Владислав СТЕПАНОВ ИМЕНА НЕИЗВЕСТНЫХ ГЕРОЕВ

Собирая материал о подвигах участников Волгоградской битвы, я услышал легенду о пареньке, которого не брала ни мина, ни пуля. Алешка Огонь — так прозвали лейтенанта его боевые товарищи. Рассказывали: в разведке Алешка возникал перед окопами врага, как вихрь, и уходил под роем пуль целым и невредимым. А в самые трудные дни обороны города на Волге Алешка Огонь, с горсткой бойцов прижатый к самому берегу реки у Тракторного, десять дней отбивал атаки фашистов. И в эти дни, не знаю, в шутку или всерьез, его называли комдивом.

Враг так и не прошел к Волге.

На этом мои сведения о герое обрывались. Кто-то мне говорил, что будто видел Алешку на Курской дуге, кто-то утверждал, что он погиб, но находились и такие, которые доказывали, что встречали похожего парня, когда штурмовали Берлин. Только недавно я побывал в Волгограде снова, зашел в музей и увидел на стенде новый экспонат: пробитый осколком комсомольский билет.

На фотографии я увидел парня со строгими, не по возрасту серьезными глазами. Под номером комсомольского билета я прочел фамилию героя: Очкин Алексей Яковлевич, год вступления в комсомол — 1941…

Это был комсомольский билет человека, которого солдаты в окопах Волгограда любовно называли Алешка Огонь.

«…14 октября началась самая большая операция: в наступлении приняли участие несколько дивизий, в том числе 14-й танковый корпус, 305-я и 389-я пехотные дивизии. На Тракторный завод имени Дзержинского, на восточной окраине которого находился штаб 62-й армии русских, устремились наши войска. Со всех концов фронта, даже с флангов войск, расположенных на Дону и в калмыцких степях, стягивались подкрепления инженерных и противотанковых частей, подразделения которых были так необходимы там, где их брали. Пять саперных батальонов по воздуху были переброшены в район боев из Германии. Наступление поддерживал в полном составе 8-й авиакорпус. 14 октября в момент атаки эти наши воинские силы продвинулись на два километра, однако так и не смогли преодолеть вконец сопротивление трех дивизий русских, оборонявших завод, и овладеть отвесным берегом Волги».

Это написал наш враг — гитлеровский генерал Дьер. Ему приказал Гитлер не жалеть своих солдат и любой ценой прорваться к Волге. Но генерал так и не выполнил приказа, он вынужден признать подвиг наших солдат. Процитированные строки из книги, выпущенной уже после войны, Дьер посвятил, сам того не подозревая, и лейтенанту Очкину и его героям товарищам.

14 октября 1941 года. День, который Гитлер назначил последним сроком взятия города на Волге.

Утро ясное и холодное, в воздухе витает запах гари. Небо, высокое, застыло в ожидании чего-то грозного. На его фоне вдали — дымящиеся развалины.

Стояла в то утро необыкновенная, необъяснимая, настороженная тишина в районе Тракторного. Кто познал тишину перед боем, тот знает, как обострен бывает в эти минуты слух солдата, точно в последний раз к тебе приходят все звуки живого мира. И вот в эту подозрительную тишину издалека-далека вошел прерывистый звук и по окопам пробежал говорок: «Летит!»

Алексей услышал гул приближающихся бомбардировщиков сквозь тяжелую утреннюю дрему. Выработанный на войне инстинкт в какую-то секунду, какой-то миг заставил его сбросить сон. Алексей открыл глаза. Помполит дивизиона Филимонов, ночевавший в этот раз в одном ровике с ним, уже бодрствовал. Сидя на корточках, он торопливо свертывал самокрутку. Слева от помполита Алексей разглядел Черношейкина. И уже в какой раз привычно подумал: «А все ж, брат, честное слово, с твоего отца иль деда Горький писал Челкаша». Алексею нравился этот немолодой чернявый солдат-усач. Он всегда подкупал лейтенанта и других своим оптимизмом, какой-то особой солдатской мудростью.

Алексей посмотрел в небо. Оно все до горизонта было закрыто стаями фашистских машин. Самолеты шли на их передний край. Они шли низко. Алексей мог разглядеть на первых бомбардировщиках черные, обведенные белой краской кресты.

— Прорвало… — вслух подумал Черношейкин.

Борис Филимонов торопливо чиркал кресалом. Но трут не загорался. Борис продолжал трудиться и уже, казалось, не обращал внимания на приближающиеся самолеты. Словно все дело было в том, успеет он прикурить или нет. Наконец на трут попала искра, обгорелый конец нитчатого шнура задымил. Комиссар жадно затянулся и, выпуская дым, обволок лицо голубоватым облаком.

— Теперь порядок!

И в этот миг земля будто раскололась.

Когда бомбежка ослабла, в короткие секунды между разрывами бомб Алексей с тревогой бросил взгляд на Черношейкина и тут же перевел его на Филимонова, на Степана Кухту.

Кухта лежал в углу окопа, присыпанный землей. Степан не шевелился.

И хотя бомбардировка была тяжелой, основному удару фашистской авиации подвергся шестигранник впереди, в четырехстах метрах от них (так они называли шестигранный квартал). Там поднималась к небу красно-черная стена огня, дыма и пыли. Казалось, там горело все, даже воздух. Волны вражеской авиации все накатывались и накатывались на наши позиции.

Над легкими бомбардировщиками теперь появились тяжелые «хеншели». Спустя несколько минут с глухим воем посыпались тяжелые бомбы. Земля двигалась, смещалась, будто при землетрясении. И не было никакой уверенности, что она не провалится в тартарары, И в этот миг Степан Кухта вдруг ожил. Теперь при каждом страшном разрыве бывший директор маслозавода, грузный Кухта вздрагивал всем телом, что-то выговаривая. Алексею было жутко подумать, что все они, эти люди, и Степан Кухта, и усач Черношейкин, и Борис Филимонов, и его нареченный сын Ваня Федоров, каждый из которых был им любим по-особому, могут погибнуть.

С ними Алексей прошел нелегкий путь отхода от Дона до Волги, Из «старичков» сибирской дивизии полковника Сологуба, а тем более из их дивизиона в живых осталось совсем немного. Вот почему каждая потеря «стареньких» причиняла лейтенанту особую боль. И он был бесконечно рад, что Степан вдруг зашевелился, и ползком двинулся к нему. Добравшись до Кухты, Алексей тронул его за плечо:

— Живем?

— Живем, товарищ лейтенант, — неловко повернувшись и показывая свое красное с белыми пятнами лицо, ответил Кухта.

Неподалеку упала тяжелая бомба. Их обдало волной песка и мелкого камня. Площадь заволокло густым занавесом пыли, дыма.

— Ну, дает, гад! — сплевывая песок, говорил Черношейкин.

Тяжелые бомбы с полчаса рвались в районе Тракторного, но уже по сторонам от дивизиона бронебойщиков. На смену «хеншелям» пришли «гармонисты». Забравшись под облака, а затем перевернувшись, фашистские бомбардировщики неслись вниз со страшным воем сирен; у самой земли, выходя из пике, обдавали наши позиции градом пуль и снарядов. Потом фашисты начали минометно-артиллерийский обстрел. Они методично, расчетливо утюжили наш передний край. А на площади, хотя туда и долетали снаряды, после столь тяжелой бомбежки казалось значительно тише.

Алексей, высовываясь из ровика, кидал мелкие камешки, пытаясь попасть в вырытые впереди и по сторонам от него круглые колодцы, где прятались бронебойщики. Алексей окликал своих бойцов в шуме боя, стараясь узнать, живы ли они. К его великой радости, почти после каждого попадания камешка в колодец оттуда высовывалась голова.

