"Любовь моя - мелодия" - читать интересную книгу автора (Магомаев Муслим)

ТАКОЕ ВОТ КИНО

Кто из нас не любит кино? Я, например, люблю его очень. И у меня сильная ностальгия по нашим старым, прекрасным, чистым и умным фильмам. А вот мои актерские отношения с кинематографом напоминают сказку про Колобка: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел… То есть мне не раз предлагали сниматься, а я отказывался.

Первое предложение поступило, когда мне было двадцать с небольшим. Кинорежиссер К.Горрикер разыскивал меня через постпредство Азербайджана. Он хотел, чтобы я снялся в фильме «Каменный гость» по опере Даргомыжского и «Маленьким трагедиям» Пушкина. Дядя Джамал, зная мою любовь к Пушкину, к опере, радостно поспешил сообщить мне об этом. Я разделил его радость, но задумался: Даргомыжский написал партию Дон Жуана для тенора, а я баритон. Кроме того, известно, что блестящий повеса Дон Жуан был далеко не мальчик. Я же в двадцать три года выглядел моложе своих лет — худющий, длиннющий, тонкошеий.

Режиссер Горрикер приехал к нам домой. В беседе выяснилось, что нет никаких проблем: Дон Жуана можно омолодить, получится молодой, да ранний. Я согласно кивал, потом спросил: «А как быть с диапазоном?» Режиссер и тут нашелся: обещал снизить голос героя. И возраст вниз, и голос вниз. Хорошо, партию тенора можно транспонировать до баритона, а что делать с партией Лауры, с меццо-сопрано? Куда же ниже? Ниже идут уже мужские голоса. Не забасит ли Лаура?

Режиссер, как ни в чем не бывало, парирует: «Мы и с Лаурой что-нибудь придумаем». Я понял, что у него своя задача — сделать ставку на популярное имя, чтобы народ пошел на фильм-оперу. Мне очень не хотелось отказываться, все-таки фильм музыкальный, это мое. Но решил отказаться по причине музыкального модернизма режиссера.

Собирались снимать фильм «Земля Санникова». Мне предложили главную роль. Опыт сомнения у меня уже был, и опять я ревниво подумал, что режиссеру нужен не актер, а популярный певец, который и петь-то не будет. Но вот как он сыграет это никому не известно. Одно дело петь, другое играть вокально-драматические роли на сцене, и совсем иное вести диалог естественно и комфортно, по законам сценического мастерства, чувствовать себя в строгих рамках мизансцены. Недавно смотрел этот фильм по телевидению. Дворжецкий в нем сыграл прекрасно. Себя в этой роли представить не мог. И при этом подумалось, как бы это я снимался среди льдов и снега?

Однажды пришло письмо от кинорежиссера Александра Зархи. Появилась возможность обессмертить себя в роли Вронского в «Анне Карениной». Я был обескуражен, зато дядя Джамал был от радости на седьмом небе. Но опять я крепко задумался: Зархи режиссер маститый, рисковать не будет. А материал роли — это же с ума можно сойти! Сам Лев Толстой! Потом к сомнениям добавился страх. Это сколько же нужно смелости, даже нахальства, чтобы головой, да в классический омут?! Теперь-то я знаю, что отвело меня от «беды» дилетантство! Например, я всегда любил и до сих пор люблю рисовать и лепить. Но чтобы перейти к живописи, мне потребовалось много лет. Одно дело любить это. Любишь и люби, тешь душу, отдыхай за мольбертом. И это вовсе не значит, что ты должен замахиваться на выставки и называть себя художником-профессионалом. Так и в кино. Зачем на экране быть дилетантом, если ты умеешь другое, причем лучше других? То, чему учился и в чем преуспел? Потому в случае с Зархи дело не дошло даже до проб. А если бы и дошло, я не мог себя представить в роли побежденного. Чтобы мне с дежурной улыбкой сказали: «Спасибо, но, к сожалению, вы нам не подходите»? Зачем мне это нужно? Расстраивать себя, а главное, ставить в неловкое положение известных людей? Да и не мог я себе позволить, чтобы мудрый Зархи вынужден был бы сказать мне, что я, увы, хуже Ланового. Это и так понятно. Во-первых, потому, что Василий Лановой — профессионал; а во-вторых, потому что Лановой — личность! И в кино он личность. Недавно мы говорили с ним по поводу этого фильма. Лановой, как оказалось, даже и не знал, что мне предлагали роль, которую так прекрасно сыграл он. Хотя и признался, что роль Вронского очень трудная, даже каверзная. Василий спросил меня: «Почему ты тогда не попробовал?» — «Ты же на сцене тоже пробовал петь, почему же не стал певцом?»

