холодными. Мы порядком продрогли и, сменив воду в полиэтиленовых мешочках с животными, уложили водоросли в ведро и быстрым шагом отправились домой.

* * *

За окном стояла белая стена тумана. Смутно рисовались темные силуэты заводских корпусов. Уходя к морю, мы не закрыли окно, и в комнате пахло холодной сыростью.

Пожалуй, следует сказать несколько слов о тех проблемах, с которыми сталкиваешься в процессе рисования обитателей моря и о тех условностях, к которым приходится прибегать в некоторых случаях.

Как я уже упоминала, форма животного, в иной раз и его окраска часто зависят от того, насколько естественно и хорошо чувствует себя наш натурщик. Прежде всего, это связано с количеством кислорода в воде. Следовательно, чем меньше сосуд и чем больше животное, тем чаще нужно менять воду и, если есть возможность, продувать ее воздухом при помощи походной воздуходувки. В этом случае мы успевали сделать несколько цветных рисунков, прежде чем животное начинало реагировать на непривычные условия и изменять форму и цвет.

И второе, что относится уже к дальнейшему процессу обработки сделанных с натуры цветных рисунков морских животных. Как известно, водная среда поглощает красную часть солнечного спектра уже начиная с первых метров слоя воды. Затем исчезают оранжевые и желтые лучи. Дальше всего в толщу воды проникают лучи сине-зеленые и синие. На глубине трех-четырех метров можно видеть красный, оранжевый и желтый цвет. Но опустившись метров на двадцать, исследователь увидит все окружающее окрашенным в различные оттенки сине-зеленого цвета. Только подняв с глубины к поверхности воды обитателей моря или осветив их искусственным светом, замечаешь, как ярко и разнообразно они окрашены.

Когда рисуешь отдельное животное вне окружающей его среды, естественно изображаешь его цвет таким, каким он является в действительности. А как поступать в том случае, когда надо нарисовать животных, скажем, на участке дна на большой глубине? Рисовать их только зеленой, синей, белой и черной красками в различных сочетаниях? И вот тут приходится прибегать к условному изображению, забывать о поглощающем действии цветового фильтра — слоя воды, если только в задачу не входило изобразить участок дна именно таким, каким оно представляется глазу человека на данной глубине.

Мидия так и не раскрыла свои плотно сжатые створки. Николай быстро сделал с нее набросок акварелью и решил заняться актинией. Морской воды у нас было мало, и она едва покрывала тело этого крупного животного. Актиния лежала на дне сосуда, сжавшись в бесформенный упругий клубок. Пришлось идти за водой на море, проделывая впервые такой привычный и такой надоевший впоследствии маршрут: два марша лестницы со второго этажа, сотня шагов по дороге под горку, три марша деревянной лестницы по откосу сопки, еще полсотни шагов до моря и, наконец, обратно — с тяжелыми ведрами, полными воды.

В высокой банке со свежей водой актиния начала медленно распускаться, словно расцветал причудливый, красно-коричневый цветок с бахромчатыми лепестками. Ее называют по-латыни «Метриднум диантус (диантус — гвоздика).

Развернув щупальца, актиния осталась неподвижной. Но малейшее содрогание шаткого стола тотчас же передавалось животному. Распростертые щупальца начинали сжиматься, а мускулистое цилиндрическое тело оседало, становясь толще и короче. Лучше уж было не подходить к столу, на котором находилась банка с этим чувствительным созданием.

Мне достались для рисования морская звезда патирия, морские ежи и раки-отшельники. Эти последние отлично чувствовали себя в плоском сосуде с небольшим количеством воды: поверхность ее была достаточно большой, чтобы обеспечить поступление кислорода из воздуха. Отшельники могли ждать своей очереди неограниченно долго. Я начала со звезды патирии.

Жесткое, какое-то заскорузлое тело ее с короткими и широкими лучами было с верхней, спинной, стороны окрашено в ярчайший синий цвет и усеяно алыми пятнами неправильной формы. Брюшная сторона была розово-оранжевая, как абрикос. Это чудное животное без видимых усилий медленно и плавно скользило по дну сосуда. У морских звезд нет передней или задней части тела, — любой луч будет передним, в зависимости от того, куда движется звезда. На каждом луче есть примитивный глаз, способный лишь отличать свет от тьмы.

Как же она движется? Я перевернула звезду брюшной стороной вверх. Вдоль каждого луча от самого его конца шел глубокий желобок. Все желобки сходились в центре, у ротового отверстия, и в каждом желобке шевелились сотни полупрозрачных трубочек-ножек, каждая с присоской на конце.

Эти ножки — часть амбулякральной, или водоносной, системы, свойственной только иглокожим животным — морским звездам, офиурам, морским ежам, морским лилиям и голотуриям. По системе каналов, соединенных с внешней средой, в ножки под давлением поступает вода, и они вытягиваются. Прикрепившись присосками к какому-нибудь предмету, ножки сокращаются и подтягивают все тело животного.

Я так и положила звезду обратно в аквариум — спинной стороной вниз. Как только звезда почувствовала, что она свободна и находится в воде, из одного ее луча вытянулся пучок ножек и присосался ко дну. Непрерывно в действие вступали все новые ряды ножек, присоединялись ножки и соседнего луча. Прошло едва ли двадцать секунд, как звезда изогнулась плавным и гибким движением акробата и вернулась в обычное положение — спиной вверх. Известковый скелет, состоящий из множества отдельных пластинок, нисколько не мешает ей изгибаться самым причудливым образом.

Серого ежа надо было рисовать дважды. Первый раз — точно передавая его форму, цвет и расположение колючек, второй раз — ежа, облепленного камешками и травой. Я забыла набрать у моря нужный материал — камешки и обломки раковин, которыми прикрывались серые ежи, и мне очень не хотелось проделывать снова путь по лестницам. Выход из положения был найден: я предложила ему разноцветные пуговицы, кнопки для бумаги и голубую бусинку, найденную в ящике стола. Все это еж принял с благодарностью и крепко прижал к себе, присосавшись к предметам амбулякральными ножками. В таком наряде он был похож на что угодно, только не на морское животное. Николай ухмыльнулся, разглядывая диковинное убранство.

— Вероятно, это ежиха, — сказал он. — Не напоминает ли она некоторых из твоих приятельниц? Представляю, как она будет хвастаться перед другими ежами, если ее выпустить в море в таком виде.

— Ошибаешься, — сказала я, тщетно стараясь скрыть злорадство, — вполне компетентные авторы утверждают, что камешки и ракушки носят на себе исключительно ежи самцы. Самки такими пустяками не занимаются.

— Где это ты вычитала?

— У Брема. В последнем издании, том первый. Да и другие авторы упоминают об этом. Но я так и не поняла, зачем ежам нужна эта маскировка? Кто сможет съесть такое колючее «яблоко»?

— Ты забыла о морских звездах. Они отличнейшим образом их поедают… На Баренцевом море я много раз находил звезд с маленькими ежами в желудке.

Еж в пуговицах выглядел очень мило, но, к сожалению, такой наряд был не очень типичен для жителя моря.

Черный еж нудус поднялся по стенке канны. Натянутые ниточки амбулякральных ножек, крепко присосавшиеся к стенке сосуда, надежно держали ежа. Сквозь прозрачный плексиглас отлично были видны белоснежные пластинки его «зубов», окаймленные тонкой пурпурной пленкой. Жевательный аппарат ежа имеет сложное устройство. Главная его часть — пять челюстей, в каждой из них свободно ходит слегка изогнутый длинный зуб. Мы часто находили на берегах и на дне под водой белую пятигранную пирамидку, так называемый аристотелев фонарь — жевательный аппарат морского ежа. Острыми пластинками зубов еж соскребает кусочки водорослей. Но он не слишком строгий вегетарианец… Я положила для звезды кусочек рыбы.

Возможно, еж наполз на него случайно. Однако сидеть на рыбе он остался явно преднамеренно. Когда же двинулся дальше, рыбы уже не было. Да и бесследное исчезновение красивого небольшого червя, временно посаженного в канну с ежами, было достаточно убедительным доказательством того, что они не отказываются и от животной пищи. Правда, в этом случае подозрение пало одновременно и на черного нудуса, и на короткоиглого серого ежа, сидевших бок о бок.

Раки-отшельники бегали, постукивая раковинами, по дну плоского стеклянного сосуда. Самые маленькие из них взобрались на раковины более крупных собратьев. А как только мы положили в воду большой камень, все отшельники собрались на нем тесной кучкой.

У этих интересных ракообразных только передняя часть тела, головогрудь, покрыта твердым панцирем. Мягкое, длинное брюшко панциря лишено и нуждается в защите. Для этой цели рак-отшельник находит пустую раковину какого-нибудь моллюска или, как мы не раз наблюдали, съедает хозяина облюбованного им домика и поселяется на его месте. Погрузив в раковину брюшко, отшельник крепко прицепляется к стенкам особыми изогнутыми ножками. Длинные ходильные ноги позволяют отшельнику легко и быстро бегать по дну. Обычно раковина бывает достаточно велика, чтобы в случае тревоги отшельник мог весь скрыться внутри нее, закрыв входное отверстие «дверью» — мощной клешней.

Николаю все же удалось перехитрить лигию, шустрого и недоверчивого рачка из зоны заплеска. Пленница то перебегала по камню, который мы положили в канну, то пряталась от нас под его выступы. В воде, налитой на дно для поддержания нужной влажности воздуха (предосторожность, по-моему, излишняя в нашей комнате), появились крохотные черные существа. Это оказались молодые лигии, сидевшие до этого в выводковой сумке под брюшком у мамаши. Я долго разглядывала лигию, прежде чем ее нарисовать, и старалась найти в ней что-нибудь красивое и привлекательное. К сожалению, о ней можно было сказать лишь одно: у нее красивые глаза, и она любит своих детей. А глаза действительно хороши. Они блестели при электрическом свете, как драгоценные камешки. Что же касается любви к детям… право не знаю. Она таскала их в выводковой сумке, как это положено всем лигиям. Потом они выросли, сумка открылась, и они расползлись в разные стороны. На утро в канне не осталось ни одного детеныша. Возможно, любящая мамаша их съела.

Водоросли мы прополоскали в пресной воде. Те из них, которые обладают толстым и плотным слоевищем, мы просто расправляли при помощи пинцетов на сложенном пополам листе фильтровальной бумаги или на газете. Нежные и тонкие, как волосы, водоросли расправляют так: берут плоскую ванночку, наливают в нее воду и на дно погружают лист плотной бумаги. Сверху кладут водоросль и расправляют ее иглой. Она свободно плавает, и каждая ее веточка напоминает тончайший филигранный узор. Потом бумагу осторожно берут за края и поднимают. Вместе с водой водоросль ускользает с бумаги обратно в ванночку. Снова подсовывают бумагу и расправляют упрямое растение. С особой осторожностью бумага медленно вынимается из воды, и на этот раз в ее центре лежит слипшаяся в комок та самая водоросль, которая только что ласкала глаз изысканностью своих форм. Снова повторяется вся процедура, и наконец на мокром листе лежит расправленная водоросль. В таком виде она похожа на прекрасный акварельный рисунок. Ее прикрывают фильтровальной бумагой и кладут в гербарную рамку, под пресс. Через несколько дней открывают рамку и находят половину водоросли на одном листе, а половину на другом. Это значит, что была плохо отмыта слизь, покрывающая водоросли. Тогда берут свежий экземпляр растения, наливают в ванночку воды и т. д.

— Главное в этом деле — практика, — сказал Николай, отбирая у меня водоросли. У него они покорно ложились на бумагу и выглядели так, будто их нарисовали на бумаге тончайшей кисточкой.

Странная водоросль с мясистой манжеткой у ризоидов называется ундария. Длинные и пушистые водоросли с пузырями, наполненными воздухом и похожими на ягодки, оказались саргассами. По их имени названо «море без берегов» — Саргассово море. Португальские моряки заметили сходство пузырей-поплавков, поддерживающих эти водоросли в толще воды, с мелким виноградом, по-португальски — Саргоссо[2]. Небольшая водоросль с плоскими, разветвленными и раздвоенными на концах слоевищами называется пельвецией. А странные желтовато-зеленые пузыри, покрывающие все камни в местах, защищенных от прибоя, — пузырчатой леатезией. Это все бурые водоросли. Среди зеленых водорослей нашлись старые знакомые по Черному морю: зелено-оливковый кодиум, похожий на оленьи рожки, ярко-зеленая ульва, напоминающая листья салата, нежная, как шелковая пряжа, энтероморфа. Они были здесь почти такие же, только значительно больших размеров.

У водорослей нет корневой системы, свойственной высшим растениям. Все необходимые минеральные вещества они получают прямо из воды. Похожие на корни выросты (они так и называются по-латыни — ризоиды, то есть корнеподобные) служат для прикрепления к грунту. У некоторых водорослей функцию ризоидов выполняет особая присоска. Поэтому водоросли встречаются главным образом на твердых грунтах, а не на иле, где им не к чему прикрепиться.

Зеленые водоросли, которым для жизни требуется больше света, селятся на мелководье, у берегов. Бурые водоросли не так требовательны к свету, и их можно найти на глубине 30 метров. Красные водоросли, или багрянки, могут существовать на еще больших глубинах, порядка 70—100 метров.

Вот водоросль анфельция. Ее тонкие, как нити, раскидистые веточки собраны в пушистый кустик, сантиметров восьми-десяти высотой. Отдельные кустики этой лиловато-коричневой водоросли оплетаются и местами образуют на дне рыхлые пласты более метра толщиной. Анфельция — промысловый объект, сырье для получения агара (агар-агара). Ее добывают тралами со дна и собирают среди штормовых выбросов на берегу.

Агар, или растительный желатин, применяется в самых разнообразных отраслях народного хозяйства. Растворенный в воде, он при застывании образует студень. В пищевой промышленности широко используется при изготовлении мармеладов, джемов, пастил, при сыроварении, для очистки вин и т. д. В нем нуждаются текстильные, бумажные, кожеобрабатывающие, косметические и многие другие производства.

Применяется агар в медицине и фармакопее, а особенно — в бактериологии. Из него приготовляют питательную среду для выращивания различных культур бактерий и грибов.

Кроме водорослей в сборах был еще морской лен — филлоспадикс. Это цветковое растение, приспособившееся к жизни в море. Как и у другой морской травы, зостеры, у филлоспадикса есть настоящая корневая система. Зостера предпочитает песчаный или илисто-песчаный грунт, а филлоспадикс селится в трещинах или углублениях на камнях и скалах.

На заводе и в домах уже зажигались огни, когда мы закончили обработку улова первого дня. Я проявила пленку с подводными снимками. Одни негативы были приемлемы, другие хуже; самыми хорошими были последние, сделанные тогда, когда тонкая вуаль тумана начала скрывать солнце.

Мы позвонили диспетчеру, чтобы выяснить, каким образом можно переправиться на другой берег бухты Троицы. Он предложил прийти часам к восьми утра на причал комбината. В это время в район Рисовой пади пойдет катерок с водоналивной баржей. Пока нальют водой и отбуксируют две баржи, мы успеем там поработать.

* * *

К утру погода совсем испортилась. Холодный ветер и дождь расстроили наши планы. Уходить на целый день в отдаленный район и собирать материал, плавая под дождем и не имея возможности обогреться, очень не хотелось. Диспетчер предложил другой вариант: идти с бригадой рыбаков на переборку ставного невода, стоящего здесь же, в бухте Троицы.

— Если согласится бригадир, — добавил диспетчер.

Я нашла бригадира на пирсе. Коренастый, пожилой рыбак в высоких, до бедер, резиновых сапогах был суров и очень неразговорчив. Как мне показалось, он нехотя разрешил присутствовать при ловле и велел поторапливаться со сборами. Я кинулась домой. Николай куда-то ушел, а ждать его времени не было. Пришлось оставить ему записку, наскоро натянуть сапоги и плащ и, взяв ведро, канны и мешочки, бежать обратно к пирсу.

Небольшой катерок тащил за собой две лодки. В одной сидел мрачный бригадир и я, другая шла пустой. Рыбаки бригады сидели на палубе катера и готовились к предстоящей работе. Они натягивали необъятных размеров непромокаемые штаны на широких помочах и куртки. Кое-кто сверх этого костюма надевал еще длинный клеенчатый фартук, начинающийся от самой шеи.

— Вы откуда? — спросил бригадир.

— Из Москвы.

— На море-то раньше бывали?

— Вывала на Черном, Азовском и Каспии.

— И в Таганроге бывали?

— Работала там два месяца.

Бригадир вдруг удивительным образом преобразился. Он просиял широкой улыбкой и хлопнул себя по колену.

— Гляди ты! И в Таганроге!! Ну, как там?

— Да я там была в 1956 году.

— Совсем недавно, значит!

— Вы из Таганрога? — догадалась я.

— Ну?!

— А давно ли оттуда?

Широкая улыбка бригадира немного потускнела.

— Лет тридцать не был. То война, то работа.

Я вспомнила тот Таганрог, в котором мне пришлось бывать проездом в 1937 году.

— Да, многое там изменилось с тех пор.

— Вот и родные пишут. У меня под Таганрогом два брата рыбачат.

— Что же не съездите поглядеть на родные места? Дорого?

— Да что там дорого. Некогда! Зимой и летом рыбку ловим. Все думал, что еще сезон поработаю, а потом навсегда уеду, всей семьей. Нет, не выходит. Жена у меня тоже с Украины, а дети выросли здесь. А одна дочка здесь и родилась. Сын давно женился, у него у самого дети. Молодых отсюда не вырвать. Старшая дочка замужем за местным — моторист с сейнера, другая собирается в Посьет. Там у ее жениха и дом, и все хозяйство. Сын заявил прямо — отсюда не поеду. Что ж, он рыбачит на сейнере, знает здешний лов лучше меня. Ну, а дочки, известно, как муж скажет. Нам со старухой хочется, конечно, повидать родню, побывать в тех местах, а совсем уезжать… не знаю, вряд ли.

Бригадир задумался, поглаживая щеку, и на его лице опять сгустились тучи.

— Зуб болит, окаянный, сил моих нет, — пожаловался он. Вот что значит поспешно судить о характере человека.

К счастью, в кармане моего плаща нашлись таблетки пирамидона с анальгином. Бригадир поспешно засунул за щеку белую лепешку лекарства.

Между тем катер замедлил ход и остановился. Все рыбаки перебрались в пустую лодку. Большой буй качался на крутых волнах, набегавших вместе с порывами ветра со стороны открытого моря. Бригадир сбросил в воду буксирный конец и взялся за весла, Я обратила внимание на то, что вся бригада состояла из рыбаков не моложе пятидесяти пяти — шестидесяти лет. Да и бригадиру было лет шестьдесят, не меньше. Вспомнилась «бригада стариков» на Азовском море.

— Бригада у вас подобрана специально по возрасту? — осторожно спросила я, боясь обидеть пожилого человека.

— Мы бригада женихов, — засмеялся бригадир, заметно повеселевший после лекарства. — Собрали самых молоденьких — у кого кости болят. Все народ заслуженный. Только последнее время стало плохо с рыбой. Совсем не идет.

Бригадир подцепил багром обросший пушистыми гидроидами канат, приподнял его, и началась переборка невода. Рыбаки споро перехватывали тяжелое, мокрое сетное полотно, почти лежа на высоких бортах лодки. Я заглянула в темную, фиолетово-синюю воду. Странные, похожие на маленькие торпеды тела проворно проносились в глубине. Узкие, длинные рыбы с синими спинками и необыкновенно блестящими серебристыми боками подпрыгивали у края невода, пытаясь выскочить на волю,

— Не зевай, Петрович!! Ванюша, подтяни выше! — командовал бригадир, перебегая с носа на корму и немилосердно раскачивая лодку. Теперь можно было рассмотреть в неводе веретенообразные красноватые существа. Это мелкие кальмары, головоногие моллюски. Когда их подняли к поверхности, во все стороны полетели фонтаны воды и темно-коричневой жидкости, похожей на чернила. Руки, лица, борта лодок — все покрылось темными потоками, выбрасываемыми кальмарами. Животные были примерно одного размера — сантиметров пятнадцати-восемнадцати от заостренного заднего конца до основания щупалец. Их студенистые на вид, коричнево-красные тела с множеством более темных мельчайших крапинок кишели вперемежку с рыбой, великолепными узкорылыми сайрами, крупным японским анчоусом и какими-то большими серыми рыбами, похожими формой тела на черноморскую пеламиду. Сотни светлых щупалец свивались в клубки, охватывали бьющуюся рыбу, вытягивались и сокращались, мелькая розоватыми присосками. Некоторые кальмары раздувались, как пузыри, потом опять становились прогонистыми и стройными. И, к моему величайшему изумлению, они пищали, пронзительными и тонкими голосами, как крысы. Все это сопровождалось непрерывными струями воды и чернил.

Рыбу выбирали в лодку. Бригадир схватил большой ведерный черпак на длинной рукоятке и, зачерпнув, с натугой приподнял его. Первая партия кальмаров хлынула на дно лодки. Я схватила ближайшего моллюска и хотела сунуть в свое ведро, налитое морской водой. Не тут-то было! Упругое, будто резиновое, скользкое тело изогнулось, щупальца охватили запястье, и острый клюв впился в кожу. Когда ощущаешь прикосновение к коже присосок, первое импульсивное движение — стряхнуть с себя животное. Я с трудом подавила это желание. Опушенный в воду кальмар сразу освободил мою руку, выпустил облако чернил и спрятался за ним на дне ведра. На месте укуса была маленькая ранка. На всякий случай я ее высосала, припомнив, что у кого-то из головоногих слюна ядовита.

Пока происходило это первое знакомство с кальмаром, дно лодки закрылось слоем извивающихся, пищащих и брызгающих чернилами моллюсков. Некоторые из них судорожно сжимали в щупальцах рыбу, цепляясь за нее, будто от этого зависело их спасение. Отчерпав основную часть улова, бригадир скомандовал рыбакам, и те, приподняв сеть, вывалили всех оставшихся кальмаров к нам в лодку.

На этом лов закончился. Невод опустили в воду. Катерок взял нас на буксир и повел обратно. Бригадир, присев в лодке на банку, выбирал рыбу из месива коричневых, прыгающих кальмаров.

— Смотрите, как каракатицы обдирают рыбу, — сказал он, показывая крупного анчоуса с. израненными боками, на которых кожа висела клочьями. — Вы себе отобрали, что нужно?

Я вспомнила о своем пленнике. Надо было скорее менять ему воду. Николай говорил, что головоногие плохо переносят собственные чернила. Через марлю я сменила воду и заглянула в ведро. Кальмар медленно плавал, ощупывая стенки своей тюрьмы. Он стал почти бесцветным, с бледной, коричневатой полоской пятен на спине. Может быть, он помят? Пока не поздно, надо взять еще одного. Я выбрала небольшого, но очень бойкого моллюска и кинула его в воду, избежав на этот раз извивающихся щупалец. Опять расплылось облако чернил и опять пришлось менять воду.

— Что мало взяли каракатиц? — спросил бригадир.

— Вы их называете каракатицами? Ведь это кальмары. А каракатица выглядит совсем иначе.

— Кальмаров мы знаем, они иной раз попадаются в прилове на сейнерах, а это каракатицы, — сказал бригадир с полнейшей уверенностью.

— А как выглядит тот, кого вы называете кальмаром?

— Такой небольшой, покруглее вот этих и светлее, только кое-где пятнышки, как веснушки.

Судя по описанию, это было ро’ссия, близкая родственница каракатицы, животное из класса головоногих моллюсков, как кальмары и осьминоги. В дальнейшем мне нередко приходилось сталкиваться с этой путаницей в названиях: все рыбаки называют кальмаров каракатицами, а ро'ссий — кальмарами. Иногда возникали небольшие недоразумения: спрашиваешь об одном животном, а получаешь ответ о другом.

— Так вы возьмите побольше каракатиц, — настаивал бригадир.

— Больше не стоит, а то еще подохнут. Ведро у меня маленькое.

— Для еды возьмите, не стесняйтесь. Я сейчас отберу вам получше.

— Я не знаю, как их готовить.

— Какая там готовка. Отрежьте голову, выпотрошите и обдайте кипятком. Кожа слезет, почистите ножичком и варите. Мясо станет розовое, нежное, как куриное. Пока мы на море и воды сколько хочешь, я вам подготовлю.

Бригадир острым ножом отхватывал кальмарам головы, вспарывал тела и опускал их в струю воды за бортом. Они появлялись оттуда чистенькие, без малейших следов чернил, похожие на полупрозрачные лепестки громадного цветка. Потом их нанизали на кусочек проволоки, и на этом предварительная подготовка была окончена. Я присоединилась к бригадиру, рывшемуся в груде улова. Там нашлись еще два маленькие, в мизинец, прозрачные креветки и массивная витая раковина моллюска, В ее устье была видна пестрая, мохнатая клешня, закрывавшая вход. Рак-отшельник, и крупный! Я сунула его в канну с водой.

Тем временем бригадир откопал под кальмарами странную рыбу, сантиметров сорока в длину, головастую с раздутым брюхом. Темная, почти черная спина резко отделялась от мертвенно-бледных боков и брюха. Изо рта рыбы торчали оскаленные долотообразные зубы, которыми она щелкала и скрежетала самым угрожающим образом. Это был тетродон, или собака-рыба, еще никогда не виданная мною в живом состоянии, но очень знакомая по музейным препаратам, с которых приходилось ее рисовать. Бригадир схватил багор, чтобы подцепить им зубастое чудовище, но я его остановила.

— Если она вам не нужна, дайте ее мне.

— Это морская собака. Есть ее нельзя, отравитесь.

— Я знаю. Я хочу ее нарисовать.

— Все равно ее надо убить. В лодке тесно, а если она хватит за ногу, то будь здоров! Ваши сапожки прокусит, запросто. Смотрите.

Бригадир взял щепку и сунул между зубами собаки-рыбы. Рыба перекусила щепку, как спичку. Ударом багра в голову собака-рыба была убита. Теперь можно было рассмотреть ее страшное оружие. Мягкие губы не закрывали больших массивных зубов. Их было четыре — по два в верхней и нижней челюсти.

Собака-рыба, как и другие рыбы из семейства тетродонтид, в момент опасности может раздуваться. У нее эта способность менять размер и форму не так развита, как у тропических собратьев. Те превращаются в настоящий шар. И еще одна, крайне важная особенность, свойственная рыбам семейства тетродонтид — их мясо очень ядовито.

В 1774 году у берегов Новой Каледонии мясом тетродона отравился известный английский исследователь — капитан Кук. Один из его офицеров так подробно и точно описал ядовитую рыбу, вызвавшую тяжелую и долгую болезнь капитана, что ученые смогли с уверенностью сказать, кто именно из тетродонов был причиной отравления.

С тех пор прошло много лет, а случаи отравления мясом этих рыб все еще наблюдаются. Причем можно съесть девять рыб и смертельно отправиться десятой или двадцатой, а может быть и первая окажется роковой. Утверждают, что опасны лишь икра, молоки, печень и брюшина тетродонов, а мясо ядовито только в период икрометания. Японцы называют этих рыб «фугу» и высоко ценят как изысканное блюдо. Случаи отравления в Японии достаточно часты, и там даже сложили поговорку: «Хочешь есть фугу — напиши завещание».

Более двух третей зарегистрированных случаев отравления этой рыбой имели смертельный исход. Не ешьте фугу!!

Николай ждал меня на причале. Пойманных кальмаров мы выпустили в самую большую лохань и сразу начали их рисовать.

Тело, голова и щупальца моего «натурщика» усыпаны красноватыми пятнышками величиной с булавочную головку, а на спине под пятнами просвечивает темная полоса. Набрав краски на кисть, склоняюсь к рисунку.

— Почему ты его делаешь таким красным? — спрашивает Николай, заглядывая в мой альбом.

— Что же, по-твоему, он зеленый? — иронизирую я, покрывая красными пятнышками кальмара в альбоме.

— Ну, если и не совсем зеленый, то, во всяком случае, зеленоватый, — спокойно отвечает Николай.

Не веря своим ушам, взглядываю на кальмара. И в самом деле, его полупрозрачное тело усеяно зеленоватыми пятнышками. Хватаю лупу и нагибаюсь над лоханью. В лупу видны едва заметные, как уколы иглы, коричневые точки сжавшихся пигментных клеток, минуту назад окрашивавших тело животного в красно-коричневый цвет. Может быть, это другой кальмар? Нет, второй, которого рисует Николай, заметно больше размером. Сейчас он тоже прозрачный, только пятна на нем красноватые. А Николай нарисовал его зеленовато-серым.

— У тебя тоже неправильно, — говорю я, с удивлением рассматривая кальмаров.

О способности головоногих моллюсков быстро менять окраску я много читала, да и Николай неоднократно рассказывал об этом. Он специально занимался головоногими моллюсками и имел дело с тысячами кальмаров и осьминогов. Но никакой рассказ не может дать полного представления об игре красок и быстроте их смены на теле животного.

Мы с лихорадочной поспешностью делали наброски акварелью, стараясь поспеть за изменениями цвета. Вся поверхность кожи кальмаров как бы пульсировала, по ней пробегали волны теплых и холодных тонов. На голове, особенно над глазами, переливались бронзовые, малиновые, зеленые, оранжевые и синие краски, как на перламутре тропических раковин. Вот мой кальмар стал мертвенно-бледным. Чуть видна темноватая полоска на спине. Если тронешь пинцетом, он отскакивает, и сразу же по его телу пробегает красноватая вспышка. Еще прикосновение пинцета — и кальмар, весь багровый от волнения, скрывается в дальнем краю лохани.

Пока не трогаешь кальмаров, они спокойно плавают, застывают на минуту или медленно опускаются на дно. Их щупальца собраны вместе или слегка распущены. Движение осуществляется при помощи хвостового плавника.

Испуганный кальмар двигается иначе. Щупальца сжимаются в тугой пучок, хвостовой плавник плотно прижимается, как бы обертывается вокруг заостренной задней части тела и, приняв веретенообразную форму, моллюск с громадной быстротой несется в воде, хвостом вперед. В этом случае движение происходит по принципу ракетного двигателя, за счет сильной струи воды, выбрасываемой кальмаром из специальной воронки, расположенной под горлом. Отверстие воронки открыто вперед, к голове. Поэтому животное и движется задом наперед.

Когда во время ловли кальмаров подняли в неводе к самой поверхности, они, стараясь уплыть, выбрасывали сильные струи воды. Чернила, которые нам пришлось смывать с лица и рук, головоногие моллюски выбрызгивают из той же воронки, чтобы обмануть врага. В спокойной воде облако чернил повисает на некоторое время продолговатым темным силуэтом, напоминающим по форме кальмара. А сам моллюск, мгновенно ставший бесцветным, кидается в сторону. Обманутый преследователь сгоряча хватает бесплотное облако, медленно расплывающееся по воде. Эти же чернила могут создать как бы дымовую завесу, под прикрытием которой уплывает кальмар. Такой же тактики придерживаются и другие головоногие моллюски, осьминоги и каракатицы.

Большие глаза кальмаров с округлым зрачком (у осьминогов и каракатиц зрачок имеет вид горизонтальной щели) способны видеть, что происходит сзади животного, В этом можно было убедиться, поднося к хвосту кальмара пинцет. Моллюск сейчас же отплывал в сторону, избегая прикосновения.

Кальмары, как и все пелагические животные (то есть животные, обитающие в толще воды), требуют большого количества растворенного в воде кислорода. Примитивная воздуходувка, сооруженная нами из двух камер от волейбольных мячей, велосипедного насоса, резиновых и стеклянных трубок, давала слишком мало воздуха. Не помогли ни частая смена воды, ни перемещение одного из кальмаров в отдельное ведро. Животные стали матово-белыми, перестали реагировать на прикосновение, и только слегка шевелившиеся щупальца свидетельствовали о том, что жизнь их еще не покинула. Скоро и эти движения прекратились. Кальмары лежали на дне. Однако присоски на щупальцах все еще действовали. Пришлось осторожно, по одной отлеплять их от дна.

Удивительно просто и целесообразно устроены эти упругие чашечки, прикрепленные к щупальцу коротким стебельком, Я приложила присоску к руке и слегка нажала: чашечка расплющилась, а когда я перестала на нее нажимать, приподнялась и присосалась, правда не очень крепко, лишь за счет упругости мускульных стенок присоски. Под чашечкой создался вакуум. Живой головоногий моллюск присасывается с такой силой, что на теле жертвы остаются шрамы, но принцип действия присоски тот же: расслабленная, почти плоская чашечка прикасается к предмету и сокращением мускулов вновь принимает выпуклую форму. У кальмаров по краю присосок располагаются хитиновые зубцы, которые помогают удерживать добычу. Никаких отверстий или каналов, соединяющих присоски с телом моллюска, у головоногих нет, и все страшные истории о том, как осьминог или кальмар «высосал свою жертву» при помощи присосок, — сущая ерунда.

В отличие от осьминогов, чье название прямо указывает на наличие восьми ног, у кальмаров и каракатиц конечностей десять. И, пожалуй, правильнее называть их конечности «руками» или просто щупальцами. Ведь кальмары на них никогда не ходят, как это делает осьминог.

Два щупальца (или «руки») у кальмаров и каракатиц обычно значительно длиннее остальных и имеют специальное назначение — ловить и удерживать добычу. Их так и называют — «ловчие руки». На концах ловчих рук, на особом расширении, сидят ряды особенно крупных присосок. Есть кальмары, у которых часть присосок на ловчих руках видоизменилась и превратилась в хитиновые когти, похожие на кошачьи. Даже самой гибкой и скользкой рыбе не вырваться из смертельных объятий таких рук. Пойманную добычу кальмар обвивает всеми щупальцами и подносит ко рту с мощным хитиновым клювом, напоминающим клюв попугая и таящемуся в центре венца щупалец.

Несколько раз во время подводных экскурсий нам удалось наблюдать за охотой кальмаров. Правда, это были такие же маленькие животные, как и те, которых мы рисовали, а не обитатели глубин, достигающие пятнадцати или двадцати метров длины. Но тем не менее ловкость и быстрота, с которой кальмары ловили рыбу, производила сильное впечатление.

Пойманные нами кальмары называются омматострефесами. Это обыкновенные тихоокеанские кальмары, к тому же молодые. Взрослые достигают сантиметров шестидесяти в длину. У наших берегов эти обитатели теплых вод появляются только летом. Другие виды кальмаров, среди которых можно встретить моратевтисов, достигающих в длину шести метров, обитают в наших дальневосточных водах круглый год. В глубинах Мирового океана водятся кальмары более двадцати метров длины. На поверхности воды эти гиганты встречаются нечасто, и каждый такой случай долго служит предметом особого интереса ученых.

Кальмарами питаются зубатые киты — кашалоты. На коже убитых кашалотов нередко обнаруживают громадные, с блюдце, шрамы — следы присосок гигантских кальмаров, за которыми эти киты ныряют на глубину до километра. А моряки бывали свидетелями того, как вскипало море и на его поверхности появлялся кашалот со своей добычей. Бешено сопротивляющийся кальмар обвивал кита толстыми щупальцами, но в общем был беспомощен против своего врага, разрывавшего на куски тело моллюска. Мелкими кальмарами охотно питаются многие морские животные.

Кальмары, пойманные в тот день, предназначались для отправки туда, где их употребляют как наживку при ловле рыбы. Мясо этих моллюсков очень вкусно, в чем мы могли убедиться после работы, когда я наконец удосужилась сварить подарок бригадира — очищенные мантии кальмаров. Опущенные в подсоленный кипяток, полупрозрачные куски сразу же приняли вид тонких, свернутых в трубочку ломтиков розового мяса. По вкусу они несколько напоминают крабов. В дальнейшем я на собственном опыте убедилась в том, что чем меньше кальмар, тем нежнее его мясо, и не гналась за крупными экземплярами.

Во многих странах кальмары служат объектом промысла. Их употребляют в свежем виде, а также маринуют, сушат или консервируют.

Пока мы занимались кальмарами, нежные маленькие рачки-креветки, оставшиеся без присмотра, умудрились выскочить из плоского кристаллизатора. Они были обнаружены на столе уже мертвыми, с помутневшим и обесцвеченным панцирем. Зато рак-отшельник чувствовал себя превосходно. Я дала ему кусочек мяса кальмара. Рак сразу же пристроился к еде, отщипывая и поднося ко рту клешнями небольшие кусочки. Его правая клешня была раза в четыре больше левой.

Из устья раковины за спиной рака-отшельника показалась чья-то голова с длинными шевелящимися усиками. Гибкий червь нереис ловко скользнул между стебельчатыми глазами рака, подхватил крошку пиши и спрятался обратно.

У нереиса длинное, приплюснутое тело с густыми пучками щетинок на многочисленных ножках. Эти черви — лакомая добыча для многих обитателей моря. Нереисов часто находишь под камнями, в норках у корней зостеры, в раковинах и других укромных уголках, где они прячутся от своих врагов. Некоторые виды этих червей живут в раковинах вместе с раками-отшельниками. Это типичный пример симбиоза — сожительства, приносящего пользу обоим животным. Нереис пользуется частицами добычи рака-отшельника и находится под зашитой его клешней, а у отшельника, в чьей

раковине живет червь, никогда не бывает на мягком брюшке рачков-паразитов. Вероятно, их уничтожает нереис.

Однажды мы наблюдали, как рак-отшельник менял свой дом. Он нашел новую раковину и начал тщательно ее осматривать.

Засовывая внутрь нового помещения то правую, то левую клешню, рак-отшельник вытащил оттуда несколько песчинок, вылез из старого дома и быстрым движением погрузил мягкое брюшко в устье раковины. В этот момент из покинутого им дома показался нереис, видимо, обеспокоенный исчезновением соседа. Червь, извиваясь, то прятался, то появлялся вновь. Отшельник отбежал в сторону, потом вернулся и решительно перебрался обратно в старое помещение. Можно было подумать, что он не хотел покидать своего приятеля червя. Но, вероятно, ему просто что-то не понравилось в новой раковине.

Наступил вечер. Дождевые струйки стекали по оконным стеклам, временами налетали порывы ветра. Ну и погода! Из трех дней два ненастные.

* * *

Катерок, постукивая мотором, вел рядом с собой громадную водоналивную баржу. Казалось, это баржа тащит вперед беспомощное маленькое суденышко, тесно прижавшееся к ее высокому борту. Мы сидели на железной палубе, ежась от утреннего прохладного ветерка. Легкий туман курился над тихой водой. 3а его прозрачной кисеей медленно плыло над сопками бледное солнце. На волнах качался багровый диск большой медузы. Длинные, тонкие, как нити, ловчие щупальца развевались под студенистым куполом. Серебром блеснула стая рыбешек, будто горсть монет, брошенных в воду. Темная небольшая птица вертела головой на длинной шейке, разглядывая пыхтящее железное чудовище. Она подпустила нас почти вплотную и вдруг сразу исчезла под водой. Это поганка, водяная птица, замечательный ныряльщик и рыболов.

Туман понемногу поднимался и таял в солнечных лучах. Теперь можно было рассмотреть приближающийся берег. Светлая полоса песчаного пляжа отделяла море от заросшей травой низкой луговины. Небольшая речка разрезала берег на две части и, прорвавшись через песок, впадала в бухту. Это и была Рисовая падь. 3а лугом возвышались сопки. Они подковой охватывали берег, выходя далеко вперед и обрываясь в воду каменными мысами.

Роль причала выполняла затопленная баржа. Деревянные узкие мостки вели на берег. В прозрачной мелкой воде виднелись зеленые заросли травы, какие-то темные движущиеся пятна и песчаное дно, напоминавшее карту луны, — столько на нем было маленьких конусов, похожих на лунные кратеры.

На полуострове воды мало, и она не очень хороша, а для поселка и комбината ежедневно требуется две баржи воды. Поэтому-то на Рисовую падь и направляют катер с водоналивной баржей. Команда катера и баржи состоит всего из четырех человек.

Мы сошли на берег, и не успели дойти до намеченного места, как застучал мотор водокачки, расположенной в небольшом деревянном сарае на берегу реки. Капитан отпустил нас до пяти часов вечера. За это время можно было сделать многое.

Перейдя вброд мелкую речку, мы пошли по теплому рыхлому песку. Солнце уже по-настоящему припекало плечи. Наступало самое подходящее время для подводных съемок. По дороге мы подобрали охапку сухой морской травы, чтобы не класть на песок фотопринадлежности. Одна крохотная песчинка, незаметно прилипшая к влажной руке или занесенная неловким движением в мешок, где хранится запасная пленка, может оставить неизгладимый шрам и испортить хорошие снимки. На траве, застеленной полотенцем, опасность занести песок значительно меньше.

Войдя в воду, я увидела, что все дно усыпано темными лепешками. Это были плоские морские ежи, темно-красные, почти черные, покрытые очень короткими, совсем не колючими иголками. Казалось, в руке держишь твердый картонный кружок, обтянутый вишневым бархатом, причем весьма линючим. Стоило подержать в руке ежа, как пальцы окрашивались в винно-красный цвет, как от переспелых вишен.

Колонии плоских ежей начинались у самого берега на глубине менее метра и широкими полосами в десять-двенадцать метров уходили на глубину. Каждая колония отделялась от другой полосой незаселенного песка.

Сделав несколько снимков колоний плоских ежей, я отправилась дальше. То и дело встречались синие с красным морские звезды патирии, лежавшие на песке вперемежку с отдельными створками ракушек. Попадалось много пустых известковых скелетов тех же плоских ежей, лишенных красного бархата наружного покрова, желтовато-белых и легких с отчетливым рельефным узором в виде пятилепесткового цветка на спинной части коробочки. В общем, их свободно можно было подать на стол вместо печенья: Только это было бы очень-очень черствое печенье.

На глубине около двух метров начались заросли морской травы зостеры. Сначала это были отдельные пучки или полосы, вскоре превратившиеся в дремучие джунгли. Зостера поднималась зеленой стеной со дна до самой поверхности. Некоторые особенно длинные листья плавали наверху. Местами виднелись узкие, извивающиеся проходы, лишенные растительности. Иногда они расширялись в небольшие площадки или оканчивались тупиками. Мы с Николаем очень скоро потеряли друг друга в этом травяном лабиринте. Поднимая голову, я видела, как мелькала над водой его дыхательная трубка, но подплыть к нему не могла. Попытка пробиться напролом окончилась неудачей. Некоторое время можно продвигаться вперед, но очень скоро это утомляет. Трава облепляет маску, выдергивает трубку изо рта, длинными гирляндами повисает на шее и сковывает движение. Все это напоминало мое столкновение с зостерой в бухте Шаморе, и я отступила.

Полосатые степенные рыбы, несколько напоминающие наших окуней и примерно такого же размера, стояли среди листьев. У них были блестящие красные глаза и пестрые узорчатые морды. Они были почти незаметны, так хорошо сочеталась их расцветка с чередованием света и тени в густой траве. Рыбы подпускали меня совсем близко, на расстояние менее метра, но сфотографировать их было невозможно: мешала трава, да и света было слишком мало в этих узких травяных коридорах. Немного позже, когда я подстрелила одну такую рыбу, мы определили ее как терпуга, или морского ленка.

Сероватое облачко, состоящее из каких-то мелких существ, похожих на мальков рыбы, висело в воде над песчаным дном. Это оказались мальки сеголетки креветок, сантиметра в два длины. Если же внимательно приглядываться к зарослям, можно было найти и взрослых рачков, хотя они обладают удивительной способностью становиться невидимками, В этом им помогает защитная окраска: чередующиеся на панцире продольные полосы зеленого и темно-оливкового или коричневатого цвета. Креветки имеют обыкновение стоять в траве под некоторым углом, так что полосы совершенно сливаются с листьями и стеблями зостеры. Этих креветок называют травяными чилимами. Чилимы стояли в траве, высунув из нее острые, задранные вверх носы — рострумы. Это были отличные крупные животные, сантиметров двенадцати в длину. На мое счастье, перед ними оказалась довольно большая площадка, свободная от травы. Света здесь было достаточно. Но для снимка самым крупным планом надо было подобраться к чилимам на расстояние метра. Глядя в прицельную рамку, я осторожно подплывала к ним. Тонкие, длинные усики насторожившихся чилимов обратились в мою сторону. Вот расстояние сократилось до одного метра. Но пока я нажимала кнопку затвора, в траве что-то изменилось. Чилимов как не бывало! Сплошная стена зостеры стояла передо мной. В ее глубине мелькнуло и исчезло полосатое тело.

В тот день я еще не знала, сколько пленки, времени и нервов будет потрачено за три месяца охоты с фотоаппаратом на этих коварных чилимов.

Охватив лучами, как пальцами, толстый пучок листьев, вверх по зостере ползла звезда патирия. Она поднималась все выше и выше, пока на ее пути не оказалась раковинка небольшого моллюска. Звезда прикрыла ее телом и остановилась. Когда я не без труда сняла звезду с травы, раковина едва виднелась в клубке амбулякральных ножек, прижавших ее ко рту хищника.