— Не спать, братуха! — кричал Алексей.

— Есть! — скупо улыбаясь, отвечал солдат.

Несколько раз звонили из КП дивизии. Начальник артиллерии справлялся о положении на участке.

— Знаю, что бомбят! — кричал в трубку подполковник Гадлевский.

КП 112-й дивизии был от них всего в четырехстах метрах. Разрывы бомб и снарядов на площади Дзержинского были хорошо видны из подвала, где располагался штаб.

…112-ю дивизию генерал Чуйков называл «челноком». Почти всегда он бросал ее туда, где было особенно трудно. И недавно, хотя в ней насчитывалось немногим больше 600 бойцов, она была переброшена под Тракторный.

— Держись, орленок, держись! — ободряюще бросал в трубку начальник артиллерии. — Укрепрайон видит танки фашистов?

Всего три месяца назад в задонской степи дивизион стал на свой первый боевой рубеж. В нем тогда было три батареи, двести семьдесят человек. Теперь осталось только семьдесят и четыре пушки. Укрепрайон, о котором спрашивал Гадлевский, — это батарея из трех пушек, это и одно орудие лейтенанта Шутова, что стояло на правом фланге нашей обороны у стадиона, да пятнадцать колодцев с бойцами, приготовившимися уничтожать танки врага. В кустах и на газонах сквера притаились остальные десять «пэтээровцев» — бойцов с противотанковыми ружьями. Это было все, чем наша оборона могла встретить здесь лавину танков врага. Артиллеристов и истребителей танков поддерживали автоматчики. Командир дивизиона был ранен. Командование принял Алексей Очкин. Ему же было поручено возглавить командование укрепрайоном.

На площади Дзержинского еще рвались снаряды. А на передний край дивизии Желудева, на гвардейцев 37-й дивизии ринулись танки. Сначала в шуме боя их лязг был не слышен. Но по мере того как артподготовка врага подвигалась в глубь нашей обороны, грохот почти двухсот танков становился все отчетливее и отчетливее. Те, кто должен был закрыть огнем вход на площадь, стали к своим орудиям и были готовы к встрече врага. В полуразрушенном доме прямо из подъезда торчал ствол пушки, расчетом которой командовал Коля Горождецкий. Левее, в куче кирпича у полуразрушенной стены, притаился расчет орудия Саши Медведева. Третья сорокопятка должна была встретить врага со стороны сквера, при въезде с проспекта Ленина.

…Тем временем танки фашистов смяли искалеченные бомбежкой и артподготовкой наши позиции, большой группой прорвались на Ополченскую и вышли на проспект Ленина.

Они шли не скученно, а в один-два ряда, колонной, как на параде. Они шли на площадь, где их ожидали бойцы Алексея Очкина, где звездно сходились улицы. Танки направлялись к Тракторному, к его проходной.

Алексей выскочил из ровика и побежал к крайнему орудию. Расчету Коли Мишина предстояло сделать выстрел первым в этом бою. Нарастающий гул моторов и лязг танков слышался совсем рядом. Неизвестно было, сколько их выйдет на площадь сразу.

Орудие уже было выкачено для стрельбы прямой наводкой. Все, кто был в эту секунду у пушки, притихли в ожидании вражеской машины.

Алексей сжал зубы, заметив Ваню Федорова, и пожалел, что разрешил ему вчера остаться на батарее.

В конце сентября Ваня был ранен в бою на «Баррикадах» и до вчерашнего дня находился в госпитале на левом берегу Волги. В дивизионе берегли мальчишку и старались дольше продержать его за Волгой. Но накануне по просьбе Вани было решено собрать комсомольское собрание и рассмотреть его заявление о приеме в комсомол.

Вчера комсомольцы собрались у орудия Медведева. Долгих выступлений не было, и вопрос был один — прием в члены ВЛКСМ Ивана Федорова. Когда зашла речь о том, что думают о нем комсомольцы дивизиона, прозвучал один короткий, сдержанный ответ: приема в комсомол достоин. И помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу Жора Либман здесь же, у орудия, достал непроливашку из походной, видавшей виды дерматиновой сумки, обмакнул в тушь перо и отнюдь не каллиграфическим почерком написал в комсомольском билете фамилию Вани. Протянул новому комсомольцу билет.

На этом комсомольском собрании мальчишку можно было упрекнуть лишь в том, что он мало слушался старых солдат и лез на рожон, выказывая свою ребячью удаль. И когда его прогоняли в укрытие, неистово шумел. Наблюдая в такие минуты за парнем, усач Черношейкин подшучивал:

— Ну, Ваня, умаял ты свою няньку!

— О ком ты говоришь? — вскипал паренек.

— Известно о ком, о лейтенанте Очкине.

Ваня готов был броситься на усача с кулаками, но сдерживался и отвечал:

— Я вот передам твои слова лейтенанту.

— Передавай, — невозмутимо ронял Черношейкин и добавлял при этом: — А я б на его месте зажал бы твою башку между ног да всыпал тебе по первое число.

У Черношейкина не было зла на Ваню, но он, пожалуй, трезвее других смотрел на пребывание Федорова в дивизионе и нередко высказывался:

— Балуете вы, товарищ лейтенант, мальчишку. Не мальчишечье это дело — болтаться на передовой. Война ведь не забава…

В чем-то Черношейкин был прав. Однако если на многое у Очкина и хватало воли, то отказаться от Вани, от его пребывания в дивизионе сил не было. Алексей вспомнил, как пришел к ним Ваня. Это случилось на одной из станций недалеко от Поворина, когда они ехали на фронт. Алексей выскочил из вагона, увидел на буфере паренька.

— Ты чего здесь делаешь? Тоже сообразил — забираться на буфер военного эшелона! Знаешь, что за это бывает?

Очкин стащил мальчишку с вагона. Ваня глянул на Алексея волчонком и проголосил:

— У, дылда, справился с малолеткой! Конечно, у тебя ручищи вон какие!

И тут же, отскочив в сторону, схватил камень, зло прокричал:

— Только попробуй подойди!

В этот момент раздался гудок, и лейтенант, не глянув на мальчишку, вскочил в вагон.

В Поворине Алексей, выйдя на перрон, вновь обнаружил на буфере мальчишку. Но в этот раз Очкин обошелся с ним более обходительно. И Ваня не мог не заметить перемены в отношении лейтенанта.

— Отца с матерью немцы убили, — затараторил он, — Никого у меня не осталось. Лейтенант, а лейтенант, возьми меня с собой на фронт!

Алексей молча, неудобно вобрав голову, пошел прочь. Но Ваня не отставал — он шел рядом, убеждал Очкина:

— Возьмите, товарищ лейтенант, ведь все равно не с вами, так с другими подамся на фронт! Возьмите, а?..

Когда поезд тронулся, их так и втащили в вагон: лейтенанта и повисшего позади на его поясе Ваню.

— Боец Федоров! Марш на КП! — закричал вдруг Алексей на своего юного друга так, что расчет вздрогнул.

— Да ладно уж тебе, Алексей, — чисто по-ребячьи Ваня ретировался за широкую спину солдата Чуварина. Возиться с Ваней стало некогда: всего в тридцати шагах показался ствол въезжающего на площадь танка. Не успел он высунуться из-за угла весь, как раздались выстрелы бронебойщиков. Танк загорелся, «Молодцы!» — подумал Алексей и сделал артиллеристам знак пока не открывать огня. В этот момент верхний люк танка распахнулся, и из него, словно ошпаренный, вылетел фашист. Через передний попытался выскочить водитель. Словно точила коснулись танка — это пули рассыпали сотни искр. По машине ударили автоматчики. Второй танк стал обходить первый. Он развернулся и с ходу понесся на колодцы бронебойщиков, подставив свой бок под снаряды.

