"Каменная грудь" - читать интересную книгу автора (Загорный Анатолий Гаврилович)

3ACEKA НА ДЕСНЕ

Спустя несколько дней, когда улеглась смута, к кузнице прискакал староста с двумя холопами.

– Где возмутитель? Куда спрятал внука? – натужно закричал староста и ткнул носком сапога в лицо старика.

Холопы спрыгнули наземь, подняли Шубу, из носа его тонкой струйкой текла кровь, застывала в реденькой бороде.

– Отвечай!

– Он там, – кивнул головой Шуба в сторону степи – его увели печенеги… заарканили и увели.

– Лжешь, старый пес! Куда упрятал разбойника? Он – разбойник, он – тать, знаешь ли ты это?.. Он поднял руку на господина, подлый холоп, раб!.. Куда девал его, отвечай!

– Увели его совсем, – твердо отвечал Шуба.

Пока староста ругался, брызгал слюной, холопы шарили по кустам у болота. Низко над вербами полетел вспугнутый аист, шелестя травою, опустился где-то рядом.

– Нет нигде его! Все обыскали… вот только доска резная, – робко доложил один из холопов.

– Бросьте ее к лешему! Или нет, на плечи ее старикашке! Пусть несет! – бесился староста.

– Подохнет он, – заметил холоп.

– Молчать! Пусть подохнет, старый колдун… И кузнец, и резчик по дереву, и траву-мураву собирает, на зуб пробует… Не может столько знать человек, он – колдун!.. Неси, старый!

– Понесу, понесу, – заторопился тот, выбирая ногами место поустойчивее.

– Ах, утек, гнусный возмутитель. Это он первый шапку бросил! Поймаю – не пощажу! Всех из шкур вытряхну! Раздавлю, как клюкву! Свинцом залью, косточки обглодаю! Уморю! Грязные псы!

Староста повернул мечущегося коня и ускакал.

– Ну же, старик, шевелись, – проворчал холоп, – слышишь?

– Слышу! Спасибо вам, люди…

– За что же? – нахмурился тот.

– За то, что в труде помереть даете.

Согнувшись в три погибели, шатаясь, походя издали на раненую птицу с распахнутыми крыльями, старый умелец потащился к селению.

Доброгаст ничего об этом не знал. Он был уже далеко на пути к Киеву.

По степи пышно поднялась молодая, хрустящая под ногами зелень, ярко расцветилась горячими цветочными садками – водила хоровод весна, бросала на землю пестрые платки.

Поросшая желтыми мальвами дорога бесконечно вилась вокруг частых холмов. Навстречу катились зеленые травяные волны, всплескивалась синяя живокость и одинокий мак, наплывали поляны отцветающей сон-травы. Распластав огромные крылья, ленивый в движениях, парил орел, перепела ныряли в зеленя, пробиралась боязливая дрофа. Там, где земля дружилась с небом, сверкающими, обманчивыми озерами растекалось дрожащее марево. Легкими золотистыми облачками летела оттуда пахучая цветочная пыль. Зычный клекот пернатого хищника, время от времени раздававшийся в воздухе, да извечный шум травы не нарушали дремотной тишины. Если налетал ветер покрепче – взвивались голосистые жаворонки, цветущий качим пробовал сорваться с корня. Не было конца буйнотравью! Изредка попадался заросший чертополохом каменный болван, облепленный какими-то красно-черными козявками, вылезшими на солнце, или изношенный лапоть неведомого путника, нашедший приют под васильками. Все сонно, и дико, и пусто…

Доброгаст был один в степи; казалось, чего вольнее? Чего желать еще? Простору-то сколько! Солнца и света. Кругом живут, ликуют маленькие народцы птиц, зверушек и насекомых! Но нет, тоскою сжималось сердце, не такой воли хотел он, не этой звенящей тишины желал. «Воля – среди людей», – думал. Уже солнце склонилось к западу, уже чаще стали попадаться отдельные деревья в кустах белой таволги, когда что-то качнулось в глазах, отделилось от перелеска… Что бы это могло быть? Доброгаст напряг зрение – нет ничего… померещилось. Опустил голову. Ноги, будто чужие, шлепают пылящими лаптями, оставляют едва заметный след. Какой-то свист… суслик, наверное, или сурок. Поднял голову, огляделся и бросился в кусты, припал к земле. В полуверсте от него маячил конный отряд.