На первый взгляд казалось, что животных здесь не так уж много. Вероятно, большая их часть пряталась в песке или в малодоступных зарослях травы. На открытом грунте и в проходах чаще всего попадались отдельные створки крупной ракушки мактры и звезды патирии. Иногда, выплывая из-за поворота подводного коридора, я натыкалась на стаю чилимов, и каждый раз все повторялось сначала: я ныряла и подплывала к ним с величайшими предосторожностями. В момент, когда я нажимала на спусковой рычаг аппарата, чилимы исчезали. Они проделывали это с молниеносной быстротой, отскакивая назад, как на пружине. В следующее мгновение листья смыкались в непроницаемую стену, я плыла дальше в надежде, что следующий раз чилимы будут не так проворны.

Полосатые морские ленки лениво уступали мне дорогу. Несколько раз встречались извивающиеся, как змейки, зеленые рыбы, вероятно маслюки, с необыкновенно маленькими головками. Один раз вдалеке мелькнули силуэты больших рыб.

Блуждая среди зостеры, то и дело заплывая в тупики, я понемногу удалялась от берега. Дно уходило в глубину, затягивалось зеленоватым туманом. Чтобы рассмотреть животных, лежащих на грунте, приходилось нырять и плыть, пока хватало воздуха в легких, на глубине пяти или шести метров.

Зостера уже не могла дотянуться до поверхности. Только отдельные стебли ее с редкими и короткими листьями, похожие на гигантские стебли злаков, поднимались выше основной массы травы. Потом и зостера стала редеть, а дно круто пошло в глубину.

Разумеется, найти прежний путь сквозь траву было невозможно. Я лишь по мере сил старалась придерживаться общего направления в сторону берега. По дороге попалось несколько пустых скорлупок сердцевидных ежей. Они были почти белые, округлые и такие хрупкие, что первую же скорлупу я нечаянно раздавила, поднимая с песка. Вторую удалось опустить невредимой в полиэтиленовый мешок, наполненный водой. Скорлупка по форме была похожа на приплюснутое яйцо. Живого сердцевидного ежа я еще никогда не видала и, ободренная находкой его скелетов-скорлупок, особенно внимательно осматривала дно. Впрочем, шансов найти ежа было немного, они ведь закапываются в песок, а где их там искать?

Вместо ежа попалась колония мидий. Они лепились друг на друга, поднимаясь над песком, как черный пенек. На всякий случай, без надежды на успех, я мимоходом рванула ракушку покрупнее, и неожиданно в руках у меня оказалась вся тяжелая друза. Ее основанием служила большая витая раковина букцинум. Создатель раковины, брюхоногий моллюск, давно погиб, и опустевшее помещение заполнили песок и ил. Толстые трубки червей серпул, похожие на окаменевшие, причудливо переплетенные макароны, образовали на поверхности раковины сложный, выпуклый узор. Плававшая в поисках твердого субстрата личинка мидии прикрепилась к букцинум, выросла и в свою очередь послужила опорой для других мидий. В их колонии среди плотно сомкнутых раковин живых моллюсков попадались и опустевшие, с приоткрытыми створками. В одной из них сидел небольшой пестрый краб с комочком ярко-красной икры под оттопыренным хвостом. Ракушка служила ему хорошим убежищем.

Совсем близко от берега я неожиданно столкнулась с здоровенной рыбой, неторопливо плывшей у самого дна. Прежде чем удалось схватить висящую на шее камеру с фотоаппаратом, рыба метнулась в сторону и исчезла за травой.

Ее лобастая голова с припухлыми губами и характерные очертания вальковатого, толстого тела были мне хорошо знакомы. Это была дальневосточная кефаль пелингас. В Черном море я не обратила бы на нее внимания, приняв за местную рыбу, так похожа она с первого взгляда на обычного лобана.

Еще несколько пелингасов мелькнуло вдали. Они удирали с такой скоростью, будто им уже были знакомы подводные охотники с гарпунными ружьями. Они были значительно осторожнее своих черноморских собратьев.

Теперь нужно было вылезть на берег, чтобы немного погреться и сменить оптику на фотоаппарате. Николай уже лежал на горячем песке. Я похвасталась скорлупкой сердцевидного ежа. Николай посмотрел на нее с полным равнодушием.

— Я нашел живых, — сказал он, — они в ведре.

В полиэтиленовом мешочке с водой сидело два ежа странной формы — продолговатые, покрытые не колючками, а довольно длинными упругими щетинками, с забавными хохолками на «макушке». Один был лиловатый, другой грязно-желтый.

— Где ты их выкопал?

— Одного отнял у звезды, а другого нашел у корней зостеры. Животных надо внимательно искать и не надеяться на случайную встречу. А ты что нашла?

Я показала ему несколько звезд патирий с четырьмя и шестью лучами вместо обычных пяти, крабика с икрой, мидий и букциниум, покрытую обрастаниями. Как только ракушки попали в ведро с водой, из известковых трубочек показались нежнейшие перистые веера, покрытые красными и белыми полосками — жабры червей серпул. Неожиданно оказалось, что среди мидий пряталось значительно большее количество животных, чем показалось сначала. В воде появились крупные, извивающиеся черви амфитриты, с гривами из ярко-красных тонких щупалец. Краб, величиной в ноготь, голубоватый и коротконогий, показался из створок раковины, но, испуганный светом, спрятался опять.

Несколько моллюсков овальной формы с пластинчатыми пестрыми панцирями сразу же присосались к стенке ведра. Это хитоны, жители твердого грунта, и здесь, на песчаном дне, они предпочитают отсиживаться на ракушках. Хитоны часто встречаются в скалистых районах, даже там, где волны с силой бьют о берег. Этим моллюскам не страшен прибой. Они плотно прижимаются к поверхности камня. Если хитона отлепить от грунта, он сразу же свертывается в кольцо, как мокрица, прикрывая уязвимую, мягкую брюшную сторону тела.

— Наша задача сегодня, — сказал Николай, — найти краба-плавунца харибдиса и рака-богомола. Из моллюсков мне нужны живые мактры, миа и солены. Харибдиса ты узнаешь по плоским коготкам задних ног, похожих на весла, как у краба-плавунца из Черного моря. Окрашен харибдис очень ярко. Рак-богомол величиной с большого пресноводного рака, передние ноги у него, как у богомола…

— Я их знаю, рисовала с препаратов.

— Очень хорошо, если знаешь. Постарайся найти самца и самку харибдиса.

Пока было благоприятное освещение, предстояло сделать несколько снимков плоских ежей самым крупным планом. Харибдиса и богомола можно искать потом, когда солнце поднимется высоко, а в воде появится световой туман, сильно ограничивающий видимость.

Широкоугольный объектив был быстро сменен на нормальный, с фокусным расстоянием в 50 миллиметров (Тессар), и вставлено промежуточное кольцо для макросъемки.

По светлому песку дна бежала нескончаемая вереница солнечных бликов. Колония плоских ежей жила своей неторопливой жизнью. Одни из ее обитателей медленно уползали под песок, другие появлялись на его поверхности. Сначала вылезал темный краешек диска. Постепенно он все увеличивался, как нарастающая луна. Наконец появлялся весь еж, неся на спине звездочку из песчинок, запавших в углубление рельефного узора. По этим звездочкам можно было с уверенностью сказать, кто из ежей только что вылез на поверхность грунта.

Для удобства съемки на глубине метра я подгребла горку песка и положила на нее ежа. Отлично были видны тончайшие, как волоски, амбулякральные ножки, шевелившиеся на спине животного. Они были короткие, тоненькие и никак не могли служить ежу средством передвижения. У этих животных они играют роль только дыхательных органов, а движение происходит при помощи коротких и подвижных иголок.

Сфотографировала я и сердцевидных ежей, посадив их на песок около камня, на котором распустились две великолепные актинии метридиум. Они были значительно крупнее той, что мы уже рисовали, и не красного, а соломенно-желтого цвета. Щупальца одной актинии были белые, другой — дымчато-черные. Словом, «блондинка» и «брюнетка». Глядя на них, понимаешь, почему их называют морскими анемонами, хризантемами и гвоздиками. Действительно, эти животные похожи на прекрасные, пышно распустившиеся цветы. Актинии сидели на небольшом обломке раковины мидии и, чтобы не мешать друг другу, были обращены венцами в разные стороны.

Закончив съемки, я преподнесла Николаю «блондинку и брюнетку». Он временно поместил их во второе ведро, выбрав оттуда крабов, червей и моллюсков. Иначе многих мелких животных мы могли бы недосчитаться. Актинии — хищники, так же как и звезды. Актинии заполнили собой половину ведра.

Солнце так пекло, что мы начали опасаться за жизнь своих пленников. Чем теплее вода, тем меньше шансов донести их живыми до дома. После короткого совещания было решено перекочевать обратно за реку, в тень сопки.

После теплой морской воды речная показалась ледяной. В мелкой воде бухты у самого устья реки мы заметили большого темного краба, бегущего боком. Я кинулась в погоню. Краб, прибавил скорости и угрожающе поднял над собой клешни с какими-то пухлыми наростами. Не сразу удалось схватить его за спинку — безопасное место, куда краб не может достать клешнями. Он с силой выдирался из рук, отталкивая мои пальцы напряженно растопыренными ногами. А клешни у него были необыкновенные — покрытые зеленоватым «мехом», будто краб надел на каждую из них пышную муфту. Из «муфт» торчали только самые концы клешней. Это был японский мохнаторукий краб, крупный самец. Такие крабы чаще всего встречаются около устьев рек или в самих реках, причем иной раз забираются далеко от моря.

Катера уже не было — он ушел за второй баржей. Та, на которой мы прибыли, уже наполненная водой, глубоко осела. На ее палубе в короткой тени рубки сидел водолив. Голова его свесилась на грудь. Он спал, разморенный полдневной жарой. Песок на берегу был истыкан следами маленьких острых копыт. Здесь проходило стадо оленей, принадлежащих зверосовхозу Андреевка. Отсюда до Андреевки всего несколько километров. Олени пасутся на ближних сопках, ходят по высокой траве в распадках и пьют воду из реки. Людей они не очень боятся, но стараются держаться подальше от них. Изредка среди ветвей мелькали рыжие бока оленей и слышался их свист. При приближении к ним с фотоаппаратом животные потихоньку отступали и, как тени, таяли в зарослях.

Плоская, песчаная часть берега обрывалась у подножия сопки. Над узкой полосой пляжа вставал крутой откос, поросший лесом. Большая розово-серая каменная глыба сползла с берега в мелкую воду. Куст боярышника раскинул навес из колючих ветвей и резной листвы, бросавших кружевную тень на песок. Этот участок песчаного берега между сопкой, камнем и водой, осененный крышей листвы, был в дальнейшем исходной точкой многих наших экскурсий.

Часть бухты Троицы, примыкающая к району Рисовой пади, оказалась весьма подходящим местом для сборов и фотографирования животных.

Тут всегда было тихо, С востока защитой от ветра служили высокие сопки. На юге каменный мыс преграждал путь волнам, идущим со стороны моря; с западной и северной сторон на страже стояли полуостров и сопки материка, не давая волнам и ветру разгуляться как следует.

Мы часто бывали здесь, и каждый раз «Рисовая бухточка», как мы называли это место, подносила богатые подарки.

На протяжении нескольких сот метров, можно было найти заросли зостеры и пушистые саргассы, гладкое песчаное дно, каменные россыпи, мелкий гравий и большие обломки скал. И все это было заселено массой самых разнообразных животных.

За валуном, у которого мы расположились, начиналось беспорядочное нагромождение камней. Прыгая с камня на камень, можно было добраться до самого мыса

Дно у берега было покрыто гравием — мелкими камешками. Местами его закрывал плотный ковер коротких и густых водорослей, нежных, как пух, или известковых, твердых, как кораллы, розовых и красных, ярко-зеленых и темно-оливковых, почти черных и цвета слоновой кости. Они были красивы, как цветы.

Николай так и остался у берега бродить по колено в воде среди разноцветных зарослей. Я же поплыла дальше, осматривая наши новые охотничьи поля.

Кое-где лежали отдельные крупные камни, их становилось все больше, и скоро все дно было завалено глыбами самой разнообразной формы и размера.

Со дна поднимались только отдельные крупные водоросли саргассы, окутанные прозрачными светлыми облачками гидроидов — крохотных животных, относимых к тому же типу кишечнополостных, что и медузы и коралловые полипы. Водорослевые крабы пугеттии голубоватыми паучками сидели на колышущихся водорослях. Крабики канцеры с мраморными спинами прятались под камни или бочком удирали по дну, перебирая полосатыми лапками.

На камнях сидели уже знакомые черные колючие ежи нудусы и короткоиглые темно-коричневые интермедиусы с полосами из игл более светлого, песочного цвета. На противоположном берегу они были серовато-зелеными. Крупная амурская звезда раскинула лучи, расшитые лиловым и желтым узором. А вот еще звезда. Такая еще не попадалась.

Она была большая, с тонкими вишнево-красными лучами, рыхлая и мягкая, совсем не такая, как жесткие звезды — амурская и патирия. Это была лизастрозема, одна из обычных звезд прибрежных районов моря, но тогда она показалась мне редкостным животным, которое надо бы скорее отнести Николаю. Я уже повернула назад, к берегу, как вдруг увидела странное существо.

С первого взгляда оно напоминало гигантскую, бархатисто-коричневую гусеницу с множеством остроконечных конических сосочков на длинном теле. Трепанг! Была забыта и лизастрозема, и все на свете. Так вот он, знаменитый трепанг дальневосточных морей!

При первом прикосновении к нему трепанг втянул внутрь все свои выросты и сосочки и превратился в тугой, упругий комок. Я держала его в руке как некий символ необыкновенных приключений в далеких экзотических странах, о которых мечталось с детства.

С тех пор прошло много лет, но и сейчас я помню, как замирало сердце, когда старый дядя Вася, деревенский почтальон, неторопливо доставал из сумки бандероль. Сорвав обертку с журнала в пестрой обложке, я погружалась в мир фантастический и прекрасный. Керосиновая лампа бросала желтый круг света на страницу, забытые учебники лежали на краю стола. Вместо высоких сугробов сада и голубой полоски леса за заснеженной равниной передо мной расстилались нескончаемые саванны Африки; непроходимые леса Бразилии шумели над головой. Отважные капитаны бороздили моря, искатели сокровищ погибали от жажды около бесценных кладов; смелые исследователи спускались в морскую бездну и находили там древних атлантов.

Громадное впечатление произвел на меня тогда рассказ о водолазе, который в поисках драгоценного голубого трепанга попал на подводное кладбище борцов за свободу, утопленных интервентами у Владивостока. Были и другие рассказы о мужественных людях, опускавшихся в неведомые глубины моря и переживавших необычные приключения ради добычи трепангов. Как раковины жемчужниц и коралловые острова, осьминоги и акулы-людоеды, слово «трепанг» вызывало с тех пор в воображении картины таинственных и прекрасных глубин. Если бы в те далекие годы мне сказали, что я сама буду собирать трепангов на дне моря, я бы не поверила такому счастью.

Позже из книг я узнала, что трепанг — это голотурия, принадлежащая к типу иглокожих. Морские ежи и звезды — его родственники. Только они одеты в известковый панцирь с многочисленными колючками и шипами, а трепанг совсем мягкий. От его известкового скелета остались лишь крошечные включения, скрытые под кожей. Промысел трепанга насчитывает много столетий. Его мясо очень ценится в Китае, Японии и Корее, где считается не только вкусным и питательным, но и весьма целебным. Укрепляющее и возбуждающее действие мяса трепангов на организм человека сравнивают с чудесными свойствами женьшеня или оленьих пантов. Особенно ценились раньше трепанги белые и голубые, встречающиеся изредка среди обычных, окрашенных в различные оттенки коричневого цвета. Предполагалось, что именно белые и голубые трепанги обладают еще более целебными свойствами. За них скупщики платили по пяти рублей золотом.

Ловцы трепангов из поколения в поколение от отца к сыну передавали сведения о так называемых трепанговых полях — местах скопления этих животных — и тщательно охраняли секрет от других ловцов. До революции японские и китайские купцы наживали целые состояния, скупая улов, добытый тяжким трудом. Сушеного трепанга они перепродавали с громадным барышом в страны Восточной и Южной Азии.

В очерках о Японском море Ф. Буссе писал в конце восьмидесятых годов прошлого столетия: «Чтобы судить о действительных размерах этого промысла, необходимо принять во внимание, что вдоль берега с севера залива св. Ольги и Владивостока вниз до речки Тюмень-Ула занимаются ежегодно промыслом трепангов более тысячи шлюпок. Если допустить, что каждая шлюпка выловит в течение года не более пяти пудов, то получится весьма значительная цифра ценного для китайцев товара, добываемого у русских берегов. Фунт трепангов стоит на месте 50–60 копеек; таким образом, оказывается, что китайские промышленники совершенно безвозмездно увозят ежегодно на родину наших трепангов на сумму до ста тысяч рублей. В действительности эта цифра гораздо значительнее».

Давно забылись старые времена. Теперь трепангов добывают у нас специальные бригады водолазов. Мне еще предстояло познакомиться с их методами работы,

Я выбрала плоский, светлый камень, не затеняемый водорослями, и, положив на него трепанга, приготовилась к съемкам. Животное все еще сохраняло форму обтекаемой, тугой колбаски. Пришлось ждать, пока трепанг успокоится и расправит свое тело с конусовидными сосочками. Однако в этом соревновании на терпение и выдержку явно побеждал трепанг. Я вертелась вокруг, стараясь не волновать воду движениями ласт, срезала саргассы с гидроидами, поймала еще несколько маленьких зеленых раков-отшельников Миддендорфа, сидевших в раковинах литторины, нашла отличных крупных пугетий, водорослевых крабов, обследовала груду камней, надеясь найти в пещерках между ними осьминога, а трепанг все еще не двигался. Я заметила место, где он лежал, и отплыла подальше. Вше один трепанг медленно полз в тени большого камня. В обычном, спокойном состоянии он достигал сантиметров пятнадцати-восемнадцати в длину. Этот был чуть темнее первого, с яркими белыми кончиками сосочков и бородавочек на теле. Трепанг кормился на камнях, собирая вместе с илом растительные остатки и различные мелкие организмы. Изредка он поднимал над грунтом переднюю часть тела, и тогда можно было видеть его рот, окруженный розоватым венчиком щупалец. Венчик был очень похож на нежный цветок с длинными полупрозрачными лепестками.

Я дождалась, когда животное выползло на освещенное солнцем место, и начала съемку.

Засняв с десяток кадров и прихватив своего натурщика, я вернулась к месту, где оставила первого трепанга, но то ли плохо заметила это место, то ли трепанг не дождался меня и уполз, я его так и не нашла.

В подводных экскурсиях, когда разыскиваешь, фотографируешь или рисуешь новых животных и все время ожидаешь еще более интересных встреч, время летит с необыкновенной быстротой. Последние кадры я снимала, дрожа от холода. Камера прыгала в руках, пальцы отказывались повиноваться, зубы судорожно впивались в резиновый загубник дыхательной трубки. В теплые дни я плавала в шерстяном свитере с самодельной резиновой рубахой поверх него. Пропитавшая свитер вода быстро согревалась телом, а новые, холодные ее слои уже не прикасались к коже. Однако рано или поздно надо было расставаться с подводным миром.

Пока я добиралась до лагеря, работяга катерок, попыхивая голубым дымком, вернулся к нашему берегу, ведя рядом с собой вторую водоналивную баржу. Он подхватил уже наполненную, тяжелую и неповоротливую, и повел ее «под ручку» за мыс, в сторону комбината.

В мелкой воде, затененной боярышником, Николай отгородил камнями небольшой закуток и пересадил туда животных, которые не могли сбежать — актиний, звезд И мидий.

Остальные были там же, но в мешочках. Как ни тепла вода у берега, все же она прохладнее той, что налита в ведре, да и кислорода в ней значительно больше.

Трепанг произвел некоторое впечатление, но значительно меньшее, чем я рассчитывала. По словам Николая, до конца экспедиции нам предстоит увидеть сотни, если не тысячи, этих животных. Звезда лизастрозема тоже оказалась не бог весть какой редкостью. Однако, когда я положила ее в воду и она выпустила вдоль каждого луча несколько рядов пушистых розеток своих амбулякральных ножек, даже придирчивый Николай залюбовался ею.

Вместе с большим пучком водорослей Николаю случайно попался молодой чилим. Его посадили в ведро. Он плавал там, ощупывая усиками эмалированные стенки, пока я не испугала его, бросив к нему водорослевых крабов. Чилим резко ударил хвостовым плавничком под брюшко и отскочил назад. Вот таким стремительным прыжком скрывались от меня в траву его сородичи. Как утверждают ученые, чилимы обладают весьма интересной особенностью: все они до двух лет самцы, а в начале третьего года превращаются в самок. Эти крупные креветки достигают в некоторых районах восемнадцати сантиметров длины. Их давно промышляют на Дальнем Востоке. В последнее время ведутся работы по акклиматизации травяного чилима в Черном море.

В обшей сложности мы набрали более дюжины различных видов животных. Это означало, что завтра придется весь день сидеть дома и рисовать их. Мы уже с нетерпением ждали возвращения катера.

Монотонно жужжат насекомые, в лесочке над нами посвистывают олени. Горячее солнце, горячий песок. Почему так хочется спать после того, как часа полтора помокнешь в воде? Однако засыпать в купальном костюме под лучами дальневосточного солнца, особенно в первые дни после приезда, не менее опасно, чем на черноморском пляже. Можно поплатиться кожей за такое легкомыслие. Чтобы не поддаться соблазну и не заснуть, я пошла собирать плоских ежей. Четверть ведра ежей и четверть ведра воды — получается отличное красное вино, по цвету, разумеется. Природа плохо закрепила краску на этих животных!

К пяти часам мы были дома, и опять возникла все та же проблема: воды мало — животных много, и почти все крупные, В следующий раз, решили мы, надо брать рисовальные принадлежности с собой на море и рисовать животных сразу же после поимки.

* * *

Днем на территории комбината достаточно оживленно. Работают все цехи — и по переработке улова, и подсобные. Строится многоэтажное здание нового консервного завода, ремонтируются суда. Здесь встречаешь плотников и монтажников, шоферов и электриков, работников консервного завода в белоснежных халатах и уборщиц в прорезиненных фартуках, А на причалах, откуда ушли на рассвете рыболовецкие суда, почти никого нет, только сидят рыболовы, свесив ноги над мутной водой, да на длинном конвейере, подающем разгружаемую рыбу в цехи, возится, посвистывая, монтер. Над заводом висит специфический запах, в первые дни казавшийся тяжелым и очень неприятным. Потом мы быстро привыкли и начали даже различать его отдельные компоненты, среди которых преобладают два особенно сильных: запах не очень свежей рыбы из цеха, где несортовую рыбу перерабатывают на кормовую муку, и второй, такой же сильный, но более аппетитный, из цеха обжарки — запах раскаленного растительного масла и жареной камбалы. Па берегу, у пирсов, пахнет соляркой и водорослями, мокрым деревом, ржавым железом, хлористой известью и варом. Уборщицы целые дни ходят с совками и метлами, подбирая всякие отходы и смывая их в бухту сильными струями воды из шлангов.

Когда станет совсем темно, часам к десяти-одиннадцати вечера возвращаются с рыбной ловли МРС, то есть малые рыболовные сейнеры. К этому времени на причалах комбината, пустынных в течение всего дня, собирается народ. Здесь приемщики улова, начальники цехов, директор или его заместители, диспетчер, капитан рыболовецкого флота и другие.

На противоположном берегу горят огни поселка. Правее, за плоским островком, сонная вода бухты и далекие сопки скрыты в непроглядной тьме. Только зеленый глаз маяка мигает где-то, и не поймешь — близко он или далеко. И вдруг возникает топовый огонек, плывущий высоко над водой. По-

являются медленно движущиеся бортовые огни — красный и

зеленый. Они становятся все ярче, и вот уже виден контур судна, фигуры людей на палубе. Через несколько минут сейнер ловко, впритирку, подходит к причалу. Летят чалки и послушно ложатся на толстые сваи. Сразу возникает та оживленная суета, в которой каждый знает свое место. Маленький кран, поворачиваясь, несет над головами людей и ставит прямо на палубу тяжелый мерный ящик с раздвижным дном. Рыба на судне уже разобрана по сортам и разгорожена

досками, чтобы не путалась. Рыбаки черпают ее плоскими сачками на длинных рукоятках (такое орудие называется «зюзьга»). Наполненный до краев тяжелый ящик плывет по воздуху и, качаясь, повисает над бункером у подножия транспортера. Дно с лязгом разверзается, рыба потоком падает в окованный железом бункер, разбрызгивая слизь и чешую. Ступенчатый транспортер, очень похожий на эскалатор метро, только в три раза уже, медленно движется вверх. На каждой его ступени лежит рыба, поднимаемая на высоту нескольких метров к деревянному желобу, в котором плывет бесконечная лента конвейера. По этому конвейеру рыба подается в цехи. В сторонке, чтобы не путались под ногами, лежат всякие диковинки: здоровенный осьминог или скат в добрый метр шириной, а то акула с акулятами, выпавшими из ее распоротого брюха. Кроме нас, на них никто не обращает внимания. Каждый день сейнеры привозят нечто подобное. После разгрузки ценной рыбы осьминог и акула пойдут с разнорыбицей на переработку.

Здесь не мешкают. Надо освободить место для следующего судна, чьи огни уже показались за островком. А там подходят еще два сейнера и пришвартовываются с другой стороны причала. В работу вступает второй кран. Часто разгрузка затягивается до двенадцати ночи. А на рассвете суда опять уйдут в море и вернутся только поздно вечером. И так ежедневно, в течение нескольких месяцев, с ранней весны до поздней осени.

В первый же вечер на причале мы встретили Мишу. На нем были резиновые сапоги и теплая куртка. Мы поздоровались, как старые знакомые. С Мишей была тоненькая девочка лет тринадцати, с головы до ног закутанная в непромокаемый фартук. Вид у ребят был солидный, рабочий.

Миша держал в руках еще влажную большую раковину брюхоногого моллюска хризодомуса. Ее поверхность почти скрывалась под сеткой толстых известковых трубок червей серпул.

— Для чего тебе понадобилась эта раковина? — спросила я. Привычные к диковинкам, попадающимся, в прилове, местные ребята редко обращают внимание на такие пустяки, как большая ракушка.

— Мать велела починить электроплитку, — ответил Миша, — а эти трубки годятся вместо фарфоровых изоляторов.

— Ну, Миша, покажи нам, как ты рвешь печень, — сказал Николай.

— Как минтая подадут, так приходите.

— Они у нас молодцы, — вмешался диспетчер. — Так ловко работают, что и взрослые не угонятся. Золотые руки.

Ребята с самым равнодушным видом, будто и не их хвалят, отвернулись, глядя на разгрузку. Диспетчер подмигнул нам и засмеялся.

— Сколько же ты зарабатываешь? — спросила я Мишу.

— Если минтая много, то и десять-двенадцать за смену.

— Двенадцать чего? — не поняла я.

— Ну, рублей, конечно.

— Двенадцать рублей за смену? Сколько же ты зарабатываешь в месяц?

— Еще не знаю, мы ведь не каждый день работаем. По-разному получается.

— А я вчера тоже на десять рублей нарвала, — тоненьким голоском сообщила девочка и спряталась за Мишу.

— Это работа выгодная, но и ловкость надо, и руки быстрые, — сказала стоявшая рядом женщина.

Из печени минтая, рыбы из семейства тресковых, добывают витамин «А». — После того как вынут печень, рыба поступает на кормовую муку. Мы поглядели, как работали Миша и Катя. Сидя на низких скамейках, они подхватывали левой рукой рыбу из большой груды, сложенной рядом, одним взмахом правой руки вскрывали ей живот и вынимали большую розовато-желтую печень. Еще взмах руки — и печень шлепается в ведро, а рыба летит в сторону.

После того как улов попадает на палубу сейнера, его сортируют, отбирая наиболее ценную рыбу — камбалу, треску, навагу, морского окуня и других, используемых на изготовление консервов. Разнорыбица, то есть самая разнообразная не сортовая рыба, начиная от акулы или ската и кончая круглоперами — кургузыми рыбками величиной и формой похожими на грецкий орех, идет на муку. Большую часть беспозвоночных животных, попавших в сеть вместе с рыбой, выбрасывают за борт еще в море, во время сортировки улова. Но среди разнорыбицы, которую разбирают далеко не так тщательно, можно найти много любопытных животных, иной раз довольно редких. В поисках их мы едва ли не ежедневно ходили вечером на причал встречать суда. Было очень интересно рыться в груде разнообразнейшей рыбы, и находить там то громадную витую раковину букцинум или нептунеи, где зачастую вместо брюхоногого моллюска, законного хозяина, сидел захвативший помещение здоровенный рак-отшельник, то жесткие кусты прутовидной оранжевой губки, то морскую звезду солястера с добрым десятком лучей, напоминающую наивные рисунки солнца на старинных гравюрах и картах. Все эти животные были давно мертвы и многие из них сильно помяты. Но даже в таком виде они представляли для нас большой интерес.

Несколько камчатских промысловых крабов, красно-фиолетовые сверху и бледно-восковые снизу, с ярко-желтыми суставами длинных ног и алыми когтями, лежали на досках причала. Их выпуклые панцири величиной с тарелку и паучьи ноги были усеяны острыми шипами.

Обычный размер промыслового краба достигает метра в размахе ног, но особенно крупные самцы бывают значительно больше — до полутора метров. Из этих крабов делают те самые консервы, которые служат украшением праздничного стола.

Увидев впервые этих великолепных крабов, я уже мысленно потирала руки, прикидывая, сколько ножек можно съесть за раз без особого вреда для своего организма. Однако тот, которого после очень долгих поисков отобрали мне для варки, оказался совершенно невкусным, с полужидким мясом, едва ли заполнявшим третью часть его суставчатых ног. Дело в том, что краб, как и все другие ракообразные, время от времени линяет, сбрасывая свой жесткий панцирь, мешающий его росту. Происходит смена не только внешнего покрова, но заменяется и хитиновая выстилка желудка, и кишки; заменяются хитиновые сухожилия мышц.

Когда начинается линька, панцирь лопается на границе головогруди и брюшка. В образовавшуюся щель медленно протискивается и вылезает наружу краб. Бедняга совсем «голый», покрытый лишь мягким хитином, и съесть его может любой враг.

Забившись в укромный уголок под камень или в расщелину, краб несколько дней ждет, когда пропитается известковыми солями и затвердеет новая броня. И пока хитиновый покров мягок и эластичен, краб быстро растет. В это время мускулатура краба становится дряблой и водянистой. И еще некоторое время после линьки, когда животное гуляет уже в новом твердом панцире, содержимое его весьма ничтожно. Краб, как говорят, пустой или тощий.

Чем моложе животное, тем интенсивнее рост — и тем чаще происходит линька. Камчатские крабы примерно на десятом году жизни достигают промысловых размеров. В этом возрасте они линяют только один раз в год. В начале июля, когда я впервые увидела этих крабов, они только что пережили этот опасный период.

Казалось бы, выгоднее, поймав такого «пустого краба», выпустить его обратно в море, чтобы он к осени нагулял мяса. Но крабы, поднятые на палубу вместе с рыбой, сильно помяты, у многих сломаны или сорваны панцири, прикрывающие важные для жизни органы — сердце, жабры, желудок. Пока отбирают рыбу, большая часть крабов погибает.

Другое дело, когда их ловят специальными сетями. Тогда более мелких крабов и самок выпускают обратно в море. В производство идут только ноги крупных самцов. Мясо самок не так вкусно, и сами они значительно мельче.

Мы выбрали для зарисовки из многих десятков промысловых камчатских крабов самого типичного, недавно перелинявшего красавца в панцире, еще не потерявшем яркости окраски. Потом появятся на нем царапины, ссадины и пятна, затупятся шипы и насядут мелкие морские организмы.

Среди камчатских крабов попадается и его ближайший родственник, синий краб. На первый взгляд его не отличишь от камчатского, тем более что окраска крабов несколько варьирует. Но есть одна примета, по которой легко отличить синего краба, — это форма шипа, находящегося у основания усиков (антенн). У камчатского краба этот острый шип не разветвляется, а у синего краба он образует два больших отростка и один совсем маленький внизу. Есть и другие отличия, но мне было достаточно помнить о разнице в форме шипов.

По вечерам на причале я перебирала невероятно колючих, тяжелых крабов. У каждого из них надо было ощупать шип около усика, потом поднять и переложить краба в кучу уже просмотренных. Ну конечно, все это происходило в спешке, так как подходили все новые суда, и количество крабов, которых надо было осмотреть, отнюдь не уменьшалось. Работать приходилось без перчаток, чтобы лучше нащупывать маленький острый шипик. В результате не было дня, чтобы я не расцарапала рук до крови или не загнала под ноготь порядочную колючку. Ссадины обновлялись ежедневно, а синий краб как сквозь землю провалился! К концу первой недели поисков я начала сомневаться в необходимости рисовать синего краба, к концу третьей — сомневалась в его существовании вообще.

Рыбаки на наши расспросы только плечами пожимали. Некоторые из них слышали о синих крабах, но здесь они попадаются редко. На первый взгляд они очень похожи на камчатских, и, разумеется, никому в голову не придет рассматривать крабов и считать отростки на их шипах, когда работы на палубе по горло.

Кроме синего краба, было еще одно животное, на поиски которого пришлось затратить уйму времени. Речь идет об осьминоге. Правда, их было сколько угодно среди разнорыбицы. Обмякшие, скользкие тела осьминогов под собственной тяжестью распластывались на досках причала; среди раскинутых щупалец чернел клюв. Они были давно мертвы. А нам нужен был хороший, живой осьминог, чтобы он менял окраску, ползал по дну и давал нам возможность рисовать и фотографировать его.

Если собрать все камни, перевернутые нами под водой в поисках этого животного, можно было бы построить неплохой дом на одну семью. Кажется, не осталось расщелины или пещерки под камнями у берегов бухты Троицы, где бы мы ни шарили, все еще не теряя надежды увидеть извивавшиеся щупальца. Николай просто запускал руки во все углубления меж камней, пока не налетел на ежа. Я же с самого начала проявляла разумную осторожность, действуя запасным гарпуном от подводного ружья. Совсем не весело, если вас прихватит за руку сидящий в своем убежище осьминог. Если при этом он будет держаться остальными щупальцами за грунт, то с ним не оберешься хлопот.

Несколько лет назад в северной части залива Петра Великого Николай нашел-таки после долгих поисков небольшого осьминога и схватил его одной рукой. Осьминог в свою очередь схватил Николая, обвив тремя щупальцами его руку, а другими пятью крепко вцепился в скалу. Ни один из них не хотел уступать, но у осьминога было важное преимущество он мог дышать под водой, а Николай не мог. Глубина была метра полтора, и когда проходила волна, она закрывала Николая с головой; лишь в промежутке между двумя волнами ему удавалось перевести дыхание. Некоторое время он тянул животное, надеясь постепенно оторвать его от грунта или заставить перенести на руку остальные щупальца. Осьминог на это не соглашался. Когда Николаю надоело глотать воду, он перехватил животное пониже головы, уперся ногами в камни и что было силы рванул на себя. На этом борьба закончилась. Осьминог попал в формалин, а его противник, ободренный удачной охотой, снова полез в воду. Однако ни в тот год, ни в последующие Николаю больше не удавалось находить осьминогов в мелкой и теплой воде около самого берега. Правда, теперь у нас было важное преимущество — маски, но без акваланга все равно приходилось ограничиться несколькими метрами глубины.

Был еще один выход из положения: отправиться с сейнером на лов рыбы, выбрать небольшого осьминога, привезти живым домой и спокойно работать над ним. Еще лучше было бы выстроить садок у берега. Тогда у нас будут шансы сохранить животное в течение нескольких дней. Но все это было отложено до переезда в более северные районы моря, где будет прохладнее и, возможно, найдутся более подходящие условия для постройки садка.

* * *

Пользуясь установившейся хорошей погодой, мы больше недели с утра до вечера работали на берегу, переправляясь через бухту Троицы с водоналивными баржами.

Оставив вещи в заветном тенистом уголке под крышей боярышника, я бреду по песку у самой воды. Стоят тихие, почти безветренные дни, и даже на море волны ведут себя вполне прилично, а сюда, в «Рисовую бухточку», они приползают из-за каменистого мыса едва живые, усталые и медленные. Они еще способны лизнуть берег, смочив узкую полоску песка, и тут же гаснут.

На глубине нескольких сантиметров на дне лежат рыбешки величиной в косточку сливы. Практически это лишь плоские головы, к которым приделано ничтожное количество тела и юркие хвосты. Когда моя тень падает на них, рыбешки кидаются к берегу и беспомощно бьются на мокром песке, пока их не слизнет волна. Я собираю их и кидаю обратно в воду, они мечутся и снова лезут на берег. Это мальки какого-то из многочисленных бычков, населяющих море. У этих головастиков есть особая примета, — коричневая широкая перевязь поперек тела. Она разбивает форму рыбы и делает ее невидимкой на фоне песка. Но зачем они лезут на сушу? Вероятно, так они спасаются от хищника, который побоится оказаться на мели. Впрочем, вопрос остается открытым. Я вхожу в воду, оставив головастых мальков самим решать, что для них полезнее: задыхаться на берегу или попасть в желудок хищника.

С метровой глубины начинаются заросли короткой зостеры марины. Она растет здесь лужайками. Их разделяют широкие площадки, покрытые чистым и мелким песком. На светлом фоне дна издали видно темное продолговатое пятно. Посреди песчаной «арены» лежит громадный мягкий огурец лилового цвета, покрытый рядами бородавок. Один конец этого странного произведения природы украшен пышным пучком, похожим на букет цветов. На другом конце только бахромка коротких амбулякральных ножек, которая тянется в несколько рядов вдоль «огурца». Это голотурия, ближайшая родственница трепанга. На Дальнем Востоке ее называют «морским огурцом», или «морской картошкой». Да и по-латыни ее название «кукумария» происходит от слова «кукумис», то есть огурец. Несколько раз ныряю к животному, чтобы посмотреть, что оно делает. Оказывается, они изволят кушать: щупальца, похожие на цветы, подбирают что-то в песке и, изгибаясь, несут ко рту в центре венца. Приходится прервать это важное дело, так как кукумария еще не нарисована. В руке она сжимается, как трепанг, становясь почти круглой. Весит она, вероятно, более полукилограмма.

Если внимательно присмотреться, песок на дне не такой ровный, каким кажется с первого взгляда. На нем, как оспинки, темнеют отверстия чьих-то норок, одни отчетливые, другие едва заметные. Начинаешь их разрывать, и сразу же мокрый жидкий песок оплывает под руками, закрывая ход в нору. Под песком находят себе убежище многие животные.

И на берегу, и под водой мы часто находили длинные, узкие створки раковин моллюска солена. Форма и окраска раковины напоминают роговой черенок ножа. Моллюска так и называют — черенок. Живого черенка найти нелегко. Он зарывается в песок. Белоснежные массивные раковины моллюска мактры иной раз покрывают дно сплошным слоем на протяжении нескольких десятков квадратных метров. Это мертвая ракуша. Живые мактры зарываются в песок, выставляя наружу только кончики сифонов.

Очень часто нам попадались на берегу грязновато-зеленые раковины странной формы, как бы обрубленные с одного конца, сантиметров восьми-десяти длиной, гладкие и блестящие. Это раковины песчаной ракушки миа. А на илисто-песчаном грунте можно видеть отверстия норок, в которых прячется этот моллюск. Достать песчаную ракушку можно при помощи лопаты или вил — если у вас хватит терпения разрывать под водой оплывающий песок на глубину до 30 сантиметров. Таким образом мы добыли две песчаные ракушки. Зато после тайфуна Кармен, прошедшего у берегов Приморья в конце августа 1960 года, на берегу острова Путятина мы находили их множество, выброшенных на берег громадными волнами. Сморщенные, грубые сифоны, похожие на шею черепахи, так велики, что моллюск не может втянуть их в раковину. Когда песчаная ракушка сидит в своем убежище под грунтом, сифоны вытягиваются настолько, что становятся раз в пять длиннее раковины и легко достигают выхода из норки. Через них поступает свежая вода, несущая моллюску кислород и пишу — мельчайшие морские организмы и детрит (животные остатки).

В песке живут двустворчатые моллюски арка с толстыми раковинами, украшенными выпуклыми гребнями, и коричневые кардиумы, чьи сложенные створки похожи на условное изображение сердца. Там же, в песке, прячутся венеры, тапесы (петушки) и многие другие ракушки, неправильные ежи (плоский и сердцевидный), различные ракообразные и черви. «Лунные кратеры» на песчаном дне возле берега оказались скорее «действующими вулканами». Время от времени происходит «извержение» — из отверстия кратера вылетает похожая на дымок струйка песка. Это жилища червей арениколь-пескожилов. Чтобы достать обитателя этого игрушечного вулкана, пришлось прибегнуть к садовому совку. В толщу воды поднялась туча песчинок и легких хлопьев ила. Раскапывая песок и пропуская его между пальцами, я вырыла яму сантиметров в двадцать глубиной и только тогда извлекла крупного темного червя, покрытого множеством складок. К этому моменту песчинки успели набиться и в трубку, и в маску, и в волосы.

Зато другой житель песчаного грунта сам вылез мне навстречу. Я увидела, как зашевелился песок и из-под него появилось полупрозрачное животное, формой тела несколько напоминающее речного рака. Тонкий панцирь отливал желтым и розоватым перламутром, а хвостовой плавник был похож на широкий бант из прозрачного шелка. Я подобрала животное с великими предосторожностями, настолько хрупким и нежным оно мне казалось. Николай сказал, что это — каллианасса, ракообразное, обычный обитатель мягких грунтов.

В первые дни работы у Рисовой пади состоялось мое знакомство с приморскими гребешками. Это самые крупные двустворчатые моллюски Японского моря. Вероятно, многие видели большие округлые раковины гребешков, гладкие внутри и рубчатые снаружи. Их часто используют в качестве пепельниц. Но не этим знаменит гребешок. Его мясо очень вкусно, и именно за это его ценят и добывают со дна моря в течение многих столетий.

Гребешки лежат на дне, приоткрыв раковины величиной в десертную тарелку. Сверху они присыпают себя тонким слоем песка. Края мантии расправлены, и кажется, что гребешки встречают меня широкими беззубыми улыбками. Однако стоит протянуть руку к одному из них, как улыбка сменяется «замкнутым выражением» — он плотно сжимает свои створки. Надо сделать снимок лежащего гребешка. Для этого следует подплыть к нему почти вплотную. Десятками блестящих зеленых глазков, находящихся у основания щупалец, животные следят за приближением опасности. Некоторые из гребешков захлопываются в тот момент, когда на них упадет тень, другие смыкают створки только при прикосновении к их щупальцам или раковине.

Пока я делаю снимки, на краю песчаной площадки возникает какое-то движение. Сквозь воду смутно видно беловатое плоское животное, передвигающееся короткими прыжками вдоль кромки зостеры. Бросаю съемки и плыву туда. Оказалось, это молодой гребешок, едва ли пяти сантиметров шириной. С поверхности воды хорошо видно, как он приоткрывает створки, лежит некоторое время на дне, как бы набираясь сил, потом с силой захлопывает раковину. Раздается резкий щелчок, и в то же мгновение гребешок взмывает в толщу воды, летит с полметра и снова падает на дно. Его двигает струя воды, с силой выталкиваемая наружу около того места, где смыкаются обе створки. Таким же образом движутся и взрослые, большие гребешки, но они прибегают к перемене места лишь в особых случаях. Я видела всего два или три раза, как прыгал взрослый гребешок. Молодежь более подвижна.

Если не пугать гребешка и не терять его из виду, можно наблюдать, как он устраивается на долгое жительство. Упав на дно в подходящем для него месте, он несколько раз резко поворачивается то в одну, то в другую сторону, пока под ним не образуется углубление в грунте по форме нижней, выпуклой створки раковины. Резкий хлопок — и в воду взлетает вихрь песчинок. Они оседают на плоскую верхнюю створку, и гребешок, уже замаскированный под грунт, оскаливается в приятной улыбке. В ней есть свой смысл: внутрь открытой мантийной полости поступает вода, несущая животному кислород и пищу — мельчайшие морские организмы.

Камбалы и некоторые бычки становятся невидимками, даже не зарываясь в песок. Особенно хорошо прячутся: камбалы. Это настоящие чемпионы маскировки. Они любят лежать на дне около какого-нибудь предмета — камня, раковины или у корней зостеры. Рыба распластывается на песке, только голова и иногда кончик хвостового плавника немного приподняты. Окраска ее настолько похожа на цвет песка, что лишь выпуклые глаза и общий контур характерной формы тела выдают камбалу. Когда она присыпает песком края плавников, можно проплыть вплотную и не заметить притаившуюся рыбу. Мелкие камбалы, с ладонь величиной, подпускают человека вплотную. Крупные рыбы более осторожны, они срываются с места, оставляя за собой вихрь потревоженных песчинок, стремительно несутся у самого дна и, сделав резкий поворот, ложатся на песок. Обычно в этот момент их теряешь из виду.

Камбалы быстро изменяют свою окраску соответственно цвету грунта, на котором лежат. Небольшая камбалка, спугнутая мною, переменила место и залегла среди плоских ежей. Ее хвост и задняя половина тела были на песке, а голова и передняя часть — на почти черной лепешке ежа. Первую минуту светлую рыбу было хорошо видно, затем она начала менять окраску. Насыщенный пурпурно-черный цвет ежа был ей, вероятно, недоступен. Камбалка стала коричневато-серой. Но и этого было достаточно, чтобы она слилась с темными пятнами ежей. А ее хвост, лежавший на песке, так и остался светлым.