Каждый наводчик мечтает о таком моменте. И орудие Мишина выстрелило. Танк закружился на месте. Второй выстрел. Снаряд попал в башню и заклинил ее. Остальные машины поостерегались выходить из-за угла. Очкин ликовал.

Другая колонна танков двинулась к площади по Ополченской. И эту колонну, подбив головной танк, остановили. Фашистский танкист не обратил внимания на большую кучу щебня, а именно здесь его и подстерегала смерть. Наводчик орудия Медведева Алеша Долматов меткими выстрелами расстрелял еще два танка.

Улица оказалась запруженной подбитыми танками.

Наши солдаты и офицеры научились бить врага в уличных боях. Следуя заповеди Чуйкова, бойцы повсюду организовывались в группы, и то здесь, то там возникали сотни очагов сопротивления. Теперь враг не знал, куда ему направить свой главный удар, распылял силы.

Над городом плыл прохладный октябрьский день.

Город горел. Он горел уже третий месяц, и замполит Филимонов, поднимаясь по полуразрушенной лестнице на третий этаж выгоревшего дома, пытался определить, оглядывая окружающие развалины, что происходит в этот момент поблизости, где враг вышел к Тракторному, а где его не пустили.

Черный сажистый дым, красно-кирпичная пыль мешались, принимая бурый оттенок. Хвосты огня и дыма огромными облаками тянулись к небу и загораживали от него большую часть площади, на которой шло гигантское сражение.

Филимонов услышал гул самолетов и заторопился вниз. Было ясно: прошло около часа, как отразили атаку, и теперь самолеты идут бомбить развалины, где шли бои. А бои шли повсюду, в большой округе. «Сейчас в первую очередь они станут сбрасывать бомбы на нас», — решил Борис. Филимонов тогда так и не узнал, что же происходило на всем участке боя за Тракторный.

А произошло следующее. Сразу же после первой бомбежки фашисты бросили массу войск на позиции 37-й гвардейской дивизии, находившейся в первом эшелоне. Сто восемьдесят танков врага, сосредоточенные на узком и совершенно открытом месте, устремились на нашу оборону. Гвардейцы сражались стойко. Батальон 114-го гвардейского полка старшего лейтенанта Винокурова потерял почти весь личный состав. В живых осталось 4 человека. Соседний с ним 2-й батальон 109-го гвардейского полка под командованием гвардии старшего лейтенанта Алексея Ананьева встретил врага и дрался до последнего патрона, закрепившись в домах и развалинах. Но вражеские танки все же прорвались, смяли 524-й стрелковый полк, у которого не было достаточных противотанковых средств, однако и после этого битва здесь продолжалась. Бойцы, словно растворившись в развалинах, продолжали оказывать сопротивление. Полковая батарея 109-го гвардейского под командованием коммуниста Александра Андреевича Копалина во время бомбежки потеряла два орудия и была окружена танками. Гвардейцы не дрогнули и расстреливали в упор вражеские машины.

Были остановлены пять танков. Когда осталось единственное орудие, к нему за наводчика стал сам герой командир и метким выстрелом подбил еще один танк. Батарея погибла.

Тогда-то немцы и вышли к площади Дзержинского со стороны проспекта Ленина.

Чтобы дополнить картину, следует сказать, что вражеский танковый клин, точно топор, полоснул по телу нашей обороны, он рассекал бы ее дальше, до самой Волги, если бы не стали на их пути, на площади Дзержинского, истребители танков.

Бомбы сыпались на площадь. Словно попав внутрь огромного гудящего колокола, очкинцы оглохли от страшных разрывов.

На площади пылал асфальт, железобетон и кирпич развалин, руины Тракторного. С огромной территории завода поднялись коричнево-фиолетовые облака дыма. Стало темно, как при затмении.

Прямым попаданием бомбы разбило правофланговое орудие Медведева. Саша Медведев приполз раненый в ровик к Очкину и Филимонову. Он не стонал и только запекшимися губами хватал воздух.

— А ребята где? — спросил Филимонов.

— Всех одним разом. Прямое попадание. А я как был сзади у них за спиной, ну вот и остался…

Фашисты решили, что все живое на площади после бомбежки уничтожено и путь к Волге открыт. Выползли из укрытия фашистские танки. Но словно из-под земли у двух уцелевших орудий заняли свои места оставшиеся в живых. Снова били по врагу противотанковые ружья, стреляли пушки. Еще три костра — полыхающие машины врага — выбросили султаны черной гари. Придя в неописуемую ярость, фашисты сосредоточили огонь пулеметов и автоматов на позиции, занятой дивизионом. Из семидесяти защитников площади оставалось лишь двадцать пять. На них вновь ринулись танки.

Падают один за другим восемь бойцов, и тогда к орудию бросается лейтенант Очкин. Он с Филимоновым ведет огонь из пушки по вражескому танку, подбивает его. С другого конца на площадь выскакивает еще машина. Борис Филимонов бросается к колодцу, в котором убили бойца, и бьет из ружья по танку. Танк вспыхивает.

На том месте, где еще недавно был расчет Медведева, уже установлен пулемет врага. Филимонов затевает с вражеским пулеметчиком отчаянную дуэль и заставляет пулемет замолчать. Со стороны проспекта вновь появляются танки. Командир левофлангового орудия Мишин убит. В живых осталось только трое, и один из них — Ваня Федоров. Очкин видит, как любимца дивизиона окружают фашисты. Надо что-то немедленно предпринять. Алексей хочет броситься на помощь к Ване, но комиссар, с силой швырнув его назад, к орудию, кричит:

— Назад, танки!

Только сейчас Очкин видит выползшие из развалин три машины врага. Он ведет огонь и поджигает еще один танк. А Ваня Федоров… Филимонов и Очкин видят, как повисла безжизненно его левая рука. Ваня швыряет гранату в приближающийся танк. Невдалеке рвется снаряд и отрывает мальчугану кисть правой руки. Ваня берет зубами ручку тяжелей противотанковой гранаты и, придерживая ее обрубком руки, обливаясь кровью, выскакивает из ровика — под гусеницу вражеской машины. Танк остановлен.

Враг опять вызвал авиацию. «Юнкерсы» снова бомбят площадь. Зная, что фашисты во время налета не посмеют поднять головы, Очкин и Филимонов решают под прикрытием вражеской бомбежки, захватив с собой уцелевшую пушку, снаряды и раненых, отойти к проходной завода и укрыться там.

Алексей с тремя автоматчиками прикрывает отход Филимонова. Помполит с бойцами катит пушку к проходной, затем они возвращаются и, уложив раненых на носилки из противотанковых ружей и плащ-палаток, пересекают площадь. Последним к проходной бежит Алексей.

У стены им удается продержаться до темноты. К ночи группа Алексея и Филимонова переходит в полуразрушенный сборочный цех. Семь раненых бойцов, вынесенных с поля боя, стонут, просят пить, но им нельзя уделить ни минуты. Нельзя отойти ни на шаг от проемов. В цех могут ворваться фашисты. Где-то совсем рядом идет пальба. Очкин устанавливает связь с соседним цехом, откуда доносятся выстрелы. Стало известно: в кузнечном держат оборону бойцы из 524-го полка их дивизии. Здесь же они встретили рабочего из заводской дружины. Он помогает отыскать в цехе, в трубах ржавую воду. Ею удается напоить раненых. Солдаты, порвав на себе нижние рубашки, перевязывают товарищей.