С бьющимся сердцем прислушивался Доброгаст… Тихо. Только из степи неслась докучная музыка насекомых да сумеречными стаями летали стрекозы. Топот все ближе… осторожно приподнялся: кто бы это мог быть?

В голове отряда вышагивал буланый породистый конь, вышагивал осторожно, мягко; на нем сидел высокий безбородый витязь, закутанный в белое корзно.[3] Следом ехали два грузных всадника в дорогих доспехах, очень похожие друг на друга, рыжебородые, свирепые. За ними покачивалась в седлах дружина, поднявшая к небу копья, – человек сто. Ехали молча, глухо стучали копыта лошадей да позвякивали шлемы у седел. Через несколько минут приблизились настолько, что можно было разглядеть лицо каждого. Продолговатую, обрамленную гладко причесанными пепельными волосами голову витязя стягивал стальной обруч из двух скрепленных полос, серые глаза глядели бесстрастно, загар на лице лежал неровными ожоговыми пятнами. Пыльные усы тонким полумесяцем загибались к углам рта. У одного из рыжебородых лоб пересекала синяя вздувшаяся вена, у другого – от брови до уха через все лицо пролегал широкий синеватый шрам.

«Меченые», – подумал Доброгаст.

Отряд вдруг остановился. Неподалеку из-за поросшего кустарником холма высунулась поддетая копьем косматая шапка. Предводитель заметно оживился, выпрямился в седле и подогнал коня. Беспокойно озираясь, втянув головы в плечи, из-за холма выехало трое печенегов.

Доброгаст даже глаза протер – уж не снится ли ему? Но нет, всадники съехались у куста, совсем рядом. Начал молодой, с колючими, как щетина ежа, волосами, кочевник. Все его скуластое лицо улыбалось, лоснились жирные щеки. Одет он был в зеленый полосатый халат, под которым, однако, чувствовалась надежная кольчужная сетка. Конь дичился, встряхивал уздечкой, увешанной клочками человеческой кожи.

– Я, Илдей, старший сын могущественного Курея, приветствую кмета[4] Златолиста, – оказал степняк по-русски, посылая руку ото лба к земле. – Хакан Курей, повелитель летучих людей, дарит тебе любовь и обещает свою помощь. Ты получишь энисы[5] и тенгисы[6] и драгоценный ялмас-город.[7]

Щелками глаз Илдей вгляделся в невозмутимое лицо витязя, развел руками:

– Горячая любовь сильного из сильных стоит дорого, кмет Златолист…

Витязь поманил рукой меченых. Те подъехали, молча передали ему увесистый кожаный мешок, который он вручил печенегу.

– Остальное хакан сам добудет… если не струсит, – кривя губы, процедил витязь.

– Могущественный повелитель, степной сокол, камень, упавший с неба, хакан Курей… – зачастил печенег, ощупывая мешок.

– К делу, – перебил его кмет.

Они медленно, бок о бок, двинулись в степь. Злобные печенежские лошадки глинистой масти пофыркивали на буланого, норовили куснуть.

Мало что поняв из услышанного, но чувствуя что-то недоброе, Доброгаст отполз в сторону, обождал, пока отряд скроется за холмами, поднялся и побрел. Все тело ныло, ломили ноги, – верст, верно, шестьдесят отмахал, а дорога все вилась, вилась, и не было ей конца. Солнце выжигало глаза, слепни садились на потное лицо. Все парил орел: то уносился к облаку в потоке горячего воздуха, то снижался так, что можно было разглядеть его серое, словно чешуйчатый доспех, оперение.

К вечеру Доброгаст вышел на берег Десны и увидел невысокий бревенчатый частокол. За ним раздавались чьи-то громкие голоса, тянуло крепким запахом жареного мяса, от которого слегка затошнило.

Низко летела цапля. Доброгаст проследил за ее медленным полетом и пополз к частоколу. Осторожно, стараясь не зашуметь, прильнул к щели.

Он увидел трех или четырех коней, привязанных к воткнутым в землю копьям, да шалаш в глубине двора.

В следующее мгновение чья-то тяжелая рука схватила его за шиворот, подняла на ноги:

– Попалась зверушка в тенета! – засмеялся кто-то в самое ухо.