На грунте часто находишь отпечатки тела камбалы. Иногда они вводят в заблуждение — кажется, что это лежит сама рыба. Бывает и наоборот, когда такой «отпечаток» неожиданно срывается с места и, подняв клубы песка и осадков, исчезает вдали.

Бычки, которых можно найти на песке у корней зостеры, больше надеются на пятна, разбивающие их форму. Они отчасти правы, но их выдает тень, если они лежат на мелководье. Когда подплываешь к бычку, он, кажется, даже перестает дышать, стараясь прикинуться камешком. Но если переступаешь невидимую границу безопасности, которую бычок твердо знает, он стремительно бросается наутек, чтобы, как камбала, сразу же залечь в другом месте.

Будь эти рыбы крупнее, имело бы смысл поохотиться за ними. Но даже Миша, серьезно увлекшийся подводным спортом и часто уезжавший с нами на весь день, даже этот страстный охотник не желал тратить время на камбалу или бычков длиной в карандаш. Он забирает маленькое гарпунное ружье и надолго исчезает в зарослях зостеры. На берег наш охотник выползает совершенно посиневший, валится на горячий песок и, стуча зубами, рассказывает о необыкновенных рыбах, ушедших от него в глубину. Его добыча, как правило, ограничивается небольшими морскими ленками, которых мы печем на костре.

У Миши есть страстная мечта — убить пелингаса. Однако осторожная кефаль только издали дразнит охотника, но на выстрел не подпускает. Зато ему подвернулась неплохая красноперка, как ее называют на Дальнем Востоке, рыба из семейства карповых. Мы несколько раз выслушали красочный рассказ о том, как подкрался к ней наш юный товарищ, как он гнался за раненой рыбой и метким выстрелом пронзил ее гарпуном. Мише страстно хотелось похвастаться перед своими друзьями охотничьей добычей, но, кроме нас с Николаем и команды баржи, занятой работой, никого не было в этом пустынном районе. Мы уговаривали Мишу испечь рыбу, но он был тверд, до вечера нянчился со своей красноперкой и повез ее домой.

Дни стоят удивительно жаркие и тихие. На мелководье вода прогрета до 25–27 градусов. Животные отошли немного дальше от берега, но в прозрачной воде дно отлично просматривается, и количество новых находок не уменьшается. Наши обязанности теперь разделились. Николай сидит в тени боярышника и рисует пойманных животных. Я поставляю ему натурщиков. В закутке из камней около берега плавают и ползают животные в ожидании своей очереди позировать.

Иногда попадается животное, управиться с которым не так-то легко. Однажды я отплыла подальше от берега и спокойно лежала на воде, глядя вниз в синюю мерцающую глубину. Солнце приятно припекало спину через резиновый костюм, пологие волны укачивали как в гамаке. Неожиданно перед самым стеклом маски возникла завеса из тонких полупрозрачных нитей, Я подняла голову. Рядом со мной, медленно пульсируя, плыла крупная медуза цианеа. Ее багровый купол с широкими лепестками лопастей достигал полуметра в диаметре. Из-под него веером расходились длиннейшие ловчие щупальца. Они волочились за медузой, как сеть, облавливая большое пространство воды. Цианеи часто встречались нам, когда мы пересекали бухту на барже, но попытки достать их ведром не увенчались успехом, а сачок рвет нежное, студенистое тело. Медуза была отличная, но как доставить ее к берегу? Всякое давление с моей стороны могло только испугать животное и заставить его уйти в глубину. Я плыла вслед за медузой, рассматривая это тончайшее произведение природы, более чем на 90 процентов состоящее из воды. Ближе к берегу, где первые длинные листья зостеры стали подниматься к поверхности воды, ловчие щупальца немного сжались и стали короче. Медуза, видимо, избегала прикосновения к траве. Она, все так же пульсируя, повернула обратно. Что ж делать? Мне очень не хотелось терять такой превосходный экземпляр. Ласты — вот что мне поможет! Я сняла одну из лягушачьих лап и сильными взмахами погнала медузу к нашей стоянке. Цианеа завертелась под струями воды, сжалась и пошла вниз. Но там была трава. Щупальца совсем сократились и превратились в спутанный клубок под куполом. То опускаясь вниз, то поднимаясь к поверхности, я гнала медузу мерными, взмахами ласта.

Плыть было очень неудобно. Один ласт был на ноге, другой в руках. Я то отставала от медузы, то почти втыкалась в нее головой. Несколько раз щупальца цианеи касались моего лба и подбородка, не защищенных маской. Жжется эта медуза еще больнее, чем медуза корнерот. Наконец мы с ней приблизились к самому берегу. Пришлось вынуть камень из нашей загородки и загнать туда добычу. Николай нарисовал ее купол со всеми подробностями, потом мы опять угнали медузу на глубину и зарисовали на пластмассовой дощечке, как она выглядит с распущенными щупальцами. После этого медузу отпустили с миром. Кажется, это было единственное животное, не поплатившееся жизнью за честь фигурировать в альбоме. Медуза была слишком велика и нежна — мы не смогли бы доставить ее в целости до дома.

Краб-плавунец харибдис долго не желал попадаться нам на глаза. Я ежедневно оплывала районы зостеры, тратя пленку на традиционные бесполезные съемки юрких чилимов, и время от времени приносила Николаю то пустой панцирь неуловимого краба, то клешню, еще не потерявшую яркости окраски. И вот наконец-то настал счастливый момент, когда среди короткой зостеры марины мелькнул крупный краб, пестрый как арлекин. Я ринулась за ним. Харибдис то взбегал бочком в толщу воды, то скрывался в траве. Чтобы не упустить краба, надо было действовать наверняка и хватать его как придется. Я натянула перчатку. Вообще-то, как оказалось, без них отлично можно обойтись, даже имея дело с колючими жителями Японского моря, но правую перчатку я всегда затыкала за пояс именно на случай встречи с харибдисом, о клешнях которого у Николая были весьма живые воспоминания со времен прошлых экспедиций. Он умудрился сесть под водой на пучок водорослей, в которых прятался этот краб.

Я нашла харибдиса под большим камнем, из-под которого виднелись только радужные клешни. Мы крепко схватили друг друга. Краб показал себя молодцом. Он висел на моих пальцах, вцепившись в них одной клешней и размахивал другой, предлагая мне единоборство по всем правилам. Я уклонилась от предложения и употребила обычный предательский маневр — схватила его за спинку левой рукой. Оставалось только выдернуть руку из перчатки, которую краб держал очень крепко. К сожалению это не удалось. Так мы и поплыли к берегу в классической позиции вальса — правая рука дамы в левой «руке» партнера.

На берегу Николай освободил меня от крепкой хватки краба. Матерчатые перчатки были плохой защитой: багровая полоса глубоко вдавилась в пальцы. Мы посадили харибдиса в ведро. На его лиловатой спине были зеленые и темно-сизые узоры. Большие розоватые снизу клешни сверху переливались багрово-фиолетовыми, зелеными и бирюзовыми красками. Ноги голубые с розовым и лимонно-желтым.

Как положено от сотворения мира, человек не бывает доволен. Хоть я и с риском для жизни поймала отличного краба, Николай немедленно потребовал второго. Ему, видите ли, надо поглядеть, насколько характерна окраска данного экземпляра, а для этого нужно сравнить его с другими. Чем больше крабов, тем лучше. Лучше двух или трех. Еще лучше штук пять. Что ж, пять, так пять. Все равно столько здесь не найти.

Как в лесу или в поле, где шумное вторжение человека заставляет разбегаться и прятаться зверей и птиц, так и в подводном царстве исследователь, не соблюдающий определенных правил, не увидит многих обитателей моря, испуганных его резкими, неосторожными движениями. Только некоторые морские беспозвоночные — такие, как морские, ежи, звезды и некоторые моллюски, почти не реагируют на приближение опасности. Но рыбы, крабы, креветки, более осторожные моллюски, сразу же стараются спрятаться, когда к ним направляется шлепающее ластами по воде, быстро плывущее чудовище. Они спешат забиться в самую гущу водорослей, скрыться под камнем или, втянув сифон, отгородиться от опасности толстым слоем песка.

Тогда подводный исследователь выходит на берег, сетуя на то, что «море мертво», что нет здесь ничего интересного, ни рыб, ни крабов.

Чтобы усыпить осторожность боязливых животных, лучше всего некоторое время пробыть в полной неподвижности, давая им возможность освоиться с присутствием человека, или приближаться при помощи плавных почти незаметных движений. Надо помнить, что каждый взмах ластов посылает в толщу воды не видимый и не слышимый человеком сигнал, отлично воспринимаемый обитателями моря.

Понемногу потревоженный человеком мирок успокаивается, выплывают из укрытий рыбы, неторопливо пробирается краб, ощипывая нежные веточки водорослей и заглядывая по дороге во все уголки в поисках добычи; высовываются из песка сифоны моллюсков и нежные щупальца червей. Пестрые креветки стайкой повисают в воде или пасутся, собирая на травинках какую-то съедобную мелочь. Теперь наступило время для наблюдений за животными или осторожного фотографирования их.

С каменистого дна до самой поверхности поднимаются коричневатые гладкие шнуры. Они растут по два, по три вместе, отдельными редкими пучками. Это водоросль хорда. Я медленно плыву, стараясь не запутаться в слабо натянутых гибких стеблях, таких длинных, что их «излишки» плавают на поверхности воды.

Дно у основания стеблей затянуто легким, беловатым пухом гидроидов. Кое-где их прозрачные облака, похожие на размокшую вату, прилепились и на самой хорде. Участок, занятый хордой, просматривается насквозь. Животные могут прятаться только под слоем гидроидов.

Осторожно раздвигаю пухлые клубы и нахожу шкурку слинявшей каллианассы — рака, обитателя илистого и песчаного грунта. А вот еще и еще. Сколько же их здесь, этих тончайших опалово-перламутровых шкурок, в совершенстве сохранивших форму тела своего хозяина, Я набираю в мешочек самые крупные и целые сброшенные одежды каллианассы. Камней все больше. На них пушистые кусты саргассов, часто обвитые той же хордой. Еще дальше виднеются бесформенные глыбы, образующие на дне как бы невысокие стены. Между ними спокойно разрастаются разноцветные водоросли. В тихой воде у водорослей расправлена каждая веточка, каждый отросток. Здесь они пышные и удивительно яркие. Среди водорослей мелькают пестрые извивающиеся рыбы маслюки. Узким телом и непропорционально маленькой головой они напоминают угрей, но разрисованы, как бабочки. Терпуги, сверкая красными глазами, подглядывают за мной из-за прикрытия густых кустов саргассов. Когда я застываю, неподвижно лежа на воде, рыбы успокаиваются и продолжают кормиться, склевывая что-то с пышных гидроидов, или затевают драки, гоняясь друг за другом. Некоторые из них стоят неподвижно у самого дна и оживляются только при приближении других рыб. Тогда с воинственным видом, расправив все свои плавники, терпуг направляется к пришельцу. Обычно дело кончается отступлением вторгшегося в чужой участок.

Там, где водоросли не закрывают камни дна, медленно переползают трепанги. Их здесь очень много, самых разнообразных оттенков, от светло-коричневого до почти черного. Не было только белых и голубых, хотя я не теряла надежды, что когда-нибудь всем на удивление мне удастся найти белого трепанга. Пестрые моллюски хитоны с пластинчатыми панцирями собираются группами в укромных уголках.

Короткоиглые ежи тоже ищут место потише, в расщелине или под нижним откосом камня. Черные нудусы не прячутся и, как всегда, сидят где им вздумается.

Здесь было много мидий, правда не таких крупных, как на противоположном берегу, но достаточно больших, чтобы удивить новичка. И здесь же я нашла трубу, обыкновенную железную трубу, лежавшую на высокой подставке. Все это сооружение находилось метрах в полутора от поверхности воды и было так плотно облеплено устрицами, что совершенно скрывалось под ними. Белые, чуть желтоватые или розоватые раковины, казалось, были обшиты рюшем из нежного, просвечивающего в солнечных лучах шелка. Другие, испещренные темными пятнышками обрастаний, были похожи на кружевные чепчики с широкой гофрированной оборкой по краю. Я фотографировала их со всех сторон, пока не кончилась пленка. Отломить устрицу оказалось делом непростым. Такие нежные на вид оборки из известковых складок, украшающие раковину, были остры, как бритва. Кроме того, моллюски сидели плотной щеткой, срастаясь друг с другом и со своей опорой. Изрезав руки в кровь, с трудом удалось отделить одно семейство из трех крупных устриц и несколько мелких, лепившихся на их створках. На берегу выяснилось, что резиновый костюм тоже пострадал при соприкосновении с устрицами. Острые края раковин как ножом распороли тонкую резину.

Если харибдисы — крабы-плавунцы — встречались в этом районе нечасто, то на отсутствие мохнаторуких японских крабов мы не могли пожаловаться. Их было много и на мелководье около устья реки, и на каменистом участке дна под береговыми обрывами. Стоило притаиться на несколько минут, как из какого-нибудь укромного уголка под камнем вылезал прятавшийся там краб. Это очень осторожные животные. Я подбиралась к ним с фотоаппаратом без особого успеха, пока не загнала одного из них в тупичок между двумя камнями.

Тут он был в моей власти. Съемки происходили с расстояния в несколько десятков сантиметров. Краб прижался спиной к камню и угрожающе махал клешнями. Потом попытался спрятаться в небольшой кустик водорослей, но это ему не удалось — он был слишком велик. Тогда он побежал вдоль камня, все так же прижимаясь к нему спиной и держа наготове клешни с роскошными муфтами. Я в этот момент переводила пленку и немного замешкалась. Краб успел выскочить из тупика и удрать.

Часто встречаются крабы, у которых не хватает двух-трех ног. Возможно, какое-то количество калек носит на себе следы нападений других животных, но мне кажется, что

большая часть увечий происходит в результате драк крабов друг с другом. Конечности краба легко отламываются в суставах, и ранка сразу затягивается. Как и многие другие беспозвоночные животные, ракообразные обладают способностью к регенерации (восстановлению) утерянных конечностей. Через некоторое время на обрубке появляется короткий отросток, из которого развивается такая же нога или клешня, но размеры их могут сравняться с размерами остальных ног только после нескольких линек. Мы нашли как-то крупного промыслового краба, у которого не хватало одной ноги, обломанной у самого тела. От нее оставался только первый членик, «розочка», как его называют промысловики, а из центра розочки торчала совершенно сформировавшаяся ножка сантиметров пяти длиной. Если принять во внимание, что остальные ноги достигали полуметра каждая, понадобится порядочно времени, чтобы новая нога сравнялась с остальными.

Мохнаторукие крабы не прочь подраться, особенно самцы. Мне пришлось наблюдать схватку, в результате которой прибавился еще один калека ко множеству других. Не знаю, чем была вызвана ссора, Я застала момент, когда бойцы, делая быстрые шажки на широко расставленных ногах, старались ухватить друг друга за раскрытые, вытянутые вперед клешни. В пылу боя они забыли об осторожности и подпустили меня к себе вплотную. Я приняла на себя роль рефери, решив вмешаться в случае нарушения спортивных правил.

Крабы были примерно одного размера, и силы их были равны, но один из них вел себя агрессивнее. Он постепенно теснил отступающего противника. В какой-то неуловимый момент крабы сцепились клешнями и перешли к «рукопашному бою». Они кружились, толкая друг друга, пока один из них не прижался спиной к камню. Он как-то изловчился, освободил клешню и схватил противника за ногу. Тот рванулся в сторону, и, прежде чем рефери мог вмешаться, нога отломилась. Схватка сразу кончилась. Соперники выпустили друг друга и разбежались в стороны, а нога досталась мне.

Очень драчливы маленькие водорослевые крабы пугеттии. Их часто находишь сидящими поодиночке на кустиках водорослей. У пугеттий длинные и тонкие ноги и массивные клешни. Не зная вначале особенностей их характера, я посадила пяток пугеттий в небольшую канну. На другой день в живых оставалось только три краба, да и то со следами драки: у одного не хватало ног, у другого была повреждена клешня. Две пугеттии лежали мертвыми, у них были оторваны не только все ходильные ноги и клешни, но даже усики. В дальнейшем мы сажали вместе не более двух-трех крабов и обязательно клали в канну раковины или веточку водоросли, чтобы животные могли прятаться друг от друга.

* * *

Солнечная погода кончилась. Дождь лил день и ночь и еще день. Сначала проливной, грозовой дождь с шумом падал на землю, водопадами сбегал с сопки, смывал землю, камни и опавшие листья с ее склонов. Потом шел затяжной, спокойный дождь. Он лил весь день до заката. Из темных туч печально выглянул на прощание красный, заплаканный лик солнца и скрылся за горизонтом. А дождь пошел опять и ночью тихо шелестел за окном по мокрому подоконнику. Утром картина была та же. Мы слонялись по комнате, с тоской глядя в окно на свинцовую бухту за сеткой дождя. В комнате было влажно, хотя комендантша Рая решительно боролась с сыростью: батареи были горячие, как зимой. Это был удобный случай подсушить наши вещи. После просушки на батареях и трубах отопления они стали теплыми, приятно сухими, уютными. Но стоило только положить одежду обратно в чемодан или рюкзак, как она опять становилась холодной, насыщенной влагой.

Николай рисовал моллюсков, собранных накануне грозы, а я воспользовалась свободным временем и проявила все пленки, снятые за неделю.

В общем результаты были неплохие. При съемке с широкоугольным объективом четыре или пять кадров на каждой пленке были вполне удовлетворительными. Было много хороших снимков травы, в которой за мгновение до спуска затвора стояли чилимы. Даже если бы они не удирали, все равно масштаб изображения был бы слишком мелок, ведь я снимала их широкоугольником. Ну, а как подобраться к неуловимым рачкам на нужное расстояние в полметра или еще ближе, чтобы заснять их крупным планом? Об этом стоило подумать особо. При съемке объективом с фокусным расстоянием в 50 миллиметров и с переходными кольцами количество годных негативов резко снижалось. Хорошо, если в каждой пленке из всех кадров можно было выбрать один или два. То все было не в фокусе, то в кадре виднелась лишь часть животного, а иногда в результате сильнейшей недодержки пленка оставалась совершенно прозрачной, без малейших намеков на изображение.

Утром на третий день солнце пряталось в тумане, но в разрывах белой пелены уже виднелось голубое небо. Баржа была готова к обычному рейсу в Рисовую падь, когда мы прибежали на причал. Сводка погоды сулила нам солнечный день и слабый ветер. Хотелось верить этому прогнозу, он нас очень устраивал.

Пока мы шли к противоположному берегу бухты, солнце рассеяло дымку и подсушило сверху песок пляжа. Я пошла в воду. Странное дело — перед стеклом маски стоял какой-то прозрачный туман. Протерла маску, то же самое. Нырнула глубже, и туман исчез. Поднялась наверх — опять странное марево перед стеклом. Это был даже не туман, а скорее струн, как в стакане кипятка, когда тает сахар.

Подплыл Николай. Мы стояли по пояс в воде и старались сообразить, в чем тут дело, пока Николай не зачерпнул горсть воды с самой поверхности. Она оказалась совершенно пресной. Все стало ясно. В бухту впадала взбухшая от ливня речушка и многочисленные дождевые потоки, бежавшие с сопок. Легкая пресная вода была на поверхности, смешиваясь с соленой, более тяжелой водой бухты так медленно, что видны были струйки различной плотности. Даже здесь, в сотне метров от реки, слой этот достигал сантиметров двадцати. Ближе к реке он, вероятно, становился еще толще, но там была слишком мутная вода, чтобы проверить это. При ветре и волнах вода скоро смешалась бы, но день выдался на редкость тихий.

Как ни интересна была двухслойная вода, работать в ней было трудно. Мы отправились в соседнюю бухточку, где, по словам капитана катера, речки не было.

Узкая тропка, истыканная следами острых оленьих, копыт, поднималась по крутому откосу сопки. На листьях высоких трав и на цветах блестели капли воды. Прохладные, мокрые листья деревьев гладили по лицу и стряхивали на нас радужный дождь. Стало очень жарко. От земли и влажной зелени поднимались теплые испарения. В небольшой седловине, окруженной густым кустарником, куда вывела нас оленья тропа, не было ни малейшего движения воздуха. От резкого горьковато-душистого аромата полыни, нагретой солнцем, кружилась голова. Мы поторопились выбраться на близкий гребень сопки.

У наших ног начинался крутой откос, заросший травой, с отдельными разбросанными по пригорку группами деревьев. Узкий длинный распадок упирался в крохотную бухточку. Мы невольно переглянулись. Прикрытый с трех сторон распадок, высокая по пояс трава с множеством восхитительных цветов, тенистые деревья, сбегающие к бухте, и сама бухта, спрятанная меж скалистыми обрывами, в оторочке золотого песка — все это было точно такое, каким рисовалось нам в мечтах идеальное место для жизни. Мы сбежали вниз, путаясь во вьющихся растениях, оставляя на седой от влаги траве темные, извилистые тропки. Вот на этом холме среди лилий и алых огоньков, можно поставить дом. Низинка, в которой темнели фиолетовые, почти черные ирисы, безусловно, таит в себе пресную воду. А до чего же хороша бухта! С холма было видно дно. За светлым песком тянулась волноломом полоса зостеры. С одной стороны камни выходили вперед, там был плоский галечник, на который можно вытягивать лодку во время наката. Да и вряд ли здесь бывает сильное волнение. Правда, вдали от населенных мест было бы трудновато жить, но на всякий случай мы решили считать распадок своей собственностью, тем более, что это нас ни к чему не обязывало. Мы всегда могли от него отказаться и взять другой.

Вода в бухточке была тихой и прозрачной. Под гривой филлоспадикса, среди мидий, облепивших камень, Николай нашел розовую асцидию. Он позвал меня поглядеть на находку. Животное в кулак величиной очень напоминало кувшин с двумя горлышками. Поверхность кувшина, покрытая бугорками и фигурными выростами, на ощупь была кожистой и жесткой. Асцидия медленно сжалась от прикосновения. Широко открытые отверстия горлышек — сифонов закрылись так плотно, что на их месте остались только крестообразные щелки.

Эта асцидия — бугорчатый тетиум, обычный обитатель южной части Японского моря. Так же часто встречается пурпурный тетиум, которого рыбаки называют «помидор». Его всегда можно найти среди других донных животных, попавшихся в снюрревод при ловле рыбы или на каменистых грунтах около берега. У пурпурного тетиума поверхность тела гладкая, без бугорков, а окраска действительно так красна и ярка, что напоминает цвет спелого помидора.

У асцидии много интересных особенностей. Ее свободноплавающая личинка совсем не похожа на взрослое животное. В длинном хвосте личинки имеется хорда (спинная струна) и центральная нервная система в виде длинной трубки. Эти признаки приближают асцидию к высшим животным. Кроме того, у личинки есть глаз, правда очень примитивного устройства. Но как только личинка прилепилась к грунту, происходит упрощение ее организаций: исчезает хвост вместе с хордой и трубкой нервной системы; от нее остается только передняя часть — узелок. Исчезает глаз, происходит ряд других изменений, и, наконец, формируется взрослая асцидия. Она крепко прирастает к грунту, и все ее движения ограничиваются расширением и сжатием отверстий сифонов. Через один из них поступает морская вода с пищей и кислородом, из другого выбрасываются отходы жизнедеятельности организма. В системе животного мира ученые ставят асцидий перед ланцетниками, за которыми следуют уже настоящие позвоночные животные. Интересно, кроме того, что покровная ткань, одевающая тело асцидии, состоит из туницина, особого вещества, очень близкого к клетчатке растений.

После фотографирования мы срезали ножом асцидию. Николай поплыл с ней обратно на берег, чтобы сделать зарисовку, а я отправилась дальше, вдоль обрыва. Серые скалы поднимались высоко над водой. Их поверхность, вдоль и поперек изрезанная глубокими трещинами, казалась стеной, сложенной гигантами из тесаных камней. Кое-где на ее поверхности виднелись белые, как бы известковые потеки, отмечающие излюбленные места отдыха бакланов. Эти большие черные птицы сидели в ряд на выступе скалы и, полурасправив крылья, сушили их на солнце. Плоская голова с длинным клювом, изогнутым на конце в острый крючок, черное с металлическим отливом оперение, что-то угловатое и нелепое во всем облике птиц придавали им удивительно причудливый и мрачный вид — не то исчадья ада, не то птеродактиля профессора Челленджера из «Затерянного мира». Немного дальше, около камня, выступавшего из воды, плавали бакланы, занятые охотой. Они ловко ныряли, надолго оставаясь под водой, Я направилась в их сторону, рассчитывая поглядеть на нырявшего баклана, но осторожные птицы, хорошо знающие, что несет им близость человека, сначала отплывали подальше, потом быстро бежали по воде, хлопая крыльями, и с громким криком поднимались в воздух. Здесь, в Приморье, на бакланов охотятся.

Меня угощали вареным бакланом, но мясо его было жесткое и сильно отдавало рыбой. Издавна в некоторых странах рыбаки ловят и обучают молодых бакланов, используя их для ловли рыбы. На шею им надевают кольцо, чтобы они

не заглатывали схваченную добычу. Большую рыбу хозяин отнимает, а баклану дает мелкую рыбешку, которую тот может проглотить: так сказать, компенсация за отобранную добычу и награда за труды.

У подножия скалы дно было завалено камнями. Саргассы и ундарии медленно колыхались в воде. Между ними темнели пещерки, специально созданные природой для осьминогов. Только там их не было, этих неуловимых моллюсков. Вместо осьминога в одной из пещерок я нашла великолепнейшую громадную устрицу, намертво приросшую створкой к камню.

Под откосом большой глыбы сидела чудесная актиния, совершенно непохожая на уже примелькавшиеся метридиумы с перистой бахромой. Она была небольшая, белая, с зеленоватыми, как бы светящимися кончиками толстых щупалец. Лучи солнца, смягченные слоем воды, хорошо освещали актинию, и она казалась сделанной из молочного стекла. В довершение удачи животное прикрепилось не к камням, откуда ее было бы трудно снять без ножа, а к витой раковине брюхоногого моллюска. Это была интересная находка.

Ежи, звезды, мидии густо заселяли камни. Мимо их колоний я выбралась к центру бухточки. Песчаное дно здесь густо заросло зостерой. Издали было видно, как поспешно удирала на глубину большая стая пелингасов. Среди травы стояли солдатиками полосатые чилимы, и стайки их мальков прозрачными облачками висели в узких проходах.

Неожиданно рядом со мной появилась маленькая, с наперсток, медузка с коричневатым крестиком в центре совершенно прозрачного, едва заметного купола. Я шарахнулась от нее, как от ядовитой змеи, и чуть было не налетела на вторую, совершенно такую же медузку, плывшую сбоку. Только тогда я рассмотрела, что это не гонионема, как мне показалось, а безобидная гидромедузка. Этих крохотных созданий с выпуклым колоколом и четырьмя длинными щупальцами здесь было великое множество. О гонионеме я достаточно наслушалась и в Москве, и во Владивостоке. Найти ее было необходимо, чтобы сделать рисунок живой медузы. Однако встреча с гонионемой сулила гораздо более реальную опасность, чем с осьминогами и акулами, которыми любят пугать подводных спортсменов люди, никогда не плававшие под водой.

Эта медуза, с диаметром колокола всего в два или три сантиметра, имеет около семидесяти-восьмидесяти щупалец, каждое из которых несет на себе множество стрекательных клеток. Внутри такой клетки свернута, как пружинка, полая стрекательная нить с капсулой у основания, наполненной ядовитой жидкостью. Если к щупальцу прикоснется какое-нибудь животное, нити мгновенно развертываются и вонзаются в его тело. Ядовитая жидкость впрыскивается через полые стрекательные нити и вызывает у мелких животных — рачков, рыбешек и других — паралич или смерть.

Для человека соприкосновение с гонионемой очень опасно и может повлечь тяжелое заболевание. Знакомый врач во Владивостоке рассказал нам, что происходит в результате такого ожога медузой. В первый момент возникает ощущение болезненного жжения. Пораженный участок краснеет, отекает, и на нем зачастую появляются волдыри. Через несколько минут возникают боли в конечностях и в пояснице. Дыхание становится затрудненным, пострадавший жалуется, что ему «не хватает воздуха», начинаются приступы сухого кашля. Воли в суставах и онемение конечностей все усиливаются, больной обливается потом. Часто эти явления сопровождаются возбужденным состоянием.

После соответствующей помощи врача наступает улучшение. Но теперь пострадавшему надо быть особенно осторожным. Если его опять обожжет гонионема, это грозит гораздо более тяжелыми последствиями.

Врач отметил, что описанная им картина болезни наблюдается не всегда. Часто ожог медузой ограничивается лишь местным поражением. Но кто знает, как мой организм будет реагировать на яд. А если это случится, когда я буду далеко от берега? Вероятно, можно утонуть, не доставляя хлопот местному врачу.

Гонионему называют также медузой крестовиком: на ее прозрачном куполе отчетливо виден коричневый крест.

Забегая вперед, скажу, что гонионему мы видели только два раза: в Амурском заливе и в музее во Владивостоке, куда ее принесли в банке с водой.

Кроме коричневого крестика на куполе хорошо видна густая бахрома полупрозрачных щупалец коричневато-серого цвета. Щупальца могут сильно сокращаться, становясь толстыми и более плотными, или вытягиваться в длинные, тонкие нити. На них заметны маленькие присоски, которыми медуза прикрепляется к водорослям или морской траве; они же помогают ей удерживать добычу.

Движения гонионемы быстрые и порывистые, особенно когда она движется к поверхности воды. Достигнув ее, медуза перевертывается куполом вниз (причем он так растягивается, что становится почти плоским) и раскидывает во все стороны вытянутые щупальца. В таком виде она медленно погружается, затем снова перевертывается куполом вверх и поднимается к поверхности.

Та, которую мы поймали в Амурском заливе, была величиной с двухкопеечную монету. Она на наших глазах прицепилась к плавающей веточке саргасса, и мы зачерпнули ее в мешочек вместе с водорослью.

Численность гонионем бывает весьма различной в разные годы. Обычно эти медузы встречаются в тихих бухтах, заросших морской травой и хорошо прогреваемых в летнее время.

Мои блуждания среди зостеры были прерваны глухим рокотом грома. Сизая туча клубилась над сопками. Николай стоял на берегу и, махая рукой, что-то кричал. Солнце еще выглядывало из-под краешка тучи, а дождь уже накрыл бухту. Если смотреть снизу вверх, с «рыбьей точки зрения», дождевые капли выглядят как бесчисленные серебристые острия, пронзающие поверхность воды.

Пока я снимала резиновый костюм, ливень обдавал меня ледяными струями. Поднялся сильный ветер, Николай уже вымок до нитки. Мы оба дрожали от холода и, поскольку наш дом еще не был выстроен в этом распадке, поторопились к перевалу.

По тропинке бежали ручьи, ноги скользили на размокшей земле. С перевала мы спускались прямиком по мокрой, полегшей от дождя траве, резонно рассудив, что мы от этого мокрее уже не станем.

Вода в бухте кипела под ливневыми ударами. На наше счастье, катер стоял рядом с баржей, готовясь вести ее к комбинату. Через несколько минут мы сидели в маленькой рубке, наблюдая в открытую дверь, как Рисовая падь медленно скрывается за сеткой дождя.

* * *

Над спокойной светлой водой — высокие обрывы. На них зелень пышных садов. Крыши домов выглядывают из-за листвы. Это Посьет.

Наш катерок огибает мыс и входит в узкую и длинную бухту Новогородскую. Она зажата между материком и полуостровом Краббе. Слева по борту — невысокие берега с синими сопками вдали. Справа холмы полуострова, зеленеющие травой. У их подножия вдоль воды тянутся тропинки. Издали кажется, что это тонкие, светлые нити в несколько рядов легли на траву. Пестрое стадо стоит на отмели по брюхо в воде, спасаясь от докучливых мух. Другое стадо рассыпалось по зеленым склонам холма. Вереницы коров и телят идут по тропинкам. Сколько же здесь пасется скота! За каждым поворотом берега рассыпаны белые, черные, рыжие пятна гуртов. Появилась фигура верхового, спустилась с холма и исчезла в распадке. Если это пастух, то как он управляется со всеми этими стадами? Здесь ведь не одна тысяча голов.

А бухте конца нет. Солнце поднялось уже высоко, хочется скорее познакомиться с новыми местами. Но надо добраться до конца бухты, в ее кут. По экспедициям прошлых лет

Николай хорошо знает эти места. Он уверяет, что самое интересное мы найдем в мелкой теплой воде кута.

Катерок держится ближе к полуострову Краббе, и вот наконец берег материка начинает отходить влево. Бухта заметно расширяется. Еще поворот — и далеко впереди показалась узкая полоска плоского перешейка. За ним темная, взлохмаченная прибоем вода залива Посьет. Замолкло тарахтение мотора, катер прошел по инерции еще немного и остановился.

Из рубки выглянул капитан.

— Слезай, приехали! — засмеялся он, глядя на мое недоумевающее лицо, — Дальше нам нельзя, очень мелко. И к берегу не могу подойти. Сейчас мы вам дадим лодку.

Я заглянула за борт. В воде расплывались коричневые клубы ила, потревоженного нашим маленьким судном. Сквозь воду виднелись зеленые пятна — заросли морской травы. Тяжелая плоскодонка медленно двигалась к берегу. Весла путались в густой зостере, с каждым гребком на них повисали гирлянды ее шелковистых тонких листьев. Скоро мы стали задевать веслами за дно, а до берега было еще далеко. Катер дал прощальный гудок и ушел до вечера. Он вернется за нами перед заходом солнца. Капитан рассказал, где поблизости разыскать источник с пресной водой, консервы и хлеб у нас есть. Погода отличная, солнечная. Только ветер немного беспокоит. Он налетает сильными порывами, но быстро стихает, не успев развести волны. Здесь нет высоких сопок, чтобы преградить ему дорогу. Если задует как следует, работать будет трудно.

Вместо уключин были воткнуты размочаленные, кривые колышки. Весла оказались разной длины. То отталкиваясь веслом, как шестом, то подгребая, мы наконец добрались до низкого берега. Выбросы сухой зостеры, перемешанной с песком и битой ракушей, образовали здесь упругий и очень плотный матрац.

Вытаскивая лодку, мы разворошили и обрушили в воду большой пласт серо-коричневой, слежавшейся травы. Из-под пепельной, хрупкой трухи выглянул выпуклый бок раковины. Я осторожно освободила ее из-под наноса. Большая, с кулак, матово-белая раковина рапаны внутри светилась оранжевыми, зоревыми переливами, К сожалению, глубокая трещина шла поперек витков. Я копнула в трухе и нашла еще одну, но уже совсем разбитую рапану. Их оказалось здесь очень много, этих крупных бело-розовых раковин в разных стадиях разрушения. На некоторых были только трещины, от других остались одни осколки. Они были перемешаны с битыми раковинами устриц. Рапаны питаются на устричниках. А по словам Николая, метрах в трехстах от конца песчаной косы, на которой стояла наша лодка, начинается замечательный устричник. Глубина метра два или три, не больше, прозрачная вода и масса животных, самых разнообразных.

В этот день мне предстояло плавать одной. У Николая второй день болит ухо, и в воду ему лезть нельзя. Он помог мне натянуть резиновый костюм, показал с берега, где искать устричник, и ушел вглубь полуострова, захватив сачок для ловли насекомых. Я по опыту знала, что теперь он пропал надолго.

Дно у берега было усыпано тонкими витыми раковинами моллюска батиллярии. Их были тысячи, живых и мертвых. С метровой глубины начиналась дремучая зостера, перевитая, как лианами, коричневыми шнурами хорды. Здесь не было песчаных площадок и проходов, как в милой нашему сердцу бухте Троицы. Иногда только появлялись проплешинки, где трава была не такой густой, вот и все. На одном из таких разреженных участков я увидела харибдиса. На этот раз поймать его было нетрудно. Окрыленная успехом, я сунула его в плетеную сумку, висящую на поясе.

Еще один харибдис мелькнул в траве. Скорее за ним! Но вдруг будто острые щипцы впились мне в бедро. Это краб, мой пленник, просунул клешню в ячейку сумки. Правда, он тут же меня и отпустил, но, пока я укоротила сетку, пока обследовала назревающий синяк, второй харибдис уже скрылся.

Случайно взглянув на берег, я увидела, что по тропинке идет Николай с серьезным и несколько скорбным выражением лица, а в нескольких шагах позади него едет верхом на лошади загорелый мужчина. Верховой не спускал глаз с Николая и самым выразительным образом держал правую руку в кармане.

При виде этой картины меня одолел смех. Ну конечно, еще не было экспедиции, чтобы Николая не ловили и не проверяли кто он такой. Даже уезжая в подмосковный лес за грибами, он всегда берет с собой документы, и это очень часто оказывается кстати. Что-то есть у него в лице такое, что пробуждает бдительность в окружающих. То ли это его цыганского вида дремучая борода в комбинации с очками, энтомологическим сачком и сугубо небрежным костюмом, который он носит в поездках, то ли еще что-нибудь, но его колоритная фигура возбуждает подозрение.

На этот раз он оставил документы в рюкзаке. Я вылезла на берег, не сообразив, что и у меня вид был достаточно непривычный для жителя далекого, пустынного острова. У конвоира глаза заметно округлились, когда из воды вышло существо в резиновом костюме, с маской и ластами, но на мое приветствие он ответил вежливо.

Наш новый знакомый очень внимательно проглядел документы, расспросил, где мы живем и как добрались сюда, подивился, что не заметил катера, и, наконец, поверил, что мы «свои». Мы выкурили трубку мира, то есть заплесневелые папиросы, которые обычны здесь, у моря, и верховой уехал, сказав нам на прощание весьма снисходительно:

— Ну, работайте, работайте. Это ничего, можно.

Николай ушел вслед за ним. Однако надо было искать устричник. Ветер все усиливался. Мелкие злые волны побежали по бухте. Им было где разгуляться, до противоположного берега несколько километров.

Узкий язык песчаной косы, истоптанный коровами, переходил в длинную отмель с дном, усыпанным чистой битой ракушкой. В небольших углублениях лежали груды ребристых раковин таис. Я мимоходом набрала их с десяток. За отмелью началась зостера. Я прорывалась сквозь нее с остервенением, держа одной рукой маску, другой раздвигая зеленую стену. Это было очень утомительно. Заросли казались бесконечными. И вдруг сразу трава осталась позади, открылось чистое дно, пестрое, как цветник. В жизни своей я не видела такого богатства морских животных и таких ярких красок в подводном мире. Глубина была всего полтора или два метра, и все оттенки окраски животных казались почти такими же интенсивными, как в воздушной среде.

Губки, алые и лиловые, лимонно-желтые и оранжевые, зеленоватые и серые, бархатистым толстым слоем покрывали камни, разбросанные на песчаном дне. Небольшие гребешки с огненно-красными мантиями, вишневые асцидии, оливково-зеленые густые кусты кодиума, ветвящиеся, как кораллы; розоватые устрицы и черно-лиловые мидии, покрытые белым кружевом обрастаний, лиловые, синие, красные и пурпурные звезды, серые и черные ежи — и все это освещенное ярким солнцем! Я кидалась от одной группы животных к другой, набила до отказа два мешочка и никак не могла остановиться.

Гребешки с их демонической окраской привлекали меня несказанно. Почти нельзя было найти двух одинаковых. У одного мантия была алая, у другого оранжевая с черными пятнами, у третьего черная, будто покрытая китайским лаком с темно-красными прожилками. Это были небольшие гребешки Фаррера или, как их еще называют, «прекрасные гребешки». Вот это было совершенно подходящее название! Они сидели на каждом камне букетами по пять-шесть штук, распустив во все стороны длиннейшие оранжевые усики — щупальца,

В отличие от свободно лежащих на грунте приморских гребешков гребешки Фаррера прикрепляются к камням или другим твердым предметам. Однако молодые, величиной с пятак, лежали просто на дне. Я только протянула руку, чтобы подобрать одного из них, как он отпрыгнул в сторону, громко щелкнув створками. Это послужило сигналом для его соседей. Маленькие гребешки запрыгали, как блохи. Один даже стукнулся о стекло маски. Резкие кастаньетные щелчки отчетливо раздавались в воде. Затем все успокоилось, только облачка ила оседали на дно.

Красивая оранжевая губка, на которую я нацелилась еще издали, вдруг побежала в сторону и спряталась за камень. Зная, что губка животное солидное, по природе своей домосед и самостоятельно двигаться не может, нельзя было не удивиться такой резвости. Как и следовало ожидать, в ней сидел рак-отшельник. Он когда-то поселился в раковине. Губка покрыла ее толстым слоем, разрослась со всех сторон и постепенно растворила, А гладкие стены домика, теперь уже из самой губки, сохранили внутри очертания раковины. Губку не ест почти ни одно животное. Рак-отшельник спокойно мог жить в своем оранжевом убежище.

Это еще один пример симбиоза, от которого обе стороны получают пользу. Рак-отшельник прячет мягкое, не защищенное панцирем брюшко и в свою очередь полезен губке тем, что таскает ее за собой и дает возможность получать из воды больше питательных веществ, чем если бы она сидела на одном месте, скажем, на камне. Эта плотная красновато-оранжевая губка называется пробковой, и именно в ней охотно селятся крупные с коричневыми узорами на мохнатых лапах, гребенчатые раки-отшельники.

Однако где же устричник? Битой ракушки было много. Кое-где она мешалась с мелким гравием, кое-где ее затянул тонкий слой заиленного песка, а иной раз попадались участки, покрытые только створками устриц. Живых моллюсков было совсем мало. Они сидели группами по два-три. Вероятно, надо продолжать поиски.

Вода была замечательно теплой. Плавать в такой воде одно удовольствие. Я не торопясь обыскивала дно, придирчиво выбирая из рассыпанных богатств то красивую, рубчатую раковину моллюска тритоналии, то срезая губку необычного цвета и формы, то просто переворачивая камни в надежде на еще более интересные находки. Действительно, в небольшом углублении дна под камешком оказалось животное, которое Николай требует с меня уже вторую неделю, — рак-богомол. Это чудное существо (речь идет, разумеется, о богомоле) сидело несколько мгновений неподвижно, как бы не веря, что исчезла крыша над его головой. Тут-то я его и схватила! Он же мне быстро напомнил, что клешни его служат не только для украшения. Это страшное оружие очень причудливой формы, совсем непохоже на обычные клешни ракообразных. Представьте себе перочинный нож, у которого лезвие несет по краю длинные, острые шипы. Богомол прихватил меня за мякоть ладони. Шипы проткнули кожу, как иглы. Я рванула руку, забыв, что так можно повредить клешню рака.

Все кончилось благополучно. Пленник попал в мешочек целым и невредимым. Несколько капель крови, пролитых в этой схватке, вполне окупились трофеем. Если бы шипы на когтях были направлены назад, а не вперед, вырваться было бы труднее.

Рак этот был не из крупных, сантиметров пятнадцати длиной. Еще в Москве, перед самым отъездом, мне пришлось рисовать богомола значительно больших размеров. Надо сказать, что это один из красивейших раков наших вод. Его основной цвет желтоватый, а по этому фону расписаны лиловые, темно-зеленые и коричневые узоры. Особенно пестро и ярко окрашены хвост и последние пары ног. Синие и оранжевые, изумрудно-зеленые и малиновые, почти черные и сиреневые пятна на них придают раку-богомолу щегольской вид.

Это ракообразное животное получило свое название по сходству с насекомым богомолом, на которое оно действительно очень похоже. Оба они хищники, только один пожирает насекомых, а другой охотится за мелкими обитателями моря. Рака-богомола называют еще сквилла.

В этой части бухты было много морских звезд. То и дело встречались синие с красным патирии, лиловые, всех оттенков амурские звезды и жесткие темно-красные эвастерии. Хотелось найти эвастерию предельных размеров. Она ведь самая крупная звезда наших дальневосточных вод. Некоторые из них достигают в размахе лучей восьмидесяти сантиметров. Но здесь попадались мелкие звезды не больше амурской.

У многих звезд середина тела была как бы припухшей. Другие стояли в странной позе, приподняв и изогнув тело в виде купола и опираясь на самые концы лучей. Это означало, что звезды поедают очередную жертву.

Диву даешься, как подумаешь, на что способны эти малоподвижные животные. Вот лежит крупный двустворчатый моллюск — мидия, устрица или мактра. Он крепко сжал свои створки. Если у вас есть нож с тонким и длинным лезвием, можно, искрошив края раковины, с трудом просунуть его внутрь и подрезать мускулы-замыкатели, стягивающие обе створки. Голыми руками не надо и пытаться раздвинуть створки. А звезда вскрывает такого моллюска, даже не повредив раковины. Она делает это так: наползает на моллюска, закрывая и охватывая его со всех сторон телом и сближенными лучами. Сотни амбулякральных ножек присасываются к створкам раковины и начинают тянуть их в разные стороны. В то же время звезда выпячивает изо рта свой желудок и выделяет желудочный сок. Моллюск некоторое время сопротивляется, но рано или поздно мускулы-замыкатели устают, начинает сказываться и действие желудочного сока звезды. А чуть только приоткрылись створки, как между ними просовывается желудок хищника и обволакивает мягкие части жертвы. Переваривание в этом случае происходит снаружи. Добычу поменьше звезда обволакивает желудком со всех сторон или, если позволяют ее размеры, просто заглатывает целиком.