Утром создалось угрожающее положение для обороны соседнего цеха. Неожиданным броском фашисты выбили наших бойцов. Увидев через проем стены отходящих, Алексей крикнул Филимонову:

— Товарищ помполит, там неувязка, я пошел!.. — и бросился наперерез. За ним — Шутов, Черношейкин.

— Стой! Куда? Цех отдали?

Бойцы не знали Очкина, но подчинились офицеру. Фашисты не ожидали возвращения отступавших. Этим и воспользовались наши бойцы. Они выбили противника из цеха.

Через полчаса за цех снова разгорелось целое сражение. Очкин, сознавая, что силы далеко не равные, пускается на хитрость. Оставив в зарослях исковерканного бетона группу автоматчиков, он инсценирует отход. Фашисты вваливаются в цех. Из развалин их встречает кинжальный огонь автоматчиков. Оставшиеся в живых гитлеровцы разбегаются. Фашисты после этого случая боялись сунуться в цех.

К этому времени танки и автоматчики врага отрезали группу Алексея Очкина от Бориса Филимонова.

Отчаявшись справиться с маленькими гарнизонами в цехах, фашисты прекратили натиск, они решили стереть с лица земли разрушенные и полуразрушенные цехи завода и их мужественных защитников огнем артиллерии, минометов и авиации.

Кузнечный цех, где засели очкинцы, стал подобен кромешному аду. Ярким пламенем горели промасленные ямы, на месте которых некогда стояли прессы. Языки пламени лизали все, что могло и не могло гореть. Люди задыхались в удушливом смраде горящих масел. Один из бойцов, не выдержав, выбежал. Окружавшие цех фашисты скосили его автоматным огнем. Гитлеровцы решили сжечь смельчаков.

Патроны у наших бойцов были уже на исходе, гранат почти не осталось. От жара начинали тлеть гимнастерки. Тогда старший сержант Козачок сказал Алексею:

— На берегу, за обрывом — пункт боеприпасов 524-го полка.

Очкин прокричал:

— Товарищи, будем пробиваться к Волге! В нижний поселок! Там патроны!

Враг уже считал, что наши солдаты сгорели, как вдруг из огня на фашистов бросились люди в дымящихся гимнастерках.

Отстреливаясь, солдаты пробились к недостроенному Дворцу культуры, где размещался КП 112-й дивизии. В подвале Очкин обнаружил передовой отряд медсанбата. Врачи и медсестры, в большинстве безоружные, не хотели уходить без приказа. Очкин принудил их покинуть подвал и, прикрывая их отход огнем автоматов, дал возможность медикам отползти к круче и по обрывистому берегу Волги спуститься вниз.

В это время фашисты стали обходить Дворец культуры. В подвале набралось солдат сорок. Здесь были и те, кто сражался с Алексеем в цехах Тракторного, и другие, незнакомые, которых Очкин видел впервые. Надо было уходить к Волге, к круче. Там Алексей намеревался занять новый рубеж, но можно было пробиться и за речушку Мечетку, куда ушли врачи. Обратившись ко всем, Очкин глухо сказал:

— Мы идем на кручу. Внизу под ней, на берегу, склад боеприпасов. — Помолчав, добавил: — На кручу идут добровольцы.

Это он сказал тем солдатам, которых не знал. Стало тихо, лишь пули цокали о камни.

— Ну, пошли! — приказал Алексей.

Бойцы выбрались из подвалов и стали сосредоточиваться в южной части Дворца культуры. Алексей осмотрел из-за камня путь, по которому им предстояло пройти к круче, — метров четыреста. Главное было добраться к круче с меньшими потерями, иначе их сразу же могут сбросить в Волгу. Фашисты хотя и окружили развалины дворца, но кольцо их, судя по выстрелам, было не таким уж плотным. Гитлеровцам, конечно, и в голову не приходило, что найдутся такие, кто решится вдруг занять оборону на самом обрыве, на кромке.

Группу прорыва возглавил Коля Смородников. Бойцы, неожиданно выскочив из развалин, пересекли открытую местность и, не дав гитлеровцам опомниться, ворвались в развалины дома неподалеку. Было очень важно выбить фашистов из этого разрушенного дома. Тогда появлялась возможность простреливать левый и правый фланги. Кольцо было разорвано. И не только разорвано, но раздвинуто. В образовавшуюся брешь бросились все, кто оставался к этому времени в подвале. Короткими перебежками бойцы устремились к волжскому обрыву. Уже при подходе к нему Алексей приказал Черношейкину закрепиться слева, в трансформаторной будке, и пулеметным огнем прикрыть отход к круче группы Смородникова.

Фашисты оторопели. Еще недооценивая происшедшее, они вяло обстреливали откатывающиеся к кромке обрыва группы наших бойцов.

Люди, подбегая к обрыву, ложились на его край животом а ноги, черкнув в воздухе, начинали осторожно нащупывать опору.

К пяти часам вечера все, кто был в окруженном подвале, с небольшими потерями пробились к круче.

Первый выстрел с нее по врагу возвестил о том, что бой за Тракторный еще не кончился.

…Круча — почти отвесный тридцатиметровый обрыв. Здесь, почуяв простор, любит гулять ветер. Сюда по пути в Заволжье приносит свой полынный запах брат волжского ветра — озорной дончак. Сюда приходили любоваться раздольем Волги. От ощущения простора здесь захватывает дух, от одного взгляда вниз кружится голова. Там, далеко внизу, узкая полоска песчаной отмели.

Алексей занял место в центре кручи и передал по цепочке первую команду:

— Крепись, ребята! Жизнь или Волга!

Фашисты, все еще не веря в затею русских, ничего серьезного не предпринимали. Временами из Дворца культуры, который наши только что покинули, долетало:

— Русс!.. Буль-буль!.. Волга!

По цепочке побежал приказ — командование обороной принял на себя лейтенант Очкин. Лейтенант приказал занять интервал в обороне пять-шесть метров друг от друга.

Оставшись на кромке, Алексей спешно послал вниз лейтенанта Шутова и сержанта Козачка.

С ними ушли два бойца из чужой дивизии, назвавшие себя минометчиками. Очкин приказал сержанту Козачку выяснить, есть ли на складе боеприпасов мины. Если есть, будет у них минометная батарея из двух ротных минометов. Лейтенанта Васю Шутова Алексей назначил начальником штаба. Ушла вниз к Волге и медсестра Тоня Давыдова. Ей было приказано организовать место для раненых.

Козачок шел знакомым маршрутом, по которому он пробирался еще несколько дней назад. Вася Шутов «колобком» вертко спускался под кручу, поспевая за рослым стройным чернобровым Козачком. Пройдя шагов сто, остановились у округлого входа в пещеру. Таких пещер, а точнее — таких проходов, очевидно вырытых еще мальчишками, было на берегу много. По-видимому, одну из них углубили и расширили саперы из 112-й дивизии, сделав ее военным складом.

У входа в склад их встретил пожилой солдат с автоматом. Рядом с ним сидел старшина, раненный в левую ногу. Они оба испытующе посмотрели на лейтенанта и солдат. Они еще, очевидно, не знали, что произошло на Тракторном. Из разговора выяснилось: еще днем двое от них ушли в штаб дивизии и до сих пор так и не возвратились.

— Ну, вот что, снабжать, кроме как нас, некого, — откашливаясь, проговорил Козачок. — Наверху наш лейтенант Алексей Очкин занял оборону и приказал нам немедля доставить все, что у вас есть, наверх, на кручу.

Старшина подумал и ответил:

— Понятно.

Козачок окинул взглядом хорошо отделанную тесом пещеру. При свете керосиновой лампы он увидел ящики с гранатами, ящики с минами, с автоматными дисками, а в углу — трубу миномета без плиты.