Не успев опомниться, Доброгаст почувствовал сильный рывок. Он перелетел через частокол и упал на землю. Могучий, лихого вида человек – один ус на вороте, другой у самого уха – занес над ним саблю.

– Ты кто?

– Смерд из соседнего села, – отвечал Доброгаст спокойно.

– Брёх! Нет тут никакого села, – захохотал усатый, приблизив лицо.

В упор смотрели глаза, быстрые, насмешливые, шевелились непомерно длинные усы. Страшное лицо – жесткое, сухое, играющее мускулами.

– Что там еще? – послышался чей-то рассудительный голос. – Опусти саблю, Буслай, не балуй.

– Жуй свою бороду, Бурчимуха, и не мешай мне прибить этого соглядатая княгини, – зло ответил Буслай и встряхнул Доброгаста. – Сказывай, кто ты, не то отведаешь булата!

Он для острастки помахал саблей над головой Доброгаста.

– Хлеба отведать бы, – ответил тот.

Буслай смутился, хмыкнул несколько раз.

– Вот ты какой! Вставай, что ли… Как кличут?

– Доброгастом.

– Ну и гости добро! – снова захохотал Буслай, толкнув его на середину засеки. – У нас пир на весь мир… Скупа старуха… прислала бочонок прокисшего вина… за нашу-то верную службу…

Помимо Буслая, в засеке находилось еще трое воинов. Самый молодой из них – красивый, зеленоглазый, как лесной бог, лежал в тени под проросшим частоколом, рубаха на груди разодрана, открытая рана подставлена ветру. Когда разговор товарищей прерывался взрывами громкого смеха, он силился улыбнуться, крутил головой; вьющиеся соломенного цвета волосы прилипали к потной шее.

– Это Яромир, – кивнул в его сторону Буслай, – а этого бородатого дразнят Бурчимухой, видишь, борода – что секира.

Пожилой, но крепкий, широкогрудый, в холщовой позеленевшей от травы рубахе воин приветливо кивнул головой. От него повеяло на Доброгаста спокойной, могучей силой.

– А вот этот, – ткнул саблей Буслай в сторону улыбающегося средних лет человека, длинноногого, похожего на цаплю, – Тороп. Он у нас вроде красной тряпки в сорочьем гнезде… Никудышный он – жила тонка.

Тороп уставился на гостя водянистыми, чуть навыкате глазами и вместо приветствия выпалил одним духом заговор:

– От твоего сказа, да не будет сглаза ни лесу, ни полю, ни на нашу долю. Мое слово крепко, как коготь орла.

Доброгасту налили в глиняную кружку вина, отломили смачный кусок печеной на углях зверины.

– Пей, Доброгаст, за здоровье русских храбров[8] – так нас величают в народе за то, что службу несем на заставах… тяжелую службу… скверную службу, это говорю я, Буслай-Волчий хвост.

Доброгаст выпил вино и с жадностью набросился на еду. Внутри у него что-то загорелось и в голове стало ясно-ясно.

Храбры пили.

– Клянусь всеми богами, наш городок, чтоб ему сгореть до последнего сучка, – самое скверное место в княжестве! – рассуждал Буслай-Волчий хвост. – Почему мне… дружиннику великой княгини, приходится здесь пропадать, как… как… почему, а?

Буслай обвел всех помутневшим взором:

– Верно говорю, Тороп?

– Ох, как верно, – с готовностью отвечал тот.

– Пусть этот хлеб превратится в булыжник, а это вино в дождевую воду, если мне пристало пропадать здесь. Мне – княгининому отроку.[9]

– Верно, Волчий хвост, не пристало, – соглашался Тороп и подальше отодвигался от небезопасной шпоры Буслая.

– Пока мы здесь бегаем за зайцами, Святослав, небось, готовит новый поход, – поддержал Бурчимуха.

– Воины его будут грести золото, а у нас до дыр проржавеют кольчуги, – вмешался Тороп, – иной раз, други, проснешься ночью – водяной в Десне кугикнет-кугикнет, да и всплывет сразу. Вода закипит-закипит, он и всплывет колесом… а с колеса так и брызжет. Или звезда какая летит – вот-вот по темени ахнет, жуть и только! Лучше уж пирогами торговать в Киеве на Бабином торгу, чем мыкать такое лихолетье.