Сколько раз, приподняв звезду, пожирающую добычу, я видела оранжевый, прозрачный пузырь ее желудка, погруженный в узкую щель между створок моллюска или обволакивающий колючего ежа, и каждый раз удивлялась, как она не поранит этот нежный орган. А если представить себе, как она расправляется с устрицами, у которых края створок смело могут соперничать с бритвой да еще и извиты самым причудливым образом, то остается только удивляться, что звезда проделывает это, не превращая свой желудок в лохмотья.

Ныряя за животными, я время от времени слышала какие-то потрескивания, доносящиеся со дна. Иногда они становились очень громкими, иногда затихали. А потом эти резкие звуки стали раздаваться со всех сторон. Они напоминали щелканье гребешков, но были значительно громче, суше, отчетливее.

Эта перестрелка шла где-то здесь, совсем рядом. С поверхности воды никого не было видно. Я нырнула и легла на дно, придерживаясь за камень. Маленький вихрь ила кружился около пустой раковины, наполовину погруженной в грунт. В тот же миг у меня над ухом раздался такой оглушающе звонкий треск, что я невольно вздрогнула. Сильная струйка воды и песчинок ударилась в щеку, не защищенную маской. В ракушке сидел рачок длиной в мизинец, очень нежный и хрупкий. Он целился в меня большой клешней, как пистолетом. Еще выстрел — и опять удар тонкой струей воды.

Я подхватила стрелка и сунула в мешочек. Это был альфеус, или рак-шелкун. Природа наградила его клешней водометом, издающей к тому же громкий звук. И то и другое должно отпугивать или даже оглушать приблизившегося врага. Ученые считают, что альфеусы таким же способом оглушают свою добычу — мелких морских животных.

Я поймала еще одного щелкуна, прежде чем мое внимание привлек округлый камень с плюмажем короткой и пышной водоросли на вершине. Что-то пестрое виднелось под ним. Что это? Коричневатая мясистая мантия, пятнистая, как шкура леопарда, поспешно втягивалась внутрь «камня». Рапана! Самая крупная хищная улитка наших морей. Это ее завезли нечаянно на Черное море, и там, на свободе, не имея врагов, она расплодилась и теперь уничтожает других моллюсков. Есть предположение, что путь во много тысяч километров проделали не взрослые рапаны, а кладки яиц, прилепленных моллюском к корпусу судна. Молодые рапаны вывелись уже на месте, в Новороссийской бухте. Именно там впервые были они найдены в 1947 году.

Раковину рапаны покрывали обрастания. Под слоем губок, домиков червей, мшанок скрывались ее отчетливые, граненые завитки. Это было крупное взрослое животное, погубившее на своем веку немало устриц, петушков и других моллюсков.

А вот еще рапана, поменьше первой. Я застала ее на месте преступления — она ела устрицу. Мясистая нога плотно обволакивала приоткрытую раковину жертвы, где почти ничего уже не осталось, кроме студенистой массы по краям.

Прежде чем отправить в сумку рапану, нужно было сфотографировать ее вместе с устрицей. Только тогда я заметила, как помутнела вода и снизилась видимость. Коричневатый туман наплывал клубами, затягивая дно. Водоросли на камнях извивались, как восточные танцовщицы.

Первый раз за все время я подняла голову из воды и огляделась. Волны, крутые и белогривые, вместе с ветром бежали вдоль бухты. Однако далеко же я забралась!

С поверхности воды не было видно ни песчаной косы, ни лодки. Крошечная фигурка человека маячила у берега, как казалось отсюда, по пояс в воде. У человека в руках был почему-то флажок. Я не сразу догадалась, что это Николай со своим сачком, вероятно обеспокоенный моим исчезновением. Я помахала ему рукой, но он мне не ответил, не заметив сигнала.

Волны били в маску, накрывали с головой и уносили все дальше от косы. Пока глубина была около двух метров, можно было плыть. Я выбрала направление немного под углом к ветру, чтобы не лезть напролом.

Метров сто удалось проплыть без особого труда. Ласты, маска и трубка — верные помощники в переделках такого рода. Но дальше начинались уже заросли зостеры. Вот это было плохо! Пробиваясь сквозь траву против волн и сильного ветра, скоро выдыхаешься. А стоит ослабить усилия — тебя сносит назад.

Время от времени я наматывала на руку прядь зостеры и делала маленькую передышку, пока в руках не оставался пучок оборванных листьев. Мешочки со сборами не мешали — они были в сумке у пояса, но герметическая камера, висевшая на шее, доставляла немало хлопот. Было страшно потерять ее в этом кипящем котле из волн, травы и ветра. Придерживая одной рукой камеру, другой приходилось все время снимать длиннейшие космы травы с маски, трубки и той же камеры.

Не знаю, откуда появились целые плавучие острова вырванной зостеры. Они колыхались на волнах, преграждая путь к берегу. Иногда, не заметив вовремя опасности, я получала на голову целую охапку мокрых, длинных листьев.

Еще метров через сто с лишним стало так мелко, что плыть было уже невозможно. Пришлось идти, с трудом выпутывая из зарослей ноги в ластах. Пройдя десяток шагов, я плюнула на все, села на дно и, предоставив волнам беситься у меня на голове, стащила ласты. На счастье, кроме ласт на ногах еще были купальные тапочки, хоть немного спасавшие подошвы от обломков ракушек и каких-то острых корешков и камешков, таящихся среди зостеры.

Из всех способов передвижения в бухте способ пешего хождения, право же, был наименее приятным. Я поминутно спотыкалась, а волны только этого и ждали. Они старались сбить с ног неожиданными ударами, закатать в траву, сдернуть маску и вырвать из рук ласты и камеру. Иногда им это удавалось, и тогда я барахталась в зарослях, непрерывно выбрасывая из дыхательной трубки фонтаны попавшей туда воды. Мутные потоки и листья, прилипшие к стеклу, отнюдь не увеличивали его прозрачности. На зубах хрустел песок.

Медленно, очень медленно приближался берег. Уже видно было лодку. Волны прыгали вокруг, доставая лишь до пояса. Николай шел мне навстречу по отмели, где перекатывалась вода, коричневая, как кофе.

— Привет тебе, Афродита пеннорожденная, — приветствовал меня любящий муж. Он не мог сдержать смеха. Я рассердилась было на такое бесчувствие, но, взглянув на себя, тоже принялась хохотать.

Костюм, руки, ноги, да и лицо, надо полагать, были в грязных потеках, быстро подсыхающих на ветру. Липкая травяная труха, размокшая в воде, и гирлянды свежих листьев вносили в мой туалет особо живописную черточку.

В маленьком затончике у косы воды не было видно под толстым слоем все той же размокшей трухи, нанесенной туда волнами. Если влезть в эту кашу по колено и разгрести в ней окошко, можно было добраться до относительно чистой воды. Я отмылась там кое-как, утешая себя мыслью о том, что это грязь чистая, от самой матушки природы.

На берегу ветер прохватывал до костей. Даже солнце, казалось, больше не грело. Скорее в ватную куртку и на теплую землю, под прикрытие высокой, сухой травы! Ссадины, полученные в этой переделке, горели от соленой воды. Я жевала хлеб и прислушивалась, как ворчит Николай, разбирая мою добычу. Губки, сложные асцидии и звезды были помяты, и некоторые из них раскрошились. Один рак-шелкун, к счастью, отсиделся в своей ракушке. Второго я по ошибке сунула к звездам, и его уже поедала темно-вишневая звезда эвастерия. Моллюски, как и следовало ожидать, совсем не пострадали.

Бумага для рисования билась в руках, как птица, стремясь улететь в бушующие волны. Небольшие смерчи из трухи и песка засыпали акварельные краски и наши неповинные головы. Мы ушли в ложбинку подальше от берега и там, лежа в затишье, рисовали пойманных животных.

Незаметно прошло время. Солнце уже клонилось к вершинам сопок, когда вдали показалась темная точка. Ветер донес длинный гудок. Опасаясь волн и встречного ветра, мы потащили плоскодонку вдоль берега, по мелководью. Вот тут лодка показала, на что она способна. Это неуклюжее сооружение повело себя с неподобающей игривостью. Она поминутно пыталась выброситься на берег или ударить нас по ногам тяжелым, шершавым днищем. Николай вел ее за обрывок веревки, привязанной к кольцу на носу, я придерживала корму. В общем, удовольствие было небольшое. Мы скоро выдохлись, промокли и махнули рукой на эту затею.

Катерок терпеливо кружил посередине бухты, не рискуя приблизиться к берегу. Мне досталось для гребли более длинное весло с очень широкой лопастью. Пока оно описывало величественную дугу в воздухе, Николай успевал сделать своим коротким веслом, очень напоминавшим просто кол из плетня, несколько судорожных коротких взмахов, И все же лодка упрямо заворачивала в его сторону. Это не улучшало настроения, и борта катера мы достигли в угрюмом молчании.

Капитан поинтересовался нашими успехами. Мы рассказали ему, как у нас проверяли документы. Он засмеялся:

— Ну, ясное дело, это Харламов. Слышали о нем?

Мы сознались, что не слышали.

— Ну как же так? О нем и в газетах пишут. Читали, может быть, да забыли. — Капитан не хотел примириться с тем, что мы ничего не знаем о Харламове.

— Да чем он знаменит, ваш Харламов?

— Знатный пастух, этим и знаменит. Весь скот, что на Краббе, пасет он со своей бригадой. Они выращивают здесь молодняк. Вначале ему помогали жена и сын. Так они втроем за полгода выкормили тысячу семьсот голов. Потом взялись пасти две тысячи голов. А теперь у него в бригаде еще одна семья. Тоже живут здесь, на полуострове. Иван Николаевич у них бригадиром. Говорили, теперь у них три тысячи голов пасется. Скотина вся по гуртам. Послабее и помоложе отдельно, постарше — тоже отдельно. Всего двадцать пять гуртов. А привес в сутки на каждое животное побольше килограмма. Работы хватает, с такой махиной управляться. — Смотрите, вон он, Харламов, — вскричал наш собеседник, показывая на верхового, медленно проезжавшего на вершине холма. Я схватила из рубки бинокль. Ну конечно, это он, наш знакомец.

Как ни был Харламов занят своим прямым делом, все же не преминул выяснить, кто мы такие и как забрели в его владения на пустынном острове. Очень правильный и нужный поступок. Ведь отсюда до границы рукой подать. Сомнительно только, чтобы нарушители стали принимать такой привлекающий внимание вид, какой был у нас. Хотя кто же их знает!

По мнению капитана, ветер должен был скоро стихнуть. И действительно, не успели мы дойти до горла бухты, как он превратился в отдельные, слабеющие шквалы и спустя полчаса совсем затих.

Домой, в бухту Троицы, нас должна была доставить самоходная баржа, груженная железным ломом. Мы ждали конца погрузки, сидя на причале.

Крыши домов и вершины деревьев покраснели в лучах заходящего солнца. Под высокими обрывами уже притаились вечерние тени, с каждой минутой вытягивавшиеся все дальше по спокойной воде бухты.

Кроме нас, на причале никого не было. Только худой пес с рыжими бровями, придававшими ему задумчивое и печальное выражение, подошел к нам, стуча когтями по доскам. Я порылась в рюкзаке и нашла горбушку, остаток нашего обеда. Пес съел ее с жадностью, вздохнул и лег рядом с нами, положив голову на вытянутые лапы.

Баржа стояла у борта гигантского старого судна, краболова. Его разбирали, отрезая автогеном толстые ломти обшивки. Кисловатый запах ржавого железа и карбида висел над бухтой. Массивные плиты с зазубренными, опаленными краями, тяжко грохоча, ложились на дно баржи. Она оседала понемногу под их тяжестью, пока не осталась над водой только полоска бортов. Последним, стукаясь о корпус краболова и издавая колокольный звон, спустился большой котел.

После этого пришла и наша очередь. Самоходка тронулась в путь кормой вперед. «Понятно, — подумала я, — капитан хочет развернуться на глубоком месте, в центре бухты». Однако мы уже миновали косу Чурхадо и вышли на рейд Паллады, а баржа продолжала пятиться задом наперед. Странно, что рубка обращена к корме, будто так и надо двигаться этому странному судну.

Я осторожно навела справки у Николая, а он поднял меня на смех. Оказывается, квадратную, как бы обрубленную носовую часть судна я приняла за корму. То, что было похоже на носовую часть, оказалось кормой. В довершение всего на этом, с позволения сказать, носу во всю ширину баржи от борта до борта стояла наклонная железная стена с квадратным окном посередине — трап, поднятый почти вертикально. Потом я видела много раз, как трап опускался и по нему прямо на дно баржи въезжали машины. Очень удобная и полезная посудина эта баржа самоходка!

Волны гладкие, как литые из черно-фиолетового стекла, медленно вставали у бортов, чуть покачивая тяжелую баржу. Оранжевые диски медуз колыхались в темной воде. Пламенные змеи — отблески заката — струились за кормой. Над сопками материка высоко громоздились пышные груды взбитых, как перины, малиновых и кроваво-красных облаков. Узкие, длинные валы темно-багровых и сизых туч лежали у их подножия, закрывая садящееся солнце.

Несколько лучей, прорвав преграду, снопом поднимались над облачными стенами. А высоко в зените на прозрачном зеленом небе чуть розовели нежные барашки. Эта феерия длилась несколько минут, а потом раскаленные облака стали остывать, темнеть, сливаясь в одну свинцовую тучу. Только небо под ними еще тлело тревожным, как пожар, закатным заревом.

Наглядевшись на закат, мы сели перед рубкой. Судно шло на северо-восток, и небо над этой частью горизонта было какое-то странное, матовое, как серо-голубой фарфор. Лишь одно облако висело низко над морем. Оно было плотное, с отчетливыми, беловатыми контурами и прожилками, как бы скрученное, свитое из материалов различного цвета. Это одинокое облако быстро и непрерывно меняло форму. Вначале это был дельфин. Потом он стал похож на лежащую кошку с опущенной головой. Кошка постепенно поднимала голову и закидывала ее на шею, и вот перед нами явилась фигура спящего индейца. Когда индеец превратился в челн с парусом, а потом в длинный жгут с растрепанными концами. Николай не выдержал:

— Кривляется, как клоун, — пробормотал он, глядя с отвращением, как жгут с каждой минутой разбухал, вытягивался и рос, пока из компактного и аккуратного облачка не получилась панорама города с крепостной стеной.

— Что ты ворчишь, — удивилась я. — Чудесное облако. Смотри, как оно быстро летит к нам и как меняет форму.

— Это чудесное облако даст нам жизни! — сказал с уверенностью Николай. — До Зарубина идти еще час, не меньше. Погляди, что начнется через несколько минут. И достань из рюкзака ватник, не пожалеешь.

Он ушел в рубку, прежде чем я успела возразить. Капитан вышел на палубу вместе с Николаем, и они оба уставились на горизонт. Там появилась темная, почти черная полоса. Она приближалась с быстротой курьерского поезда. Это ветер, взбивая воду, несся нам навстречу. Вот налетел первый бешеный шквал, за ним второй, третий — ошеломляющей силы удары ветра, от которых сразу закипело море.

Волны, подпрыгивая, лезли на борт, но тяжелое судно отшвыривало их, подминало под себя и шло вперед, не обращая внимания на их ярость. Фонтаны брызг взлетали выше рубки. Над морем, как туман, неслась водяная пыль. Это ветер срывал пенные верхушки гребней. А что стало с моим облаком? Вместо него по всему горизонту распласталось черное, мохнатое чудовище.

Сквозь потеки воды на стеклах рубки были видны белые гривы волн. Баржу, как ни тяжела она была, начало порядком покачивать. Шторм с каждой минутой набирал силы. Сказать правду, я все время помнила, какой груз лежит в открытом трюме баржи, и вздохнула с облегчением, увидев зеленый огонек у входа в нашу бухту. Бывалый моряк может посмеяться над моими опасениями, ведь совершенно безразлично, что лежит в трюме — пшеница или железо, вес-то один. Но все-таки как-то неуютно было думать о стальных плитах. Вот если бы баржу нагрузили пробкой, я была бы спокойнее.

* * *

Николай надолго лишился возможности посещать подводный мир. Воспаление среднего уха протекало так тяжело, что врач категорически запретил ему погружения в течение ближайших месяцев,

Я еще раза два была в Посьете. Как назло, в эти дни погода была преотвратительная, холодная, с дождем и ветром. Если бы наше время не было так ограничено, следовало бы еще с неделю поработать в бухте Экспедиции, на рейде Паллады и еще не раз побывать в бухте Новогородской. Но основная часть работы в этом районе уже сделана. Нужно двигаться дальше, в северную часть залива Петра Великого.

Нами не выполнено несколько задач: не найден осьминог, хотя мы и искали его все три недели. Нет синего краба. Не хватает еще некоторых животных, но их мы найдем на севере. А мне так и не удалось встретить под водой тюленя, ларгу. Еще раза два мы видели ее издали, когда подходили к мысу. Мальчики говорили, что ее ранил из дробовика один из тех, кто, шатаясь по берегу с ружьем, палит направо и налево по всему живому, что попадется ему на глаза.

На остров Путятин нам предложили добраться на уже знакомой барже-самоходке. Она идет в порт Находку и по дороге доставит нас на остров.

Скрылся за мысом поселок с его белыми домиками и высокими трубами рыбокомбината. Вот и Рисовая падь. В бинокль виден берег, знакомый до мельчайших подробностей. А вот, за сопкой, и «наш» распадок, где мы так и не построили себе дом. Проходят мимо отвесные скалы, обиталище бакланов. Баржа идет все дальше и дальше от берега, и вот уже нельзя понять, где там, среди береговых обрывов, вход в бухту Троицы.

Сюда мы еще вернемся. Я не знаю, когда это будет, но мы вернемся. Слишком много еще осталось необследованных мест, где нас ждут интересные встречи.

Баржа идет за грузом для комбината. В громадном ковше ее открытого трюма кроме наших пяти ящиков в углу свалены еще какие-то предметы, накрытые брезентом. Остальная часть трюма пуста, хоть устраивай танцы.

Берег отошел так далеко, что сопки кажутся грядою туч. Море спокойное, едва дышат пологие волны. Изредка проплывет в глубине медуза или блеснет серебром бок рыбы. Только тогда понимаешь, как прозрачна вода. Она здесь кажется иссиня-черной, как чернила. Сколько метров глубины под нами?

Мы устроились на толстых, упругих складках брезента, прикрывавшего груз. Над нами чуть шевелит вощеными листьями развесистый фикус. Его везут в Находку по просьбе одного из местных жителей.

День проходит лениво, без происшествий. В кубрике нашлось много книг. Николай в который уже раз перечитывает «Шагреневую кожу». Я выбрала Жюля Верна — «80 тысяч верст под водой». Так называлась эта книга в дни моей юности, а теперь — «80 тысяч километров». Очень скоро я начала клевать носом. Но в этом не был повинен Жюль Верн. Приключения его героев на дне моря, хотя и не всегда правдоподобны, но весьма интересны. Просто мы возились с укладыванием вещей всю ночь, и теперь ритмические покачивания

баржи нагоняли сон.

Проснулась я в сумерках. В зеленом небе зажглись первые звезды. Быстро темнело. Теплая и тихая ночь скрыла море. Я стояла на приподнятой носовой части, где можно было выглянуть из-за высокого борта. Чем сильнее сгущалась тьма, тем чаще в воде мелькали яркие искры. Тупой нос баржи вспахивал воду, отбрасывая пенные усы, в которых мгновенно загорались и гасли миллиарды огоньков.

В черной, как смола, воде возникали неясные светящиеся контуры. Стая голубоватых стрел метнулась в сторону из-под самого борта. Это какие-то рыбы, а может быть, и кальмары. Серебряное блюдо, как полная луна, — вероятно, медуза. Трудно было определить, где произошла вспышка света. То казалось, что у самой поверхности воды пролетел светлячок, то каскады искр загорались где-то далеко в бездонной глубине. Свечение моря!

Николай спал, прикрывшись брезентом. Я разбудила его. Мы смотрели с кормы, как из-под винта вылетали бледные вихри света, похожие на звездные туманности. За судном тянулся белый, фосфоресцирующий след, таявший вдали. Найдя на падубе ведро, мы зачерпнули воды и некоторое время забавлялись, опуская туда руки и шевеля пальцами. Это вызывало вспышки искр, загоравшихся на какую-то долю секунды. Светились мельчайшие морские организмы, живущие в толще воды, так называемый планктон. Когда воду выплеснули обратно в море, произошел беззвучный световой взрыв, появилось на мгновение клубящееся облако и исчезло.

На Черном море мы не раз наблюдали свечение воды. Незабываемое впечатление осталось от купания ночью, когда движущиеся тела людей и невидимых рыб в глубине вызывали вспышки холодного огня. Но такого интенсивного свечения, как здесь, на Японском море, видеть еще не приходилось.

Я долго стояла у борта, вглядываясь в воду. Постепенно свечение стало затухать и исчезло.

Где-то далеко зажегся зеленый огонек. Нечто громадное, темное, как грозовая туча, мерещилось вдали. Мы подходили все ближе, и все выше поднималась над морем, закрывая горизонт, неясная масса. Вахтенный сказал, что это остров Аскольд. А еще через полчаса по курсу открылась спокойная бухта с множеством огоньков на берегу. Остров Путятина, где нам предстоит работать до осени, приветливо распахнул свои берега.

Знакомый запах рыбзавода донесся вместе со слабым дуновением ветерка. Здесь, как и в Зарубине, несмотря на позднюю ночь, сияли окна цехов и доносился смутный гул работающих механизмов.

Остаток ночи был проведен на барже. С первыми лучами солнца наши ящики выгрузили на берег, и мы пошли искать пристанище.

Пролив Стрелок отделяет остров Путятина от материка. Поселок раскинулся на берегу бухты Назимова. За домами в небо поднимается высокая сопка Старцева, заросшая лесом. С другой стороны поселка лежит пресное озеро, а за ним опять сопка, темнеющая зарослями.

Улицы поселка широкие, чистые, с аккуратными канавками по краям. Дома, большей частью белые, тонут в зелени садиков. На холме виден в точности такой же дом, как тот, в котором мы жили в Зарубине. Здесь это тоже дом приезжих и молодежное общежитие. Но на этот раз у нас были другие планы относительно местожительства.

Адрес и рекомендация от наших владивостокских друзей были припасены еще до отъезда на юг. Милая семья, куда нам советовали обратиться, встретила нас с такой простотой и гостеприимством, что мы сразу почувствовали себя как дома. Хозяин Сергей Михайлович, инвалид Отечественной войны, и его жена Анна Федоровна — работники рыбокомбината.

Мы еще только возились с перевозкой своего груза, а они уже ушли на работу, оставив нас на попечение дочери, школьницы лет тринадцати. Это белокурое создание с великолепной косой того редкого оттенка, который называется платиновым, носилось по дому, одновременно успевая затопить плиту, подкачать шину у велосипеда, сбегать на огород, пошептаться с подружкой, накормить кур и вымыть полы. Позже мы убедились, что мытье полов — навязчивая идея местных хозяек. Блистающие чистотой крашеные полы имели всегда такой вид, будто их никогда не касалась нога смертного. Сначала мы снимали обувь у порога, потом под влиянием уговоров хозяйки стали стыдливо жаться у стен, все еще не решаясь ступить на сияющую поверхность в центре комнаты. Однако, увидев, что ритуал мытья полов происходит через день, независимо от погоды, количества посетителей или реальной необходимости, окончательно обнаглели и смело попирали этого домашнего идола.

У нас было поручение из Москвы к группе ученых, с начала лета работающих на Путятине. Мы нашли их в добротном деревянном павильоне у самого моря. Здесь была оборудована отличная лаборатория. На столах в центре большой комнаты и на стеллажах вдоль стен располагалась всевозможная аппаратура. За черными занавесками была оборудована настоящая фотолаборатория, Я с завистью смотрела на изобилие стеклянной посуды, которой нам так не хватало после удачных сборов животных. В довершение всего у них была своя лодка с подвесным мотором.

Это была группа биофизиков и физиологов. Мы передали поручение, несколько запоздавшее, познакомились со всеми и только собрались уходить, как я заметила в углу ласты и маску. К сожалению, владелец этих предметов, как выяснилось, уделяет подводному спорту очень мало времени.

Я рассчитывала найти себе товарища для подводных экскурсий, знающего интересные районы у берегов острова, чтобы не терять время на поиски обильных угодий.

Наши новые знакомые сказали, что рядом находится еще один храм науки. Там я найду себе постоянных спутников, знающих все берега.

Стоит ли говорить, что в тот же миг я уже летела по поселку, оглядывая широкую улицу и площадь в поисках «очень маленького белого домика». Да, вот стоит дом о котором смело можно сказать, что он мал. С некоторой натяжкой можно признать, что он почти белый.

Это была игрушечных размеров хижина. У входа на протянутой веревке сохла причудливой формы рыбка, пришпиленная за хвост прищипкой для белья. На низкой крыше лежали громадные крабьи клешни, облепленные роем жужжащих мух. Черная занавеска в сенях и ведро с плавающей в воде фотопленкой указывали, что и здесь занимаются фотографией. В полураскрытую дверь слышались голоса. Я постучала. Мне ответили приглашением войти.

В двух комнатках вопреки внешнему виду дома было очень чисто и светло. Здесь была оборудована лаборатория не хуже той, что в павильоне у моря.

Навстречу выступил ужасно серьезный молодой человек в очках, с пышной шевелюрой, где каждый волосок стоял на цыпочках. «Нет, этот не будет плавать», — подумала я, глядя на его бледное лицо, не тронутое солнцем и ветром.

Я объяснила цель своего прихода. Как и следовало ожидать, бледный юноша, возглавлявший эту группу молодых ученых, не был приверженцем благородного спорта и вообще избегал холодной воды, ссылаясь на крайнюю занятость. Двое из его сотрудников теоретически высказывались за необходимость знакомиться с природой моря, но, как выяснилось в дальнейшем, в воду входили только в случае крайней необходимости.

Но зато сероглазая Лида, Герман и Юра оказались достойными представителями великой армии одержимых подводными исследованиями. Они были готовы идти куда угодно, в любую бухту, почти в любую погоду. Но только если будет свободное время.

Я приуныла. Глядя на озабоченного Славу, их руководителя, я подумала, что у них, верно, мало этого «свободного» времени. Однако они сразу же предложили первый поход после обеда, когда их часть работы будет сделана.

На карте мне показали наиболее интересные бухты. Они были на противоположной стороне острова.

Мы вышли часа в два. За белыми хатами поселка, за огородами с высокой, пышной кукурузой, среди которой мелькали золотые лики подсолнечников, блестело слюдой озеро. Даже с дороги были видны плоские островки громадных листьев, матово-серебряных, когда ветер ерошил их широкие лопасти. Среди них розовели цветы, неправдоподобно большие и яркие. Озеро называется Гусиным, а островки незнакомых цветов — заросли редкого в нашей стране реликтового растения лотоса. Кроме Гусиного озера лотос встречается еще на озере Ханка и еще в двух-трех местах, в том числе в дельте Волги. Но там другой вид этого растения. Лотос охраняется законом. Если вы сорвете цветок — будете оштрафованы. Об этом нас предупредила Лариса, наша молодая хозяйка.

Некоторое время мы шли вдоль озера по безлесным склонам сопок. Был сенокос. Скошенная трава, пестреющая цветами, медленно увядала, источая сильный и нежный аромат, от которого начинала кружиться голова.

Я приглядывалась к своим новым товарищам. Герман, небольшого роста, широкоплечий, губастый, с носом как дуля и маленькими хитрыми глазками, задирал Юру, громко хохотал и напевал, фальшивя, бодрые мелодии. Большой, толстый и флегматичный Юра снисходительно поглядывал на Германа, лениво усмехаясь, и изредка только поминал про какое-то розовое платьице, что вызывало у Германа бурные протесты. Круглолицая тихая Лида, тоненькая и в то же время крепкая, напоминала чем-то девушек с картин художника Дейнеки. Она с улыбкой слушала болтовню Германа, изредка вставляя меткое словечко. Мы отстали немного и разговорились. Лида впервые на Дальнем Востоке. Она физиолог. Ее увлечение подводным спортом началось только здесь, и, как она созналась с застенчивой улыбкой, ныряет она еще плохо — вода выбрасывает на поверхность. Поэтому ей приходится плавать только у берега, где сверху можно просматривать дно. Герман плавает и ныряет великолепно и занимается этим спортом уже несколько лет. По специальности он ихтиолог. Это меня обрадовало. У берега часто встречаешь незнакомых, мелких, непромысловых рыб. Чтобы при помощи определителя выяснить, какая это рыба, ее надо убить. Это не всегда удается, да и ружье я беру с собой редко. Теперь у меня будет живой справочник—Герман.

Дорога привела нас к вершине небольшой сопки. Если оглянуться назад, виден пролив Стрелок и бухта Назимова с поселком на берегу. Впереди синеет полоса моря, а за ней — мрачные, скалистые обрывы высокого острова Аскольд. Мы пошли налево по склону сопки, к опушке леса. Здесь в жидкой тени присели отдохнуть.

Юра единственный из всей компании вооружен гарпунным ружьем. Он тоже плавает не первый год, но до сих пор занимался только охотой за рыбами. По специальности он инженер и, как сам сознается, животных знает плохо. Герман добавил, что все живое Юра делит на две категории: то, что можно съесть, и то, что есть не рекомендуется. Кроме ружья у Юры в рюкзаке есть камера для подводных съемок. Это новое увлечение, пока еще приносящее больше огорчений, чем удач.

Все трое собирали маленькие коллекции наиболее интересных морских животных, главным образом тех, которых можно высушить — ракообразных и иглокожих. С каждой экскурсии они приносят что-то новое. Юра изыскивает наиболее рациональные способы обработки коллекционных материалов, отвергая проверенные методы. Облепленные мухами крабьи клешни, лежавшие на крыше домика, — его собственность. Он уверен, что время, солнце и мухи сделают свое дело и он получит клешни, очищенные от мяса. Герман уверял, что клешни уже ползают. Значит, ждать осталось недолго,

А раковины их интересуют? Тут все очень оживились, и Лида пригласила меня в ближайшие дни на пир. Они регулярно ходят на заветное место около поселка и собирают там гребешков. Вареных гребешков любят все. А раковины делят, чтобы привезти домой в подарок. Ну, разумеется, все собирают крупные раковины брюхоногих моллюсков — нептунеа и букцинум. Едят ли их мясо? Пока еще не пробовали. Раковины привозят по их просьбе рыбаки, и в следующий раз мы устроим дегустацию.

Все трое пообещали мне помощь в сборах материала. Конечно, всегда интереснее плавать, когда есть определенная цель.

Лес здесь, на Путятине, носил парковый характер. Узловатые стволы небольших деревьев стояли поодаль друг от друга, и весь лес просвечивался солнцем. Бросалось в глаза почти полное отсутствие подлеска — кустарников и молодых деревьев. Между стволами были только высокие, отцветающие травы и в сырых ложбинах заросли папоротника.

В этом лесу было больше всего мелколистных кленов и дубков, лип, ясеней. Встречался и маньчжурский орех, и бархат, но после великолепных деревьев Кедровой пади все они казались жалкими заморышами.

Лида, шедшая впереди, остановилась и торопливо начала открывать футляр фотоаппарата. Шагах в двадцати от нас на поляне застыло небольшое стадо пятнистых оленей. Они стояли неподвижно, насторожив уши, и глядели на нас пристально и выжидающе. Это были полуручные олени зверосовхоза.

Мой фотоаппарат был в рюкзаке. Лида и Герман с «Зенитами» начали подбираться поближе к стаду, чтобы сделать снимки возможно более крупным планом. Олени позировали с достоинством, потом стали отходить, увидев, что назойливые пришельцы потеряли чувство меры и уже норовят подойти вплотную.

Золотисто-рыжая шерсть оленей, испещренная белыми пятнами, блестела под солнцем, как смазанная маслом. Выхоленные, сытые животные были необыкновенно красивы.

Олени ушли в распадок, а мы двинулись дальше по лесной дороге с глубокими колеями. Она, петляя, вела нас вниз, к подножию сопки.

Мы вышли из леса на берег заросшего травой озера. Воды не было видно под сочным зеленым покровом. Травы, пестреющие яркими венчиками цветов, свежие, как в начале лета, придавали озеру вид ровного пышного луга. Но ходить здесь можно только по краю, где образовалась уже достаточно надежная почва.

За озером-лугом ослепительно блеснуло на солнце живое серебро моря. Плоский песчаный берег просторной бухты справа и слева замыкали красновато-серые береговые скалы.

На мелком горячем песке лежали черные раковины мидий, выбеленные солнцем хрупкие коробочки-скелеты морских ежей и длинные валы сухих водорослей, припудренные кристалликами соли. Прозрачные стеклянные шары — оторванные волнами поплавки от рыбачьих сетей — вспыхивали под лучами солнца, как звезды.

Широкий пляж, прилизанный ветром, был гладок, как в первый день творения, будто никогда еще не ступала здесь нога человека. Мы шли по нему, увязая по щиколотку, обливаясь потом, ослепленные зеркальными бликами волн и непереносимо ярким сиянием белого песка.

У скал, близ края бухты, песок сменила россыпь острых камешков. Чуть дальше, под стенами отвесных обрывов, громоздились массивные каменные глыбы. Здесь, на границе песка и камней, был лагерь моих товарищей.

Рядом с громадным, отшлифованным волнами стволом дерева лежали черные, атласные головешки потухшего костра. Дощечка с присохшими слюдяными лепестками чешуй и кучка рыбьих костей свидетельствовали об успехах подводных охотников. В полуразбитом ящике, выкинутом морем, стояла аккуратная стопка больших раковин гребешков, видимо игравших роль посуды.

На камнях мы сбросили с натруженных плеч тяжелые рюкзаки. Юра и Герман сразу же принялись стаскивать к кострищу бревна, доски и сучья, заброшенные на берег штормовыми волнами. Глядя, как кристально чистая вода ласково гладит песок, трудно было представить себе всклокоченные, мутные валы, с грохотом идущие на приступ береговых сопок и, как щепки, кидающие тяжелые бревна.

Высушенные солнцем и ветром дрова загорелись бледным, почти невидимым пламенем, а Юра и Герман все подваливали топлива, словно мы собирались жарить здесь кабана. Когда мы вылезем из воды, костер очень пригодится. Можно будет и отогреться, и зажарить рыбу. Если она будет, разумеется.

У Германа фотоаппарат был заключен в литой металлический бокс с щегольскими головками выводов управления и массивными болтами. Юра заклеил «Зенит» в резиновый пузырь для льда с врезанным в крышку стеклом. Мы с Германом сравнивали свои боксы с ревнивым интересом. Мой был легче, что важно, когда приходится таскать за спиной подводное снаряжение в дальние бухты. Бокс Германа был тяжелее, но зато у него было важное преимущество — приспособление для перевода диафрагмы. У моего бокса такого приспособления не было, а был вывод регулятора скоростей, которым, кстати сказать, я почти никогда не пользовалась. Герману я об этом не сказала. Пусть думает, что мой аппарат более совершенной конструкции.

Лида и Юра уже поплыли к скалистой части бухты, а мы все еще разглядывали и обсуждали свое снаряжение. Наконец, удовлетворенные результатами сравнения, с тайным сознанием, что бокс товарища немного хуже, мы отправились вслед за нашими друзьями.

В этой части бухты дно было почти сплошь покрыто камнями. Между ними оставались только маленькие площадки песка. Раки-отшельники кубарем летели с камней, крабики канцеры улепетывали боком и прятались в пышном ковре водорослей. Здесь преобладали саргассы и кодиумы. Местами светло-красные водоросли дазия, родимения и более темный тихокарпус, мешаясь со светло-зеленой ульвой, образовывали яркое, цветистое пятно на фоне коричневых саргассов. Каменистая отмель, где мы едва не задевали коленями о дно, тянулась метров на тридцать, потом глубина сразу увеличилась, и мы выплыли к первым подводным скалам. Здесь, кроме отдельных грив филлоспадикса, растительности почти не было. Да и он развевался только на самых вершинах, почти достигающих поверхности воды. Голые, темные камни придавали пейзажу мрачноватый оттенок. Крупные мидии Грайана с массивными створками заселяли скалы. Они гроздьями покрывали их откосы и заполняли собой узкие расщелины. Черные ежи местами сидели такими плотными колониями, что почти касались друг друга. А вот и трепанги. Их здесь оказалось много, разнообразных по размерам и оттенкам окраски. И везде на дне виднелись звезды. Большей частью это были давно примелькавшиеся патирии и амурские звезды, но я сразу же нашла двух крупных красных лизастрозем с пушистыми помпонами на теле. Они были уже нарисованы нами, но я захватила самую большую лизастрезему на случай, если ее нет у моих новых товарищей.

На плоской каменной плите лежала звезда, еще не виданная ранее. Сверху она была как будто обтянута зеленовато-серой зернистой кожей, с боков и снизу — грязно-желтая. Мне говорил о ней Николай. Это луидия. Немного дальше ползла еще одна, более темного цвета.

Укладывая звезд в сумку, я оглянулась на своих спутников. Вон мелькнула голубая купальная шапочка, и в воздух взлетел блестящий фонтанчик брызг из дыхательной трубки. Я не успела окликнуть Германа, как он опять ушел под воду.

В тени камня неподвижно лежал громадный бычок, сначала показавшийся мне случайным сочетанием пятен на камнях. Внимательно вглядываясь, я убедилась, что все же это бычок, с характерной для этих рыб формой головы и тела. Первые два снимка я сделала, подплывая к нему с большой осторожностью, чтобы не спугнуть интересное животное. Я подплыла уже вплотную и, придерживаясь рукой за камень, рассматривала в упор пеструю морду. Бычок был сантиметров тридцати пяти длиной и состоял в основном из большой плоской головы с крошечными глазками и невероятно широкой пастью. Бородавки, шипы и какие-то отростки придавали рыбе вид настоящего страшилища. Окраска бычка замечательно подходила к цвету камней, на которых он лежал: мраморный черно-белый узор на голове и расплывчатые темные, светло-серые и белые пятна на теле. Тут мне пришлось оставить моего нового знакомого и спешно подняться наверх за глотком воздуха: Немного отдышавшись, я спикировала на то же место, готовясь сделать еще снимки. Как бы не так! Стоило повернуться к нему спиной, как бычок скрылся. Повадка известная: враг смотрит на тебя — лежи и не дыши, авось будешь принят за камни. Ну, а если на тебя не смотрят, надо скорее удирать.

Здесь мидий было меньше, и вообще характер дна несколько изменился. Под водой вдоль берега шел крутой откос, Заваленный громадными камнями, казалось чудом сохраняющими равновесие. У подножия откоса начиналось ровное, постепенно понижающееся дно, усыпанное мелкими камнями. Кое-где на этой равнине лежали отдельные большие глыбы.

А вот и Лида. Я направилась было к ней, но в этот момент увидела стаю крупных, очень темных, почти черных рыб с беловатыми пятнами на спине у плавника. Они неподвижно стояли над хаосом каменных обломков.

Освещение было очень удачное. Рыбы, озаренные яркими лучами солнца, отчетливо рисовались на фоне камней и угольно-черных провалов между ними. Я подплывала к ним у самого дна. Рыбы дали возможность сделать три снимка, после чего стали быстро опускаться вниз и исчезли в темноте расщелин. Немного дальше над камнями висела другая стая точно таких же рыб. Я допустила оплошность и нырнула слишком близко. Увидев, что к ним сверху спускается незнакомое чудовище, рыбы спрятались в камнях, прежде чем я успела нажать на кнопку спуска.

Лида помахала мне рукой. Мы рассматривали черных рыб, глядя на них сверху, с поверхности воды. Лида не знала их названия. А где же живой справочник — Герман?

Вот и он. Герман плыл, держа перед собою бокс с аппаратом. Рыбы тоже его заметили и неторопливо убрались в свои убежища.

Герман всплыл рядом с нами.

— Это кто? — спросила я, показывая на рыб, понемногу опять появляющихся над камнями.

— Это морские ерши. Правда, красивы? Я начинаю жалеть, что у меня нет ружья. А кстати, где Юра?

На этот вопрос мы не могли ему ответить. Впереди над мысом выдавалась большая скала. Возможно, наш охотник заплыл за нее.

Лида пожаловалась, что она озябла. Мои товарищи плавали в шерстяных свитерах, без резиновых костюмов. Выбравшись на берег, мы пошли вдоль скалистых обрывов. Небольшие бухточки, усыпанные гравием и крупным песком, отделялись друг от друга широкими выступами каменных стен. Их надо было обходить по колено в воде. В тихую погоду такие бухточки кажутся очень привлекательными, но во время прибоя здесь долго пробыть нельзя. На уступах камня, на высоте человеческого роста, виднелись следы последнего ненастья: обрывки водорослей, битые раковины и коробочки морских ежей. Наверх можно было подняться далеко не из каждой бухты: в некоторых из них нависали каменные карнизы или стены слегка наклонялись над узкой песчаной полосой.

За одним из поворотов перед нами открылся вид на нашу широкую бухту, ослепительно сияющую под солнцем. Мы подложили дров в потухающий костер, и нагретый воздух задрожал над поднявшимся пламенем. Из-за скалы показался Юра. Он принес небольшую связку рыбы — несколько полосатых морских ленков и крупных, темных морских ершей с шипами на жабрах и колючими плавниками.

Эти ерши красивее черноморских (скорпен). Голова не так велика и все пропорции несколько иные. Нет уродливых наростов на морде и теле. Тут я вспомнила о бычке. Герман сказал, что, судя по описанию, это бычок Брандта. Они часто встречаются у камней.

Пока Юра и Герман возились с костром, подгребая угли в кучку, мы с Лидой чистили рыбу, а потом пекли ее в глубоких раковинах гребешков, прикрытых плоскими створками, чтобы не насыпалась туда зола. Юра вытащил из-под лежащего ствола дерева спрятанный там обломок гарпуна, и насадив на него, как на вертел, самого крупного морского ленка, жарил его над горячими углями.

— Как ты назвал этих темных рыб, я забыла, — сказала Лида, подгребая угли поближе к «сковородкам».

— Морской ерш, — ответил Герман. — Это промысловая рыба. Помнишь, на Черном море есть скорпена, а на Баренцевом ловят знаменитого морского окуня красного цвета. Это ближайшие родичи тихоокеанского ерша. Но все они — и черноморская скорпена, и морской окунь Баренцева моря — размножаются, выметывая икру, а тихоокеанский морской ерш — живородящая рыба. Он выметывает живых личинок в полсантиметра длиной.

— А помнишь, ты рассказывал, что морские ленки охраняют икру? — напомнил Юра Герману.

— Я читал об этом, но сам не видел.

— Может быть, они поэтому так близко подпускают К себе, — предположил Юра. — Сам знаешь, когда ленок стоит у зарослей, к нему можно подплыть очень близко, И он гоняет других рыб От этого места. Я видел это много раз.

— А икру ты видел? — спросил Герман.

— Конечно, нет, я ее и не искал.

— А я искал, да, вероятно, недостаточно тщательно. Будем плавать, обязательно пороюсь еще среди водорослей, особенно саргассов. Вообще икру охраняют многие рыбы. А другие ее очень ловко прячут. Агономалы откладывают икру в губку миксиллу. А есть рыба карепроктус, она откладывает икру под панцирь камчатского краба.

— А как же краб не замечает этого?

— Откуда я знаю. Увидишь краба, спроси его.

Лида палочкой выдвинула из углей шипящую «сковороду» и приподняла верхнюю створку раковины. Оттуда повалил аппетитный пар. Мы сгрудились у костра.

Слегка подгоревшая с одного бока, сочная и нежная рыба была замечательно вкусна. Мы съели все, до последнего ленточка. Герман уже поговаривал о том, что надо ему тряхнуть стариной и показать молодым пижонам, что такое настоящая подводная охота. Пижоном он почему-то называл скромного Юру, который был нашим добытчиком и кормильцем.

— А почему тряхнуть стариной? — спросила я. — Разве вы тоже охотник?

Герман, казалось, только и ждал этого вопроса. Он удобно расположился рядом с Юрой, подставив спину под солнечный жар, и, пересыпая между пальцами горячий песок, начал рассказывать о подводной охоте.

За последние три года он вдоль и поперек исплавал с ружьем прибрежные районы Черного моря, охотился за рыбой на Каспии и в приволжских старицах и озерах. Потом настал час, когда кроме рассказов об охотничьей удаче и однообразных фотографий, на которых он неизменно позировал с рыбой и ружьем в руках, ему захотелось иметь возможность вспомнить самому и показать другим чудесный новый мир под водой. Постепенно фотоаппарат вытеснил ружье. А охотничий азарт остался. Оказалось, что охота с фотоаппаратом так же интересна, как охота с ружьем. Иногда только берет он под воду ружье, но каждый раз жалеет, что не взял фотокамеру. А таскать и то и другое неудобно.