При их голоде на артиллерийские средства этот нуждавшийся в починке миномет, из которого все же можно было стрелять, оказался большой находкой.

— Здесь бы местечко для лазарета выкроить, — проговорила Тоня.

Лазарет был действительно нужен. Все принялись за дело, сдвигая содержимое склада ближе к выходу, к одной стороне.

Никто из них не думал о смерти, и никто из них не знал, сколько они продержатся на этом совершенно фантастическом рубеже. Но каждый действовал так, словно здесь, на круче, они собирались зимовать.

Лейтенант Шутов обнаружил на складе пулемет и приказал бывшему начальнику склада занять оборону слева, у подошвы кручи. Шутов боялся, что враг, быть может, попытается обойти их с тыла. Остальные нагрузились, как могли, гранатами, автоматными дисками и стали карабкаться вверх. Надо было спешить. Там, наверху, к этому времени уже шла ожесточенная перестрелка.

Тридцать метров вверх по крутому подъему, тридцать метров вниз по трудному спуску, а взять в один раз много боеприпасов нельзя. Да и из тех, кто подносил их, Алексей половине пока приказал остаться на круче. Предстоял тяжелый бой. Оглядываясь время от времени назад, на берег Волги, Алексей случайно увидел валявшуюся внизу, на песке; ржавую бадейку. Он решил, что ее надо использовать. В какой-то степени это решало задачу доставки боеприпасов со склада на кромку. Нужны были трос или хотя бы крепкая веревка, но ни тем, ни другим они не располагали.

— Придется пожертвовать на это дело обмотки, — подмигнув, предложил Сергиенко, и через несколько минут сверху вниз уже летели десятки прочных солдатских обмоток.

Больше всего Алексей беспокоился за свой правый фланг, который очень близко подходил к позициям фашистов. Было хорошо видно, как они сосредоточивались в ближних развалинах, готовясь к атаке.

«Скоро начнут», — подумал Алексей.

Разрывы снарядов и мин начали рвать землю в десятках метров от кромки кручи. Волна огня и металла взяла старт и приближалась, готовая сокрушить, захлестнуть их. Когда она подкатилась совсем близко, из развалин выскочили гитлеровцы и, пригибаясь, бросились к кромке. Тут же ураган огня соскользнул с кручи. Теперь мины и снаряды гулко рвались позади, подымая в Волге высокие фонтаны брызг.

Вся круча словно встрепенулась. Забили пулеметы, раздались автоматные очереди. Вначале огонь был недружный, частый, беспорядочный, но вскоре бойцы стали бить по врагу залпами.

Фашисты остервенело лезли напролом. Теперь они, очевидно, поняли, что взять этот рубеж будет не так легко…

Защитники кручи швыряли и швыряли гранаты в наступающие цепи гитлеровцев.

В самом разгаре боя на правом фланге смолк пулемет. Алексей скрипнул зубами, прокричал, чтобы те, кто был ближе всех к пулемету, узнали, в чем там дело.

Фашисты стали наседать упорнее.

Алексей интуитивно стал ощущать, что их вот-вот могут опрокинуть.

Натиск немцев достиг предела. Вскочив во весь рост, Алексей с неистовым криком: «Бей гадов!» — очутился среди гитлеровцев. Он думал лишь о том, чтобы вовремя и быстро опускать и поднимать автомат, колотя им вражеских солдат. Это произошло в секунды.

Вслед за лейтенантом поднялись все защитники. Семьдесят солдат оказались среди растерявшихся на миг гитлеровцев.

Фашисты не выдержали, побежали назад. Наши провожали их до самого Дворца культуры, поливая огнем из автоматов.

Возвращаясь обратно к круче, Алексей подумывал, что надо бежать скорее: враг не замедлит ударить вслед. Надо было бы прижаться к позициям врага. Но сейчас уже поздно, да и вряд ли можно при их запасе боеприпасов отходить далеко от кручи.

Бойцы вновь залегли на кромке. Опять шквал огня, волной приближающийся к круче. Один за другим гибли ее защитники. Если бы им удалось закопаться в землю!..

Вдруг Алексей услышал крик падающего вниз раненого и вздрогнул. Ничто на него не подействовало так, как этот крик. В шуме боя голос погибающего бойца гулко, далеким раскатистым эхом скользнул по простору Волги.

Только в темноте фашисты отказались продолжать атаки.

С приходом ночи бойцы принялись долбить землю.

Посланные на правый фланг Черношейкин и Пивоваров, наконец, доползли. Пивоваров тронул холодный металл пулемета рукой и, оглядев его, убедился, что оружие цело. Покосился на убитого. Молодой незнакомый паренек лежал, уронив голову на вытянутую руку. Он лежал вниз лицом: ноги его свисали с кручи, как с полки в поезде.

— Его-то куда? — спросил Черношейкин.

Пивоваров, повернув голову, задумался. Он смотрел, не мигая, и при свете чертивших небо ракет, при отсвете далекого пожара Черношейкин разглядел зеленое лицо и такие же кажущиеся зелеными, глубоко посаженные глаза. Пивоварова взволновала гибель этого молодого солдата.

— Куда? — переспросил Пивоваров. — А кто его знает куда…

— Может, спустим его вниз? — предложил Черношейкин.

— Как спустим вниз? — встрепенулся Пивоваров.

— Да так, с края подтолкнем его… Теперь все равно.

— Ну что ты за человек! Удивляюсь я тебе, Черношейкин!

Осторожно взяв под руки убитого, Пивоваров отполз с ним в сторону, к самому краю оврага, спускавшегося к Мечетке. Когда вернулся, откашлявшись, сказал Черношейкину:

— Ну вот, мало-мало управимся, да и спустим паренька вниз. Похороним его по всем правилам внизу, у воды. Пусть слушает Волгу.

Черношейкин ничего не ответил. В этот момент рядом послышался голос Сергиенко:

— Черношейкин, ты?

— Я, — ответил Черношейкин. — Чего тебя, слепого, носит?

Коля Сергиенко был близоруким, ходил в очках, но не любил напоминаний об этом и сказал строго:

— Командир приказал. Он меня назначил вторым номером к Пивоварову. А тебя требует к себе.

— Ну что ж, раз приказ, иди, Черношейкин, — сказал Пивоваров. — А справим дом, заходи на новоселье.

Черношейкин полз назад, стараясь добраться как можно скорее. Ведь к утру надо было заготовить себе место перед трудным боем, надо было вырыть на круче гнездо. Черношейкин наперед знал, что будет утром. Да чтобы представить это, не требовалось большой фантазии. Он полз мимо людей, которые все занимались одним: кто лопатой, кто просто финкой, кто куском железа, — все они долбили землю.

Ветер раздувал угли пожарищ. Языки пламени поднимались высоко над развалинами, освещая фантастические руины горящего города.

Тракторный продолжал гореть. На фоне его зарева временами появлялись черные силуэты вырвавшихся из окружения наших бойцов. Несколько часов назад услышав звуки боя, они теперь, точно к магниту, по одному, по двое просачивались сквозь порядки противника к круче. Небритые, изнуренные непрерывным боем, они выходили, радовались грубому солдатскому оклику, точно материнскому голосу.

Сколько их собралось на круче, Очкин еще не знал. Ему нередко то с правого, то с левого флангов докладывали, что на кручу прибыло пополнение. Кое-кого ему самому довелось встречать окликом.

Всю ночь дежурные из фашистских окопов прерывистым беглым огнем простреливали кручу. Временами в полночном мглистом небе появлялись вражеские самолеты-разведчики. Они сбрасывали осветительные «люстры» и уходили. Становилось светло, как на площади столичного города. Зайцев, пэтээровец из дивизиона Очкина, сострил: «Как на карнавале в Венеции. Благодать! Сколько света!..»