В голосе Торопа слышался неподдельный испуг, казалось, он действительно проводит ночи с открытыми глазами, прислушиваясь к каждому шороху.

Доброгасту было чудно. Все его несчастья будто рукой сняло. Ему нравились эти необыкновенные рослые люди—от их речей веяло чем-то новым, волнующим; нравилась засека, глядевшая в степь, нравился самый вечер, тихий, розовый.

Встал, подошел к Яромиру, положил ему руку на лоб, присвистнул – огневик!

Раненый открыл глаза.

– Выживешь или нет?

– Выживу, – шепнул молодой храбр, – в глазах только синие цветы пляшут, как моргну – будто васильки.

– Мужайся, – сказал Доброгаст, отгоняя рой золотистых мух.

Он прошел всего несколько шагов вдоль частокола, высматривая что-то в траве, потом наклонился, сорвал ветвистое, еще не расцветшее растение и вернулся к храбру. Сдавил растение в кулаке, и на рану Яромира закапал кроваво-красный сок.

– Это зверобой, – пояснил Доброгаст, – человеку полезен, а скот от него гибнет!

– Ого! – улыбнулся Яромир, потрогав выжатое растение. – силенка в тебе! Трава суха, что мочало.

Свежий порыв ветра принес из степи стайку легких одуванчиков. Волчий хвост, выхватив саблю из ножен, стал сечь воздух. Одуванчики только заколебались и, подхваченные новым порывом, поплыли дальше. Бурчимуха хотел было отнять у Буслая клинок, но Волчий хвост заупрямился и толкнул Бурчимуху так, что он упал. Оба засмеялись.

– Ах, чтоб тебя шлепнуло! – ругнулся пожилой воин и дернул Буслая за ноги.

Тот не устоял, полетел на землю.

– А вот и шлепнуло! – торжествующе заключил Бурчимуха.

– Погоди, погоди, – запыхтел Волчий хвост, – еще неведомо, кто медведь, а кто охотник…

– Не к добру это, други, реготать на ночь, полевика беспокоить, – усовещевал Тороп.

Буслай одолел все-таки Бурчимуху, сел на него верхом:

– Уж не так ли медведь ломает охотника?

– Пусти! Ну тебя к лешему! – рычал Бурчимуха.

– Погоди. Как косолапый задирает ловца?.. У-у-у! У-у-у! Тяжеленька лапа у хозяина, ведающего мед. Никто не знает его имени. Коли шепнешь в мохнатое ухо настоящее имя – отпущу! У-у-у!

– Не шути, Волчий хвост, и впрямь оборотишься медведем! – затрясся от страха Тороп.

Яромир в своем углу приподнимался на локтях, стараясь получше рассмотреть, что происходит, и, кривясь от боли, смеялся.

Из шалаша на середину засеки вышел маленький худой волчонок, зевнул, показывая розовый язычок, потянулся, но вдруг жалобно заскулил, задрав остренькую мордочку.

Буслай не унимался, лез на рожон.

– Ну-ка, старинушка, выходи на игрушку молодецкую, – засучил он рукава.

Бурчимуха поднялся, встал, словно врос в землю кряжистым дубом.

– А вот получи-ка, – изловчился вдруг и хватил Буслая под ложечку. Тот только икнул и сел на землю, ошалело вращая глазами. Последовал дружный хохот.

– Ах ты, сивая борода! – задохнулся яростью Волчий хвост. – Бери топор или я расколю тебя надвое, как полено.

В одну минуту дружеская игра превратилась в поединок не на жизнь, а на смерть. Уже невозможно было разнять храбров. Кровь прилила к глазам, заходили на руках крепкие мускулы – хмель был тому причиной. Схватили из сваленного в груду оружия по боевому топору-секире.

– Эй, брызну водой, – спохватился Тороп, но противники уже разбежались в противоположные концы засеки. Злые и безбоязненные, стояли друг против друга на расстоянии пятидесяти шагов.

– Э-эх! – вскрикнул Тороп, когда секира Буслая просвистела над головой Бурчимухи.

Старый храбр, в свою очередь, ответил броском, но Буслай ловко увернулся.

– Убью!

– Поостерегись, сынок, не так шибко!