— У меня тоже так, — сказал Юра, приподнимаясь на локте. — Если я плаваю с ружьем, обязательно попадется какая-нибудь интересная сценка под водой, а камера на берегу. Беру камеру — сколько хочешь рыбы, а снять нельзя, освещения нет или рыба забилась в траву. Конечно, начинаешь жалеть, зачем не взял ружье.

— Тебе надо камеру-самострел, — пробормотал Герман, укладываясь поудобнее. Он накрыл голову полотенцем, и через минуту мы услышали сонное посапывание. Юра тоже умолк, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Мы с Лидой пошли побродить по берегу.

Здесь в выбросах оказалось много всяких интересных вещей. Мы подбирали то раковину мидии, истертую морем, так что оставалась только тонкая, полупрозрачная пластинка перламутра, то аккуратно отшлифованную коробочку морского ежа, то мохнатую красную клешню краба.

Под растрепанным валом морской травы Лиду ожидала необычная находка — совершенно новая сандалета из ярко-синей кожи. Мы долго искали вторую, но так и не нашли. Вероятно, сандалету смыло за борт судна волной и выкинуло на этот пустынный берег. Потом мы разыскали красивые раковины гребешка Свифта. Они были небольшие, с выпуклыми поперечными валиками, розово-фиолетовые внутри. Лида сказал, что этих гребешков они находят на каменистом грунте.

Я ненадолго спустилась в воду поглядеть, что делается в центре бухты.

Ровная поверхность дна, покрытая песком, постепенно уходила вдаль, исчезая в тумане глубины. Насколько можно судить по первому взгляду, животных здесь почти не было. Кое-где лежали отдельные створки больших гребешков и несколько звезд. Ближе к краям бухты начинались заросли зостеры. Оттуда при моем приближении метнулись светлые большие рыбы пеленгасы.

Мы вернулись к лагерю. После нескольких часов, проведенных под солнцем, очень хотелось пить.

Лида повела меня в распадок между двумя невысокими, крутыми сопочками.

В густой траве пронзительно и сухо трещали кузнечики. В лицо пахнуло душистым, влажным теплом от нагретой зелени и земли.

Под дубком, у самых его корней, был небольшой бочажок. Прозрачная ледяная вода переливалась через край и, шевеля травинки, исчезала в дремучих зарослях осоки. Кто-то положил здесь большую белую раковину гребешка, чудесную чашу для жаждущих.

Мы наполнили водой полиэтиленовый мешочек, и он сразу запотел. А потом на берегу мы наливали сверкающую на солнце воду в глубокие раковины мидий.

Это было поистине прекрасно — солнце, прозрачная синева моря, теплый ветерок, шевелящий волосы, и хрустальная струя воды, наполняющая сизую перламутровую раковину.

* * *

Наш день начинался рано. Когда из репродуктора на площади поселка звучала знакомая с детства музыка кремлевских курантов и двенадцать мерных ударов оповещали мир, что в Москве наступила полночь, мы, живущие здесь, на Дальнем Востоке, шли завтракать.

В большой столовой утром собирались приезжие. Здесь обменивались планами на день и строили различные предположения насчет погоды. К этому обсуждению всегда присоединялся и диктор владивостокского радиовещания, сообщавший из репродуктора официальную точку зрения на этот вопрос. Иногда был прав диктор, иногда мы, высказывавшие самые разнообразные мнения. Часто наша работа зависела от погоды, но в небесной кухне Дальнего Востока удивительно капризные и непостоянные повара. Кончилось дело тем, что мы вообще перестали считаться с погодой, и только проливной дождь мог удержать нас дома, если надо было по плану работать у моря. Обычно зарисовка только что пойманных животных происходила тут же, на берегу.

Дома мы держали небольшой запас самых мелких и нетребовательных обитателей моря. Когда дождь мешал работать на берегу, рисовали их. Если животных не было, их можно было достать в любое время, хоть немного, но всегда новых, в некоторых заветных местах вблизи поселка.

Иногда, особенно после выходов с водолазным мотоботом, скапливалось сразу такое количество натурщиков, что день или два приходилось проводить в упорной работе. И, как назло, именно в эти дни всегда была отличная погода! Мы усаживались поближе к окну, борясь за «жизненное пространство» на небольшом сосновом столе.

В комнате было прохладно и тихо. Изредка с улицы в открытое окно донесется приглушенный шум проехавшей машины, или стайка ребятишек с криками промчится мимо дома. Это они ловят громадных махаонов Маака, которые почему-то называются у них «мухоморы». Сейчас этих бабочек очень много. Они порхают у самой земли. Вслед за ними несутся ребята, вооруженные длинными, очищенными от листьев стеблями сорняков. Иногда им удается сбить бабочку ударом стебля, но чаще она замечает преследователей и успевает вовремя подняться повыше, в более безопасную зону.

Устав от работы, я убегала на несколько минут в хатку моих приятелей, показать им новый рисунок, поглядеть, как они работают, и вообще выяснить, скоро ли они освободятся, чтобы пойти на море.

Однажды еще в сенях хатки я почувствовала аппетитный запах. Мне живо представилось блюдо, на котором лежит благоухающая груда только что сваренных крупных раков.

Я прежде всего заглянула в кастрюлю, стоявшую на электроплитке. Лида помешивала там ложкой, и клубы ароматного пара поднимались к потолку.

— Что это варится? — опросила я с любопытством.

— Гребешки. Герман и Юра утром сбегали на косу и притащили две сетки самых крупных. Будете есть с нами?

Лида могла и не спрашивать. Когда она разложила по тарелкам розовые, нежные куски мяса, я уже сидела за столом в полной боевой готовности.

Очень трудно объяснить вкус нового, незнакомого кушанья. Это можно сделать только приблизительно, путем сравнения с общеизвестными блюдами. Если сказать, что вареное мясо гребешков очень сладкое и напоминает отчасти по вкусу крабов или раков, это будет весьма приблизительное сравнение. После десятиминутной варки в небольшом количестве воды гребешки рекомендуется слегка обжарить в масле. Воду, в которой их варили, можно подать как соус. Мясо гребешков очень питательно и содержит много витаминов.

Вше в Зарубине меня угощали отварными улитками букцинум и нептунеа. Они показались мне более жесткими, чем гребешки. Я поделилась опытом с Лидой, и мы решили приготовить этих улиток тушеными, «на французский манер».

Герман с Юрой обещали вечером повторить выход за гребешками, тем более что ходьбы туда, к «гребешковой косе», как окрестили это место, было минут пятнадцать, не более.

Они повели меня за рыбокомбинат к плоскому мысу. У него был такой прозаический и скучный вид, что просто не хотелось лезть в воду. За узкой, двухметровой полосой грязного песка, гравия и выбросов зостеры, живо напомнивших мне травяные матрацы в бухте Новогородской, шла проезжая дорога.

За ней тянулись огороды с участками, обтянутыми обрывками старых рыболовных сетей и заржавленной проволокой. Там с меланхолическим видом бродили телята. Их пасло большое огородное чучело в рваном ватнике и шапке-ушанке. Полотняный мешок, набитый морской травой, изображал голову. На лице были нарисованы устрашающей черноты и толщины брови и усы. Краску размыли дожди, и лик пугала покрыли темные потеки, похожие на морщины. Герман объяснил, что чучело поставлено здесь, чтобы пугать оленей, забирающихся ночью на огороды.

Я бы охотно примирилась с отсутствием золотистого пляжа или живописных скал, не смущали меня и телята с их пугалом.

Не понравилось мне другое: весь берег был покрыт скрюченными обрезками жести, дырявыми ведрами, сплющенными консервными банками, щепками, какими-то тряпками и мочалками, придававшими ему разительное сходство с обыкновенной помойкой. На дне, покрытом мелким гравием, мусора было столько же, если не больше. Это понятно — в море у поселка валят все, от чего надо избавиться, как в мусорную яму, рассуждая, видимо, что оно достаточно большое и глубокое, чтобы поглотить это. Однако в дни сильного прибоя волны выбрасывают часть мусора обратно на берег.

Юра и Герман уже поплыли, а я все еще стояла в нерешительности, поглядывая на воду, очень чистую и прозрачную. Старый башмак, лежащий на дне, скалил на меня зубы. У него была тупая, хищная морда, от которой, вероятно, падали в обморок рыбешки. В темном зеве что-то шевелилось. Я заглянула туда, и на меня уставились стебельчатые глаза. Крабик нашел себе неплохое жилище.

Юра крикнул мне что-то, держа в поднятой руке большую раковину. Этого оказалось достаточным, чтобы забыть все колебания. Долго пришлось брести по колено в воде, обходя жестянки и мотки ржавой проволоки. Потом началась зостера — здесь можно было уже плыть, а за травой дно стало заметно понижаться. В этом месте мусора почти не было. Изредка только попадалась утонувшая бутылка, покрытая известковыми пятнами обрастаний, или железка, настолько изуродованная ржавчиной, что ее трудно уже было отличить от причудливого произведения природы.

На глубине трех или четырех метров появилась хорда. Среди ее шнуров, вертикально поднимающихся к поверхности с темного дна, я увидела неясное, беловатое пятно раковины.

Гребешки лежали, выдавив под собой углубление в грунте. Верхние, плоские створки, вообще, более темные, чем нижние, покрывал тонкий слой зеленоватых микроскопических водорослей, хлопья ила, а иной раз там рос и кустик саргассов. Поэтому, чтобы увидеть гребешка, надо подплыть ближе.

Больше всего раковин было на глубине метров пяти. Скоро сетка наполнилась. На берегу уже лежала целая груда раковин, собранных Юрой и Германом. Гребешков чистили здесь же, чтобы не тащить домой лишнюю тяжесть. Тонким ножом, просунутым между створками у их вершины, подрезался мускул-замыкатель. Из открывшейся раковины выбрасывалась несъедобная часть. Оставляли только мантию и толстый столбик мяса — мускул-замыкатель. Самые красивые раковины взяли домой. Остальные унесли и спрятали в высокой траве у огородов — это была идея Германа.

— Пусть никто не знает, что здесь наше гребешковое поле, а то их кто-нибудь выловит, — говорил он с жадным блеском в глазах.

Мы с Юрой поддались этому нездоровому влиянию и охотно согласились, что гребешков на косе не так уж много, чтобы всем показывать, где они водятся. Но от кого мы их прятали? От местных жителей, которые сами показали Герману, где искать вкусных моллюсков? Или от наших товарищей? Тем не менее в нас взыграла старая ведьма собственничества, и мы спрятали пустые раковины.

Правда, мы скоро опомнились и стряхнули с себя это наваждение. Раковины лежали на берегу, образуя, как говорят ученые, кухонные кучи. Следует упомянуть, что на берегах Японского моря археологи находят древние раковинные кучи, состоящие из створок раковин различных моллюсков, чаще всего устриц, с некоторым количеством гребешков, мидий, мактр и т. д.

Когда-то, на заре человечества, здесь промышляли моллюсков люди неолита (нового каменного века). Иногда кроме раковин ученые при раскопках находят каменные орудия, кости животных и черепки посуды. Некоторые раковинные кучи громадны. Одна из них была, например, длиной сто пятьдесят метров, шириной пятнадцать метров и высотой метра два. Множество мелких кухонных куч разбросано по берегам Приморья.

Когда была организована экспедиция по изучению запасов промысловых моллюсков, знание таких мест, где были найдены древние раковинные кучи, облегчало работу экспедиции, так как почти всегда около них находили устричники.

«Гребешковая коса» скоро стала излюбленным местом сборов беспозвоночных животных. На этом, казалось бы однообразном и скучном дне, усыпанном у берега мелким гравием, с участками заиленного песка и зарослями зостеры, встречались разнообразные и интересные обитатели прибрежных вод. Именно здесь была найдена первая крупная морская звезда дистоластерия японская. Пожалуй, это — самая красивая из звезд Японского моря. Она бархатно-черная, с рядами шипов цвета слоновой кости. Самые концы лучей и мадрепоровая пластинка в середине тела были ярко-оранжевые. В размахе лучей звезда была более полуметра.

Рядом с этой красавицей померкли все другие звезды — синие, лиловые и красные. Потом в течение лета мы находили дистоластерий и в других бухтах, но здесь, на «гребешковой косе», изобилующей всевозможными моллюсками, эти звезды встречались чаще и были особенно крупными.

Звезд было здесь удивительно много. То и дело на глаза попадались небольшие красные генриции, амурские звезды всевозможных оттенков лилового цвета (от почти белых до густо сиреневых), ярко-синие патирии, эвастерии красного, как запекшаяся кровь цвета и черные дистоластерии.

Все они собирались сюда для разбойничьих нападений. С крупным гребешком звезде, вероятно, справиться трудно. Во всяком случае, мы не видели, чтобы звезды их поедали.

Молодых же, шести-восьмисантиметровых гребешков звезды ели весьма успешно. Но особенно часто их добычей становились небольшие двустворчатые моллюски тапес, мактра сулькатария, серцевидки, устрицы и другие.

Здесь разбойничали не только звезды. Часто на дне попадались пустые раковины с аккуратно просверленным отверстием в створке. Это следы деятельности хищного брюхоногого моллюска натики. Особая сверлильная железа натики выделяет кислоту, растворяющую известковое вещество раковины жертвы. Как только размягчится маленький участок, натика скребет его теркой (радулой), покрытой мелкими зубчиками. Образуется круглое отверстие, в которое хищник просовывает хоботок и поедает мягкое тело моллюска. От натики ракушкам не скрыться даже под слоем песка или ила. Она находит их и там.

Когда встречаешь натику под водой, ее мясистая мантия завернута вверх, на раковину. При малейшей тревоге нога и мантия втягиваются внутрь округлой раковины, и моллюск «закрывает дверь» — прикрывается крышечкой, очень плотной. Это не лишняя предосторожность, ведь нередко предприимчивый рак-отшельник пытается вломиться в дом. А раковина натики одно из его излюбленных жилищ.

Кроме натики есть и другие хищные морские улитки: таис, насса, трофон, не говоря уже о громадной рапане, грозе устричных банок. Все они опасны для беззащитных двустворчатых моллюсков. Но еще более опасны, в том числе и для самих хищников, сверлящие губка клиона и червь полидора. Поверхность изъеденной ракушки напоминает пористый пряник. Защищаясь от врагов, разрушителей раковины, моллюск выделяет все новые слои известкового вещества, но рано или поздно погибает.

На галечном грунте, на глубине полутора или двух метров, можно найти гребешки Свифта. Их розоватые раковины с округлыми валиками, внутри были иногда великолепного сиренево-розового или ярко-фиолетового цвета. Такие раковины ценились нами очень высоко, но найти их удавалось не всегда. Бывало, вскроешь с десяток гребешков, а раковины у всех почти белые, чуть розоватые. Или неожиданно попадется прекрасный, яркий экземпляр, но на нем много темных мелких пятнышек. Всеобщую зависть вызвала находка Лиды. Она нашла на берегу той бухты, где мы плавали в первый раз, отличную раковину. Яркий и в то же время нежный цвет ее напоминал окраску тропической бабочки. Обычно чем моложе гребешок, тем ярче у него окраска. Мясо гребешков Свифта еще нежнее, чем приморских. Но его и значительно меньше.

Гребешки Свифта, в отличие от промысловых, приморских гребешков, прикрепляются к камню пучком биссусных нитей. Однако, если требуется переменить местожительство, он как-то обрывает их. Самый процесс мне не удалось наблюдать, но однажды в банке, где лежал гребешок, прикрепленный к камню, мы обнаружили его лежащим свободно на дне, а на камне — оставшийся хвостик из перекрученных биссусных нитей, оборванных сверху, у самой раковины.

Здесь же, на косе, было много и различных ракообразных. На берегу, под редкими камнями прятались пестрые, темно-коричневые с оранжево-желтыми узорами прибрежные крабы. Этих крабов можно встретить и в воде, но только у самого берега. Они предпочитают влажную зону заплеска.

Камней здесь мало, а крабов много. Поэтому они набиваются туда целой грудой. Приподнимешь камень, и из-под него разбегаются, мелькая полосатыми длинными ногами, десятки крабов величиной с пятак или чуть больше. Береговые крабы отлично живут в неволе. Мы привезли их в Москву, и они долго жили на дне аквариума с камнями и тонким, в сантиметр, слоем воды. Кормить их можно, как и других крабов, кусочками рыбы, водорослей, мотылем и т. д.

И, конечно, здесь, как и везде в Приморье, у берега в воде полно крабов канцеров. Мы решили было зарисовать все варианты их окраски, но потом оставили эту идею. Почти нельзя встретить двух совершенно одинаковых.

Как-то, плавая в поисках добычи. Герман увидел быстро движущуюся по дну створку ракушки величиной чуть больше пятака. Ее нее на спине краб дориппе, придерживая ношу двумя задними парами ног, тонких, искривленных и закинутых на спину.

Что ж, среди массы лежащих на дне створок погибших моллюсков крабик, прикрытый такой же раковиной, может считать себя надежно скрытым от врагов. Возможно, мы тоже видели крабов дориппе, но просто не обращали на них внимания, принимая именно за то, чем они хотели казаться.

При некоторой фантазии крабику можно приписать и другой мотив, по которому он скрывает от мира свою спину. Если раковину отнять, то (опять-таки при некоторой фантазии) можно увидеть в выпуклостях и бороздках панциря сходство с классической маской злобного самурая, как его рисовали художники и изображали актеры на сценах в Японии. Этого краба так и называют — «голова самурая» или еще — «стыдливый краб».

Несколько раз мы находили здесь самых крупных, так называемых охотских, раков-отшельников. В качестве убежища они использовали большие раковины моллюска нептунеа. Сильные ноги с гребнями шипов и массивные клешни придают этому отшельнику угрожающий вид, но стоит только взять его в руку, как весь рак исчезает в раковине, прикрывая вход шиповатой клешней. Иногда попадались и гребенчатые отшельники в излюбленной ими оранжевой губке. А больше всего было зеленых маленьких отшельников Миддендорфа. Они то перебегали между камнями и кишели в зарослях зостеры, то ловко карабкались по ее листьям, придерживаясь тонкими лапками и обирая клешнями всякие съедобные кусочки.

Зостера тянулась полосой вдоль берега, образуя местами широкие лужайки. Ее заросли были разреженными по сравнению с пышными джунглями других районов. Но населена она была густо, и ее жители были доступнее для нас.

Мы собирали с листьев и с грунта небольших моллюсков лептотир с коричневато-красными раковинами и темно-серых тегул с лиловатым отливом. У основания ноги тегулы расположены особые выросты мантии. Когда этот моллюск передвигается, торчащие из-под раковины тонкие, как щупальца, выросты непрерывно шевелятся, дотрагиваясь до окружающих предметов.

При помощи сачка на короткой рукоятке можно было наловить в зостере массу мелких креветок. Они были не больше черноморских креветок палемонов, но окрашены значительно ярче и разнообразнее. Одни были изумрудно-зеленые, другие красно-коричневые с бирюзовыми полосами, третьи покрыты разноцветными мелкими точками, алыми, коричневыми и синими. Попадались и молодые полосатые чилимы.

Еще в первый свой визит я обратила внимание на участок дна, покрытый небольшими кочками из гравия. При ближайшем рассмотрении каждая кочка оказалась составленной из нескольких десятков мелких камешков, а внутри под этой броней сидел серый еж. Их было здесь очень много и все они прикрывались камнями. Конечно, спрятаться им больше негде, крупных скал с расселинами нет. Но от кого все-таки они прячутся?

Да, на косе было всегда интересно, и с пустыми руками мы отсюда никогда не уходили.

Разумеется, собирая животных для работы, мы не забывали и излюбленных нами промысловых гребешков. Сборы происходили на глубине трех-семи метров. Мы соревновались, кто больше наберет ракушек за кратчайший срок.

Даже зная, что с поверхности воды все предметы, лежащие на дне, кажутся сильно увеличенными, невольно обманываешься, увидев гребешок величиной с суповую тарелку. Ныряешь к нему, протягивая руку и раковина уже много меньше. Хватаешь ее и одновременно оглядываешь дно в поисках другого гребешка, но их не так-то уж много. Один или два на три-четыре квадратных метра считалось у нас хорошим местом. Водолазы говорили, что, с их точки зрения, есть смысл добывать гребешков, если на каждом квадратном метре находишь по два-три. А бывают скопления, где раковины лежат сплошным слоем, налегая друг на друга, как черепица.

Переплывая от гребешка к гребешку, понемногу наполняешь сетку. Каждая ракушка величиной с очень большое блюдце. Десяток их уже оттягивает руки и слегка притапливает сборщика, хотя в воде они несколько теряют в весе по известному закону Архимеда. Зато удобно нырять: сумка так и тянет на дно. Всплывать много хуже. Надо сильно оттолкнуться от дна и, что есть силы работая ногами и свободной рукой, скорее выбираться на поверхность. Очень удобно, когда подгребаешь рукой, в которой зажата широкая раковина гребешка. Она служит как бы веслом.

С берега всегда можно определить, кто набрал полную сумку, а кто только начал сборы. Если над поверхностью видна вся трубка и макушка пловца — значит, он еще ничего не набрал. Если мелькает только самый кончик трубки, можно с уверенностью сказать, что сумка полна.

Нас, активных сборщиков, было трое, а едоков восемь. Но шести гребешков на душу — уже 48 штук. Шесть кусочков нежного мяса и немного жестковатой мантии — каждому хватит только полакомиться, особенно если принять во внимание зверский аппетит, который развивается на море. Наши неплавающие товарищи слетались на запах варящихся гребешков, как мухи на мед. Мы наконец потребовали, чтобы они по очереди принимали участие в очистке добычи, то есть вскрывали раковины и вырезали съедобную часть — мантию и мускул. Это довольно скучная и кропотливая работа.

Лида, более занятая, чем Герман и Юра, редко принимала участие в этих походах. Но если ей удавалось вырваться из лаборатории, мы работали с ней вдвоем. Она плавала на поверхности с сумкой, а я ныряла и подавала ей гребешков. Наполнив сумку, Лида уплывала к берегу, а я набирала вторую. Получалась порядочная экономия времени: до берега было метров сто.

Однажды, сидя на берегу, Герман похвалился, что приметил одну особенно урожайную ложбинку на дне. Зная некоторые черты характера этого молодого человека, я не стала спрашивать его, где это заветное место, а, замешкавшись на берегу, приметила, где нырял Герман. Действительно, он очень быстро набрал полную сумку отборных гребешков.

Прошло дня два, в течение которых ни у кого из нас не было времени для походов на косу. На третий день неожиданно зашла Лида. Она освободилась на весь остаток дня. Не хочу ли я пойти с ней за гребешками? Конечно, я очень хотела пойти.

Легкий ветерок пробовал развести волну в бухте, но ему это плохо удавалось, мешали сопки. Солнце просвечивало воду и превращало жестянки в слитки золота. Вода теплая, ласковая. Мы плывем не торопясь к тому месту, где добывал гребешков скуповатый Герман. Сейчас мы его ограбим.

Дно уходит все дальше в глубину. А вот и первые раковины гребешков.

Сначала приходится нырять за каждой ракушкой в отдельности. Они лежат на некотором расстоянии друг от друга. Сверху удобнее их высматривать, чем плавать у дна, где поле зрения более ограничено. Лида укладывает добычу в плетеную сумку. Дело идет быстро. Гребешков все больше. Кое-где они лежат рядом по две-три штуки. Ну, Герман, прощайся со своим заветным местом!

Каждой рукой я хватаю по раковине, и вдруг перед самым моим носом, крутясь и покачиваясь, на дно падает крупный гребешок. Откуда он прилетел на свою погибель?

Передав добычу Лиде, спускаюсь за пришельцем, а он уже не один — рядом с ним лежит еще крупная раковина. Как это я ее не заметила, когда спускалась за первой парой? А вон еще один, у камня, где минуту назад я подобрала сразу три штуки.

Какое-то заколдованное место! Поднимаюсь наверх, и вдруг… мне навстречу с поверхности летит гребешок. Из угла раздутой сумки, которую тащит Лида, высовывается еще один и быстро падает на дно, описывая в воде крутую спираль. А Лида, ничего не замечая, медленно плывет, держа сумку в вытянутой руке. Вот так ограбили Германа!

По мере того как наполнялась сумка, нижние гребешки, раздвинув прорванные петли, падали на дно и терпеливо ждали, когда дойдет до них очередь повторить снова всю процедуру. Битых полчаса я собирала одни и те же раковины.

Заветная ложбинка была найдена значительно позже, когда уже уехали и Герман и Лида. Это была действительно ложбина с пологими откосами и плоским дном. Здесь собирались гребешки по три-пять штук на квадратный метр. А со всей ложбины можно было набрать их несколько десятков. Глубина была метров шесть, и с поверхности уже трудно было разглядеть, что лежит на дне ложбины.

Надо сказать, что, несмотря на довольно частые визиты на косу, количество гребешков оставалось примерно таким же. Это можно объяснить только тем, что на место собранных моллюсков прикочевывали новые.

По другую сторону рыбокомбината за последним домом поселка был такой же плоский берег, как и у гребешкового поля, такие же огороды и дорога. Но здесь были не гребешки,

а устрицы. Прибрежный устричник занимал обширную отмель. Сколько ни отплывай от берега, глубина всюду была метра полтора. Скалистое дно все густо усажено небольшими устрицами, местами образующими сплошной белый ковер.

Устрицы прикреплялись ко дну в слегка наклонном или вертикальном положении, напоминая сборчатые, шелковистые веера.

Тут надо было плавать с некоторой осторожностью, особенно при волнах. Неловкое движение — и острые края раковин как бритвой резали кожу. Эти порезы могут быть очень глубокими. И как мы ни береглись, каждое посещение устричника заставляло нас пролить немного крови.

На устричнике нас почти всегда сопровождали мелкие тетродоны, собаки-рыбы. Для краткости мы называли их по-японски — фугу. Не знаю, что их так привлекало. Возможно, надежда поживиться, когда мы переворачивали камни или отбивали щетки устриц в поисках беспозвоночных.

Эти небольшие, сантиметров десяти-пятнадцати длиной, головастые рыбки формой тела и оскалом белоснежных зубов были очень похожи на тех крупных темно-серых фугу, которые так часто встречались в приловах, но окраска у них была другая. Спина и бока были испещрены светлыми пятнышками по коричневому фону, а за грудными плавниками и у основания спинных виднелись черные кляксы. Лимонно-желтая полоса отделяла белое брюхо от пестрых боков.

Сверкая оранжевыми глазами, фугу быстро описывали круги у самого дна, ловко избегая соприкосновения с острыми раковинами. Они вертелись рядом с нами и, казалось, были совершенно уверены в своей безопасности. Естественно, что я с жаром кинулась их фотографировать. Но это оказалось нелегким делом. Я «стреляла» на вскидку, ведя аппаратом за стремительно плывущими рыбами, надеясь, скорее, на счастливый случай, чем на свое умение. И на большинстве фотографий оказались смазанными или рыбы, или фон. Кроме того, на всех фотографиях рыбы очень мелки по масштабу, так как снимать их приходилось широкоугольником. Объектив с фокусным расстоянием в 50 миллиметров требует более тщательной наводки на резкость, что было невозможно при такой лихорадочной съемке.

В этом случае проще делать зарисовки. Для этого надо неподвижно лежать на воде, держа наготове пластмассовую дощечку и карандаш, и внимательно смотреть, когда рыбы с молниеносной быстротой пролетают мимо. Они сейчас же скрываются из поля зрения, описывая круг за вашей спиной. Можно вертеться волчком, не спуская с них глаз, но так как их несколько, то та или иная всегда будет перед вами. А похожи они друг на друга, как две капли воды.

Если пройти немного по берегу, а потом отплыть на полусотню метров, попадаешь в заросли зостеры. Здесь я опять встретила чилимов, таких же юрких и неуловимых, как в «Рисовой бухточке».

Забегая вперед, расскажу, как мне наконец удалось обмануть бдительных рачков.

На рыбокомбинате есть ловцы чилимов — чилимшики. Выйдя с ними на лов, я приметила, что в ловушки-верши — они кладут приманку, тухловатую рыбу. Идея приманки как-то не возникала у меня до этого. Что ж, попробуем и такой способ.

Когда я привязывала скользкую, одуряюще пахнущую камбалу к камню, Герман и Юра стояли в стороне и подавали советы. Пришлось бросить в них запасной камбалкой, немного перележавшей на солнце и поэтому ставшей слишком рыхлой, чтобы ее можно было привязать к чему-нибудь. После этого мои товарищи несколько угомонились. Рыба, привязанная к камню, была положена у зарослей зостеры и на некоторое время оставлена там, чтобы источать вкусные запахи и привлекать чилимов.

Часа через три я поплыла к приманке. Еще издали в прозрачной воде видны были зеленоватые тела, кишевшие у дна. Большой пучок зостеры послужил прикрытием, за которым я нырнула вниз. Наконец-то снимок был сделан! Правда, на пленку попалось только три чилима, а остальные успели-таки удрать, но я была рада и этому.

На фотографии получилась загадочная картина, вроде тех, которые когда-то любили помещать в детских журналах: «найдите, где заяц» или «где охотник»? Дело в том, что третий чилим успел принять ту позу, в которой рачки делаются невидимками, — он стал вертикально, вытянув тело параллельно травинкам зостеры. Темные полосы сливаются с травой, и только при тщательном осмотре виден спрятавшийся рачок. Два других видны хорошо. Это моя единственная фотография чилимов. Потом начались сильные ветры, и в мутной воде не то что чилимов, собственной руки не было видно.

Чилимов, добываемых ловцами, варят на комбинате в кипящей воде. Мы часто покупали на складе этих необычайно вкусных рачков — пожалуй, самый изысканный деликатес, который может предложить Японское море.

Вечерами мы часто собираемся в хижине-лаборатории наших друзей.

Бледнолицый Слава, руководитель этой научной группы, после работы сбрасывает с себя искусственную серьезность, в которую он облечен с утра, и становится самим собой — веселым и остроумным собеседником. Он очень нескладен. Все его жесты чуть-чуть неточны, и если Слава ставит на стол стакан, то обычно немного промахивается. Мы все это знаем и стараемся подхватить летящий на пол хрупкий предмет. Ножки табуреток, углы ящиков и косяки дверей, кажется, находятся в постоянной заботе, как бы зацепить Славу за ногу или толкнуть посильнее. Если Слава снимает чайник с электроплитки, все сидящие рядом в панике кидаются от него, потому что сейчас из носа чайника польется струйка кипятка. И этот нескладный, немного нелепый и рассеянный парень удивительным образом преображается, когда занимается любимой работой. Сосредоточенный человек со скупыми и точными движениями совершенно не похож на того Славу, каким мы его видим на наших вечерних посиделках.

Два студента — Володя и Миша, — помогающие Славе в его работе, стараются подражать ему в наигранной серьезности. Но им еще трудно выдержать характер. Иногда с треском распахивается дверь хижины, и на улицу выкатывается клубок переплетенных борцов. Они упоенно возятся, как щенята, давая выход накопившейся энергии. Студенты редко могут принять участие в наших экскурсиях. Слава загрузил их работой до предела. Скоро они уедут, и в эти последние дни им не до прогулок.

Лида распоряжается несложным хозяйством своей группы. По ее команде мы организуем импровизированный ужин. Варятся мантии кальмаров, принесенных в жертву науке в этот день. Но этого любимого всеми кушанья всегда слишком мало. Кальмары, служащие подопытным материалом и для другой группы ученых, попадаются в ставной невод значительно реже, чем в начале и середине лета. Нам достается штук пять или шесть, то есть граммов триста мяса. Если в конце дня кто-нибудь сбегал на косу за гребешками, то варятся и они. Если же гребешки были принесены утром, к вечеру, разумеется, уже ничего не остается. Тогда мы бросаем жребий, кому идти на пирс после возвращения сейнеров с лова.

На высоких уличных столбах горят редкие фонари. От их ослепительно яркого света еще темнее кажется ночь. Идешь по широкой дороге, где знакома каждая ямка. Из никогда не умолкающего громкоговорителя на площади доносится музыка, и кажется, что в такт с ней кружатся облака ночных бабочек вокруг электрических солнц.

В темноте мелькают бесшумные тени кошек. Изредка зловещим зеленым огнем вспыхивают их глаза. Кошек в поселке у рыбокомбината великое множество. Многие из них не имеют хозяев и питаются всякими отбросами. Каким-то образом два котенка прижились в хижине. Их зовут Анод и Катод, сокращенно Аня и Катя. Им нравится спать на трансформаторе, и мне кажется, рано или поздно эта любовь к электрическим приборам кончится для них печально.

Вот и проходная. Сюда налетела масса бабочек, привлеченных сиянием белоснежных стен, освещенных сильными лампами. Николай каждый вечер собирает здесь богатый урожай.

На территории рыбокомбината в деревянном павильоне московских ученых горит свет. Через широкие окна виден длинный стол. Здесь тоже закончили работу и теперь ужинают. В отличие от нашей компании, сотрудники этой научной группы более консервативны и не употребляют в пищу ни кальмаров, ни гребешков, довольствуясь обычными продуктами.

В конце пирса кипит оживленная работа. Сгружают рыбу и отправляют по транспортеру в цехи. Тамара, приемщица улова, отмечает в тетради количество пойманной рыбы по сортам. Поскрипывая, плывет в воздухе мерный ящик, из него в бункер падает поток рыбы. Мы подбираемся сбоку, чтобы не мешать рабочим, и выхватываем из груды скользких рыбьих тел крупных, очень колючих раков шримсов-медвежат. Когда шримсов попадается много, их отбирают и варят для продажи во Владивостоке. Но сейчас все они, вместе с другим приловом, идут на кормовую муку. Мы набираем полное ведро, а заодно прихватываем небольшого осьминога и несколько крупных раковин хризодомуса. Ну, теперь, кажется, достаточно еды на всю нашу голодную компанию.

В цехи утиля грохочет громадная машина, вырабатывающая муку. От длинных труб пышет теплом. Струйки воды звонко стекают на цементный пол, просачиваясь через щели в желобе, по которому поступает рыба. А вот моя хозяйка Анна Федоровна. Она сидит вместе с другими работницами у горы рыбы. Они «рвут печень». Мелькают проворные руки, и в ведра то и дело с жирным всплеском шлепаются куски розово-желтой печени.

Идем к начальнику цеха. Он милостиво разрешает сварить шримсов и моллюсков в большой бочке, где бурлит кипящая вода. Проходит двадцать минут и мы вынимаем из бочки готовых шримсов. Они стали розовые и удивительно вкусно пахнут. Обжигаясь, хватаешь первого попавшегося, снимаешь с хвостовой части колючий, как кожура каштана, панцирь и с наслаждением ешь сочное, мягкое мясо. Моллюски, разумеется, еще не сварились. Их придется доварить на электроплитке, предварительно очистив и нарезав кусочками. У них съедобна мускулистая нога, кусок мяса граммов в пятьдесят. Тушенные с луком, они весьма вкусны. Другое дело осьминог. С ним нужно долго возиться.

Памятуя наставления опытных гурманов, которым приходилось иметь дело с приготовлением осьминога, мы раза два решительно брались за эту работу. Отбивали его молотком и камнями, варили, снова колотили и варили. И все же он был очень жестким. Возможно, если бы у нас была настоящая печь, удалось бы приготовить и осьминога. Но после варки в течение трех часов на электрической плитке он был похож на резину. Что касается прибавлений в это кушанье лука, чеснока, богородской травы, лаврового листа, петрушки, помидоров и прочих ингредиентов, как рекомендуют высокие авторитеты-знатоки, то у нас не было ничего, кроме соли и лука. А они не помогали осьминогу стать пищей богов. Нет, это кушанье не пользовалось успехом.

Днем вокруг хижины постоянно толкутся утки. Они кидаются навстречу каждому выходящему из дверей. Эта любовь к обитателям хижины вызвана постоянными подачками. Прожорливым уткам достаются то головы и внутренности кальмаров, которые они поедают с жадностью, то груда остатков шримсов-медвежат, у которых мы съедаем только хвостовую часть, то отходы после приготовления рагу из моллюсков.

Юра и Герман сыграли с утками злую шутку. Они отдали им маленького осьминога. Крупный селезень, глава стаи, схватил осьминога за щупальце и поволок в укромный угол, чтобы съесть без помехи. Остальные утки налетели с криком на добычу и потащили ее в разные стороны. Самые жадные, не дожидаясь дележки, поспешно заглатывали тонкие щупальца. К их удивлению, еда выскальзывала из зоба, как только другие утки тянули осьминога к себе. Разорвать они его не могли, проглотить целиком тоже. Извалянный в пыли осьминог скоро превратился в грязную тряпку, и утки отступились. Только старый селезень еще долго теребил его клювом, стараясь оторвать хотя бы кусочек мяса.

Слава встретил ночью на площади потерявшуюся хромую уточку. Она ковыляла в темноте, покрякивая временами и прислушиваясь, не ответят ли ей знакомые голоса подруг. Сжалившись над одинокой уткой. Слава, добрая душа, принес ее в хижину. Мы устроили уточке ужин из хлеба и рубленых моллюсков.

В окно кто-то осторожно постучал. Юра выглянул за дверь. Сторож соседнего магазина с ружьем за спиной старался заглянуть внутрь хижины.

— Вам кого нужно? — спросил Юра.

— Вон тот товарищ, — сказал сторож, показывая на Славу, — Он сейчас утку словил на площади.

— Ну так что же?

— Я пришел посмотреть, зачем ему утка. — Мы ее накормили.

— А потом что будете делать?

— Выпустим утром,

— Ну что ж, это ничего. Только смотрите, не забудьте выпустить, — сказал сторож, глядя на нас с недоверием. Он явно подозревал, что уточка дорого заплатит за наше гостеприимство,

— Только еще не хватало, чтобы в поселке нас считали за жуликов, — расстраивался Слава. — Придется искать утром свидетелей, что утку мы выпустили.

Так и сделали. Дождались утра, пока приехал водовоз, рассказали о происшедшем и при нем выпустили утку. Водовоз смеялся и уверял, что мои товарищи излишне щепетильны. Тревогу сторожа он толковал тоже по-своему, несколько иначе, чем мы.

* * *

Вскоре после приезда на остров Путятина я пошла знакомиться с водолазами-промысловиками. В этом районе добываются мидии, морская капуста и трепанги, из которых изготовляют консервы. Часть команды живет в поселке на материке по другую сторону пролива, а часть на острове Путятина. Утром, мотоботы подходят за ними к причалам острова и получают от диспетчера задание, что добывать в этот день.

Прежде всего хотелось поглядеть, как добывают трепангов. С водолазами мотобота № 1 я познакомилась накануне выхода, когда они, закончив дневную работу, вернулись домой, на остров. Мы договорились о часе, когда нужно быть на причале.

Утро выдалось тихое, с золотым туманом, прикрывающим берег материка. Поверх тумана, как острова, темнеют вершины сопок. В прозрачной воде у пирса ходят стайки юркой корюшки, В этот час здесь, как и в Зарубине, народу мало. Сейнеры давно ушли на лов, и на причалах сидят только рыболовы, любители рыбы красноперки.

У деревянного павильона, где находится лаборатория москвичей, гремят ведрами, слышатся голоса. Сейчас сотрудники пойдут на своей лодке вместе с рыбаками к карафке — ставному неводу, чтобы выбрать кальмаров, служащих подопытным материалом.

А вот и водолазы. Высокий богатырь с вязаной феской на светлых волосах — это Анатолий. Другой — среднего роста — Володя. У него ладная, мускулистая фигура и худощавое, насмешливое лицо. Мы здороваемся. Начинаются взаимные расспросы. Они интересуются Москвой, я — их работой. У Володи один глаз носит след травмы: красная сеточка кровеносных сосудов закрыла часть белка.

— У вас глаз поврежден при погружении? — спросила я, вспомнив лекции, слышанные на курсах спортсменов-подводников. Володя засмеялся.

— Нет, — сказал он, — эту травму я получил давно, когда у меня была опасная профессия.

— Расскажите.

— А чего рассказывать. Я раньше был парикмахером. Случайно в глаз попал кусочек волоса, и вот видите, что вышло.

— Вон наши бегут, — сказал Анатолий, вглядываясь в приближающиеся по воде темные точки, — соревнуются, кто скорее дойдет.

Скоро стали видны уже и люди на палубе маленьких ботов, и развевающиеся за кормой флаги. Отсюда флаги кажутся черными. Все ближе подходят боты, и вот уже отчетливо видно, что действительно за кормой вьются черные, как у пиратского судна, флаги. Подошел мотобот МБ-1. Шкипер смотрит на меня с недоумением.

— Это с нами, из Москвы, приезжая, — поясняет Володя, прыгая на палубу.

— Ну, значит так, — соглашается шкипер.

Я представляюсь ему по всей форме. Кроме шкипера и двух водолазов на борту суденышка есть еще моторист и три матроса. Всего семь человек, но с первого взгляда кажется, что их на тесной палубе слишком много.

МБ-2 уже бежит к выходу из пролива, а наш МБ-1 все еще у причала. Шкипер пошел к диспетчеру.

— Почему пиратский флаг на вашем мирном судне? — спрашиваю я.

— Копоть, — пояснил моторист, — еще месяц назад был красный.

— А если постирать?

— А чего стирать, все равно закоптится, — ответил моторист и поскорее отошел, чтобы я больше не приставала с пустяками.

Наконец-то вернулся капитан. В ту же минуту затарахтел мотор, пуская голубоватое облачко за кормой. Берег с причалами быстро поплыл назад.

На осмотр судна потребовалось несколько минут. Крошечный кубрик, где кроме коек команды приютилась еще и чугунная печка, маленький трюм и машинное отделение на корме, где с трудом поместится один человек, — вот и все. На палубе, между кубриком и машинным отделением, стоит ручная помпа. На ней в непринужденной позе раскинулся жесткий, неуклюжий водолазный костюм — так называемая «рубаха». Рядом лежат груза (именно груза, а не грузы) — тяжелые свинцовые плитки с ушками и брассами — плечевыми лямками. Водолазные «калоши» — обувь водолаза, с окованными медью носками и свинцовыми подошвами толщиной в два пальца — кажутся непомерно большими.

На полубаке примостилась круглая голова великана — потемневший от морской воды водолазный шлем, поблескивающий на солнце тремя глазами-иллюминаторами. Здесь же кругами уложен воздушный шланг. На нем прикреплен телефонный провод для связи с водолазом.

Я верчу в руках трепанголовный багорок. Он длиной в полметра, толщиной с палец, с остро отточенным концом. А вот эти мешки из сетки, прикрепленные к тяжелым железным обручам, — питомзы. В них водолазы собирают урожай моря.

Если я с любопытством рассматриваю снаряжение профессиональных водолазов, они с неменьшим интересом разглядывают мои несложные подводные доспехи. Их почему-то очень смешат ласты. Они передают их из рук в руки и смеются, поминая лягушек.

Пока мотобот бежит к заветному трепанговому полю, мы сидим на полубаке и разговариваем. МБ-2 уже далеко. Его едва видно.

— Они верно, работать начали, а мы еще только идем, — говорю я с сожалением, уже «болея» за «наш» мотобот.

— Это значения не имеет, — говорит Анатолий. — Они хоть на два часа раньше начнут, а нас им не догнать. Мы все равно на первом месте.

— Сколько у вас процентов плана выполнено?

— Годовой план по трепангам выполнили за два с половиной месяца, а общий на 240 процентов.

— А они?

— Они добыли поменьше.

— Смотрите, они еще вас обгонят.

— Хо! — восклицает Анатолий пренебрежительно. — Они нас обгонят!

— Правда, ребята, сегодня надо поработать, — говорит Володя, — День-то не полный, суббота.

— А далеко еще идти?

— Вон к тем скалам, — шкипер указал на розовеющие в лучах утреннего солнца высокие берега.

Володя ушел в кубрик переодеваться. Сегодня под водой работает он, а Анатолий будет дежурить у телефона, передавая команде распоряжения водолаза.

Володя вышел на палубу, одетый в толстый водолазный свитер и рейтузы из верблюжьей шерсти. На голове у него вязаная шапочка-феска. Пока катерок бежал к месту лова, я расспросила водолазов об осьминогах. Почему мы не можем найти их у берега? Подводные спортсмены, бывшие в этом районе в прошлом году, говорили мне, что их поиски были безрезультатны. То же самое рассказывали Герман и Юра.

— Осьминоги сейчас на глубине метров двадцати, — сказал Володя, — Вода для них тепла у берегов, что ли, не знаю. Но на мелких местах вы их, пожалуй, не найдете.

— Мне очень нужен небольшой осьминог. Если встретите, захватите, пожалуйста, для меня, — попросила я.

— Ладно, попомню, — сказал Володя.

— Да ты его поосторожнее багорком-то, — посоветовал Анатолий. — Прямо в питомзу, и все.

— Ладно, сделаем, — сказал Володя, принимаясь натягивать на себя водолазную рубаху. Катерок тем временем подошел к намеченному месту. Бросили якорь.

С помощью двух матросов Володя с трудом протиснул широкие плечи в узкий фланец — резиновый ворот водолазной рубахи. Потом ему надели «калоши».

— Приглашаю на танцы, — смеется Володя, тяжело переступая свинцовыми подошвами.