Теперь, когда смотрю фильмы, в которых я не состоялся как кинозвезда (и где даже до проб дело не дошло), то вижу, что все там прекрасные актеры и все на своем месте.

А вот с режиссером Григорием Рошалем, задумавшим снимать фильм про Карла Маркса, дело дошло до пробы: уж больно я был, по его мнению, похож на поэта Гервега, романтика-мечтателя. Режиссер сравнил мою фотопробу с портретом поэта — просто одно лицо. Мне позвонили, поздравили, но я отказался: еще до звонка со студии у меня было время как следует подумать. Фильм вышел без меня. Он называется «Год как жизнь».

Я был в Баку, когда раздался звонок из Москвы. Звонили по поручению кинорежиссера Леонида Гайдая:

— Не хотите ли попробоваться на роль Остапа Бендера?

— А с чего это вы решили, что я похож на Остапа Бендера?

— А почему бы и нет?

— !!!

Удивлен был несказанно. Во-первых, до тех пор я никогда не замечал за собой таких способностей, как у товарища Бендера. Во-вторых, я никак не мог осилить до конца «Двенадцать стульев». Мне было стыдно признаться в этом, но я не мог понять, почему всем нравится Остап Бендер и его юмор. Оказалось, что я вовсе не одинок в своем отношении к этому шедевру советской литературы: почти то же я услышал однажды по телевидению от одного популярного писателя-сатирика. Зато помню, как в юности сын моей тети Муры Лева, когда читал «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка», хохотал как сумасшедший, а я не понимал, что смешного во всех этих выражениях. Я предпочитаю другой юмор. В разговоре с помощником режиссера я и попытался объяснить это: англичане, американцы не понимают наших анекдотов, они не смеются, когда им их рассказывают. А мы не понимаем их анекдотов. Мы шутим — им не смешно, а когда говорим серьезно они почему-то смеются. Так же и мне бывает не смешно там, где другие смеются до упаду. «Может быть, тебе дать ключи от квартиры, где деньги лежат?» Скажут и хохочут, а мне почему-то это не кажется смешным. Поговорил я с Москвой, повесил трубку, посмеялся про себя. Это и вправду смешно. Представьте себе такое: выходит на сцену Кремлевского Дворца певец Муслим Магомаев, а по залу шум: «Бендер, Остап Бендер из Баку!»

В свое время я очень обидел Кара Караева. Он писал оперетту «Неистовый гасконец» в расчете на меня. Великолепная музыка! Автор хотел поставить оперетту на сценах театров музыкальной комедии, а потом, естественно, снять фильм. Я сказал ему:

— Кара Абульфасович, вы знаете мое отношение к вашей музыке. Но две третьих спектакля я должен читать стихи Ростана, а это по плечу немногим и драматическим актерам. У нас таких по пальцам можно перечесть: Михаил Козаков, Сергей Юрский, Василий Лановой. И потом, привлечь к себе симпатии зрителей с таким носом, как у Сирано де Бержерака, может только великий артист. Я с радостью запишу все вокальные номера, а стихи пусть читает драматический актер. Караев обиделся и сказал: «Нет». Он писал для меня, хотел, чтобы я и пел, и читал, и играл. Чтобы был полноценным героем. Другого исполнителя автор не желал… Не хочу сказать, что прав был я. Дело прошлое. Задним числом прошу прощения у моего знаменитого, теперь уже покойного земляка.