Зайцев и Алексей уже приготовили себе колодцы по грудь глубиной. Перед кромкой повсюду выросли бугорки земли, Алексей от души радовался, что они выдержали бой. Теперь им удалось закрепиться на обрыве, они выстоят наверняка.

— Ну, вот что, Зайцев, оползи весь левый фланг. Выясни, как там положение. Если кто запаздывает с рытьем окопчиков, разыщи для того лопату, действуй от моего имени.

— Есть!

— Свою, между прочим, отдай первым. А мы здесь с тобой докопаем и одной.

Сам Алексей, захватив с собой Черношейкина, решил обследовать правый фланг. Очкина тревожил именно этот участок, и он подумал о том, что хорошо бы минировать подступы к нему, а если хватит мин, то минировать вообще подступы ко всей кромке.

«Интересно, а есть ли во Дворце культуры фашисты или оставили его? — размышлял Алексей, подползая к Пивоварову и Сергиенко. — Надо бы точно разведать, где сейчас находятся гитлеровцы».

— Добрый вечер, товарищ лейтенант! Пожалуйте в гости, — встретил его Пивоваров.

У Пивоварова и Сергиенко не было лопаты, и они выходили из положения с помощью длинного куска железа.

— Скоро до дна Волги доберемся? — приблизившись вплотную, весело спросил Алексей.

— Докопаемся, товарищ лейтенант, обязательно…

Сергиенко молчал. Он с упорством продолжал кромсать землю и тяжело сопел.

— Что слышно? — кивая в сторону немцев, спросил Пивоварова Алексей.

— Ничего, постреливают.

— Есть ли немцы во Дворце культуры?

— Пока не видать, а там кто его знает, может, притаились.

— А надо бы выяснить это, — вслух подумал Алексей.

Поговорив с Пивоваровым, он собрался с Черношейкиным ползти к Дворцу культуры. Они уже отползли несколько метров, когда сзади послышался голос Пивоварова:

— Товарищ лейтенант, не дело вы затеяли!

— А что?

— Если убьют вас, тогда военный совет создавать, что ли? Так нельзя.

Несмотря на свою горячность, Алексей понял, что Пивоваров прав. После него старшим по званию на круче был Вася Шутов. Застенчивый, исполнительный лейтенант, Вася мог быть отличным начальником штаба, но вот обороной командовать ему было бы нелегко. Очкин действительно не имел права рисковать, будучи командиром обороны. Но кто пойдет в разведку, если не он? Пивоваров? Черношейкин? Сергиенко?

Коля Смородников! Ведь именно он, Коля Смородников, неизменно всегда ходил с ним, когда этого требовала обстановка и когда в разведку комдив посылал его, Очкина.

Алексей не мог не вспомнить одного памятного похода в расположение врага, который довелось им предпринять, еще будучи на Дону. Это было в те тяжелые для дивизии дни, когда только что погиб их любимый комдив Сологуб и когда из-за Дона не вернулся, не переправился на противоположный берег целый полк из их дивизии.

Это случилось при отходе. Одному полку там, в Донской степи, было приказано прикрывать отход остальных. Судьба полка всех волновала.

Ни один человек из него не вернулся на левый берег.

Командование дивизии поручило тогда ему, Алексею, возглавить разведку и попытаться выяснить, что же сталось с полком. Никто не верил, что сибиряки, даже оставшись в небольшом числе, могли сдаться.

Очкин и Смородников переправлялись за Дон. Возвращаясь, приносили много винтовок, противотанковых ружей, пулеметы с наших подбитых танков. Однажды, забравшись в танк, Алексей увидел зеркальце из нержавеющей уральской стали, отвинтил его, подумав: «На фронте такое зеркальце — находка, не разобьется».

О судьбе полка узнать не удавалось.

Никаких следов!

Несколько раз после этого они переправлялись и выше по Дону, но возвращались ни с чем.

Однажды рассвет застал разведчиков на той стороне Дона, когда они хотели переплыть через реку. Они заметили, что всего в нескольких десятках шагов проходит укрепленная линия обороны фашистов. Всего в десяти шагах перед ними был вход в дот. Солдаты ели арбуз. Разведчики залегли и только тут увидели страшную картину. Совсем рядом с ними, левее, у самой реки, лежали распластанные трупы. Это были они, сибиряки. Полк погиб, прижатый к самому берегу, не выпуская из рук винтовок. Весь. Видно было, что бой проходил жестокий и каждый боец погиб как герой.

Быстро поднималось солнце. Прошел час, и оно стало припекать. Смрад разлагавшихся трупов поднялся над берегом. Лежать пришлось в застывшей позе; от тяжелого напряжения все плыло перед глазами, мучила жажда. В амбразуре показалась вытянутая рука с парабеллумом. Рука двигала из стороны в сторону пистолет. Неужели заметили? Гитлеровец целился долго, а они ждали. Грохнул выстрел. Пуля врезалась в ногу Алексея.

Он не пошевельнулся, не издал звука.

В часе 60 минут, в летнем дне — 19 часов. 19 часов — это 1 140 минут и 68 400 секунд. 68 400 секунд надо было ждать, надо было терпеть. И они выдержали эти тягостные секунды и часы. Еле дождавшись темноты, сползли к реке и, прячась в темноте, долго не могли оторваться от воды.

Из этой разведки они принесли окровавленные партийные и комсомольские билеты и солдатские книжки.

Алексею никогда не доводилось прежде говорить Николаю напутствие — всегда они уходили вместе. Вместе! А вот сейчас Смородников шел в разведку без него. Со Смородниковым уходили еще трое. Они уползли в темноту, а спустя час послышались за Дворцом культуры разрывы гранат и отчаянная стрельба из автоматов.

Алексей отлично разбирался в азбуке боя. Это рвались те самые гранаты, которыми они снабдили разведчиков. Стрельба была недружной, и Очкин определил, что немцы отходят.

Наши разведчики подняли в стане врага переполох, и гитлеровцы, боясь окружения, отошли от кручи. Защитники кручи стали спешно минировать подступы к обрыву. Потом все замерло. Люди спали, обхватив автоматы, только Очкин да трое дозорных бодрствовали. Лейтенант пробрался на левый фланг, чтобы осмотреть с него весь низкий берег, уходящий к развалинам завода «Баррикады».

Он увидел, что почти на всем пятнадцатикилометровом пространстве враг вышел к Волге.

Вечером второго дня, когда стемнело, Алексей по цепочке передал вызов Смородникозу.

Николай приполз.

— Необходимо наладить связь со штабом армии, — тихо сказал Алексей. — Надо попытаться пробраться через Мечетку в расположение бригады Горохова.

— Когда идти? — спросил Николай.

— Сейчас… При возвращении — пароль «Орленок».

Коля ушел. А далеко за полночь на правом фланге дежурившие у пулемета часовые окликнули поднявшиеся с земли силуэты.

— Орленок! — ответил негромко голос из темноты.

К великой радости Алексея, вместе с Колей на кручу пришел Степан Кухта. С ним также пришли еще три бойца. Вместе с Николаем на кручу пришел и посланец политотдела дивизии майор Иванов.

Алексей обнялся со Степаном Кухтой. Они расцеловались.

— Вот, чертушка, пришел!..

— А я как узнал, что вы здесь, так сразу сказал, что иду на кручу к своему лейтенанту.

— Правильно поступил. Быть тебе, Степан, начальником тыла нашей обороны!

Приход на кручу майора поднял у всех дух: о них знают теперь, за ними будет следить весь фронт.

Майор ушел.