Ему через голову надевают на плечи медную кованую манишку, крепят к рубахе. Сигнальный конец (по сухопутной терминологии — длинную веревку) обвязывают вокруг талии. Очередь теперь за грузами. Тридцать шесть килограммов свинца повисают на груди и спине водолаза. Тяжко грохоча «калошами», Володя подходит к трапу и спускается по пояс в воду. Ему подали багорок и питомзу. Анатолий поднял над головой Володи шлем. Дана команда «воздух». Двое стали к ручкам помпы. Из клапана шлема вырвалась шипящая струя. «А что, если Володя сейчас оступится, — подумала я. — С таким грузом не выплывешь».

— У нас один водолаз пошел под воду, а иллюминатор из шлема был вывернут, — говорит Анатолий, словно угадав мои мысли.

— Ну, и что же было?

— Хлебнул воды порядком. Его счастье, был на поясе сигнальный конец. У нас некоторые позволяют себе спускаться без него. Это против инструкций, мало ли что может случиться.

Голова Володи скрылась под шлемом. Анатолий закрепил его на манишке и легко шлепнул ладонью по медной маковке.

Володя отделился от трапа, на мгновение показался вновь и исчез под водой, выпустив кипящую гроздь пузырей.

Анатолий взял телефонную трубку. Прошло две или три минуты. Вскипающие пузыри переместились в сторону, В трубке запищало.

— На грунте. Все в порядке, — сказал Анатолий. — А какая глубина?

— Двадцать метров.

Я заглянула за борт. В темной глубине, далеко внизу, появилось что-то большое, белое, как привидение, стремительно летящее к поверхности. Это пузыри воздуха, выпушенные из золотника шлема. Вода вспучилась и растеклась пенными кругами.

Мерно крутятся маховики помпы. Чем глубже находится водолаз, тем больше давление воды. И воздух, поступающий к нему в шлем, должен подаваться под таким же давлением.

Судя по пузырям, водолаз шел к берегу. Прошло минут пятнадцать. В телефоне опять запищало.

— Просит другую питомзу, — перевел Анатолий.

В воду, прямо в центр пенного кипения, полетел пеньковый конец с крюком. На нем пустая питомза.

— Бросили рядом, смотри, — сказал Анатолий в трубку. Потом звучит команда «вира», и двое матросов с трудом

тащат на палубу раздутую, переполненную трепангами питомзу. Выдернут шнур, стягивающий нижний край сетки, и из нее хлынули блестящие, как смазанные маслом, тела трепангов, похожие сейчас на темно-коричневые колобки, так плотно они сжались, втянув все сосочки, выросты и ножки.

Свободные члены экипажа уселись вокруг горки трепангов. Одним ударом ножа они вспарывали мясистые тела и бросали в деревянный ящик. Потом под струей воды отмывали и выкидывали внутренности. Очищенных трепангов переложили в бочку. Пока возились с первой партией, уже подоспела вторая. Опять за борт полетела питомза.

По моей просьбе Анатолий договорился о съемке. Володя должен выйти на глубину метров пяти-шести. Там еще будет достаточно света, а мне легко до него добраться,

Я быстро подготовила аппарат и переоделась. С палубы уже видны смутные очертания гигантской светлой фигуры с непомерно большой головой.

Плавно, как воздушный шар, Володя взмывает над темным дном. Мокрый блестящий шлем качается у борта. Анатолий передает пожелание — снять весь процесс погружения с самого начала.

Спускаюсь по трапу. Вода довольно холодная, но замечательно прозрачна. Нацеливаюсь объективом на водолаза и машу рукой. Из клапана вырывается струя пузырьков. Володя медленно опускается на дно. Я ныряю следом, снимая этапы погружения.

Вот он встал на ноги, покачнулся и, нагнувшись всем телом к грунту, отталкивается коваными носками тяжелых башмаков и медленно ползет, как неповоротливое чудище.

Ему-то хорошо! Воздух непрерывной струей поступает в шлем, А мне давно пора подняться наверх. Отдышавшись, делаю еще несколько снимков и снова поднимаюсь на поверхность. Отсюда видно, как работает водолаз. Володя быстрыми взмахами руки, вооруженной багорком, подхватывает лежащих на дне трепангов. Они летят в питомзу, наполняющуюся на глазах. Из золотника, небольшого клапана сбоку шлема, то и дело появляются белые облачка пузырей. Это водолаз нажимает головой на стерженек внутри шлема, стравливая воздух. Пузыри летят вверх, все увеличиваясь в размерах по мере приближения к поверхности. А вот Володя перестал стравливать воздух, и рубаха, плотно облегавшая тело, слегка раздулась. Он взмыл над дном, легко оттолкнувшись ногой, и сделал плавный прыжок через большой камень. Стравил воздух, опустился по другую сторону преграды и опять медленно пошел, падая всем телом вперед и отталкиваясь ногами от дна.

Недалеко от водолаза опускается пустая питомза. Я вижу, как Володя напоследок подцепляет багорком лежащую на дне камбалу и хочет засунуть в уже набитую питомзу. Рыба вырывается и стремительно уплывает. Хороший снимок мог бы получиться, если бы у меня был акваланг и можно было не всплывать все время на поверхность.

Володя опять ушел в недоступные мне глубины. На досуге осматриваю дно. Оно покрыто темными мелкими камнями. Много трепангов. Кое-где ближе к берегу лежат большие глыбы. А вот и знакомый уже бычок Брандта. Снимаю его дважды, прежде чем он успел исчезнуть за моей спиной, как только я отвернулась.

Дно нашего бота обросло зеленой бородой. Здесь сидят крабики и прилепились домики червей. Заглядевшись на плавучую колонию, я едва успела увернуться от поднимающегося на поверхность Володи.

Он поднялся по трапу и ждал, не выходя из воды, когда его освободят от шлема, чтобы покурить и передохнуть,

К трем часам работу закончили. Добыча, более четырех центнеров трепангов, была очищена и сложена в бочки. Трепангов сдадут на базу. Там их сварят в соленой воде, потом, после ряда процедур, отправят в сушилку. От сушки трепанги сильно съеживаются. Если длина живого достигала двадцати сантиметров, после сушки она сокращается до пяти — семи сантиметров. Твердый, как кость, осыпанный толченым древесным углем, трепанг может сохраняться долгое время. Готовая продукция поступает на экспорт и в магазины нашей страны. Другая часть пойманных трепангов пойдет на изготовление консервов. Трепанги после варки пропускают через мясорубку, обжаривают и мешают с овощами.

На обратном пути я вспомнила про осьминога. Нет, ни одного из этих жителей, подводного мира сегодня Володя не встретил.

Еще в Москве один ученый, много работавший на Японском море, рассказывал, что у острова Путятина живет громадный осьминог. О нем знают старые водолазы. Действительно, один из водолазов, работавший на научно-исследовательском судне, Илья Иванович, подтвердил, что он давно знает об этом животном.

— Выло это в 1948 году, — рассказывал Илья Иванович, — я ловил тогда трепангов у острова Путятина. Глубина была метров десять. Вдруг вижу — груда пустых раковин, будто свалили их здесь целый грузовик. А рядом, в камнях, отверстие около метра в ширину. Заглянул туда, там темно и шевелится что-то большое. Я ткнул багорком в нору, и оттуда ко мне потянулись щупальца. Присоски побольше пятачка. Я немного отступил, жду, что будет дальше. И вот вылез здоровенный осьминог.

Весь надулся, щупальца растопырил вот так, — Илья Иванович широко раскинул руки, изображая, как шевелит щупальцами готовый к обороне осьминог. — Это он меня пугал, чтобы я не подходил близко.

Илья Иванович считал, что Старик, как он называл осьминога, был в размахе метров шести. Поскольку осьминог не нападал, Илья Иванович тоже его не задевал. Он уверял меня, что и теперь Старик все еще живет на прежнем месте.

— Вы сами на него посмотрите, — говорил Илья Иванович, — я вам покажу. Только убивать его у меня нет большой охоты. Сколько лет он мирно живет, никого не трогает. Но, если надо для науки, мы его достанем.

Я заверила тогда Илью Ивановича, что нет никакой необходимости убивать старого осьминога. Просто хорошо бы поглядеть на него и, если возможно, сфотографировать. К величайшему сожалению, научно-исследовательское судно отозвали во Владивосток прежде, чем Илья Иванович показал мне, где живет Старик.

Теперь я спросила об осьминоге Анатолия и Володю, Они припомнили, что действительно старые водолазы говорили о таком жителе подводной пещеры. Но где эта пещера и жив ли осьминог, они не знали.

— А на вас нападали осьминоги? — спросила я, немного стыдясь банальности этого вопроса.

— Обычно они стараются удрать поскорее, — сказал Володя, — Если замешкается какой-нибудь, сейчас его багорком между глаз, вот и все, А так они не нападают.

— А как ты раз испугался — напомнил ему Анатолий.

— Ну что ж, и ты испугался, — возразил Володя. — Знаете, — был такой случай: я спустился и начал работать. Вдруг вижу, подбирается ко мне осьминог, некрупный, так, средних размеров. И прямо лезет на меня. Я его отшвыриваю багорком, а он уже опутал мне ноги. Смотрю, подползает второй, а там и третий. Я говорю Анатолию по телефону: «Здесь осьминоги, буду подниматься». А он смеется, думает, шучу. Я оторвал от себя осьминога и поднимаюсь наверх. Говорю, что в воду больше не пойду. Анатолий все не верит. Оделся и сам спустился. Не прошло и десяти минут — кричит в телефон: «Поднимаюсь!» Их там оказалось до черта и все как шальные, так и лезут. Что с ними случилось?

— Это было только один раз или такие случаи повторялись? — спросила я, с интересом и некоторым недоверием выслушав рассказ.

— Да пока что это был единственный случай. — А вы не шутите?

— Какие шутки, — возразил Анатолий. — Я, честно говоря, испугался. И испугался не самих осьминогов, а их странного поведения.

Сознаюсь, я так и не знаю, шутили тогда водолазы, рассказав мне эту историю, или действительно все было именно так.

Б первый выход на мидиевую банку вблизи берегов острова Путятина я получила наконец долгожданного живого осьминога. Это знакомство длилось недолго и принесло одни огорчения и мне, и этому интересному моллюску.

Глубина была метров восемнадцать, Володя увидел осьминога и успел схватить его, прежде чем тот удрал. Но это сильное и скользкое животное было нелегко удержать в руках под водой, в его родной стихии. Испуганный осьминог вырвался и, желая спрятаться от опасности, поспешно забрался в… питомзу, лежащую на дне и наполовину наполненную мидиями. Володя положил сверху еще друзу мидий и предупредил по телефону, какого гостя нам ждать. Я немедленно освободила ведро и зачерпнула свежей воды.

Подняли питомзу. Вместе с ракушками на палубу тяжело выпало красное мягкое тело с медленно извивающимися щупальцами.

Прежде чем посадить осьминога в ведро, я некоторое время наблюдала, как он ведет себя вне воды. Накануне отъезда в одной из книг мы прочли, как пойманный осьминог «быстро бегал по палубе, не давая себя поймать», а в другой книге было и совсем замечательно: «крупный осьминог вылез на берег и погнался за собакой» (?!).

Мне хотелось проверить, насколько можно доверять таким сообщениям. После этого первого осьминога я видела их сотни, только что вынутых из воды и совершенно неповрежденных. И все они, так же как и этот, двигались с трудом. Свертывая в спирали щупальца и немного приподняв тело, они медленно скользили по мокрой палубе. Вид у них был беспомощный, обмякший. Лишенные поддержки воды, они как бы расплющивались собственной тяжестью.

Я подняла осьминога, крепко ухватив его за шею (перехват между головой и телом). Присоски уже успели прикрепиться к палубе, но их сопротивление было незначительно. Осьминог повис у меня в руках безжизненной, тяжелой и скользкой тряпкой. Дальше пошли одни огорчения. Осьминог был слишком велик для ведра. Он заполнил его «с верхом», а излишки, то есть часть щупалец, свисали через край. Вытесненная телом животного вода растеклась по палубе. Нет, так дело не пойдет.

Я стала вытаскивать осьминога обратно, но он успел уже присосаться ко дну. Вдвоем с матросом мы отделили ведро от присосок или, если хотите, наоборот — присоски от ведра, и стояли в полном недоумении, что делать дальше. Мне предложили питомзу, чтобы держать животное в воде за бортом, пока катер не пойдет к дому. Но если даже осьминог вынесет сорокаминутный переход, что с ним делать дома? Наши намерения устроить загон у берега из кольев и сетки так и не смогли осуществиться. Даже лохань будет мала для этого крупного животного и, уж во всяком случае, ее борта слишком низки. Воду надо менять все время. И, разумеется, ни о каком естественном положении осьминога в цинковой маленькой лохани не может быть и речи.

Осьминог лежал на палубе, забившись в тесный угол между ящиками и бортом, и покорно ждал решения своей участи. Его тело пульсировало красными и зеленовато-коричневыми красками. Припухшие, толстые веки закрывали глаза. Я достала ведро воды и окатила его. Он сразу ожил и напрягся всем телом. Между веками блеснула желтоватая радужная оболочка. Через минуту он опять обмяк. Чтобы не мучить зря животное, которое все равно нельзя было использовать как натурщика, я решила отпустить его на свободу.

Захватив покрепче вялое, ускользающее между пальцами тело, я спустила его за борт и разжала руки. Несколько мгновений осьминог колыхался на волнах, расправив широкую пленку у основания щупалец и медленно, как на парашюте опускаясь вниз. И вдруг он ожил. Щупальца сжались, будто сложили зонт, багровая комета метнулась в глубину и пропала.

Водолазы обещали мне достать другого, поменьше, но так и не смогли выполнить обещание. Осьминоги на малой глубине попадались редко.

На Дальнем востоке издавна существовал промысел двустворчатых моллюсков — таких, как мидия, приморский гребешок, устрицы, крупная мактра сахалинская и мелкая мактра сулькатария, песчаная ракушка миа. В меньшей степени использовались запасы венусов, сердцевидки, арки, петушка и питарии. Последние годы эти промыслы находились в упадке. А между тем во многих странах мира, имеющих морские и океанские побережья, этих или сходных с ними моллюсков не только добывают миллионами центнеров с природных полей, но и специально разводят в громадном количестве в особых парках и заводах. Образовалась даже отрасль пищевой промышленности, занимающаяся изготовлением консервов, бульонов и питательной муки из мяса этих моллюсков. Часть добываемых ракушек поступает на рынок в свежем и свежезамороженном виде, очищенными или в раковинах.

В настоящее время наша промышленность самым серьезным образом занялась освоением неисчислимых природных богатств водных бассейнов Союза, так называемыми нерыбными объектами промысла, то есть водорослями и беспозвоночными животными. Большое значение придается добыче различных моллюсков.

В тот год, когда мы там работали, в районе острова Путятина в основном добывали мидий.

Крупная дальневосточная мидия Грайана или, как ее называют, черная ракушка, промышляется здесь давно. Раньше ее ловили с лодок длинными шестами с грабельками или когтями на концах, ловили и специальными тралами с небольших моторных судов. Теперь ее добывают водолазы.

Этот ценный моллюск обитает в Японском море на глубинах от одного до шестидесяти метров, покрывая местами большие участки дна. На илисто-песчаном грунте, как мне рассказывали водолазы, мидии образуют как бы полотнища из раковин, прикрепленных друг к другу биссусами. На каменистом, твердом грунте мидии срастаются в гроздья на откосах камней или собираются в углублениях, образуя там так называемые друзы.

Средний вес промысловых мидий около пятисот-семисот граммов. После варки их вынимают из раковины и отбрасывают печень, желудок и жабры. Из каждого центнера добытых ракушек получают около десяти килограммов вкусного и питательного мяса. На комбинате острова Путятина готовили консервы — плов из мидий. Едят их здесь и свежими, отваривая или поджаривая в масле. Словом, способов приготовления достаточно много.

Выходы за мидиями происходили регулярно. Нередко с мотоботом № 1 на лов отправлялись и мы. В гроздьях мидий, поднимаемых на палубу, часто попадались мелкие, очень интересные для нас животные. Их не увидишь при беглом и поверхностном обзоре дна, неизбежном при нашем слишком уж примитивном снаряжении. Кроме того, работая на глубине двенадцати-двадцати метров, водолазы попутно с основной работой собирали для нас и тех крупных животных, которые попадались им на глаза. Скоро вся команда мотобота стала принимать участие в нашей работе. Сортируя мидий, они выбирали для нас всякую мелкую живность.

Мотобот становится на якорь почти в центре громадной полукруглой бухты. Бросили якорь. Глубина здесь метров десять-пятнадцать. Вдали, на крутом обрыве, стоят деревья с широко раскинутыми плоскими кронами. Это ветер придал им характерную форму, знакомую нам по картинам китайских художников. За деревьями невысокие холмы, а еще дальше — самая большая на острове сопка Старцева. С другой стороны за широкой полосой воды поднимается серая и темно-зеленая громада острова Аскольда. Небо на горизонте бледное, туманное, и под ним будто выцветшее море. Из-за мыса тянется темно-синяя полоса — след пролетевшего ветерка. Раннее утро, а солнце уже припекает. Если погода не изменится, день будет жаркий.

По словам водолазов, здесь, над скалистым дном проходит сильное холодное течение. Когда Анатолий уходит под воду, воздушные пузыри закипают далеко в стороне от мотобота. Туда отнесло водолаза течением, пока он спускался на дно.

Двое из членов команды работают на помпе, один дежурит у телефона. Остальные свободны до того момента, пока не поднимут первую партию мидий. Они со страстью ловят рыбу. Я тоже люблю это занятие, хотя твердо убеждена, что никакая камбала или ставрида не даст рыболову тех переживаний, которые сопровождают поимку даже небольшой пресноводной рыбы — скажем, сазана или леща.

На дощечке намотана длинная миллиметровая жилковая леса. На ее конце тяжелое грузило, поводок потоньше лесы и на нем большой крючок. Наживкой служит кусочек сырой рыбы, креветки или мидии, оставленной со вчерашнего дня специально для этой цели.

Я разматываю упругие петли, пока грузило не коснется дна. Тогда выбираю назад с полметра лесы и чуть подергиваю ее, чтобы привлечь внимание рыбы. Проходит несколько минут, и вот тупой, слабый удар передается по лесе в руку. Будто повисает там, в глубине, тяжелый, неживой предмет. Двумя руками поспешно выбираю леску, кидая ее прямо на палубу блестящими, влажными кольцами. В воде появляется, быстро приближаясь к поверхности, плоская камбала. Она не бьется, не мечется, как положено рыбе, а изгибается всем телом то в одну, то в другую сторону и, вынутая на палубу, быстро засыпает. Иногда чувствуешь, как взяла крупная, тяжелая рыба, более энергичная, чем камбала. Она делает круги, сопротивляется, и сердце радуется от предвкушения богатой добычи. Вдруг появляется сердито оскаленная собака-рыба. Это всегда вызывает взрыв негодования у моих товарищей по рыбной ловле. Собака-рыба часто глубоко заглатывает крючок, а еще чаще ее даже не успеваешь вытащить из воды. Своими острыми, долотообразными зубами она перекусывает не только поводок, но даже цевье крючка.

Иногда попадаются крупные морские ленки, морские ерши и так называемые морские окуни (терпуги одноперые). У одноперых терпугов спинной плавник сплошной, не разделенный на две части глубокой выемкой, как у терпуга восьмилинейного — ленка — так его здесь называют. Впрочем, я слышала, как названия «ленок» и «морской окунь» применялись к обоим видам терпугов. Некоторые рыбаки называли одноперого терпуга также «морским судачком». Одноперый терпуг несколько крупнее терпуга восьмилинейного, и на спине его заметны темные полосы, действительно придающие ему сходство с окунем или судаком.

Однажды я почувствовала натяжение лески и только начала ее выбирать, как Володя вдруг обернулся ко мне и сказал:

— Хотите пари, вы сейчас поймали камбалу граммов на шестьсот.

— Откуда такие точные сведения, — засмеялась я, быстро перехватывая скользкую лесу.

— Просто знаю, вижу по тому, как идет леса, — мистифицировал меня Володя.

Удивительно, но он оказался прав. Я вытащила камбалу и именно такую, как он сказал. В этот момент у моего соседа вырвался сдавленный вскрик. Он двумя руками вцепился в туго натянутую леску.

— Ребята, — хриплым шепотом сказал он, — тут что-то есть. Не могу справиться, рвет из рук.

— Уж не акула ли, — засмеялся Володя, с интересом глядя на борьбу. Он подмигнул мне, и я все поняла. Это Анатолий, собирая мидий, подошел к боту. Он сообщил по телефону, какая камбала попалась мне на крючок, когда я вытаскивала ее рядом с ним, и он же теперь шутил, имитируя рывки рыбы. Вдруг леска обмякла, и из груди рыболова вырвался стон.

— Ушла, проклятая, — сказал он сквозь сжатые зубы. Мы с Володей хохотали, уже не стесняясь. Догадались

и другие. Начались шутки над незадачливым рыбаком.

Скоро наступает конец нашей ловле. На борт поднимают набитую мидиями питомзу. Она очень тяжела, и ее с трудом переваливают на палубу. Выдернута снизу шнуровка; шероховатые большие мидии, сросшиеся в друзы, со стуком падают на мокрые доски.

Двое из команды с маленькими топориками садятся у груды ракушек. Они отделяют раковины друг от друга, легкими ударами топориков скалывают с них обрастания: ризоиды водорослей, домики червей и массивные ярко-розовые известковые комки, похожие на кораллы. Это водоросль литотамний. А вот членистые жесткие кустики другой известковой водоросли — кораллины. Из нее выскальзывает маленькая рыбка — маслюк, и прежде чем я успеваю ее подхватить, исчезает в груде еще не разобранных мидий.

Я сижу рядом — с пинцетом и канной. То и дело на глаза попадаются черви необычного вида, мелкие звезды, крабики, моллюски.

Вот интересные голотурии с палец длиной, бледно-розовые, с коричневатым венчиком щупалец. Таких мы еще не находили. А это что такое? На большой мидии накрепко приросла желтая ракушка. Да ведь это совсем не моллюск, хотя двустворчатая раковина введет в заблуждение кого угодно. Это теребратула, относящаяся к классу плеченогих типа червеобразных. Плеченогие были широко распространены в древние геологические эпохи. Сейчас это небольшая, вымирающая группа животных.

Медленно извиваются длинные тонкие лучи, отходящие от диска, похожего на пуговицу. Это офиура — иглокожее животное. Ее называют еще змеехвосткой. На диске и тонких лучах офиуры красные пятна и перевязки. Вытаскивая офиуру из-под осколков литотамния, я обломала ей луч. Отломанная часть некоторое время извивается в лужице воды. Офиура очень хрупкое создание и легко теряет лучи. Через определенное время они снова отрастают. Это явление регенерации свойственно многим морским животным. В момент опасности они могут спастись, жертвуя врагу луч, щупальце или внутренности. Пройдет немного времени, и потерянный орган восстановится, У некоторых животных отрастает даже голова. Есть офиуры, звезды и голотурии, размножающиеся делением: из каждой половинки вырастает целое животное.

Скалывая мидий, матрос отхватывает два луча у большой морской звезды. Потом, очищая палубу, ее бросают в воду. Мне вспомнилась забавная история, прочитанная в одной из книг, посвященных морю. В те годы, когда морские животные были мало изучены, владельцы устричников объявили войну морским звездам. Устрицы представляли большую ценность, а прожорливые хищники звезды, уничтожали их в огромных количествах. Были созданы специальные бригады, вылавливавшие звезд на устричниках. Разрубив на куски, звезд бросали в море. И что же? Звезды продолжали пиратствовать, но только первое время у многих из них лучи были неравной длины.

Вот раковина брюхоногого моллюска, прикрепившегося к створке мидии. Она похожа на фригийский колпачок, и когда я, с трудом подсунув пинцет, отделяю ее от мидии, снизу видна мясистая оранжево-красная нога и мантия крепидулы, жителя фригийского колпачка.

Выбрав еще пяток крабов с ноготь величиной и обнаружив, наконец, маслюка, забившегося в щель у борта, я ставлю канну в узкую полоску тени на полубаке и возвращаюсь к рыбной ловле. Нет, клев прекратился.

Метрах в ста от нас стоит водолазный катер МБ-2. Наши ребята искоса поглядывают на него. Володя недоволен. На МБ-2 уже подняли вторую питомзу, а у нас еще только первая. Он успокаивается через несколько минут, когда Анатолий посылает наверх вторую партию ракушек и начинает собирать третью. Работа идет слаженно.

Мелких мидий сразу же бросают обратно в воду; крупных, разделив и очистив, складывают аккуратными рядами вокруг палубной надстройки. По очереди вертят тяжелые маховики помпы. Солнце жарит вовсю. Время от времени раздается громкий всплеск — это охлаждается кто-нибудь из команды, прыгая на минуту в море.

Я плыву над самым кипением воздушных пузырей, но кроме их белого, стремительно поднимающегося конуса, ничего не видно — здесь слишком глубоко. Да и солнце мешает. Оно стоит сейчас прямо над нами. Лучи его, пронизывая воду, собираются на глубине в светящийся, лохматый клубок. Мимо проплывает багрово-оранжевая медуза цеанеа. Я ныряю под нее и гляжу вверх на солнце сквозь ее студенистое тело. Отчетливо просвечивают все детали строения животного, будто сделанные из цветного, чуть помутневшего стекла. Ловчие щупальца не распростерты, как сеть, а сжаты в узел под куполом. Ныряю еще раз под медузу. Что это она держит так крепко? Из путаницы щупалец видна голова, как показалось сначала, маленькой рыбы. Нет, это креветка попалась в ловушку тонких нитей.

Однако вода действительно холодная. Я вылезаю по трапу, а на палубе уже обрабатывают новую порцию мидий. Для меня отложены кое-какие животные, найденные матросами среди ракушек.

Так проходит еще некоторое время. Анатолий предлагает переменить место и поднимается к поверхности. На трапе с него снимают шлем и груза. Руки у Анатолия озябшие, красные. Он с удовольствием греет их о горячую, нагретую солнцем палубу.

— Сколько у них, — спрашивает он, кивком головы указывая на МБ-2.

— Отстали от нас на одну питомзу, — отвечает шкипер, — Куда будем переходить?

— Давай метров на пятьдесят левее, — решает Анатолий. Поднимаем якорь и при помощи длинного кормового весла

передвигаемся на новое место. Сняв водолазный костюм, Анатолий устраивается на полубаке и, подставив солнцу спину, достает из сумки бутылку с молоком, яйца, огурцы и жареную рыбу. Глядя на него, и другие начинают вытаскивать из кубрика свои припасы. Володя натягивает водолазный костюм. Сегодня они работают по полсмены: вода холодная, и работать тяжело на быстром течении.

Так проходит день. Солнце склоняется к горизонту. У нас на мотоботе выросла пирамида ракушек. По примерному подсчету, добыто около двадцати трех центнеров.

Иногда среди мидий попадаются необыкновенно крупные экземпляры. В прошлом году нашли очень крупную ракушку и взвесили. По словам водолазов, в ней оказалось три килограмма двести граммов. Мидию у них забрал корреспондент газеты, обещав передать в местный краеведческий музей. Мне тоже подарили крупную мидию, около полутора килограммов. Через несколько дней, плавая у берета на трехметровой глубине, я нашла в расщелине камня ракушку весом в два килограмма сто граммов. Громадная шероховатая раковина, покрытая известковыми пятнами обрастаний, и сейчас лежит у меня на столе, напоминая о прозрачной воде, темных камнях и медленном танце водорослей на их вершинах.

Когда МБ-1 вышел за ламинарией — морской капустой — к острову Аскольду, денек выдался солнечный, но с ветром. Мотобот бойко скакал по волнам, поднимая временами тучи брызг. Шкипер уселся у румпеля вязать новые питомзы на железные обручи. Анатолий и Володя что-то прилаживали к водолазным калошам.

Серые скалистые стены поднимались прямо из воды или изредка отступали от нее, чтобы оставить узкую полоску суши, заваленную камнями. Над скалами высоко в небе темнела сопка, покрытая лесом. На полянах кое-где виднелись рыжие пятнышки. Это олени. Их на Аскольде много, и они дикие. Олени часто пасутся по почти отвесным склонам и узким карнизам над обрывами берега. Иногда это кончается катастрофой и вот в результате ее на острых камнях в бухточке лежит изуродованное тело рыжего оленя, разбившегося насмерть. Камень ли обвалился у него под ногами, или столкнул его другой олень-соперник, неизвестно. Последнее предположение маловероятно. У оленей сейчас еще только начинают костенеть нежные панты, и они берегут их от повреждений.

Мотобот медленно шел вдоль береговых скал. Команда внимательно вглядывалась в прозрачную воду. Как только появлялось бурое пятно, мы останавливались. В воду погружали длинный багор и, ловко навернув на него слоевище морской капусты, вытаскивали на поверхность коричневую блестящую ленту. То она была слишком молода и еще не годна для добычи, то ее было мало в этом месте. Мы шли дальше, и стук мотора гулко отдавался в обрывах. Море выточило здесь глубокие гроты, полные зеленого сумрака. Волны, всхлипывая, вливались внутрь мрачных каменных мешков и лизали их стены.

Мы все шли и шли вдоль берегов, пока не открылась перед нами широкая бухта. Миновали и ее. Снова отвесные стены из камня встали над водой, а у их подножия в прозрачной воде обнаружились громадные заросли морской капусты. Здесь наш мотобот и бросил якорь.

Сегодня на вахте Анатолий. Пока его одевали, я спустилась в воду. Дно полого уходило в глубину и, насколько можно было видеть в прозрачной воде, было почти сплошь покрыто большими камнями, обросшими капустой. Казалось, под водой стоят вплотную друг к другу коричневые лохматые стога. Широкие, плотные слоевища длиной метра в полтора или два коричневыми каскадами спадали с камней, совершенно скрывая их под собой. Местами водоросли были собраны в такую плотную массу, что средние, сжатые со всех сторон, поднимались почти вертикально. Но концы их, вырвавшись на свободу, свисали вниз, теряясь среди таких же широких лент со слегка гофрированными светлыми краями.

Длинные слоевища, не умещаясь на камнях, пышными складками лежали на песчаном дне, тянулись, как темные змеи, и сливались с соседними растениями,

Я засняла почти целую пленку, прежде чем вспомнила о водолазе. Надо было сфотографировать его работу.

Собственно говоря, можно было и не беспокоиться. Вокруг Анатолия стояло облако мути. Светлая фигура ворочалась среди пластин капусты. Анатолий захватывал громадные охапки, и при каждом его движении в воде появлялось все больше светлых точек — илистых хлопьев. Я сделала несколько снимков его туманной фигуры и вернулась на палубу погреться. Вода здесь была значительно холоднее, чем у берегов Путятина, в тихих его бухтах.

На судне меня ждала работа. Я уселась с пинцетом и канной выбирать животных из поднятых на палубу груд морской капусты.

Высоко над нами, на самой вершине скалы, стоял белый домик метеостанции. От него по отвесной стене спускалась лестница с бесчисленным количеством ступенек. Снизу жутковато было смотреть на тонкие, как паутина, поручни и узкие ступени, казалось, чудом висевшие в воздухе.

Мы не заметили, как по лестнице сбежала девушка. Ее увидели уже на нижних ступенях, у самой воды. Ветерок трепал голубое платье и бросал в лицо светлые пряди волос. Она отводила их легким движением загорелой, полной руки. Девушка несла короткий металлический стержень с расширением на конце: поверхностный термометр. Не глядя на нас.

она ловко закинула его в воду на шнуре и присела на камень. Наша команда очень заинтересовалась незнакомкой, и начала с ней переговариваться. Хотя расстояние до нее достигало нескольких десятков метров, голоса слышались отчетливо и громко, как в комнате.

Прежде всего, как водится, спросили, не боится ли она подниматься по такой крутой и высокой лестнице, потом заинтересовались температурой воды, хотя было ясно, что пока еще этот вопрос задавать рано. Ну, а уж потом стали выяснять, где она живет и как ее зовут. Девушка, улыбаясь, ответила, что живет здесь, и показала рукой куда-то в небо, туда, где на головокружительной высоте над нашими головами находился дом. Лестницы она уже не боится, привыкла. А сначала было страшно. Что касается температуры воды… тут она вытащила термометр и объявила: 17 градусов!

— А вы откуда? — спросила в свою очередь девушка, глядя на нас из-под козырька ладони.

— Мы с Путятина. Едемте с нами. У нас сегодня новая картина,

— Нет, Вот если бы вы были из Владивостока…

— Мы вас завезем по дороге. — Володя стоял, держа в руках телефонную трубку и с увлечением принимал участие в беседе с незнакомкой. В трубке пищало и свистело, пока он не спохватился и не поднес ее к уху.

— Что? Не слышу! Да тут такое дело… А у тебя что? Ах, кустик! Володя повернулся к нам: — Анатолий говорит, что он нашел замечательный кустик капусты. Слушай! — закричал он в трубку. — Что там твой кустик! Вот у нас здесь — это да! Кустик замечательный! Какой? Розовый, весь в цветах. Хотя, виноват, голубой! — Он, смеясь, опустил трубку. Через минуту на поверхности воды показалась медная голова. Она блеснула на нас стеклом иллюминатора и повернулась к берегу. Анатолий широко раскинул руки, изображая крайнее восхищение, потом схватился за голову, замахал руками, изображая что-то уж совсем непонятное. Девушка хохотала, глядя на эту пантомиму, а Володя переводил:

— Он говорит: «Милый кустик, прошу вас пойти со мной в кино».

— Меня уже пригласили, — ответила девушка и помахала Анатолию.

— Ее уже пригласили! — закричал Володя в трубку. Анатолий театральным жестом схватился за сердце и исчез под водой.

Мы все смеялись, а девушка громче всех.

— Разрыв сердца от огорчения, — серьезно констатировал Володя и, обернувшись к матросам, крикнул: — Вира!

Очередная охапка водорослей, покачиваясь, поднялась к

поверхности воды.

Я опять принялась выбирать мелких звезд, рачков и моллюсков из скользких коричневых оборок слоевищ. Когда же оглянулась на берег, девушка уже поднималась по лестнице, наклоняясь всем телом вперед и придерживаясь одной рукой за поручень. Она прошла еще несколько ступеней и остановилась передохнуть. Еще марш лестницы — и она скрылась за выступом скалы. Потом появилась вновь — высоко, у самого дома, поглядела на нас сверху, махнула рукой и ушла.

Водоросли набивали в трюм. Было часов пять, когда Анатолий сообщил, что поднимается на поверхность. Он выплыл, таща за собой последнюю связку водорослей.

Запасы морской капусты в северных и дальневосточных морях огромны и используются в совершенно ничтожном количестве. А ведь это ценнейшее сырье, из которого можно делать разнообразные пищевые продукты.

В Японии и Китае, где широко развита добыча этой водоросли существует множество рецептов приготовления из нее различных блюд. Используется морская капуста и для лечебных целей, а также для изготовления медицинских препаратов.

В морской капусте содержатся витамины А и Д, В1 В2, бета-каротин. Содержание аскорбиновой кислоты в ней почти такое же, как в овощах. Особенно следует отметить, что эта водоросль богата йодом, находящимся в ней в органической форме, а йод, как известно, одно из основных лекарственных средств при предупреждении или лечении склероза, базедовой болезни, и некоторых других заболеваний.

Слоевища капусты на комбинате очистят от обрастаний и обрежут жесткую нижнюю часть вместе с ризоидами, затем промоют и, измельчив, обжарят в растительном масле. После этого прибавят к ней различную приправу и законсервируют.

Добывая морскую капусту, водолазы часто ранят руки об иглы морских ежей. Об этом говорил мне и старый водолаз Илья Иванович, когда я приставала к нему, требуя «страшных» рассказов об осьминогах. «Что осьминоги, — сказал он, — вот с морскими ежами нужно поосторожнее. У них иголки ломкие. Когда мы добываем капусту, очень часто колемся, а потом нарывает».

На черных ежей жаловались и Володя с Анатолием. Как-то мы с Николаем были на борту катера, вышедшего за морской капустой. Неожиданно Анатолий сообщил, что он прекращает работу. Когда он снял нитяные перчатки, в которых часто работают водолазы, мы увидели большую колючку, глубоко вошедшую под ноготь. Попытки вытащить ее пинцетом были безрезультатны. А на другой день Анатолий уже не мог выйти на работу. Он проболел дней десять, пока не прорвался болезненный нарыв, вызвавший повышение температуры и опухоль кисти руки.

Когда мы плавали под водой в тех бухтах, где у берега есть заросли морской капусты, то часто наблюдали сборища черных ежей у этой водоросли. Некоторые слоевища, особенно нижние, касающиеся дна или камня, на котором крепится ризоидами морская капуста, были сплошь — и сверху, и с нижней стороны — покрыты морскими ежами. Они кормятся здесь, соскребая острыми зубами кусочки водорослей.

Хорошо было работать под защитой высоких берегов острова. За мысом на нас набросились ветер и волны. Палубу то и дело окатывало водой. Все, кроме капитана, забрались в крохотный кубрик. Здесь тесно, но совершенно сухо. Анатолий спит, растянувшись на койке, слишком для него короткой. Володя читает толстую, потрепанную книгу. Заглядываю снизу на обложку: Стендаль, «Пармская обитель».

* * *

Как-то в серый денек, закончив рисование, мы с Николаем пошли побродить в дальних бухтах. Накануне под вечер налетел сильный ветер, и в мутной воде закачались обрывки водорослей. Из-за горизонта шли тяжелые волны, отголоски прошедшего шторма.

В бухте было пустынно. Только чайки кричали мяукающими голосами, кружась над морем на широко распростертых острых крыльях. В такие дин особенно силен запах моря — важных камней, водорослей, йода. Этот запах и крики чаек вызывают томительное чувство тревоги, острое желание странствий.

Мы брели по влажному песку, машинально оглядывая выбросы. Ничего интересного не было. Все те же ежи, раковины мидий и гребешков.

Перед нами бежала стайка куличков песочников. Они семенили на тонких ножках, поминутно кланяясь и погружая клюв в песок. Волны, нависая над ними, казалось, готовы были обрушиться на маленькие тела, но кулички ловко увертывались от падающего гребня и взбегали на берег, преследуемые по пятам шипящими языками пены. Когда же обессиленная волна отступала, птицы догоняли ее, вытаскивая из разрыхленного водой песка свою добычу — червей и мелких рачков. Чем быстрее мы шли, тем скорее семенили впереди нас изящные пичуги. Наконец они заподозрили что-то неладное, всей стайкой взлетев над водой, описали круг, почти касаясь крыльями волн, и опустились на берег — сзади нас. И снова начался танец с набегающими гребнями.

Незаметно наполз туман. Да и вечер был уже близко. Мы повернули к поселку.

В окнах зажигались ранние огни. С террасы нашего дома доносились голоса. У хозяев неделя ночной смены, и весь день они проводят на огороде и в хлопотах по хозяйству.

Отец, мать и дочь сидели за столом. Яркая электрическая лампа освещала террасу. В ее свете блестели серебряные нити громадной паутины, натянутой между столбами. Еще в первые дни приезда нас просили не трогать крупных пауков, раскинувших свои тенета вокруг дома, в огороде и над окнами. Их здесь считают избавителями от докучливых мух и мошкары, и никто не боится страшного вида этих полезных животных. А мы с Николаем всегда им симпатизировали.

— Садитесь с нами, — гостеприимно предложила Анна Федоровна, придвигая стулья и быстро вытирая полотенцем и без того чистую клеенку. Мы с удовольствием приняли предложение. Сковорода с жареной камбалой и молодой картошкой, миска салата из огурцов и помидоров, хлеб и масло — все казалось очень аппетитным после прогулки по берегу.

У Ларисы был надутый вид и красные глаза. Она сидела, уткнувшись носом в тарелку.

Сергей Михайлович с неудовольствием поглядывал на насупленное лицо дочери.

— Ну, долго ты будешь изображать царевну? — не выдержал он. Лариса молча отвернулась и уставилась на высокую стену кукурузы за террасой.

— Видели? — сказала Анна Федоровна, проворно разливая по стаканам душистый чай. — Вот вам и Лариса. А вы еще за нее заступаетесь. Вырастили дочку людям на смех.

— Да что случилось?

— В магазин к нам привезли хорошее белье. Я скорей побежала, купила ей шелковую рубашку, да такую славную. А барышня наша обиделась, зачем вышивки нет и кружевом не обшита. Ей, видишь, комбинацию надо за пятнадцать рублей. Я-то в ее возрасте что носила? Бывало, всю зиму пряли. Так намнешь пальцы, что все потрескаются и кровь выступит. А мать ткала. Теперь мы из такого холста только кухонные полотенца делаем, посуду вытирать. Шелковое-то белье и по названию не знали. А ей, видишь ты, вышивки и кружева захотелось.

— Да ты вышей сама, — посоветовала я, глядя, как у Ларисы наливаются слезами голубые глаза.

— И смех и грех с ними, — сказал Сергей Михайлович. — Избаловалась молодежь, спасения нет. Не знают они нашей молодости. Вот хотя бы взять нашу семью. Мы жили на материке, от моря далеко. В тайге был небольшой поселок, все украинские переселенцы. И наша семья была не хуже других. Шел двадцать четвертый год или двадцать пятый — словом, мне минуло шестнадцать лет. Гляжу, у других ребят, у моих товарищей, рубахи ситцевые или сатиновые, а у меня домотканая — я говорю про праздничную рубашку. Каждый-то день все носили домашний холст. Вот я выждал, как отец стал в хорошем настроении, и прошу его: «Дай денег на ситец, очень хочется хорошую рубашку». А он мне отвечает: «Даром только колотушки дают. Бери лошадь с телегой, поезжай в тайгу. Наберешь воз винограда — вот тебе и рубашка».

Ну, значит, я собрался, взял топор в телегу, запряг и поехал. Тогда мы виноград добывали так: выберешь лозу, какую побольше, и рубишь дерево, на котором она громоздится. Дерево упало — обираешь виноград. Сейчас, конечно, такой способ кажется диким. Ну, так уж жили.

Весь день мучился, пока набрал полную телегу. А у нас в соседнем поселке был частник. Он скупал виноград. Привез я ему свой воз. Он свешал, дает мне деньги. Все без обмана. А мать посчитала дома, пятака не хватает на рубаху-то. Я опять к отцу. Дай, мол, пятак. Он меня порядком пожучил, а потом полез в карман и достал деньги. Так я эту свою первую рубашку потом сколько времени носил! Только на гулянки да на праздники и надевал. Как сейчас помню, в голубую полосочку и много пуговок на вороте. У нас тогда ребята так носили.

Лариса внимательно слушала рассказ отца, нагнувшись вперед и пристально глядя ему в лицо.

— А другие ребята, — продолжал задумчиво Сергей Михайлович, — те, кто в бедных семьях рос, на всю-то рубашку ситца купить не могли, так, бывало, рубашку со спины сделают из холста, а перед и манжеты из ситца. Под пиджаком-то не видно, что обман. А уж снять его нельзя, засмеют девки. И с обувью то же было. Сейчас все норовят помоднее, да нельзя ли из Москвы, а у нас если было что на ногах, то и слава тебе господи.

Сергей Михайлович задумчиво смотрел вдаль, вспоминая, видимо, далекие годы своей молодости.

В палисаднике стукнула калитка, и легкие шаги прошелестели по дорожке. Над перилами террасы появилось оживленное лицо Ларисиной подружки.

— Добрый вечер, — улыбнулась она, оглядывая нас темными глазами, — Лариска, в кино не забыла?

— Какое еще кино? — вскинулась Анна Федоровна. — Поздно уже, скоро спать пора, а вы в кино.

— Да что вы, тетя Анна, какое же поздно. Всего только девятый час, — удивилась подружка.

— Опять баловство, — заворчала Анна Федоровна, но, взглянув на Ларису, быстро сменила гнев на милость. — Ладно уж, идите, да только чтобы пораньше домой.

Девочки убежали, а мы сидели за столом, прислушиваясь к их удалявшимся голосам.

— Ну-ка, мать, подлей горяченького, — сказал Сергей Михайлович, протягивая чашку. — Знаете, как у нас говорят: чай не пил — и силы нету, а попил — совсем ослаб.

— Ты скорее пей чай, нам идти надо, — заметила Анна Федоровна. Она споро убрала посуду, по дороге заглянула в бак с водой и скрылась в кухне.

— Пожалуй, тебе тоже надо пойти на пирс, — сказал мне Николай.

— Все синего краба ищете? — засмеялся Сергей Михайлович, видевший, как я вечерами здесь, как и в Зарубине, перебирала крабов из прилова.

— Хочу с вечера договориться, чтобы завтра пойти на лов с сейнером, только не знаю, кого из капитанов просить, чтобы взял.

— Идите с Виктором — он мастер своего дела и человек очень хороший. Я вас с ним познакомлю.

— Спроси только точно, когда нам утром быть на причале, — напомнил Николай.

Через минуту мы втроем шли к рыбокомбинату.