Но в кино я все-таки снялся. В первый и, надеюсь, в последний раз. В середине 80-х годов кинорежиссер Эльдар Кулиев, сын композитора Тофика Кулиева, задумал фильм о поэте и мыслителе Средневековья Низами. Снимать меня в этой картине он и не думал. Близкими друзьями мы до этого не были, просто встречались изредка, и никогда не было у нас разговоров о кино. Подружились мы позже, на съемках фильма.

Начало этой истории было мистическим. Эльдар пригласил на дачу экстрасенса. Тот вызвал дух великого поэта и просветителя Низами и спросил у него: «Кого ты, досточтимый шейх, хотел бы видеть в роли исполнителя?» Когда назвали мое имя, тарелки на столе закрутились. После того как Эльдар рассказал мне эту невероятную историю, я спросил:

— Ты это серьезно?

— Как на духу. Хочешь, я тебя познакомлю с этим человеком? Были и свидетели этой сцены. Я тебя могу с ними свести.

Я удивился не столько рассказу Эльдара, сколько тому, что об этой почти сверхъестественной истории мне говорил человек, который отличался прямым характером и трезвым умом. К тому же, зачем ему, человеку порядочному, лукавить? Ведь можно было просто сказать: «Муслим, я хочу предложить тебе сняться в роли поэта Низами».

Немного отвлекусь и расскажу еще об одной странной истории, которая случилась со мной и Эльдаром. Мы сидели у него дома, на балконе. Был теплый вечер, небо ясное, усыпанное крупными южными звездами. И вдруг среди звезд мы увидели две светлые точки, которые двигались параллельным курсом. Ну, казалось бы, что в этом особенного? Просто летит самолет и светятся его опознавательные огни. Или вертолет. Может, и спутник. Но все дело было в том, что эти парные огоньки летели не по прямой, не вправо, не влево, не по диагонали, а вытворяли самый настоящий танец, кружились, поднимались, опускались, исчезали, снова появлялись. Это явно не было творением рук человеческих и управляли этим загадочным летательным аппаратом не люди. До сих пор уверен, что тогда в Баку мы с Эльдаром и его дочерьми видели нечто неопознанное, «тарелки».

Вернусь к истории с фильмом о Низами. Я ознакомился со сценарием, прикинул, что у меня вроде бы роль может получиться. Нашего великого Низами до этого никто не играл. Это плюс, сравнивать не с кем. Текст спокойный, философски раздумчивый. Мне только сразу показалось, что в фильме будет маловато действия. Но в жизни шейха ничего особенного не было, скупая биография, как бы все внутри, в его мыслях, в душе. Разве что такой приметный факт: шейх женился на своей рабыне. Конечно, можно было что-то досочинить, ведь есть же не очень внятные биографии великих людей. Их авторы что-то додумывают, фантазируют и вроде бы все становится похожим на правду. Я предупредил Эльдара о своем скромном актерском опыте. Он сказал, что видел мою игру в оперных партиях, запечатленных в музыкальных фильмах. Да и на оперной сцене видел не раз. Но одно дело петь и играть на оперной сцене, когда ты идешь за музыкой, привязывая свои действия, жесты к вокалу, и совсем другое вести драматический диалог. Но Эльдар наговорил комплиментов и предложил попробовать: «Вот текст сценария, давай поведем диалог». Сели мы друг против друга. Пошли реплики, монологи. Вижу, получается. В общем, я согласился. Снимали мы и у нас в Азербайджане, и в Самарканде…

И вот съемки закончены. Двухсерийный художественный фильм получился на любителя, не массовый. Хотя все там красиво, изысканно, я бы сказал, орнаментально красиво, истинно по-восточному. Поэзия, философия, плавность мыслей и, соответственно, действия, размышления о жизни, о любви, о смерти. Правда, с озвучиванием получилось не очень складно. Эльдар решил пощадить меня. Кто знает, тот поймет, как это непросто делать без достаточного навыка: живая, пластичная речь должна точно лечь на отснятые кадры. Это как поэзия на готовую музыку, такое не каждый потянет.