И когда назавтра во время атаки фашистов с противоположной стороны Волги ударили пушки тяжелой дивизионной артиллерии, вся круча огласилась восторженными возгласами:

— Ага, фашистская сволочь! С нами вся армия!

Подавив, наконец, на Тракторном все очаги сопротивления и сделав передышку, на третий день гитлеровцы обрушились на кручу всей мощью. Однако сбросить гарнизон Очкина в Волгу им не удалось.

Очкинцам помогла артиллерия с того берега Волги, выручила прилетевшая эскадрилья наших «ИЛов». В самый разгар атаки фашистов девятка наших штурмовиков вынырнула из-за кромки, пронеслась буквально над головами врагов, поливая их огнем пулеметов. Затем, сделав заход, выпустила весь свой запас «зрэсов»[1] в скопления второго эшелона гитлеровцев.

Атака фашистов захлебнулась. В этот день они больше не решались наступать на кручу.

Установив в ближних развалинах громкоговорители, гитлеровцы каждый день начинали с уговоров сдаться, обещая сохранить воинские звания и даже дать награды: каждому солдату — «железный крест 3-й степени», а офицеру — «железный крест с дубовыми листьями».

В ответ на такие посулы над кромкой появлялись сбитые из легких дощечек и щепок кресты.

Несколько голосов кричали:

— А мы вам деревянные приготовили!

Часто к этому добавлялось крепкое солдатское словцо.

На четвертый и на пятый день боев за кручу фашисты по шесть раз за сутки предпринимали отчаянные воздушные и артиллерийские налеты.

Наконец они решили, что без танков подавить оборону на круче им не удастся. Но попытки применить танки окончились для них неудачей. Две машины подорвались на минах. Пустить в атаку большое количество танков и одним разом, невзирая на потери, подавить оборону гитлеровцы не решались, боясь, что песчаная круча под тяжестью машин может обрушиться у кромки.

На шестой день наступило затишье. Алексей почувствовал: это неспроста, враги что-то затевают. Каждую ночь защитники кручи наводили порядок в минировании подступов, делая памятные отметки. Ведь каждую ночь через минные поля должны были уходить в расположение врага разведчики. Алексей избрал тактику: постоянно беспокоить фашистов.

А продуктов не было. С рассвета 14 октября многие не держали во рту ни крошки. Не было и питьевой воды. Воду, загрязненную нефтью (от потопленных барж и буксиров), брали прямо из Волги.

Под кручей в Волге плавало много дохлой, оглушенной снарядами и минами рыбы. Ее приняли «на вооружение». Нацепив на щепку, пекли на костре, ели сырую. И вдруг нежданно-негаданно бойцы донесли Очкину:

— Товарищ командир, на берегу обнаружен полузасыпанный блиндаж с провиантом.

Такое богатство! Тут же была снаряжена «экспедиция» за продуктами. Но войти в блиндаж оказалось не так легко. В темноте на бочках лежал интендант-старик, полусумасшедший. Он неистово кричал: «Хенде хох!» — и строчил из автомата. Как его ни убеждали, что пришли свои, интендант продолжал стрелять. Наконец со стариком удалось справиться. На складе — солонина, конфеты «Раковая шейка» и пять литров разведенного спирта, но хлеба — ни крошки.

Алексей шел по песчаному берегу Волги. Как и в первый день, с донской степи дул пронизывающий до костей холодный ветер. Вода в реке вздыбилась.

Алексей думал… Многих его бойцов ранило по второму и даже по третьему разу, и все же те, кто мог держаться на ногах и стрелять, не покидали позиций. А раненых, в особенности тяжелораненых, накопилось много. Тех, кто мог как-нибудь передвигаться, выпускали через правофланговый пост с надеждой, что человек как-то сам сможет добраться до бригады Горохова.

Но фашисты узнали об этом.

Алексей подошел к лазарету. Тоня и Степан Кухта встретили его в нескольких шагах от входа.

Раненые все время просили пить. Кухта забирался в ледяную воду, подальше от берега, чтобы зачерпнуть воду почище. Но медикаментов нет, нет и еды в лазарете. Приглушенные вскрикивания раненых доносятся на кромку, выворачивая, как говорит Кухта, душу наизнанку.

Очкин оглядел тесно набитую пещеру. Здесь были только те, кто уже не мог передвигаться. Пахло загнивающими бинтами.

— Что будем делать, товарищ лейтенант? — спросил Кухта.

— Я тебе, Степаныч, на этот счет ничего не скажу, — ответил Алексей. — Здесь ты такой же командир, как и я, ты и принимай решение… Ты вот что мне скажи: солонину и конфеты на сколько дней еще растянуть сможем?

— Дня на три, а потом конец.

— На скольких ты тогда поделил?

— На пятьдесят семь.

На круче на шестые сутки их было пятьдесят семь, всего пятьдесят семь — наверху и внизу, вместе с ранеными.

Степан Кухта после ухода Алексея принял решение: из найденных на берегу обгорелых бревен сбивать плоты и на них спускать по реке раненых, по одному, веревками привязав к бревнам.

Степан неутомимо занимался плотами. Он даже придумал особую конструкцию — крест: плот из двух бревен, продольного и поперечного. Это гарантировало, что бревно не станет вращаться и раненый не окажется лицом в воде.

Степан привязывал раненого к бревну и, простившись, тихонько толкал плот. За короткий остаток ночи плот должен был как раз миновать берег, занятый фашистами, и с рассветом показаться там, где вплоть до самого Красноармейска были наши. Степан надеялся, что раненого обязательно заметят с берега и выловят.

На следующий день защитники кручи пережили наиболее тяжелый бой. Вниз в бессознательном состоянии принесли Колю Смородникова. Степан Кухта, не дав его донести в «лазарет», тут же уложил на плот, стряхнул слезу, стал готовить раненого к тяжелому путешествию по реке.

Не дожидаясь темноты, Кухта оттолкнул от берега плот с Колей.

Не ошибся лейтенант, когда еще вчера, прислушиваясь к наступившему затишью, подумал, что фашисты затевают необычное.

С утра к кромке обрыва осторожно, словно ощупью, на расстоянии метров семидесяти друг от друга, выбирая проходы между глубокими воронками, двинулись два танка-тральщика. Они шли, выпустив щупы-катки на длинных стальных оглоблях. Тяжелые катки подпрыгивали при взрыве мин, а танки шли дальше.

По танкам били бронебойщики, но вражеские машины были от них слишком далеко. Наконец один удалось подбить. Машина загорелась. Другой танк попятился.

Выстрелы из танка вздымали землю перед стрелками-бронебойщиками. Солдаты гибли. Алексей отлично понимал: это всего лишь проба.

И он не ошибся.

В середине дня на наши позиции ринулись уже не два, а десять танков-тральщиков. Их атака сопровождалась ураганным минометным огнем. Прячась за машинами, шли толпы гитлеровцев.

Ранило санинструктора Тоню Давыдову и многих других. Осталось только девять бойцов, способных стрелять. Люди уже не думали о жизни. Они жили одним — умереть, но удержать рубеж родной земли.

Фашисты не сломили их сопротивления.

Круча осталась нашей. Но Алексею и его бойцам было ясно, что дни обороны кручи сочтены.

К вечеру Алексею передали, что его хочет видеть Пивоварыч. Очкин обрадовался: сейчас ему необходимо было поговорить с человеком, прожившим две такие жизни, как его.

Пивоварыч, сухощавый, неторопливый в движениях, так, словно они были не на переднем крае фронта, а где-нибудь в летнюю пору дома, проронил:

— Вот пришел… Что-то сегодня не дремлется. — Вздохнул. — Да, табачку бы сейчас хоть на одну бы закруточку… В мирное-то время ведь каких только папирос не было! Кури себе сколько влезет и «Казбек», и «Нашу марку» и «Пушку»!