На причале уже разгружали первый сейнер. Вокруг фонарей сияли туманные радужные ореолы, как вокруг луны в морозную ночь. А над проливом тумана не было. Разноцветные бортовые огни стоявшего на рейде судна, казалось, плыли высоко в воздухе над невидимыми в темноте волнами. Черная вода медленно взбухала у свай причала. Выло холодно и сыро. Я зябко куталась в ватник, без малейшего энтузиазма поглядывая на крабов, лежащих около бункера. По правилам, мне полагалось заняться обычным делом, но так не хотелось трогать колючих и мокрых крабов, что я махнула рукой на свои обязанности.

Из-за плоского мыса медленно выплыл топовый огонь. Идет сейнер, это ясно, но какой — вот в чем вопрос.

Тамара, приемщица, мельком глянув на приближающиеся огни, сразу определила: идет 223. За ним 291. Значит, надо еще подождать, пока придет 325, на котором завтра отправимся мы, если на это согласится капитан.

Вот идет еще один сейнер. Теперь это тот, который надо нам. Я разыскала на палубе капитана. Это высокий, крепкий человек с загорелым лицом и белой полосой на лбу, под козырьком маленькой кепочки.

Мы договорились о выходе. В пять часов надо быть здесь, на причале. Ловить будут на глубине шестидесяти метров.

— Только попрошу быть точно в пять, ждать не смогу, — сказал он на прощание,

С вечера приготовлены были обычные канны, ведра, пинцеты, марля и прочие необходимые для нас предметы. Будильника у нас не было, но Николай может «заказывать» время, когда ему надо проснуться. Я тоже могу просыпаться по заказу, но иногда происходит осечка, что-то не срабатывает в подсознании, и вместо половины пятого побудка может произойти в восемь.

Было еще почти совсем темно, когда мы вышли на улицу. Фонари погасли, но во многих окнах горел свет, бросая полосы на дорогу. Со всех сторон слышались торопливые шаги, мелькали смутные очертания людей. Это рыбаки шли на свои суда после короткого ночного отдыха.

На пирсе никого не было видно. Казалось, дойдя до него, люди бесследно исчезали. Один из сейнеров медленно пятился от причала. Другой уже развернулся и быстро уходил, оставив на воде гладкий след, будто провели по мелкой зыби тяжелым утюгом.

Наше судно стояло вторым от пирса. На влажной от ночной росы и тумана железной палубе виднелись чьи-то следы. Однако никого не было видно.

— Кажется, мы первые, — сказал Николай. Из рубки, как бы в ответ на его слова, вышел капитан.

— Пришли? Ну, добрый день. — Мы поздоровались. — А я было решил, что подожду вас еще минут десять, а там и в путь.

— А команда где? — спросила я, оглядывая пустую палубу.

— Команда внизу, в кубрике. Добирают, кто не выспался. Нам еще часа полтора идти до места, а для лова все приготовили с вечера. Пока время есть, пусть отдыхают.

— Еще без пяти пять, — заметил Николай, поглядев на часы. Мы услышали, как по доскам пирса быстро прошел, скорее пробежал человек. Громыхнула железная палуба соседнего сейнера, и у нашего борта появилась высокая фигура в ватнике и низко надвинутой кепке,

— Ну вот, теперь все собрались, — сказал капитан и скрылся в рубке. Застучал дизель, и сейнер ожил. Он развернулся и, подрагивая, побежал к выходу из пролива.

Поднялся холодный ветерок. Он забирался под ватник, студил лицо и руки и в конце концов прогнал нас с большого деревянного сундука на носу судна, где мы было расположились весьма уютно. Николай пошел в кубрик тоже «добирать», а я осталась в рубке вместе с капитаном.

Уже совсем рассвело. Под низкими серыми тучами медленно перекатывались свинцовые волны. Остров Аскольд, окутанный туманом, был как седое облако, лежавшее на воде. На влажных камнях рифов черными столбиками вытянулись бакланы. Один из них сорвался с резким криком и полетел низко, почти касаясь крыльями волн.

В рубке было тепло и тихо. Мерно стучал двигатель. Стрелка компаса стояла почти неподвижно, чуть вздрагивая временами. Я незаметно рассматривала капитана. Он спокойно сидел на высоком табурете, положив руки на штурвал. Вчера вечером он показался мне старше.

Сейчас в утреннем свете было видно, что ему лет тридцать пять — тридцать восемь, не больше. У него было массивное лицо с широким подбородком и прямым носом. Вероятно, от привычки всегда щуриться вокруг глаз образовалась тонкая сетка светлых морщинок. Сдвинутая на затылок кепка открывала белый, не тронутый солнцем лоб, резко выделявшийся на обветренном, загорелом лице.

Почувствовав, что его рассматривают, капитан обернулся:

— Еще часок придется поскучать, а там уж будем на месте, — сказал он. — Вы бы пошли, поспали еще.

— Ну, какой сейчас сон. День уж настал, — возразила я.

— Если так, давайте поговорим. Такая тоска, когда все спят, а ты один в рубке. Расскажите, что у вас там в Москве делается.

— Могу рассказать, что было два месяца назад, перед отъездом.

— Говорят, строительство очень большое. Новый город строят?

— Да, куда ни глянешь, везде новые кварталы. Приедем, многих улиц уже не узнать, — подтвердила я. — А вы бывали в Москве?

— Был раза три проездом, — ответил капитан. Он помолчал немного, потом засмеялся. — Как вы все там живете, не могу понять. Я в последний раз был четыре дня, так потом не знал, как поскорее выбраться.

— Что так?

— Очень уж народу много. Никуда не протолкнешься. Конечно, пришлось пойти по магазинам, без этого нельзя — надо гостинцы. Машины на улицах в пять рядов, воздух плохой, а небо только над домами и видно.

— Это в центре так, а в новых районах очень просторно.

— Не знаю, не был в новых районах. А с нашим привольем даже и сравнивать нечего. Ну, конечно, магазины богатые, музеи, театры. В театр я не попал, это жаль. Хотел в Большой или в Художественный, но не сумел достать билеты. А в музее был. Мы вместе со свояком ходили. Он меня и повел в Третьяковскую галерею. До чего же картины хороши! Были мы всего три часа, разве все осмотришь? Там не один день походить надо, и то всего не увидишь толком.

Остров Путятин выделялся на горизонте тонкой, едва заметной полоской. Сопка Старцева, всегда видная издали, была, верно, окутана туманом. Сквозь облака проглянуло на миг солнце, осветив бледным холодным светом бегущие волны.

— В Кремле побывали? — спросила я.

— Как же, ходил. Интересно и красиво, ничего не скажешь. Жаль, на Выставку достижений народного хозяйства не попал, уже была закрыта.

— А вы куда ездили, когда были в Москве проездом?

— Мне отпуск положен был два месяца. На один месяц дали путевку на Кавказ, в дом отдыха. Я было не хотел ехать, а потом подумал: заеду к родным на Украину. И в дирекции говорят: «Поезжай, не пожалеешь. Там красота, на Кавказе, ты такой и не видел. Фруктов поешь».

— Понравилось вам? Капитан хитро улыбнулся.

— Вот слушайте. Ехал я поездом, все очень хорошо. Приезжаю в дом отдыха, в Сочи. Комната хорошая, соседи симпатичные — два шахтера, тракторист из Сибири. На другой день я им говорю: «Ну, ребята, вы здесь не первый раз, все знаете. Показывайте, что и как». Пошли гулять. Смотрю, ничего особенного. Горы? Так у меня за домом сопка Старцева, тоже неплохая гора. Еще что? Они говорят — море. Я им в ответ — у нас Японское море куда синее и красивее. Розы? Так в любом санатории или доме отдыха под Владивостоком роз сколько хочешь. Подумаешь, невидаль! Солнце, правда, на Кавказе пожарче. Ну, а пляж хуже. Там камни, а у нас шелковый песок. Словом, кроме пальм и фруктов, ничего особенного, чего у нас бы не было. Пальмы интересные, но их не так много. А тень лучше от других деревьев. Вот фрукты там хороши. Винограду я поел за всю жизнь. Так неужели из-за винограда все туда едут?

— Едут к морю и солнцу, особенно те, кто живет на севере.

— Ну, скажите по совести, разве у нас хуже? — спросил капитан.

— Лучше, — ответила я вполне искренно. За эти два месяца край сопок и синего моря стал мне близким и родным. Мысленно перебирая картины побережий тех морей, где пришлось побывать, я так и не нашла места, которое нравилось бы мне больше, чем Приморье.

Капитан, кажется, остался доволен моим ответом. Он окинул взглядом горизонт и замурлыкал что-то, поворачивая колесо штурвала. Сейнер стал медленно забирать вправо.

Я вышла из рубки. Потеплело, хотя ветер заметно усилился. Сейнер мягко переваливался с борта на борт. Из камбуза потянуло запахом чего-то вкусного. Я заглянула в открытую дверь. Девушка, низко повязанная пестрым платочком, выкладывала с доски в миску большие куски жирной, ароматной селедки свежего посола. На столе стояла тарелка с толстыми ломтями белого хлеба и вторая, полная сливочного масла. На плите кипел полуведерный чайник. Готовился завтрак для рыбаков.

На палубе появился неводчик — распорядитель лова. Он поговорил с капитаном, крикнул что-то в кубрик и отправился на корму. Я пошла за ним, придерживаясь за ванты, чтобы неожиданный удар волны не помог мне вывалиться за низкий фальшборт.

Большой красный буй бросили в воду. За ним с характерным шелестом побежал толстый, бесконечной длины канат — так называемый урез. А судно уходило все дальше, описывая пологую дугу. За урезом в воду скользнуло крыло снюрревода. Воздух серебряными чешуйками блестел в ячеях и пузырился на поверхности. Ушел в воду обширный мешок мотни, потом и второе крыло, за ним другой урез. К тому моменту, когда оставались последние считанные метры толстого каната, сейнер уже замкнул громадный круг, и у борта показался знакомый красный буй. Его багром вытащили на палубу. Теперь оба крыла снюрревода, широко распростертые там, в глубине, гонят в широкий зев мотни обитателей моря.

Начинается траление. Сейнер движется вперед медленно, натужно, волоча за собой махину донного невода, преодолевая сопротивление воды. Это продолжается минут сорок. Потом идет выборка.

Напряженные, вибрирующие урезы медленно выходят из воды, за ними тянутся соединенные вместе крылья снюрревода.

При помощи стрелы из-за борта поднимают мокрую сеть, перехватывая стропами, и она тяжелыми складками ложится на палубу. Звезды, осьминоги, крабы повисают, запутавшись в ячеях. Их выпутывают поспешно, стряхивают вниз, к остальной массе улова. Сейчас заняты все. Нужно разобрать складки снюрревода, оттащить тяжелое сетное полотно на место, чтобы в следующий замет оно ушло в воду в строго определенной последовательности, метр за метром. Одновременно смотрят, нет ли порванных мест; если есть — их затянут. Все подчиняется сейчас коротким командам неводчика. Он даже не говорит, а одним жестом руки, кивком головы указывает, что надо сделать.

В воздухе повисла раздутая рыбой мотня. Выдернут стяжной конец — и улов хлынул на палубу.

Большая часть рыбы лежала неподвижно, оглушенная первым глотком атмосферного воздуха. Некоторые из них слабо трепетали плавниками или изгибались всем телом, широко открывая рот и судорожно вздымая жаберные крышки. Только небольшие остромордые акулы со свинцово-серыми спинами и мертвенно-бледным брюхом бились и подпрыгивали, разбрызгивая слизь рыб и жгучих медуз цианей. Из мокрой пестрой груды медленно вытягивались багровые щупальца осьминогов, придавленных массой лежащих тел. Большой краб, распростертый на спине, выставлял восковое брюхо и беспомощно шевелил в воздухе массивными клешнями.

Рыбаки, вооруженные короткими баграми, начали сортировку, подхватывая рыбу одним взмахом руки и раскидывая ее по клеткам, отгороженным на палубе досками.

Роясь в улове среди тяжелых, скользких рыб, мы с Николаем вытаскивали большие комки разноцветных губок, раковины моллюсков, звезд, ежей странной формы, почти прозрачных асцидий, крабов с мохнатыми телами и крабов, как бы выкованных из золотистой бронзы.

Николай нашел маленького осьминога с телом в кулак величиной. Он посадил его в отдельное ведро, надеясь сохранить живым до возвращения с лова. Я сгоряча тоже выхватила какое-то головоногое, увидев маленькие извивающиеся щупальца с присосками в копейку величиной. Но это оказался не осьминог, а небольшой кальмар. Он мгновенно обвил мне руку и вцепился клювом в запястье. Я невольно вскрикнула от неожиданности и не без труда оторвала от себя воинственного моллюска. В награду за энергичное сопротивление кальмар полетел за борт и моментально скрылся. Это был тихоокеанский кальмар, как и те, что встречались нам у берега, только крупнее размером.

Осьминоги, и большие и маленькие, вели себя смирно. Они, как и мой первый знакомец, с трудом ползали по палубе и присасывались к чему попало. Часть их бросили за борт при разборке, часть вместе с другими случайными животными очутилась в отделении для прилова.

Среди пойманной рыбы основную ценность представляла камбала. С первого взгляда казалось, что вся она совершенно одинакова, эта плоская, желтовато-серая или бурая рыба с глазами и ртом, перекошенными на одну сторону. Однако ее здесь оказалось несколько видов.

Наш кок Наташа подошла с тазиком и, придирчиво оглядывая каждую камбалу, долго перекидывала ее багорком, прежде чем выбрала штуки три или четыре.

— Вот хорошая, — сказала я, подкидывая ей крупную камбалу.

— Нет, эту не надо, — возразила Наташа, подцепляя ее за жабры и отбрасывая обратно в общую кучу.

— Это остроголовая камбала, — сказал Николай, рассматривая отвергнутую Наташей мясистую, очень хорошую, с моей точки зрения, рыбу.

— А вы какую отбираете? — Николай заглянул в тазик. — А, желтоперую. Да, пожалуй, это самая вкусная.

Темно-бурое тело желтоперой камбалы окаймляли желтые плавники, только хвостовой и грудной были темными,

— Проведи пальцами по ее верхней стороне, — предложил Николай.

— Зачем?

— Да не бойся, потрогай, — Николай совал мне в руки рыбу. Я потрогала темную, верхнюю сторону. Под пальцами ощущались мелкие шипики. — У нее колючки на чешуе, — объяснил Николай. — Поэтому ее называют еще колючей камбалой.

— Эй, кок, вот тебе еще одну, только не пережаривай! — крикнул неводчик, взмахнув багорком. Камбала шлепнулась в тазик.

— А это другая, — сказала Наташа. Она перевернула рыбу и показала мне ее слепую сторону: по телу рыбы у основания плавников шли золотисто-оранжевые каемки.

— Это желтополосая камбала, — пояснил Николай.

— Тоже очень вкусная, — добавила Наташа. Она критически осмотрела отобранную рыбу и, видимо, решив, что ее достаточно, ушла в камбуз.

Теперь, роясь в рыбе, я уже внимательнее вглядывалась в камбалу. Николай показал мне еще белобрюхую, или двухлинейную. У нее боковая линия над головой разветвляется на два отростка.

Прогонистая, с более узким телом и серовато-грязной нижней слепой стороной, называлась корейской камбалой.

Кроме камбалы отдельно отбиралась крупная тихоокеанская треска с зеленовато-коричневой, пятнистой окраской и розоватый минтай, несколько меньших размеров. Треска пойдет на изготовление консервов, а из печени минтая получат медицинский рыбий жир.

Попадалась здесь и большая тихоокеанская навага. Сейчас, в конце лета, для нее еще «не сезон», как говорят. Вот осенью и зимой — ее время. Пойманная нами навага очутилась в отделении для разнорыбицы. Там собралась удивительно пестрая компания.

Среди рыб довольно обычного вида лежали великолепные создания, поражающие разнообразием форм и окраски. Мы почти каждый вечер видели их, когда после лова разгружались суда. Но там, на причале, они были уже обесцвечены смертью и многими часами пребывания вне воды. Сейчас они были влажны, и в некоторых из них еще теплилась жизнь.

Громадные скаты распластались на палубе, блестя эмалевой белизной брюха. Одни из них, скаты хвостоколы, со спинной стороны были темно-бурые. Их хвосты вооружены зазубренными иглами — кинжалами. Другие скаты, рыжеватые, с темным точечным узором, были покрыты сверху рядами колючих шипов.

Крупные серые бычки с раздутым мягким брюхом, казалось, были сделаны из замши. Усики, наросты, мочки на морде и теле дали повод называть их мохнатыми бычками. Вот рогатый бычок. Он пестрый, как бабочка, с большими грудными плавниками и плоской, угловатой головой. Ее сплошь покрывают шипы, гребни, колючки, костяные пластинки, а по бокам, на жаберных крышках, торчат длинные, с палец, зубчатые рога.

Странные рыбы, полупрозрачные, сплющенные с боков, похожие на большие ломти апельсинового желе, были так мягки и скользки, что их трудно было удержать в руках. Оранжевые студенистые тела как бы вытекали между пальцами. Это липарисы.

Прямой их противоположностью были морские лисички, рыбы из семейства панцирных. Их костистая голова с длинным и плоским рылом, напоминала голову севрюги, а граненое тело было покрыто жесткими щитками, как у морской иглы. Казалось, морских лисичек высушила сама природа и в таком сушеном виде отправила плавать в море.

Их близкие родственники агономалы имели еще более причудливый вид. Представьте себе рыбу ярчайшего алого цвета со сжатым с боков угловатым телом и громадным, как парус, спинным плавником. Рогатая голова заканчивается вздернутым, курносым рылом, а на самом его кончике развевается, как язычок малинового пламени, мясистый нарост.

На основном алом цвете тела и плавников расписаны черные, белые и блестящие серебряные узоры, у каждой рыбы другого рисунка. Это агономал хоботный, или морской петушок, как называли его рыбаки, всего сантиметров пятнадцати-восемнадцати длиной. Другие агономалы имеют совсем маленький хоботок и окраску куда более скромную. Они сероватые, с блестящими разводами, пятнами темного цвета и черной боковой полосой. Это агономалы Джордана.

У перциса, рыбы, похожей на агономала и тоже относимой к семейству панцирных, спинной плавник значительно меньше, вдоль тела идут ряды шипов, а над глазами возвышаются высокие гребни. Окраска их не так ярка, как у хоботного агономала, но не менее красива. На розоватом или зеленоватом бледном фоне разбросаны по плавникам и телу бархатно-коричневые, золотистые и оливковые пятна.

Взрослые перцисы достигали двадцати пяти — тридцати сантиметров длины. Но мы нашли и молодых, размером примерно с палец. У них было какое-то особое забавное «выражение лица». Сразу даже не понимаешь, в чем дело, а присмотришься и видишь, что у них томные глаза с длиннейшими, чуть загнутыми ресницами. На рыбьей морде они производят удивительно комичное впечатление. Разумеется, это не настоящие ресницы, а просто очень длинные, тонкие кожистые выросты по краю мясистого валика, прикрывающего, как веко, глаз перциса. У взрослых рыб эти выросты маленькие и похожи на зубчики или бородавочки.

Круглоперы напоминали колючие плоды растений. Вздутые головастые рыбки величиной с грецкий орех или куриное яйцо покрыты толстой кожей, сплошь усеянной шипиками, костяными бугорками и пластинками.

Из-под крыла ската ослепительно блеснула полоска серебра. У рыбы была маленькая хищная морда с длинной нижней челюстью и полная пасть острых зубов. Я подцепила ее под жабры, не сомневаясь, что это некрупная рыба вроде сельди. Но сколько я ни тянула, казалось, конца не было постепенно сужавшемуся телу. И вот на палубе лежит метровая рыба с тонким, длинным, как бич, хвостом. Это сабля-рыба, или, как ее назвали рыбаки, ремень-рыба, случайная добыча в снюрреводе. Типичный обитатель толщи воды, пелагический хищник, сабля-рыба попадает в ставные невода и плавные сети.

По совету капитана, восхвалявшего великолепный вкус этой лентообразной рыбы, я понесла ее на камбуз, но сначала попыталась передать акварелью нестерпимо яркий блеск ее тела, лишенного чешуи. Оно казалось покрытым слоем ртути или жидкого серебра и действительно напоминало сверкающий клинок. Рисунок получился неудачный, и «сабля» попала к Наташе, которая обещала изжарить ее на обед.

Мы набрали полные ведра всевозможных беспозвоночных и унесли их на нос судна, чтобы поскорее разложить по каннам и другим сосудам, налитым свежей водой.

Среди нашей добычи был головоногий моллюск ро’ссия, та самая ро’ссия, которую дальневосточные рыбаки упорно именуют кальмаром. Она напоминает кальмара, только тело ее не веретенообразной формы, а плоское, закругленное, как рукавица. Да и по величине она как детская рукавичка, с бесцветным, полупрозрачным телом, усеянным лимонно-желтыми пятнами. Присоски на ее десяти щупальцах тоже ярко-желтые.

Осьминог, посаженный в отдельное ведро, казалось, чувствовал себя неплохо. Каждые двадцать-тридцать минут ему меняли воду. Он стоял на свернутых в спирали, слегка раздвинутых щупальцах, как на подставках. Окраска осьминога была почти неизменной, если не считать слабых переливов красновато-коричневого и зелено-серого цвета. По временам на его коже возникал отчетливый мраморный узор, как струящаяся сетка. А то вдруг все животное становилось совершенно белым, как эмаль ведра.

Добавляя свежую воду или трогая осьминога, мы вызывали красную цветную волну, и мраморные жилки, казалось, наливались кровью. Но кровь была совершенно непричастна к изменению окраски. У головоногих она почти прозрачна, слегка синевата, а на воздухе, вытекая из раны, становится синей, из-за присутствия меди (красный цвет крови других животных связан с наличием в ней железа).

Совершенно особое, характерное выражение придают, всему облику осьминога его глаза. Пока они закрыты, вы видите округлый мешок, покрытый дряблой, морщинистой кожей и соединенные длинной перепонкой щупальца с присосками. Животное как животное, правда, несколько необычной формы. На голове два кожистых выроста — «ушки», а под ними плотно сомкнутые толстые веки. И вдруг широко открываются большие глаза, желто-зеленые, прозрачные, сияющие, как драгоценные камни.

Пристальный, неподвижный взгляд этих глаз с горизонтальной щелью зрачка кажется холодным, загадочным. «Зловещий» вид осьминога сыграл немалую роль в создании легенд, и всегда этот моллюск выступал в них как страшное чудовище, «выпивающее» кровь своих жертв или коварно подстерегающее их, чтобы утопить. А какие превосходные истории могли бы родиться, если бы их создатели больше знали об осьминогах! Сейчас, когда люди, спускаясь под воду, имеют возможность изучить поведение головоногих в естественных условиях, старые сказки уже никого не пугают. По зато стали известны факты, быть может, более фантастические, чем рассказы «бывалых людей».

Известный исследователь глубин Жак-Ив Кусто в своей книге «В мире безмолвия» рассказывает, как он и его товарищи по экспедиции обнаружили у Поркерольских островов «город осьминогов», убежища из камня, построенные самими моллюсками.

«Типичная конструкция, — пишет Кусто, — имела крышу в виде плоского камня двухфутовой длины, весом около двадцати фунтов. С одной стороны камень возвышался над грунтом на восемь дюймов, подпертый меньшим камнем и обломками строительного кирпича. Внутри была сделана выемка в пять дюймов глубиной в мягком грунте. Перед навесом вытянулся небольшой вал из всевозможного строительного мусора: крабьих панцирей, устричных створок, глиняных черепков, камней, а также из актиний и ежей. Из жилища высовывалась длинная рука, а над валом прямо на меня смотрели совиные глазки осьминога. Едва я приблизился, как рука зашевелилась и пододвинула весь барьер к входному отверстию. Дверь закрылась. Этот дом мы сняли на цветную пленку».

И дальше: «Тот факт, что осьминог собирает строительный материал для своего дома, а потом, приподняв каменную плиту, ставит под нее подпорки, позволяет сделать вывод о высоком развитии его мозга».

Что касается взаимоотношений между осьминогами и участниками экспедиции Кусто, то они приняли несколько своеобразный характер. Люди настойчиво преследовали моллюсков своим вниманием и пытались вовлечь их в игру, некий подводный танец, а осьминоги всеми силами старались удрать от назойливых знакомых.

«Вскоре мы уже смело подступались к головоногим любых размеров. Дюма стал своего рода учителем танцев у спрутов. Выбрав себе сопротивляющегося что есть мочи ученика, он брал его вежливо, но решительно за «руки» и принимался кружить, приглашая партнера последовать его примеру. Осьминог изо всех сил старался вырваться. Перепуганное животное решительно отказывалось прикреплять свои присоски к телу человека».

«Я знаю, что все это напоминает истории одного популярного барона», — предупреждает Кусто, намекая на Мюнхгаузена, — поэтому я позаботился заснять несколько кинолент, которые подтверждают мой рассказ».

Джеймс Олдридж тоже указывает на то, что осьминоги пугливы и всегда готовы убраться с вашего пути. Но он очень логично замечает, что фамильярная возня товарищей Кусто с испуганными осьминогами могла иметь место при условии, что у людей за плечами были акваланги с запасом воздуха… «Для человека с дыхательной трубкой во рту и только с парой наполненных воздухом легких такая борьба не особенно рекомендуется. Играйте и забавляйтесь с осьминогом как вам понравится, заставляйте его показать вам все приемы устрашения, но ни в коем случае не спускайтесь к нему вглубь и не вздумайте потянуть осьминога рукой, которую он может схватить своими щупальцами, держась в то же время другими присосками за скалы. Вам будет очень трудно оторваться от этой «игрушки», — пишет Олдридж в своей книге «Подводная охота».

Ощущение присосков на коже неприятно, но вполне терпимо. Могу только оговориться, что осьминог, о котором я рассказываю, был в весьма неподходящих для него условиях, и труднее было заставить его присосаться к руке, чем освободиться от его щупалец. То же самое было и с другим, значительно более крупным осьминогом. Он присасывался ко дну ведра, и при некотором терпении и настойчивости можно было заставить его присосаться к руке, но достаточно было незначительного усилия, чтобы он ее отпускал. Подошел капитан и уселся рядом с нами.

— Жив осьминог или надо другого достать? — спросил он, заглядывая в ведро.

— Пока жив, да сомнительно, довезем ли до дому, — ответил Николай. — Это животное с глубины, где холодная вода. А здесь мы ему берем воду с поверхности, прогретую.

— Ближе к вечеру мы будем ловить около Аскольда. Там глубина всего метров двадцать пять. Может, попадется маленький, — утешил нас капитан. — Мы очень хорошо знаем, как трудно летом довезти до берега живого осьминога. Года три назад у нас на Путятине была киногруппа. Им понадобился большой живой осьминог. На сейнерах объявили: если кто поймает, сейчас же бросай лов и доставляй на остров. Назначили хорошую премию. И, как на грех, дни стояли жаркие, просто невозможно. Вытащим здорового, сильного осьминога, посадим в бочку и скорее домой. То и дело меняем воду, стараемся. Только пройдем полпути, а он уже готов — помер. Опять ловим. Моим ребятам так и не удалось получить премию. Кто-то поймал осьминога вблизи острова и привез наконец. Его посадили в загон, в бухте. Приладились снимать, глядят, а он уже едва шевелится.

— Все-таки сняли?

— Ну?! Другого-то не было. Мы видели эту картину. Для непонимающего вроде так и надо. А нас не обманешь, особенно водолазов. Заметно, что он был едва живой.

К сожалению, капитан оказался прав. Становилось все жарче, и все чаще на небе появлялись между тучами голубые просветы. Наш восьмирукий пленник заметно слабел. Наконец он совсем побелел и перестал реагировать на прикосновение. А через некоторое время, приподняв марлю, прикрывающую ведро, я увидела безжизненно лежавшую на дне груду щупалец и дряблого тела.

В спешке, когда мы, почти не глядя, кидали в ведра и канны беспозвоночных животных, найденных среди рыбы, было взято много лишних экземпляров одного и того же вида или тех животных, которые давно уже нами нарисованы. Но кое-что было и новое: очень крупные (сантиметров двадцать—двадцать пять) серовато-желтые губки факеллии, похожие на воронки с рваными, неровными краями, и другие факеллии, напоминавшие грибы сыроежки на тонких ножках;

розово-оранжевые и алые восьмилучевые кораллы альционарии, плотностью своего упругого покрова да отчасти и формой больше похожие на мешковатых асцидий, чем на изящные известковые ветви и цветы, с которыми привычно связывается в сознании представление о кораллах. Альционарии — мягкие кораллы, что же касается жестких, известковых, то в Японском море они встречаются редко и на больших глубинах. Гораздо более похожи на красивые тропические кораллы колонии мшанок гетеропора. Это небольшие, сильно разветвленные известковые кустики. Другие мшанки — ретепоры — напоминали кружевные пышные жабо, третьи состояли из таких тонких пластинок, что их можно было уложить в гербарий, как лист растения.

Мы торопливо делали наброски, но еще добрая половина работы не была сделана, когда настало опять время идти на палубу и выбирать животных из нового улова. И вот снова бьются, подпрыгивая, как на пружинах, остромордые акулы, медленно шевелят плавниками громадные скаты, похожие на летучих мышей с широко распростертыми крыльями.

Теперь мы берем только тех животных, которых у нас еще не было совсем. Их уже не так много. Чтобы найти что-то новое, надо перебрать всю рыбу, вытаскивая из-под нее то звезду, то красных и оранжевых губок или крабов. Николай показал мне издали какое-то существо, держа его за длинную ногу. Похоже на паука сенокосца, только значительно больших размеров.

Осьминоги, как нарочно, все крупные, не меньше метра в размахе ног. Собственно, это очень скромный размер, но, принимая во внимание наши ограниченные возможности в смысле содержания животных, приходилось считать их слишком большими. На этот раз большая часть осьминогов очутилась не под рыбой, а сверху. Их это не устраивает, и они медленно сползают вниз с груды рыбы, забиваясь в темные уголки под скатов и камбал.

Я залезла по колено в груду рыб, доставая какой-то красный комок, оказавшийся давно знакомой асцидией, но вдруг почувствовала острую боль в щиколотке. Это вонзился в ногу, пропоров резину сапога, зазубренный шип рогатого бычка. Хотя ранка и неглубокая, но кровь уже намочила носок. Николай сначала сострил, что меня забодала рыба, а потом посоветовал высосать ранку. Совет хорош, но выполнить его трудно — попробуйте дотянуться до внешней стороны щиколотки. Пришлось просто выжать побольше крови и положиться на милость судьбы. Впрочем, все обошлось благополучно.

Сенокосец, найденный Николаем, был и вблизи похож на паука с необыкновенно тонкими и длинными лапками. Это животное так и называется — морской паук. Он принадлежит к классу пантопод — многоколенчатых, исключительно морских животных, обитателей дна. Крошечное, едва ли в сантиметр длиной, тощее тело паука делилось на несколько сегментов. От него отходило четыре пары ног, из которых каждая была раз в пять длиннее тела. У большого хоботка на головном сегменте сидела пара коротких ног с клешнями.

Большая часть пищеварительного аппарата помещается не в теле морского паука, слишком для этого маленьком, а в его длинных ногах. Кровеносной системы и специальных органов дыхания у него нет. Интересно, что эти животные проявляют заботу о потомстве. Оплодотворенные яйца вынашивает самец в коконах, прикрепленных к третьей паре ног у их основания. Многие многоколенчатые — хищники, высасывающие хоботком соки своей жертвы, другие ведут паразитический образ жизни.

Мы получили небольшую передышку, пока сейнер переходил на новое место лова. Кроме беспозвоночных очень хотелось сделать рисунки некоторых рыб особенно причудливой формы и окраски. Уже нарисованы агономал, липарис и молодой перцис с его ресницами как у голливудской красотки. У меня пробудился новый интерес к рогатым бычкам, и я поспешно рисовала самого безобразного то в профиль, то спереди, чтобы лучше было видно его оружие.

И опять на палубе гора рыбы, перемешанной с крабами всевозможных размеров и видов. На этот раз нам особенно повезло с ракообразными. Среди них преобладали промысловые камчатские крабы крупных размеров. Как ни хотелось отведать свежесваренного краба, но Наташа уговорила меня подождать еще неделю, когда они станут наконец достаточно вкусными. Разумеется, мы искали синего краба; но и в этот раз не нашли… Зато было много других, правда, уже нарисованных, но от этого не менее красивых.

Розово-желтый с ярко-красными шипами крупный краб эримакрус, или, как его называют, четырехугольный волосатый краб, требовал небольшого душа и пятиминутной чистки мягкой щеткой. После этого он предстал во всей своей красе. Дело в том, что все его тело и ноги густо покрыты короткими, золотистыми волосками-щетинками. В них забивается ил, песок, а когда находишь краба среди выловленной рыбы, — то слизь и чешуйки.

Другой краб — пятиугольный волосатый (тельмессус) значительно меньших размеров и не так мохнат, как эримакрус.

Волосатые крабы кажутся приземистыми, плотными. У них массивный панцирь и толстые ноги. По сравнению с ними крабы стригуны выглядят особенно щуплыми. Стригуны бывают очень крупными, нередко попадаются экземпляры, достигающие в размахе ног шестидесяти-семидесяти сантиметров. Но их длинные конечности почти плоски, тонки и придают им паукообразный вид. Эти крабы цвета меди, немного окислившейся, слегка позеленевшей в углублениях панциря. А на клешнях переливы золотисто-зеленого, оранжевого и алого цветов, радужные, как майолика. Стригуны лежали смирно и казались мертвыми. Но если надо было их взять из плоской ванночки с водой, где они находились, следовало беречься длинных и тонких, похожих на ножницы, клешней.

Еще один краб, такой же частый гость в прилове, как волосатый и стригун, — это хиас. Он значительно меньше их. Плоские, длинные ноги и переливчатые краски на клешнях напоминают стригуна. Хиас, как и стригун и водорослевые крабы пугеттии, относится к семейству крабов-пауков.

Из других ракообразных попались шримсы-медвежата с колючим грязновато-восковым панцирем, знакомые нам по вечерним пиршествам, и несколько пестрых, в красную крапинку, креветок, очень похожих на прибрежных травяных чилимов, ну и, разумеется, вездесущие раки-отшельники.

Крупных брюхоногих моллюсков хризодомусов и нептунеа я набрала целый ящик. Из их мяса вечером Лида сделает рагу, а раковины, поделив между собой, мы повезем в качестве сувениров и подарков московским друзьям.

Очень красивы небольшие, в палец длиной, вытянутые раковины моллюсков турителла и скала. Они будут украшением нашей коллекции. Особенно хороша скала. На поверхности ее раковины замысловато переплетаются рубчатые ребрышки. К сожалению, эти моллюски попадались нам нечасто.

В канне сидело совершенно непонятное с первого взгляда существо, как будто сделанное из оранжево-розового мармелада. Да и форма у него была какая-то кондитерская — что-то среднее между пирожным и громадной, с кулак, конфетой.

Полупрозрачное, очень плотное тело сверху украшали ряды пушистых «цветочков». Это был голожаберный моллюск тритония. Она лежала в слишком тесном для нее помещении, свернувшись в тугой комок. Когда же, пересаженная в более просторный сосуд, тритония медленно развернулась, то превратилась в очень красивое животное с длинным телом, на котором двумя рядами, как цветы на грядке, росли широкие, резные «листья» — ветвистые жаберные выросты. На голове тритонии плоский зубчатый гребень — лобный край, а у его основания две трубочки, из которых, как из ваз, торчат букеты зеленоватых щупалец-ринофор.

Другой голожаберный моллюск — дендронотус — попался нам в конце дня. Он был меньше тритонии, розово-сиреневый с белыми и темными крапинками. У него на спине был прямо-таки цветник из длинных, перистых жаберных выростов. Такие же сильно разветвленные выросты были у дендротуса и на переднем крае головы. Словом, не животное, а клумба.

Голожаберные моллюски встречаются почти во всех морях, но самых крупных, разноцветных и красивых можно найти в морях с океанической соленостью. Особенно хороши они в тропических водах.

Пожалуй, одной из интереснейших находок этого дня была голова горгоны, или горгоноцефала, что означает то же самое, только по-латыни. Это иглокожее животное, из класса офиур, настолько своеобразно, что его ни с кем не спутаешь. Из оранжевого диска диаметром в пять или шесть сантиметров отходят ветвящиеся гибкие лучи. Чем ближе к концу, тем больше веточек и тем они тоньше. Когда животное вынуто из воды, кажется, что на концах его лучей выросли клубки тонких, перепутанных между собой отростков. В воде животное расправляется, и тогда становится видно, что концы разветвлений закручены кверху.

Из других иглокожих животных нас заинтересовали розоватые морские ежи с очень выпуклым высоким телом, покрытым редкими короткими иглами. С этими ежами пришлось обращаться очень осторожно и бережно, так как иглы сыпались с них, как с пересохшей елки.

Крупные морские звезды, колючие эвастерии и у берегов были почтенных размеров, но здесь мы нашли одну из них поистине великаншу — шестьдесят пять сантиметров в размахе лучей! К сожалению, ее сильно помяли при разборке улова, и один луч был полуоторван от диска.

Другая эвастерия, сетчатая, достигала в размахе лучей «всего» сорока пяти сантиметров. Она была темно-красного цвета с выпуклой, как бы нашитой на ее поверхность ярко-синей сеткой.

Каждые полтора-два часа мы с интересом ждали, что принесет на этот раз снюрревод, И каждый раз находили все меньше новых животных. Зато были довольны рыбаки: попадалось много хорошей, крупной камбалы.

Когда смотришь со стороны на слаженную работу, кажется, что все очень просто. Все непрерывно, согласованно движутся вокруг поднимающегося из воды мокрого, тяжелого снюрревода. Работают напряженно, без криков и споров. Капитан работает вместе со всеми, и его не различишь среди фигур в прорезиненных широченных брюках и куртках с капюшонами.

За этой кажущейся легкостью и простотой, с которой каждый выполняет свою работу, кроется большой и тяжелый труд. И немалая доля успеха зависит от капитана. Наш хозяин Сергей Михайлович был прав, говоря, что это мастер своего дела. После двух тоней судно пошло на несколько километров в сторону. Сделали замет. Потом отошли еще и сделали еще один замет. И каждый раз был хороший улов. Для такого уверенного выбора места надо хорошо знать пути миграции камбалы, места, где она кормится, чтобы не терять времени на поиски. И знание это дается многолетним опытом и систематическим наблюдением за скоплениями рыбы. Капитан знает, где ловить весной, где в июне, где в первой или второй половине того или иного месяца. Но один капитан, без дружного и трудолюбивого экипажа, сделать ничего не сможет.

Среди рыбаков и старые опытные мастера, и еще совсем зеленые юнцы. Кто недавно работает на море, перенимает рыбацкие приемы труда от опытных ловцов. Все твердо знают свои обязанности, и во время лова на судне царит строгая дисциплина.

Часа в два дня, пока судно медленно ползло вперед, таща за собой тяжелую сеть, Наташа расстелила клеенку на ларе и пригласила всех обедать.

Едва успели пообедать, как настало время выборки. На этот раз улов не так удачен, как прежде. Сейнер перешел на другое место, и снова летит в воду красный буй.

Солнце уже садилось, когда начали лов у острова Аскольд. Здесь глубина была метров двадцать пять — тридцать. В снюрревод попадаются трепанги, длинные слоевища морской капусты, клубки саргассов. Очень много звезд патирий и амурских, серых и черных морских ежей и прочих животных, примелькавшихся за эти месяцы, как воробьи на дорогах.

Осьминогов несколько штук — от трех четвертей метра до полутора метров в размахе щупалец. Николай долго прикидывает, какого из них оставить, потом решительно отказывается от этих крупных животных, надеясь на следующий замет. Осьминог уже зарисован мною во всех подробностях. Хотелось бы попытаться сохранить его живым в течение ночи, а утром выпустить у берега и поглядеть на него в родной ему стихии.

Утром, выходя на лов, мы с жаром обсуждали этот план. Но в конце дня, после напряженной работы, он казался уже не таким заманчивым. Всю ночь менять воду, следить за воздуходувкой! Лучше уж в другой раз, когда немного похолодает. Тогда будет легче сохранить животное.

Сейнер медленно движется вдоль берега острова. Скалистые стены бросают на воду почти черные тени. Вдруг откуда-то налетают чайки, ярко-розовые в закатном свете. Все они стремятся к одному месту, в нескольких сотнях метров от нас. Там происходит баталия. В бинокль видно только кипение воды, над которой трепещут острые крылья. Чайки хватают что-то мелкое, серебристое. И вдруг все сразу кончается. Чайки еще кричат и кружатся над водой, а добычи уже нет, она спустилась в глубину.

Сумерки уже сгущались, когда в последний раз на палубу упали тяжелые сети. На этот раз вместо камбалы попался косячок акул. Это маленькие колючие акулы, около метра или немного больше, с колючками у основания спинных плавников. Они устроили на палубе такие танцы, что я убралась подальше от мелькающих в воздухе мокрых хвостов.

В наших водах у берегов Приморья иногда попадаются и крупные акулы, зашедшие с юга. В то лето, когда мы там были, дважды мелькнуло в газетах сообщение о поимке рыбаками акул в три метра и в четыре с половиной метра. Но раз о таких случаях специально пишут в газетах, можно судить, что это не слишком обычная добыча у приморских рыбаков.

В полной темноте мы подходим к входу в пролив. За мысом открывается бухта Назимова, унизанная огнями. Мы сердечно прощаемся с капитаном и командой. Они приглашают нас пойти с ними еще, хотя бы завтра. Обязательно пойдем в ближайшие дни.

С вечера шел небольшой дождь, дул сильный порывистый ветер. Нас это не очень беспокоило. Даже при некотором волнении найдется какая-нибудь из бухт на острове, где будет достаточно тихо, чтобы собирать там животных. Лишь бы прекратился дождь и выглянуло солнце.

В два часа ночи я проснулась. Что-то громадное навалилось на дом, выло и ломилось в окна. Стекла дребезжали, издавая высокий звенящий звук, как муха, попавшая в паутину.

За стеной слышались голоса хозяев. Дверь открылась, вошел Николай.

— Где ты был?

— Закреплял крышки на ящиках с нашими сборами. Ветер прямо с ног валит. Я боялся, что сорвет фанеру.

Новый порыв налетел с шумом электрического поезда. Дом вздрогнул, что-то с грохотом ударилось о стену. Я невольно вскочила:

— Что это?

Николай пожал плечами:

— Может быть, доски упали с крыши или бочка покатилась по двору.

Дверь сопротивлялась, будто кто-то живой придерживал ее плечом. Мы вышли на улицу. Воздух упруго бил по лицу, мешая дышать. Черные тучи, казалось, летели над самыми крышами домов.

Уличный фонарь на столбе крутился и раскачивался, мигал и вдруг погас Жалобно зазвенело разбитое стекло. Голос заводского гудка влился в рев ветра. В окнах домов зажигались огни. Но улицам бежали темные фигуры людей подталкиваемые ураганным ветром.

Сергей Михайлович вышел вслед за нами. Он стоял с минуту, прислушиваясь к тревожному вою гудка, к шуму ветра.

— Ну, беда! — крикнул он, наклоняясь к нам, чтобы ветер не унес слова. — Мы еще здесь под защитой сопок, а что сейчас в море делается — страшное дело!

— Почему гудок и все бегут к комбинату?

— Сейнеры стоят у причалов. Если будет бить, придется отводить их на рейд. А то может помять или выбросить их на берег. Поэтому и торопятся к причалам команды судов.

Свет в окнах то вспыхивал, то угасал и наконец потух окончательно. Где-то были повреждены провода. Мы постояли еще немного и вернулись в дом.

Наступило пасмурное утро. Ветер буйствовал по-прежнему или даже еще сильнее. Но при свете дня непрерывный гул урагана казался не таким угрожающим, а может быть, просто мы уже привыкли к нему.

С террасы теперь видна была вся улица: исчезла высокая стена кукурузы и подсолнечников, подступавшая к самому дому. Длинные стебли были сломаны или вырваны с корнем. Целая груда их лежала на земле. Устояли только немногие из них, тесной толпой жавшиеся в самом углу, под защитой высокого забора и стены дома. Но и они имели плачевный вид. Покосившиеся, почти падающие подсолнечники печально кивали тяжелыми темными дисками головок. Растрепанная кукуруза открывала свои длинные, тугие початки. Зеленые ленты ее листьев шурша развевались по ветру.

Ветер начисто вымел влажные улицы. Он хлестал по лужам, выплескивая их, и кропил землю мелкими брызгами.

Вода в бухте заметно поднялась. Ураган гнал ее с моря через восточный пролив. Высокие, мутные волны шли вдоль берега и разбивались о косу, где мы собирали гребешков. Издали казалось, что низкий берег совсем залит водой. Там кипел водоворот пены.

На рейде собралась большая компания судов, пришедших еще ночью, чтобы отстояться в относительно тихой бухте. Здесь были танкеры и транспорты, самоходные баржи, целый выводок сейнеров и катеров.

Большие суда стояли неподвижными громадами, лишь чуть вздрагивая под ударами крутых коротких волн, бесившихся в бухте. Зато катерам доставалось порядком. Временами они так низко кланялись волнам, что пенные гребни взбегали на палубу.

В лаборатории биофизиков работа шла обычным порядком. Они пригласили нас зайти вечером на небольшое научное заседание-симпозиум. Приглашены были и молодые ученые из лаборатории-хатки Слава и Лида. Им предстояло делать доклад.