Они подняли оружие, сократили расстояние и поспешно метнули – оба сразу. Секиры кувыркнулись в воздухе, падая, скосили траву.

Держа топорище на плече, полный отчаянной решимости, Волчий хвост подошел еще ближе. Так и обдало Бурчимуху острым запахом пота. Старый храбр отступал.

Он не совсем был уверен в себе, руки его дрожали. Наконец Волчий хвост бросил… Тороп пронзительно вскрикнул, закрыв лицо руками, повалился на землю. И когда уже неминуемая смерть заглянула в глаза старому храбру, чей-то красный щит опустился из-за частокола перед самым лицом Бурчимухи. Топор вонзился в щит, расщепив его, упал в лебеду. Через ограду легко перепрыгнул длиннолицый витязь, укутанный в белое, почерневшее от пыли корзно. Дружинники замерли, угрожающе подперев небо копьями.

Буслай стоял, вогнув голову, жесткие волосы поднялись, будто вихорево гнездо – сбитые в кучу и закрученные ветром листья на дереве, – усы топорщились, он вмиг протрезвел.

Витязь подошел, цепкою рукою схватил его за ворот рубахи, рванул к себе:

– Тебя надо предать казни, буян!

Страшным ударом, так, что хрустнули кости Буслая, опрокинул его навзничь.

– Ой, чур меня! – воскликнул Тороп и мысленно причислил безбородого к чернобогам.

Доброгаст подумал о том, что судьба зачем-то второй раз сводит его с витязем.

Тот, наступив каблуком на упругую грудь Буслая, вытащил из-за пояса боевой нож…

– Пощады! – грохнули сзади всадники.

Витязь выпрямился, мимолетная досада скользнула по его лицу, но оно тотчас же стало по-прежнему невозмутимым. Он направился к шалашу, у входа сказал негромко:

– На роздых!

Волчонок бросился от него со всех ног, забился в угол и, ощетинившись, поблескивал оттуда глазами-изумрудинками.

Зазвякали сбруи, всадники, расправляя затекшие члены, повели лошадей на водопой.

Доброгаст уже перестал удивляться – столько необычного случилось в этот день, он так устал и изголодался, что ни о чем не мог думать. Отяжелевшая голова склонилась на грудь, глаза слиплись, он повалился в траву. На миг мелькнули перед ним: широкая степная дорога, печенеги на злобных лошадках. «Вот если бы лук был…» Проплыло лицо витязя. «… Кто он? И что ему печенеги?» Затем все смешалось, словно теплая волна увлекла Доброгаста.

Над розовой гладью Десны стала роиться мошкара, у берега зашептался камыш, ловя порхающих мотыльков. Сквозь него проглянула полная луна.

Молчаливые воины вернулись с реки, подсели к костру, выжимая мокрые волосы. Один из меченых подошел к храбрам.

– Что с ним? – кивнул он в сторону Яромира.

– Ранен в схватке с печенегами, хоть крепок и силы необыкновенной… правда, Улеб наш – посильнее будет. Улеб колеса с повозок ломает, как калачи, – расхвастался Тороп. – Да… с двадцатью схватился Яромир – мы на заставе были у Черной могилы. А он едва доехал до ворот, даже пота не вытер – свалился. Вот и лежит.

– Часто здесь появляются степняки? – спросил меченый.

– В последнее время почти каждый день… отряды небольшие, правда, – ответил Бурчимуха.

– Через Десну переправлялись?

– А мы-то на что! Пока ни один печенег не ступил с низины на правобережье я не ступит!

Злобно передернулось лицо меченого.

В эту минуту чей-то громоподобный голос заставил всех вздрогнуть:

– Эге-ей! Что за люди? Кто такие? Откуда пожаловали?

От этого голоса над затененной рекой поднялась пара диких уток и понеслась прочь, цепляя прибрежные камыши. Доброгаст очнулся от дремы.

Над частоколом маячил огромного роста всадник, закованный в тяжелую броню. Вороной распаренный конь под ним крутил мощною шеей, шуршала его тяжелая грива.

– Вот он, Улеб, – обрадовался Тороп, – детище наше нескладное!

– Кто такие, спрашиваю? – несся здоровенный голос.

Из шалаша вышел молодой витязь:

– Не шуми там!