Пивоварыч нащупал сухую чернобылку, сшелушил с нее листья и стал сворачивать самокрутку.

Участник обороны Царицына, он был окрылен каким-то светящимся чувством жизни, которое передавалось Очкину.

Внизу шумела не замерзшая еще Волга. Волны ломали непрочный лед. Алексей с Пивоварычем сидели в ячейке и, устремив взгляд в черноту ночи, молча прислушивались к шуму реки.

Алексей подхватил слова песни, и они так, прижавшись друг к другу, пропели всю песню до конца. Очкин почувствовал, что отдохнул душой.

Утром следующего дня враг вновь обрушился пулеметным и минометным огнем на кручу. Потом наступило затишье, и опять начался обстрел. И так весь день. Но в атаку фашисты пошли лишь к концу дня. Они устремились на правый фланг обороны, но на этот раз в атаке участвовало значительно меньше фашистов, чем всегда. Они наступали без танков.

Пивоваров и Сергиенко встретили бой на правом фланге кромки.

Но вот их пулемет замолчал.

Гитлеровцы приближались. Они поднялись во весь рост. Алексей ясно разглядел их лица. Он был от пулеметного расчета всего в сорока шагах.

— Пулемет!.. Почему не стреляет? — Алексей кинулся на правый фланг. Фашисты увидели: с пулеметом что-то случилось — и, не обращая внимания на автоматный огонь, резким рывком бросились туда же. Они бежали, уже не стреляя, почуяв, что рядом с пулеметом бойцов нет.

И тут пулемет ударил.

Пивоварыч успел сделать свое дело. Его очередь, резкая и короткая, но разящая, сбила и эту атаку. А когда пулемет, вдруг поперхнувшись, опять замолк, Алексей был рядом с Пивоваровым. Он еще не знал, что эта пулеметная очередь, последняя очередь, была возгласом его умирающего боевого друга. Не знал еще, что совершил этот человек в последнюю минуту своей жизни.

Разрывная пуля попала в живот Пивоварова, и старый коммунист напряг все свои силы, сорвал с головы пилотку, прижал ее к животу. Он навалился всей тяжестью тела на кромку, зажимая страшную рану, и, умирая, стал стрелять.

Алексей дотронулся до плеча Пивоварова. Тот был уже мертв. Топорщился ежик седых непокорных волос. Мертвые руки стиснули в судороге гашетку пулемета.

Стемнело. Фашистский громкоговоритель, молчавший последние три дня, вдруг разразился неистовой речью, агитировавшей защитников кручи сложить оружие.

В последней схватке фашисты безошибочно определили, сколько их осталось в живых — восемь. Фашистский диктор «увенчивал» их лаврами, «пел» дифирамбы их стойкости и мужеству, называл настоящими солдатами, героями.

Гитлеровцам хотелось скорей покончить с кручей. Но теперь они, знавшие, что силы защитников истощены, очевидно, решили больше не платить жизнями своих солдат за взятие этого рубежа.

Но главное — теперь немцы знали, сколько их осталось на кромке.

Восемь солдат сосредоточились на правом фланге обороны.

Алексей, находившийся с Зайцевым в центре и оставшийся на своей позиции, теперь стал ее левым флангом.

О последнем дне обороны Очкин рассказывает так:

— На одиннадцатый день, оставшись на этой позиции в живых вдвоем с Зайцевым, мы уничтожили шесть танков. Из-за трансформаторной будки показался седьмой. Противотанковое ружье Зайцева вышло из строя, у меня оставалось три патрона. Стал я заряжать ружье, а тут патрон заело…

Я выскочил на кромку обрыва и начал каблуком выбивать затвор с патроном. Фашист, приближаясь, медленно разворачивал в мою сторону башню с пушкой. Почему он тогда не срезал меня из пулемета? Не знаю. Мне удалось выбить патрон. Смочил его слюною, дослал в патронник, прицелился, но нажать спусковой крючок не успел…

Рядом разорвался снаряд. Очкин потерял сознание.

Осколок снаряда пробил шинель, карман гимнастерки, комсомольский билет. Осколок шел к сердцу. Но дальше путь ему преградило зеркальце, зеркальце, изготовленное из уральской стали.

Очнулся Алексей Очкин в госпитале за Волгой.

Незабываемы встречи с участниками обороны Тракторного и их письма. Вот они лежат передо мной в разных конвертах.

Письмо бывшего участника обороны, работника политотдела Владимира Владимировича Гусева:

«…15 октября немецко-фашистским войскам удалось на двух узких участках вырваться к кручам Волги, и тогда набатом прозвучал призыв: «Коммунисты!.. Раненые!.. Все, кто может, к оружию!..»

Кому довелось быть там, помнят, как окровавленные бойцы становились плечом к плечу, стеной, поддерживая слабых, и бой не мог заглушить: «Мы все коммунисты!» Командир дивизии подполковник Ермолкин собрал под знамя пять-шесть десятков контуженых и раненых воинов и штурмом отбросил пехоту и танки противника от кручи Волги.

А в ночь на 16 октября прорвалась с боем на левый фланг бригада генерала Горохова. После этого я взял связного (очень жаль, что фамилию его не помню, — то был безотказный и преданный боец) и вместе с ним вернулся к оврагу, где нашел подполковника Ермолкина. Когда я ему доложил, что в 385-м полку осталось 12 человек и знамя, он опустил голову и долго молчал…»

Письмо бывшего замполита по комсомолу 112-й дивизии Либмана:

А Филимонов, замполит противотанкового дивизиона, рассказал мне:

— …В живых остались Кухта, Черношейкин, Сергиенко, Коля Смородников, Вася Шутов и Зайцев.

Кухта подорвался на немецкой мине уже после. Это случилось 13 июля 1944 года под Бродами. Вася Шутов стал командиром батареи.

Вася Шутов родился где-то в Архангельской области. Белобрысый паренек, тихий, небольшого роста, спокойный и в бою. Ему тогда было 21–22 года.

После обороны Коля Сергиенко воевал в бригаде Горохова. Может быть, он и жив. Юркий, подвижной, отчаянный и упрямый, часто ходил в разведку.

Сергиенко был награжден орденом Отечественной войны I степени.

Черношейкин уехал с нами на Курскую дугу. Где он был ранен — не помню. Возможно, на Днепре.

Потом я узнал вот что.

…Они были где-то совсем рядом, в задонской степи, оба совсем юные лейтенанты. Оба стояли насмерть, преграждая путь рвущимся к Волге вражеским танкам и пехоте.

Потом, после битвы на Волге, где-то разными дорогами воины шагали на запад, как шагали сотни тысяч их сверстников, а после войны, опаленные битвами, они пришли в институт кино. Тогда ВГИК заполнили люди в серых шинелях, и среди них были эти двое. Григорий Чухрай и Алексей Очкин. Они воевали рядом и после учились в одном институте, но близко не знали друг друга, пока не встретились на «Мосфильме», когда Алексею Очкину предложили пойти работать ассистентом к начинающему режиссеру.

Об этом рассказывал мне Григорий Чухрай:

— Мне посчастливилось работать вместе с Алешей Очкиным. Это было очень здорово. Этого никогда не забыть, потому что мне было очень трудно осуществлять свою первую постановку — «Сорок первый». Меня поддержали Алеша, артист Крючков и другие коммунисты.

Характер человека сказывается везде.

Мы были рядом где-то — не то что в непосредственной близости, но на одном и том же участке фронта. И сейчас оба работаем в искусстве.

Продолжаем бороться за те же великие цели.