— К восьми часам, пожалуйста, — сказал нам глава группы биофизиков, — если только наша лаборатория будет еще к этому времени на своем месте.

Эта существенная оговорка была не так уж неуместна: под ударами вихря деревянный павильон вздрагивал и трещал. Казалось, он вот-вот поднимется на воздух или рухнет грудой обломков.

Николай остался в лаборатории, а я пошла на косу. Путь туда занял только половину обычного времени. Я бежала по ветру, временами делая напрасное усилие замедлить аллюр. Но упругие толчки в спину заставляли невольно делать торопливые, мелкие шаги. Полы плаща, щелкая как вымпелы, летели впереди меня.

3а изгородями приусадебных участков лежали поломанные или вырванные с корнем растения. В воздухе неслись листья деревьев и небольшие ветки. Тополь упал на дорогу. Его листва была еще совершенно свежей, а излом толстого ствола блестел белизной. Высокая трава болотистого луга за поселком плотно приникла к земле, будто скошенная хлещущими ударами ветра.

Кончился высокий забор комбината, закрывавший вид на бухту, и за ним открылась коса. Высокие валы цвета черного кофе с размаху взбегали на низкий берег и разбивались в клочья грязной пены. Они оставляли за собой груды вырванной зостеры и мусор. Стога сена, стоявшие у дороги, были закутаны в старые рыбачьи сети и тщательно обвязаны канатами. Такие же канаты прикрепляли их к толстым кольям и к столбам электропроводки. Но волны добрались уже и сюда. Мокрый и упругий слой выбросов затянул знакомую дорогу, охапки намокшего сена качались на волнах.

Я прижалась спиной к высокому стогу и с интересом наблюдала за прыжками волн. Неожиданно над головой раздался резкий, характерный треск короткого замыкания, и искры посыпались на землю. Обвисшие провода крутились в воздухе, то и дело задевая друг друга и посылая вниз каскады искр. Можно было видеть, как вибрировали и качались под напором ветра верхушки столбов. Я поспешно отступила подальше, на безопасное место.

По берегу с грохотом прокатилась жестянка. Еще одна, блеснув золотистым боком, взвилась над волнами и упала, исчезнув среди гребней. Вслед за жестянками, как громадная летучая мышь, порхнул лист жести.

Я очень живо представила себе, как таким летящим жестяным листом, острым как бритва, срезает голову с плеч. Сначала от этого предположения стало смешно, но когда со свистом пронесся еще один жестяной обрезок и с силой вонзился в землю, уже было не до шуток. Да и смотреть было нечего. Волны по-прежнему старались стереть косу или закидать ее охапками зостеры.

Обратный путь был занят борьбой со встречным потоком воздуха. Приходилось идти, сильно наклоняясь вперед, с трудом преодолевая сопротивление ветра. Он забирался в рукава, за ворот, надувал парусом плащ на спине и бил в лицо, не давая перевести дыхания.

В хатке моих друзей не было тока. Сложная аппаратура стояла в бездействии. Слава объявил генеральную уборку, Я взялась помогать, чтобы скорее закончить работу и веем пойти в бухты наветренной стороны острова поглядеть накат.

Уже на вершине небольшого перевала мы услышали рев волн. За вершинами деревьев, за обрывами берега виднелась широкая полоса всклокоченной воды. Скалистый Аскольд вставал из нее в белом поясе пены. В лесу шум ветвей и рвущейся по ветру листвы заглушил голоса прибоя.

С опушки прибрежной сопки открылся вид на бухту. Громадные валы шли со стороны открытого моря. На расстоянии сотни метров от острова, там, где со дна поднимаются подводные утесы, волны с белыми гребнями вставали во весь рост и летели к берегу. Они обрушивались на него всей массой с грохотом пушечного выстрела.

Фонтаны пены и брызг висели над скалами, прикрывавшими бухту с флангов. Широкая полоса песчаного пляжа целиком закрывалась падающими волнами. В потоках воды и пенных хлопьев лениво перекатывался черный блестящий ствол дерева в два обхвата толщиной. Каждая новая волна подвигала его немного выше по пологому пляжу, ближе к линии травы.

Выглянуло бледное солнце. При его свете особенно четкой стала граница между широкой, желто-зеленой каймой мутной воды вдоль побережья и темно-фиолетовой, почти черной водой над глубинами.

Борясь с валящим с ног ветром, мы спустились по откосу сопки на берег бухты. Слава, Герман и Юра затеяли игру с волнами. Они бежали вместе с ними по мокрому песку, и в тот момент, когда новый гребень угрожающе нависал над пляжем, что было сил мчались обратно к кромке луга. Как и следовало ожидать, игра кончилась тем, что наши товарищи замешкались и их накрыло волной. Она уже потеряла большую часть своей силы, но тем не менее троица неразумных была мгновенно сбита с ног. Обратный поток воды потащил их к подножию следующего гребня. Мы с Лидой смотрели с замиранием сердца, как мелькали в белом кипении головы и плечи барахтающихся людей. Схлынувшая волна открыла три жалкие фигуры, распростертые на берегу, судорожно цепляющиеся за тающий под пальцами, насыщенный водой песок. Они вовремя успели вскочить на ноги и домчаться до границы безопасности. По пятам за ними несся рокочущий, шипящий прибойный поток.

Слава потерял очки. Юра ободрал руки. И все трое промокли до нитки. Им сразу стало холодно на пронизывающем ветру. Мы ушли в распадок, но и там хозяйничали вихри. Дрожащие любители сильных ощущений рвались домой.

Вечером мы пошли на симпозиум. Вода в нашей бухте стояла уже вровень с досками пирса, а кое-где залила берег. Павильон ученых оказался на своем месте. Ровно в восемь часов начался первый доклад: «О цветном зрении некоторых рыб».

Висевшая над столом лампа немало оживляла доклад, сопровождая его световыми эффектами. То она медленно затухала, оставляя висеть в воздухе раскаленную, красную проволоку, то вспыхивала, озаряя ярким светом и докладчика, и его аудиторию, то решительно гасла совсем, надолго погружая лабораторию в полную темноту. Ветер тряс павильон и горстями бросал в окна крупный дождь. Докладчику временами приходилось почти кричать, иначе его не услышали бы из-за шума ветра. Тем не менее мы с большим интересом прослушали и его, и последующих докладчиков, подводивших итоги некоторым работам, проведенным в течение лета над морскими животными.

Часам к десяти, когда разгорелись горячие споры по поводу «субъективности восприятия», ветер еще более усилился, но стал порывистым, неровным.

Временами наступала странная, непривычная тишина. Вслед за ней налетал новый воющий шквал, кидался на дом, с визгом катался по крыше и бил в стены тяжелыми ударами.

Минуты затишья становились все длиннее. Можно было с уверенностью сказать, что самое страшное кончилось и теперь скоро ветер успокоится. Но мы уже разошлись по домам, а он все еще старался доказать, что силы его не иссякли.

Утром было тихо, солнечно и жарко. Тайфун нанес немалый урон: пострадали приусадебные участки, разметало стога сена, кое-где сорвало крыши, повалило заборы, столбы. Погибло много деревьев, повреждена была во многих местах линия электропроводки. К счастью, этим дедом и ограничилось. Позже из газет мы узнали, что этот тайфун натворил серьезных бед в Японии, разрушив массу домов и уничтожив посевы.

При передаче информации о движении тайфунов синоптики для удобства называют самые сильные из них особым именем, почему-то всегда женским: Клара, Нэнси, Сильва и т. д. Тот, что пролетел над нами, назывался Кармен.

Волнение немного утихло, но в бухте наветренной стороны, где накануне вымокли наши товарищи, все еще был сильный прибой.

Мы пришли туда с подводным снаряжением. Плавали все довольно прилично и решили заняться излюбленным спортом гавайцев — катанием на волнах прибоя. Как это делается, все знали теоретически. Правда, не хватало самой малости — досок, основной принадлежности этого спорта, на которых, оседлав волну, спортсмены мчатся к берегу. Зато у нас были ласты, позволяющие развивать в воде большую скорость, и маски с трубками, очень облегчающие плавание в бурную погоду.

Волны по-прежнему заливали пляж. Однако это были уже не вчерашние грохочущие валы, а широкие прибойные потоки, кипящие пеной. Они сбивали с ног, но не бросали с силой о песок, а вежливо клали, накрывая с головой. Неприятно было только в те минуты, когда отступающая вода тащила нас по пляжу, усеянному крупными камнями, обломками раковин и щепками.

Поднырнув под наступающую волну до того как она обрушивалась на берег и избежав удара о дно, можно было выбраться подальше от опасной зоны прибоя. Вода была очень мутной, видимость ограничивалась едва ли полуметром. Мелькали темные клубки водорослей, крупные хлопья осадков реяли как частицы пыли в луче солнца.

Из катания на гребнях, как и следовало ожидать, ничего толкового не получилось. Мы быстро соскальзывали назад, а волна убегала к берегу. Юра и Лида придумали другую забаву: они лежали неподвижно на воде, давая волнам возможность понемногу подносить их к берегу и вышвыривать на песок. Со стороны это выглядело просто жутко. Игра в «утопленника», кончилась тем, что Юра потерял ласт и маску. Ласт выкинуло на берег через некоторое время, а маска навсегда исчезла в море.

Вдоль верхней кромки прибоя протянулись толстые валы выбросов. Среди листьев зостеры и клубков саргассов было много мидий, лежавших целыми гроздьями вместе с небольшими камнями, к которым они прикрепились, двустворчатых моллюсков миа, необыкновенно крупных хищных натик, звезд, ежей, трепангов и других прибрежных обитателей, застигнутых волнением врасплох. Громадные розовые, серовато-красные и оранжевые черви эхиурусы, прятавшиеся до этого в укромных уголках, малиново-красные и розовые асцидии лежали среди травы, как спелые экзотические плоды.

Большая часть животных, очутившихся под горячими лучами солнца, уже погибла. Те, которые были прикрыты слоем мокрой травы или водорослей, подавали признаки жизни. Но они тоже были обречены на гибель. Мы выбрали для себя наиболее интересные экземпляры. Добросердечный Юра всерьез занялся спасением погибающих, бросая в воду трепангов, асцидий, ежей и моллюсков. Это была бесполезная трата сил — волны все равно выбросят на берег ослабевших, лишенных убежища животных.

В тот же день мы посетили гребешковую косу. На берегу был толстый слой выбросов, затянувших дорогу и песок. Волнение здесь улеглось еще днем, но вода была очень мутной. Тем не менее были заметны некоторые перемены. Дно, покрытое мелким гравием, затянуло тонким слоем ила, оседающего из толщи воды. Гребешки, лежавшие раньше на глубине трех или четырех метров, оказались теперь у самого берега, а некоторые из них были выкинуты на сушу. Часто причиной их гибели были слишком разросшиеся кусты водорослей саргассов, прикрепившиеся к их створкам. Воздушные пузыри водорослей создали положительную плавучесть, и раковины, приподнятые над грунтом, были выброшены волнами в первую очередь. Те, которые остались в родной стихии, лежали, по обыкновению приоткрыв створки раковин и выпустив длинные щупальца. Бросалось в глаза, что все гребешки находились в каких-то случайных положениях — так. Как их бросили волны. Ни один не выдавил себе в грунте удобного углубления. Временами они слабо хлопали створками и отодвигались на несколько сантиметров.

Мы пометили несколько штук из тех, которые очутились в наиболее неблагоприятных условиях — на глубине полуметра или немного больше. На другой день их здесь уже не было. Два из меченых гребешков были обнаружены на глубине около трех метров, а остальные так и исчезли. Очень возможно, что мы их просто не смогли найти, когда они переменили место, а может быть, их подобрали купавшиеся здесь ребята — большие любители вкусных моллюсков.

В тех местах, где заросли зостеры тянулись вдоль берега, гребешки очутились в лучшем положении: тащившие их волны не могли перенести тяжелые раковины сквозь путаницу длинных стеблей в опасную зону мелководья. Много гребешков и устриц лежало у кромки зарослей и среди морской травы.

В результате сильного волнения, вызванного тайфуном, очень сильно пострадал прибрежный устричник. Громадное количество устриц было выкинуто волнами на берег и покрыло его толстым слоем. Под водой мы обнаружили печальную картину — ровное скалистое дно было безжизненно, как пустыня. Оставшиеся устрицы были сметены в небольшие углубления и лежали там кучками. Другие, крепко приросшие к грунту, были разбиты, вероятнее всего камнями, которые волны катили по дну. Почти все раковины уцелевших устриц лишились своих острых складчатых оборок.

Другие животные тоже исчезли. Не видно было ни ежей, ни звезд. Только неунывающие раки-отшельники немного оживляли пейзаж.

В течение нескольких дней после тайфуна погода выдерживала характер и каждое утро встречала нас лучезарным сиянием чистого неба и слабым ветерком. Потом пошли опять вперемежку плохие и хорошие дни: то дождь, то жара, то сильный ветер.

Мы побывали в некоторых бухтах побережья к северу от острова Путятина. Там были примерно те же подводные пейзажи, те же животные. Только эти бухты более открыты, и в них труднее найти уголки, защищенные от прямых ударов прибоя, где обычно находит приют большая часть донных обитателей прибрежных вод.

За любимой работой время летит с такой быстротой, что хочется остановить его, удлинить день, наполнить его до предела, чтобы ни одна минута не была потеряна зря. А дни становятся все короче, и погода чаще вносит свои поправки в наши планы.

Наступила середина сентября. Назначен день отъезда моих товарищей — Лиды, Германа и Юры. Накануне отъезда с раннего утра мы уходим в знакомую дальнюю бухту.

Длинная лиловая тень сопки лежит на песке. Он еще влажен и прохладен от ночного дождя. Капли оставили следы, будто кто-то касался поверхности песка концами пальцев.

Скалы острова Аскольд совсем розовые от солнечных лучей. Легкий туман скрывает их подножие. За мысом протянулась слепящая, как блеск лезвия, тонкая полоска ряби.

Мы разбиваем лагерь между двумя плоскими камнями. Сегодня у нас гости — два подводных охотника из Москвы и Вова, сын наших хозяев. Он учится и работает во Владивостоке, а на Путятин приехал в отпуск.

У московских охотников великолепные гарпунные ружья с пружинным боем. Юра тоже решил принять участие в охоте. Он принес с собой короткую острогу с гарпуном и повесил у пояса нож. Мое ружьецо, насмешившее почти до слез наших новых товарищей своим игрушечным размером, взял Вова. Он никогда еще не охотился, да и с маской начал плавать только несколько дней назад. Но Вова — спортсмен и под водой сразу почувствовал себя как рыба в родной стихии. Мы с Германом фигурировали в роли фотографов и беспристрастных наблюдателей. Лида не пошла с нами, ее задержали дела.

Пока мы устраиваем лагерь и собираем дрова для костра, тень уползает с песка и ложится полоской под обрывом. Самое время начинать охоту.

Все расплываются в разные стороны. Делаю несколько снимков плывущих охотников и, неторопливо двигая ластами, «гуляю» вдоль берега. Волны едва шевелят длинные листья филлоспадикса. На светлых каменных плитах чернеют гнезда мидий, ежи, трепанги. Между плитами разрослись саргассы. Под большим кустом стоит морской ленок. В лучах солнца его глаза горят красными огоньками. Стайка мальков серебристым облачком мелькает у самой поверхности. Их можно разглядеть только вблизи, так сливаются с ртутным блеском ряби их блестящие тела. И почти совсем невидим хрустальный шарик гидромедузы, повисший в толще воды.

Розовый жесткий кустик водоросли кораллины, очень похожий на коралл, внезапно разделился на два пучка. Один остался неподвижным, другой отплыл в сторону, сделал круг и вернулся назад.

Что бы это могло быть? Осторожно подплываю, прячусь за саргассы.

Опираясь на растопыренные плавники, на кораллине лежит незнакомая рыбка сантиметров в десять-двенадцать длиной, вся расписанная ярко-красными, розовыми, лимонно-желтыми, черными и белыми пятнами и полосами. На ее голове над глазами торчат длинные полосатые рожки — кожистые отростки. Вокруг рта, на щеках и подбородке такие же отростки, только покороче. Вся эта растительность придает рыбьей физиономии довольно нелепый вид.

Рыба спокойно смотрит на меня пестрыми глазами. Тщательно приметив место, кидаюсь к берегу. Надо сменить объектив и поставить промежуточные кольца.

На берегу сидит Герман. У него заело пленку в кассете. По собственному опыту зная, что в это время лучше не задавать никаких вопросов и не лезть с советами, молча усаживаюсь рядом с ним и достаю нужный объектив.

Сейчас же начинаются мелкие неприятности. Па вас надет «мокрый» костюм — нечто вроде длинной резиновой фуфайки поверх шерстяного свитера. Там полно воды. Подняв руки над головой или оттянув манжеты, вы выливаете, как вам кажется, всю воду до последней капли. Вытираете полотенцем мокрое лицо и руки, снимаете купальную шапочку и на всякий случай протираете даже волосы. Открыв бокс, достаете аппарат. И в то же мгновение ощущаете струйку воды, ползущую по руке. Снова идет в дело полотенце. Но, пока вы вытирали руки, на подбородке повисла здоровенная капля, грозящая упасть прямо на стекло объектива. С каждой минутой воды все больше. Можно подумать, что вы, как губка, напитаны ею до отказа.

Самое неприятное, если плохо закрепленная пленка выскочила из зажима катушки кассеты и ее надо сматывать в темноте с приемной катушки. В фотомешке сразу создается температура плавильной печи. Вы чувствуете, как пальцы липнут к пленке и явственно представляете себе отличный кадр с несмываемым отпечатком вашего пальца на эмульсии. Плечи и голову печет солнце, вода и пот льются в три ручья, и все время мучает мысль, что самые интересные животные уплывают и самые лучшие снимки уже не будут сделаны. В довершение всего в фотомешке теряется крышка от кассеты со снятой и перемотанной пленкой…

Наконец Герман облегченно вздыхает и, напевая бодрый марш, завинчивает крышку бокса. Теперь можно разговаривать.

Я рассказываю ему о рыбке. То ли описание неточное, то ли Герман знает недостаточно хорошо рыб Японского моря, во всяком случае, он требует, чтобы рыбку показали. Без малейшей надежды встретить ее на прежнем месте веду Германа к кустику кораллины.

Однако рыбка не только не уплыла, но, как кажется, даже не изменила позы. Разглядев ее, Герман всплывает и с уверенностью определяет, что это бриостемма, мохнатоголовая собачка.

Фотографируем ее со всех сторон, пока наконец собачка не прячется от нас в глубокую тень под камнем. Вместо нее на освещенную солнцем площадку выплывает стихей. Это длинная узкая рыба золотисто-желтого цвета с угольно-черными пятнышками на спинном плавнике. Стихей ложится под кустик саргассов.

Фотография стихея давно сделана. Нам хочется встретить каких-нибудь новых животных. Но вокруг только старые знакомые: ежи, звезды, мидии, ленки, пестрые маслюки и юркие пятнистые молодые фугу, собаки-рыбы. Они кружатся вокруг, ожидая поживы или привлеченные просто любопытством. Мы снимаем их без надежды на удачу, и Герман уплывает к охотникам.

На глубине метров трех или четырех виднеется россыпь мелких камней, кое-где поросших саргассами. На темном дне лежат звезды, серые ежи прикрылись камешками и обломками раковин. А это что? На меня смотрят выпуклые лягушачьи глаза. Кажется, они сидят на камне. Нет, это не камень, а крупная камбала такого же коричневатого цвета с темными пятнами, как и грунт, на котором она лежит. С поверхности воды рыба кажется громадной. Скорее надо привести сюда кого-нибудь из охотников.

Невдалеке мелькает трубка. Плыву туда и нахожу Вову с моим маленьким ружьецом. У него на кукане болтается один-единственный небольшой ленок. Вова сосредоточенно всматривается в глубину под собой. От прикосновения моей мокрой и холодной руки к плечу он вздрагивает и отшатывается. Наскоро рассказываю о камбале. Вот будет здорово, если московские охотники с их пружинными пушками будут посрамлены! Мы плывем к камбале.

Я указываю на нее. Вова смотрит и поднимает ружье. Но вместо того чтобы выстрелить, растерянно озирается по сторонам.

— Стреляйте же! — не выдерживаю я.

Вова поднимает голову из воды и смотрит на меня с недоумением.

— В кого стрелять? — спрашивает он.

— Камбала, вот же она!

Мы вместе всматриваемся в узор камней на дне. Я вижу камбалу, а Вова ее не видит. Выхватываю у него ружье, и в это мгновение камбала срывается с места и исчезает в саргассах. Гарпун летит и стукается о камень.

— Ну что же вы не стреляли?! — кипячусь я.

— Я ее не видел, — оправдывается Вова, — она коричневая, незаметная на камнях.

Это понятно. Под водой не замечаешь многих животных, пока не привыкнешь к их хитростям и ловкой маскировке, Вова быстро утешился, убив большого бычка Брандта.

Издали доносится крик Германа. Он поднимает руку над головой — условный жест, означающий, что есть нечто интересное.

До Германа метров двести. Пока я плыву к нему, он лежит на поверхности воды, глядя вниз.

— Кальмары охотятся, — говорит он и снова опускает лицо в воду. Сначала ничего не видно, кроме стай мелкой рыбы. Вдруг мелькает серебристая стрелка. Это свет блеснул на гладкой коже кальмара. Две черные точки зрачков кажутся висящими в воде, а самого моллюска не видно, он почти прозрачен. Одна из рыбок судорожно изгибается и отскакивает назад. Это кальмар схватил ее ловчими щупальцами и рывком поднес к клюву, чтобы прокусить череп. Остальные рыбы кидаются наутек. Сейчас кальмар стал виден. Он налился красным цветом возбуждения. В следующее мгновение моллюск снова бледнеет и исчезает с такой быстротой, что кажется, он растаял в воде. Только серебристое тело уносимой рыбешки светлым пятнышком мелькнуло в глубине.

А вот еще один, покрупнее. Сначала видны только точки зрачков. Он медленно движется нам навстречу, но стоит поднять фотоаппарат, как его уже нет.

Наблюдать за охотой кальмаров очень интересно. Несколько дней назад нам даже удалось сфотографировать их. Правда, фотографии получились неважные, но на них видны и рыбы, и моллюски.

В тот день после сильного прибоя вода в дальних бухтах была очень мутной. Мы с Германом даже пожалели, что принесли с собой в такую даль тяжелые герметические камеры и фотоаппараты.

В сотне метров от берега видимость была всего метра три или четыре. Стаи мелкой рыбы то и дело мелькали в светящемся зеленом тумане. Мы лежали на поверхности воды, покачиваясь на пологой зыби. Кроме рыб, проплывавших совсем близко, не было никаких объектов для съемок. Я нацелилась на стаю, идущую у самой поверхности воды, и в это мгновение из облаков мути прямо на нас вылетел кальмар.

На долю секунды он застыл неподвижно, а я машинально нажала на спусковой рычаг. Герман сфотографировал кальмара в тот же день и примерно при таких же условиях, совершенно случайно.

Незаметно бегут минуты. Кальмары больше не появляются. Только теперь чувствуешь, как от холода мелко дрожит каждый мускул и будто ледяная рука касается шеи и спины. Не сговариваясь, плывем к берегу.

У костра уже сидят Вова и Юра. В ведре кипит вода для ухи. Прежде всего мы с Германом черпаем кружками и пьем горячую воду. Обеими руками держим нагревшуюся кружку и медленно прихлебываем обжигающую жидкость. По телу разливается тепло.

На плоском камне разложена рыба — добыча Юры и Володи. Здесь штук пять морских ленков, две небольшие камбалы и бычок Брандта. Юра срезал несколько мидий и положил их печься на угли костра.

Юра с Володей не позволяют чистить рыбу, пока не вернутся наши новые знакомые. Естественно, хочется похвастаться перед приезжими и доказать, что не обязательно надо иметь пружинные ружья для успешной охоты. Я и Герман уже готовы взбунтоваться, когда из-за скал на берег выходят охотники. Они убили больше рыбы, с этим спорить нельзя. Кроме ленков и камбал тут был морской ерш и очень большая, сантиметров в сорок длиной, морская собачка. Она тоже имеет наросты-флажки на голове, как и та, разноцветная, виденная нами, но окрашена более скромно в свинцово-серый цвет.

Возникает спор, можно ли ее есть. Герман с уверенностью заявляет, что можно и «берет ответственность на себя», будто это нам поможет, если мы отравимся. Собачку отправляют в ведро вместе с остальной рыбой. Юра колдует над ухой. Доносится запах перца и лаврового листа, наваристого рыбьего бульона. Мидии испеклись и шипят на потрескивающих раковинах.

Неторопливо беседуем об охоте. Москвичи разочарованы тем, что почти вся рыба лежит на дне, прячется среди камней или в водорослях. Они видели пеленгасов у зарослей зостеры в центре бухты, но те их и близко не подпустили. Стрелять морских ленков, камбал и бычков из таких мощных ружей просто не имело смысла. Наконечники гарпунов уродовались и ломались от ударов об камни. Правда, морских ершей и одноперого терпуга (или морского окуня, как его называют) острогой убить почти невозможно. Ну, а для донной рыбы годится и Юрина острога или даже нож. Это «спортивнее», как утверждает сам Юра.

По правилам, нельзя плавать раньше чем часа через два после еды. Этот перерыв каждый использовал по-своему. Юра бродит вдоль берега, собирая всякие ракушки и коробочки ежей, будто за два месяца он уже не набрал горы всяких морских сувениров. Герман, отдавая дань старому увлечению, не может оторваться от прекрасных ружей москвичей. Особенно понравилось ему одно из них, полутораметровое сооружение с необыкновенной точностью боя, как уверяет его владелец. Около него прилегли охотники и обмениваются воспоминаниями о разных морях и рыбах, водящихся в них. Пользуясь тем, что есть желающие его послушать, Герман пространно описывает свои охотничьи подвиги. Но новичков больше интересуют рыбы Японского моря. Их смущает сходство названий: морская собачка и собака-рыба. И есть еще какая-то рыба фугу, как они слышали, очень ядовитая. Герман подробно рассказывает им о собаке-рыбе и запугивает слушателей симптомами отравления и страшными челюстями рыбы. Для него весь этот разговор служит предлогом последний раз поохотиться в Японском море, да еще с ружьем такой отличной конструкции. Поэтому в заключение лекции он уплывает на поиски фугу.

Редкое везение: не прошло и пятнадцати минут, как Герман вышел на берег с крупной собакой-рыбой. Гарпун пронзил ей спину. Рыба скрежещет зубами и таращит желтые глаза.

— Вот, можете поглядеть, взрослая собака-рыба, или фугу, как ее называют японцы, — говорит Герман скромно. Но его глаза блестят торжеством. Все вскакивают и окружают меткого стрелка. Он делает неловкое движение, рыба соскальзывает по гарпуну. Раздается вопль. Фугу впилась Герману в руку. Мы кидаемся на помощь. Ударом ножа в голову рыба убита, но ее челюсти все еще судорожно сжаты и проходит несколько минут, прежде чем нам удается освободить незадачливого охотника от острых зубов его добычи.

Урок получился очень наглядным. Рану промыли чистой водой и соорудили повязку. Герман больше всего сокрушался, что испорчен такой отличный день, а завтра утром он уедет. Мы помогаем ему уложить в рюкзак подводное снаряжение. Из солидарности мы с Юрой тоже пойдем домой вместе с пострадавшим товарищем. Вова и приезжие охотники остаются в бухте до вечера.

Чтобы сократить путь к дому, мы пошли лесом, то и дело натыкаясь на отличные белые грибы. Они здесь несколько иного цвета, чем подмосковные. Шляпка серовато-коричневая сверху и желтая снизу. Такая же ярко-желтая и ножка гриба. Подберезовики и сыроежки в точности такие же по виду, как и под Москвой.

Мы набрали грибов в ласты, в купальные шапочки и в плетеную сумку.

Созрели плоды шиповника. Они кораллово-красные, величиной и формой напоминают китайские яблочки. Их мясистая, сочная оболочка очень вкусна и содержит большое количество витаминов.

В лесу заметнее приметы осени. Папоротник стал бурым, под ногами сухо шуршит трава, листья деревьев потеряли свежесть.

Некоторые кусты рдеют ярчайшими оттенками красного и оранжевого цвета. Но на полянах жарко, как в самый знойный летний день. Хороша ранняя осень в Приморье!

В этот последний вечер мы засиделись допоздна. Вспоминали путешествия в бухты, жалели, что не все уголки обследованы, сговаривались о встрече в Москве.

А утром подошел белоснежный рейсовый катер. На причале собрались провожающие. Герман стоял у борта с загадочно-печальным выражением лица, держа в руках пучок георгин. Прехорошенькая девушка в розовом платье искоса поглядывала в его сторону, но особенно горячо прощалась с Лидой и Юрой, а Герману очень холодно кивнула головой.

Отвальный гудок, и катер отошел, развернулся и быстро направился к выходу из пролива. Через две недели наступит и наша очередь в последний раз помахать с кормы судна провожающим.

* * *

Наступили последние дни сентября. Плавать теперь приходится значительно реже. Хотя и выпадают отдельные дни, когда жарко, почти как в начале августа, все же ветры стали холодными, осенними, да и температура воды понизилась. Все чаще нас посещают штормы, мутящие воду у берегов. Раза два глубокой ночью поселок будил тревожный заводской гудок.

Ждали сильного шторма. Один раз он действительно пролетел над островом, но по сравнению с Кармен показался

просто крепким ветром. Второй шторм обошел остров стороной, прислав к его берегам толпу высоких волн.

Скоро кончается наша работа на Японском море. Собственно говоря, кончается срок пребывания здесь. Работу здесь можно вести всю жизнь и все-таки не все узнаешь. Мы сделали около полутора тысяч рисунков животных и водорослей и отсняли несколько сот фотографий под водой. А ведь Японское море показало только часть сокровищ хотя не было дня, когда оно не дарило бы нам что-нибудь новое! Жаль только, что так и не удалось встретить камчатских крабов в их родной стихии. В следующий раз мы приедем сюда с аквалангами, тогда, может быть, исполнится и это желание.

Помимо рисунков беспозвоночных животных и водорослей сверх плана сделаны зарисовки и некоторых рыб, как самых обычных, так и редких у нас выходцев из субтропических вод.

Как-то принесли живого спинорога. При взгляде на него сразу вспомнились фотографии и фильмы, снятые подводными исследователями среди коралловых рифов. Тело спинорога сильно сжато с боков, и когда смотришь на него спереди, оно кажется плоским, как дощечка. На спине торчит длинный, острый шип, который по желанию рыбы может стоять вертикально, закрепляясь специальной защелкой, или лечь вдоль спины в особый желобок. У спинорога маленький рот с оскаленными зубами. Ученые относят его к тому же отряду, что и собаку-рыбу. Мясо его тоже ядовито.

Окрашен спинорог великолепно, в лазорево-голубые и синие цвета с розовато-желтыми боками и брюшком, К сожалению, он был слишком велик для наших сосудов, исполняющих роль аквариумов. Едва мы закончили рисунок, как рыба начала бледнеть и скоро погибла.

Спинороги не такая большая редкость в заливе Петра Великого. После этого, первого, нам приносили еще двух, но они были пойманы давно и уже мертвы.

Там же, на Путятине, я впервые увидела настоящую летучую рыбу. Она попалась в ставной невод. Это было небольшое, сантиметров в пятнадцать длиной, нежное создание с темно-синей спинкой и серебряными боками и брюшком. У нее было стройное обтекаемое тело, длиннейшие грудные плавники-крылья и характерной формы хвостовой плавник с очень удлиненной нижней лопастью. Летучая рыба плавала в большом плоском тазу, временами набирая скорость сильными и быстрыми ударами хвоста и расправляя «крылья» во всю их ширину. Но ей было тесно, и она, разумеется, не могла показать здесь свое изумительное искусство полета.

Спасаясь от морских хищников, летучие рыбы делают стремительный разбег и отрываются от поверхности воды. Они не машут «крыльями», а планируют, опираясь на встречные потоки воздуха, что дает возможность рыбам пролететь около ста — ста пятидесяти метров. При благоприятных условиях это расстояние может значительно увеличиться.

Замечательно красивые алктисы. Их дважды ловили при нас в заливе Петра Великого. Это небольшие рыбы с ромбовидными, сильно сжатым с боков телом и тонкими, очень длинными нитевидными лучами плавников на спине и брюшке. У них голубая спина и серебристые бока с темными полосами.

Обычно, встретив незнакомую или редко встречающуюся рыбу, рыбаки стараются поскорее переправить ее во Владивосток, в ТИНРО (Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии). Многие интереснейшие экспонаты доставлены в музей ТИНРО местными жителями. Рыбаки Путятина поддерживают эту прекрасную традицию, и немало пойманных ими рыб служат украшением музея. В самый день отъезда нам принесли еще одну редкую рыбу с просьбой передать ее в ТИНРО. Это был зевс сантиметров тридцати длиной, с костистой, непропорционально большой головой и темным круглым пятном на боку.

Иногда в наши воды заплывают с юга и опасные гости. Изредка встречается ядовитая морская змея, которую легко можно отличить от безвредного водяного ужа по толстой шее, сплющенному с боков хвосту и, главное, по очень яркой и пестрой окраске. Морские змеи настолько приспособились к обитанию в воде, что никогда ее не покидают, всю свою жизнь проводя в море. Питаются они мелкой рыбой и головоногими моллюсками. Их яд очень опасен для человека.

Как я уже говорила, в газетах время от времени сообщалось о поимке крупных акул. Обычно это были сельдевые акулы, живущие в Беринговом, Охотском и Японском морях и не представляющие опасности для человека, несмотря на свои угрожающие размеры (известны экземпляры около четырех метров длиной). Но иной раз попадаются и такие акулы, о которых все еще идет спор среди самых опытных исследователей глубин, до сих пор окончательно не решивших, опасны эти виды акул для человека или нет, а если опасны, то в каком случае они на него нападают. Именно к таким акулам с двусмысленной репутацией можно отнести и акулу-молот. Ее находили в заливе Петра Великого.

Ловили здесь и громадных скатов хвостоколов с хвостом, вооруженным тридцатисантиметровым зазубренным кинжалом. Это оружие ската представляет немалую опасность для неосторожного человека. К счастью, все эти животные здесь редки и встреча с ними мало вероятна.

Наконец мы получили долгожданного синего краба. Он лежал в груде камчатских крабов, привезенных сейнерами и предназначенных для варки и продажи. Прошло то время, когда они линяли и их мясо было дряблым.

На первый взгляд синий краб отличался от остальных только более интенсивной фиолетовой окраской панциря спины и ног, да суставы у него были не желтые, а ярко-оранжевые. Но и у камчатских крабов окраска сильно варьирует. Я потрогала шипики около усов и просто не поверила себе, когда пальцы ощутили раздвоенную колючку. Дома, проверив и другие характерные признаки, Николай подтвердил правильность определения.

Синего краба нарисовали со всем почетом: «в полный рост» и на самом большом листе бумаги.

Рыбаки привезли нам крупного осьминога, более трех метров в размахе щупалец. Разумеется, он был давно уже мертв, когда нам передали его на причале. У берегов Приморья иногда попадаются осьминоги поистине гигантских размеров.

В 1931 году Николай и его товарищи по работе измерили одного, пойманного рыбаками. Его длина от конца туловища до конца щупалец составляла более четырех метров, то есть в размахе щупалец этот гигант достигал более шести метров. Так что наш был, в общем, не так-то уж велик. Но и он доставил нам немало хлопот.

Тяжелый, более пуда осьминог, покрытый слизью, очень неудобная ноша. Мы тащили его по темным улицам поселка к дому, чтобы положить в раствор формалина. Николай нес мешкообразное туловище, мне достались длинные щупальца.

Я намотала их клубком на руку, но они поминутно выскальзывали из-под пальцев и шлейфом волочились по земле, путаясь под ногами. Пока подбираешь одно, из рук «утекает» другое и тяжело шлепается на дорогу.

Прежде чем положить осьминога в формалин, пришлось вымыть его «с головы до ног», так он был вывален в пыли, после чего самим отправиться в душ. Мы очень подружились со Славой. Нас бесконечно забавляли полные юмора рассказы из его студенческой жизни и короткого преподавательского опыта. После отъезда Германа, Юры и Лиды, он поселился в хижине: на одном столе спал, на другом работал.

По своей великой рассеянности Слава почти ежедневно опаздывал то к завтраку, то к обеду, го к ужину и столовой и в основном питался рыбой и чаем.

В хижине появилось еще три котенка. Они пришли сами,

эти бездомные, тощие и всклокоченные существа, с шеями как ниточки и замурзанными мордашками. Они требовали еды и ласки. Поев, котята начинали играть. Они носились по щелистому полу, катались мохнатым клубком и все до одного питали нездоровую любовь к теплым электроприборам.

Слава напоминал нам Маленького Мука, когда появлялся утром на пороге хижины в окружении своих питомцев. Если двух первых Лида назвала Анодом и Катодом, то остальные получили клички Аксон (отросток нервной клетки, над которым работает Слава), Микрон и почему-то Фунтик, что несколько выпадало из общего стиля.

Иногда приходил суровый черный кот с зелеными глазами негодяя и убийцы. Он холодно смотрел на котят, съедал их обед и недвусмысленно шипел на нас, когда мы пытались завязать с ним знакомство. Эта неприятная личность была изгнана с позором после кражи камбалы, приготовленной Славой для собственного ужина. Иногда черный кот усаживался на подоконнике и заглядывал в окно. Слава уверял, что животное его гипнотизирует.

Наши канны и банки мы поставили в хижине. Нужно было заранее отобрать тех обитателей моря, которые поедут с нами в Москву, самых выносливых и сильных, способных выжить в маленьком сосуде с минимальным количеством воды.

Отбор происходил просто: пойманных животных сажали в те канны или банки и мешочки, в которых они будут находиться во время переезда. Понемногу создавались все более суровые условия: реже менялась вода, временами выключалась воздуходувка. Кто из них выживет, получит право на въезд в Москву.

Чем холоднее вода, тем слабее обмен веществ в организме морских животных, тем легче их сохранить живыми долгое время. В хижине создавались естественные колебания температуры: что на улице, то и в комнатах. У нас дома Лариса через день топит печь, чтобы просушить помещение. В эти дни там жарко, как в бане. Даже живучие раки-отшельники обязательно дохнут спустя несколько часов.

Водолазы Володя и Анатолий по нашей просьбе набрали самых маленьких трепангов, не более семи или десяти сантиметров длиной, но и они великоваты даже для самой нашей объемистой канны. Мы повезем только трех или четырех из них. Все трепанги легко переносили неволю, отлично ели растертые в кашицу слоевища морской капусты и ульвы и подбирали со дна сосуда ил, который я соскребала для них с камней в море.

При размещении животных надо строго соблюдать правило — кого с кем можно сажать в одну банку или канну, а кого нельзя. Звезды обязательно должны находиться отдельно от всех других животных. Видимо, выделения их организма отравляюще действуют на всех обитателей моря.

Отдельно мы держим и морских ежей: они грязнули, и воду у них надо менять особенно часто; раков-отшельников лучше содержать в плоских сосудах с малым количеством воды; береговым крабам надо положить раковину или камень, под который они забираются всей компанией. Это дружные ребята, и ссоры между ними редки.

А вот про водорослевых крабов пугеттий этого никак нельзя сказать. Они доставляют немало хлопот. Если они сидят в сосуде, где положены пучки водорослей, то прячутся друг от друга и не дерутся. Но присутствие водорослей требует частой смены воды, иначе она портится. Тогда гибнут сразу все пугеттии. Если водорослей нет — вода не портится, зато крабы друг друга убивают. Утром находишь разбросанные по дну сосуда ноги, усы, спинные панцири и одного или двух наиболее сильных и ловких крабов, уцелевших в этой схватке. Но они обычно так сильно потрепаны, что их добивают только что пойманные в море новые пугеттии. Удивительно неуживчивые существа!

Для всех этих животных надо везти хотя бы небольшой запас морской воды. Решено взять пять литров. Загрязненную животными воду будем сливать и отстаивать недели две в темном месте, после чего она опять будет годна для аквариума.

Очень важно иметь хорошую воздуходувку, насыщающую воздухом воду аквариума круглые сутки. Тогда наши пленники проживут долго,

Кроме морских животных в Москву поедут древесные лягушки квакши. Их очень просил привезти наш приятель. На листьях деревьев у ручья Николай набрал десяток лягушат величиной с косточку сливы. У них длинные, «музыкальные» пальцы с подушечками-присосками на кончиках. Эти присоски помогают лягушкам удерживаться на ветках и листьях почти в любом положении, даже снизу листа.

Лягушата сидят на букете, стоящем в террариуме, и охотно едят мелких мух и комаров, которых мы для них ловим. На зеленых листьях лягушата зеленые, спускаясь на дно террариума, они становятся ржаво-бурыми, под цвет жести. Вот их перевезти в Москву будет просто. Лягушата свободно разместятся в карманном проволочном инсектарии и не потребуют никаких забот.

Заказаны билеты на самолет. Началась скучная и тяжелая работа — укладка багажа.

У нас три так называемых «гроба» — оцинкованных ящика, где лежат пойманные, фиксированные животные. В двух «гробах» формалин, в третьем — спирт. В свое время каждое животное было нарисовано, но существует правило — обязательно иметь помимо рисунка и его оригинал. Часто это необходимо для точного определения вида животного учеными-специалистами, а кроме того, нередко приходилось делать только беглые наброски цвета, не вдаваясь в подробности. Для тщательного, детального рисунка понадобится само животное.

Иной раз в спешке мы клали животных не в тот «гроб», в который следовало бы. Теперь приходится их перебирать, отделять особенно хрупких, завертывать в марлю, перекладывать. От запаха едкого формалина текут слезы, перехватывает дыхание. Кожа на руках становится тоже будто фиксированной, дубленой: резиновые перчатки давно потеряны. После этой неприятной работы Анна Федоровна отпаивает нас молоком, верным средством в случае отравления формалином.

Наконец запаяны крышки «гробов». Все наши сборы и ящики с экспедиционным оборудованием пойдут малой скоростью по железной дороге.

Рисунки и животных мы возьмем с собой в самолет. Вместе с нами уезжают Слава и московские биофизики. Они обещали помочь при перевозке многочисленных сосудов с нашим «зоопарком».

До чего же нам не хотелось уезжать отсюда, расставаться с полюбившимся Приморьем! Здесь нам нравилось все: люди, влюбленные в свой прекрасный край и в свою работу, суровая и в то же время щедрая природа. Разве можно будет не тосковать об этом синем море или забыть островерхие сопки с голубым туманом в распадках и воздушные, легкие. Как взмахи кисти китайского художника, контуры их на далеком горизонте?

Нет, нам решительно не хотелось уезжать! И все же настал день, когда пришла наша очередь прощаться с остающимися здесь друзьями. Анна Федоровна, Сергей Михайлович и Лариса пришли проводить нас на причал. Мы дали слово писать друг другу часто и подробно. И вот отходит катер, исчезает за поворотом поселок. Издали кажутся крошечными знакомые утесы в дальних бухтах.

На следующее утро мы были уже на аэродроме. Часам к одиннадцати стало жарко. Беспокоило состояние наших животных: трепанги вытянулись и лежали неподвижно длинными, тонкими червяками, непрерывно выпуская слизистые нити. Это означало, что им очень плохо. Воздуходувка подавала нагретый воздух и приносила мало пользы. Асцидии закрыли сифоны, звезды и ежи сидели на стенках мешочков, наполовину вылезая из воды. Только береговые крабы чувствовали себя отлично.

Объявили посадку. А еще через некоторое время под нами развернулась великолепная панорама побережья. Николай показал на желтоватый мыс в легкой дымке и уверял, что это Посьет.

А с другой стороны таяло в солнечном сиянии едва заметное пятнышко — остров Путятин, по словам наших спутников. Впрочем, меня можно было уверить в чем угодно — всякое представление о масштабе и пространстве было безнадежно утеряно.

Щеголеватая девушка стюардесса предложила поставить животных в подсобном помещении в хвостовой части самолета. Там было очень прохладно и спокойно, но все равно надо было следить за ними, одному подбавить воздуха, другому долить воды. Когда мы подлетали к Иркутску, животные совершенно освоились. Трепанги приняли нормальный вид, ежи занялись морской капустой, а пугеттии катались по мешочку в общей свалке, и уже отдельно лежала чья-то оторванная нога.

Прошло лишь одиннадцать часов с тех пор, как дул в лицо горячий степной ветер аэродрома и марево колыхалось над выгоревшей, пожелтевшей травой, а за окном уже знакомый московский двор, присыпанный тонким слоем тающего снега. И не верилось, что еще сегодня полыхало перед нами голубым огнем далекое и такое нам близкое Японское море.

На письменном столе лежала забытая карта Приморского края, которую мы рассматривали в вечер накануне отъезда. Вспомнилось, как я пыталась тогда представить себе эти места. А теперь карта заговорила живым и понятным языком. За ее условными обозначениями вставали знакомые очертания сопок, скал и бухт. Волны бежали по нарисованному морю, рассыпая золотые блики на вершинах подводных утесов, и глубина светилась ярчайшей синевой.

Мы вернемся к тебе, Японское море!