Я высказал Эльдару пожелание: так как фильм исторический, а содержание серьезное, то лучше пригласить на озвучивание Низами Иннокентия Смоктуновского. Этот удивительный актер так владел интонацией, так чувствовал текст, что самые обычные слова в его устах становились значительными, приобретали какой-то глубинный смысл. Что уж говорить о философских размышлениях Низами. Но или времени у Эльдара Кулиева не хватило, или Смоктуновский не смог, только договорился режиссер с Вячеславом Тихоновым. Актер он прекрасный, что и говорить! Но вот голос его не совпадал с обликом азербайджанского поэта-классика. Бывает такое. Голос это тоже целый мир со своими ассоциациями. Шейх Низами и Штирлиц-Тихонов не хотели совпадать.

На просмотре фильма в Баку был и Гейдар Алиевич Алиев. Ему понравилось, но он отметил два недостатка, которых можно было бы избежать. Во-первых, он тоже почувствовал вялость действия: надо было обострить сюжет, придумать что-нибудь поживее. А во-вторых, заметил он, лучше бы сам Муслим озвучил, голос должен совпадать с внешним обликом. «По-моему, — улыбнулся Гейдар Алиевич, — твой голос вполне подходит к твоей внешности».

Таков был мой единственный опыт на большом экране, где я впервые сыграл, да еще такую роль — нашего великого соотечественника. Надеюсь, хотя бы в этом качестве остаться в истории отечественного кино. Тешу себя надеждой, что шейх и вправду был похож на меня. Разумеется, с бородою и в чалме. Пусть думают, что похож, что таким он и был. Потому что, наверное, вряд ли еще кому-нибудь в ближайшее время придется играть в кино эту роль.

Мои музыкальные контакты с кино тоже не всегда были результативными, если не считать фильмов, целиком посвященных мне: «До новых встреч, Муслим» и «Поет Муслим Магомаев». Татьяна Лиознова пригласила меня записать песни к «Семнадцати мгновениям весны». Я записал, но, увы, мой голос не соединился с образом советского разведчика Штирлица-Тихонова. С песней «Мгновения» еще можно было покрутить и так и этак, спеть пожестче или более проникновенно. А с песней «Я прошу, хоть ненадолго»… Как великолепный Микаэл Таривердиев (царство ему небесное) ни изощрялся, ни варьировал, все-таки это интонационно, мелодически напоминало «Историю любви» Франсиса Лея. Это «Я прошу…» я так и спел по-американски, по-фрэнксинатровски. Потом мне дали послушать другую запись, Кобзона. Хотя Иосиф и клялся мне, что моего варианта исполнения он не знал, я угадывал в его версии некоторые мои интонационные нюансы и акценты, и динамику: где тише, где «нажать», где сгустить. Я почти уверен, что Лиознова «для пользы общего дела» давала ему меня послушать. Я вышел из студии и сказал Иосифу: «Ты так же не слушал мою запись, как Таривердиев не слышал „Love story“».

В книге мемуаров М.Таривердиева «Я просто живу» маэстро говорит, что я за эту историю с записями к знаменитому фильму-сериалу якобы обиделся на него. Нет, не обижался я на композитора. Меня пригласила Лиознова, а Микаэла я ни разу не встретил на записи в студии, не созванивался с ним в это время, не получал от автора ни письменных, ни устных пожеланий.

Татьяна Михайловна просто сказала: «Нет». (Эта маленькая женщина умеет сказать с жесткой безапелляционностью.) И предложила переделать. Я отказался: я такой, какой есть, и подделываться под разведчика не могу, не хочу и не буду. Я никогда ни под кого не подстраиваюсь. Под Сыщика из «Бременских музыкантов», пожалуй, еще мог бы, все-таки там вольная игра. А тут… Серьезней не бывает.