– А с чего бы мне не шуметь? – откликнулся Улеб. Конь его тянулся схватить зеленые побеги проросшего частокола.

– Перед тобою – кмет!

– А мне чихать на твое кметство! Мы здесь сами по себе – вольные медведи! Замри ты, неуемный! Тпрру! Накось, кмет, получай.

Улеб размахнулся и бросил к ногам витязя мертвую печенежскую голову.

Вздрогнул безбородый витязь, нагнулся, поднял ее за волосы, вгляделся в искаженные смертью черты.

– Двое ушли, кмет, – сказал Улеб и перемахнул с конем частокол. – Что-то важное степь замышляет, как волки у пастбища, рыщут по окраинам печенеги. Откуда взялись, леший их ведает.

Витязь отшвырнул мертвую голову, поправил обруч на лбу. Глаза его стали пустыми, холодными.

– Шапки у степняков косматые… теплые… – говорил великан, не замечая того, что все смотрят на него, даже ложки побросали. – Слушай, Бурчимуха, что-то, неладное деется. Надо бы дать знать в Ольжичи.

Меченые внимательно рассматривали Улеба, его статную фигуру, бритое лицо с мясистым носом, с редкими, почти детскими бровями и рыжеватыми усами, растущими во все стороны.

– Кто ты? – спросил его витязь.

Улеб, не замечая необычности в поведении окружающих, спокойно ответил:

– Я – старший на засеке… третий год здесь… Много товарищей перебыло – все улеглись по степи, до сих пор косточки желтеют в репейниках, а я все живой… Теперь новые товарищи у меня.

– А это кто? – кивнул витязь в сторону Доброгаста.

Тот невольно вздрогнул, на мгновение встретился взглядом с витязем.

– Пристал к нам холоп, добрый гость… – начал было Тороп и осекся под взглядом Буслая. – Да он вовсе не беглый…

– Кусь, кусь, кусь, – позвал Улеб выбежавшего из шалаша волчонка. Потрепал его за ухо, расцеловал, подтолкнул ногой мертвую голову:

– Ну-ка, щен, проказник этакий, поиграй черепком…

Храбр не договорил, повалился на траву и отошел ко сну.

Тлеющие поленья еще долго отсвечивали в глазах витязя. Он молча сидел, подперев рукою голову. Потом костер погас, пустив сизые струйки дыма, и в небе яснее проступили крупные, словно бы влажные, звезды.

Наступила теплая, упоенная цветочным духом, совсем летняя ночь. Луна, как червленый щит, повисла над Русской землей, будто хотела отгородить ее от темной печенежской степи.

Доброгаст проснулся перед самым восходом, но лежал, не двигаясь, истома растекалась по всему телу. Смутная надежда зародилась в груди, отчего, он и сам не знал. То ли оттого, что сон какой видел, то ли оттого, что глаза его с радостью останавливались на каждом предмете, подмечали каждый пустяк: стройные колонки полынка, щупальца репейника из мягкой, будто пуховой, травы, возвышающиеся надо всем острые бутоны одуванчиков – далекие киевские терема…

Всадники совсем уже были готовы к походу, когда Бурчимуха, взяв под уздцы буланого жеребца, поклонился кмету:

– Благодарствую, витязь.

Тот даже головой не кивнул, взор его уперся в дальние холмы, где Десна встречалась со своим братом, могучим Словутичем.

– Прими этого щенка, – протянул Бурчимуха своему спасителю волчонка.

Волчонок озлобленно вырывался, пытаясь укусить. Меченые посадили его в пустой колчан, он и там тявкал и царапался.

Хмурый Буслай, с набрякшими за ночь глазами и безжизненно повисшими усами, зашел с другой стороны, стал на одно колено, склонил голову перед всадниками.

Витязь поднял руку, вздыбился его буланый конь, захрапел. Распахнулось на груди безбородого белое корзно, взвилось за спиной, и блеснул на кафтане золотой кметский знак – дубовый лист. Отдохнувшие кони охотно пустились в путь.

– Да проснись же ты, дохлая свинья, колода дубовая! – колотил Тороп по спине Улеба. – Яромир, очнись! У нас был Златолист! Каково?

Доброгаст поднялся и пристально смотрел вслед удаляющемуся отряду.