Манера пения и характер голоса Иосифа Кобзона как нельзя лучше совпали с образом Штирлица. Я так и сказал Лиозновой, послушав запись Иосифа: «Не надо было, Татьяна Михайловна, приглашать меня. Вы же прекрасно знали и мой голос, и мою манеру». И она согласилась. Если честно, обиделся я на режиссера. Потом, как это часто бывает со мной, по причине моей отходчивости и незлопамятства, мы по-доброму объяснились с Татьяной Лиозновой. Она была у меня в гостях…

В связи с записью песен для фильмов мне пришлось иметь дело и с Иваном Александровичем Пырьевым. С «Мосфильма» поступило предложение записать знаменитую песню И.Дунаевского «Широка страна моя родная», готовился фильм в память о композиторе. Песня, как я понимал, должна была венчать фильм, стать его апофеозом. У всех на слуху было традиционное исполнение этой песни полным красивым голосом. У всех советских людей это уже как бы отложилось в сознании. Спел я ее так, как и задумывал Дунаевский, гимнический размах, хор, оркестр. Все получилось вроде бы как нельзя лучше. Эта запись до сих пор хранится у меня.

И вот раздался звонок с «Мосфильма». Пырьев просил встретиться в студии, в Доме звукозаписи на улице Качалова (нынешняя Малая Никитская). Слушаем запись вместе с ним. Вижу, режиссер чем-то недоволен, лицо отчужденное. Спрашиваю:

— Что-нибудь не так? Трактовка точно по Дунаевскому, буквально по его партитуре.

— А мне надо, чтобы вы спели песню без патетики, мягко. — И Иван Александрович напел, «наговорил» этаким проникновенным шепотом, интимно: «Широка страна моя родная…» Как бы не всей стране, державе, а близкой подружке. — Это должен быть не плакат, а воспоминание. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Но тогда все надо менять. Зачем же здесь оркестр, зачем хор? Вы же предложили мне традиционную аранжировку. Да и тесситура здесь будь здоров, такие верхушки! А как это напеть субтоном певцу с оперным голосом? Субтоном высокие ноты не возьмешь, подавишься. Такую размашистую песню и петь интимно оперному певцу? Извините, но то, что вы мне предлагаете, может сделать Владимир Трошин, у которого мягкий, бархатный, ласкающий ухо голос.

Раскланялись. Пырьев поблагодарил и сказал, что воспользуется моими советами. А потом на лестнице меня догнал сын Пырьева и сказал:

— Не думайте, Муслим, что вы не нравитесь отцу, нет, он обожает вас. Но просто он заклинился на своей «интимной идее». Вы же знаете, знаменитые старики — народ особый. Он даже сказал мне, когда вы из студии вышли: «Давай, сын, для такого певца что-нибудь придумаем. Фильм музыкальный».

До сих пор не знаю, кто спел тогда эту песню и как, потому что того фильма о Дунаевском я так и не видел. Так что я не переступил через себя даже ради знаменитого киномастера, живого классика. Что я умею, то умею, а другое пусть делают другие. Это и есть нормальное распределение труда в нашем певческом хозяйстве. Режиссеру надо было заранее поставить исполнителю задачу. Я бы тогда сразу отказался. Я не могу себя насиловать, делать то, к чему душа не лежит. Бывало, приходили авторы, показывали песни. Я отказывался, хотя вроде бы материал для моего голоса. Почему? А потому, что это не мое. «Предложите, — говорил, — Эдуарду Хилю». Случалось, что какие-то напетые мной песни потом «переходили» ко Льву Лещенко. Это нормально. Мы ведь разные. И песни разные.

Рассказав случай с Пырьевым, вспомнил и о том, как мне не раз предлагали сняться в художественных музыкальных фильмах. Но обычно это были роли в комедиях вроде «Веселых ребят». А какой из меня шутник? У меня другое амплуа. Как написал в своей эстрадной, я бы сказал, «попсовой» книжке Эдуард Ханок, «герой-любовник». Вот это амплуа мне ближе. Я бы предпочел что-нибудь вроде «Мистера Икс», где блистательно, достойно и благородно сыграл и спел Георг Отс. Но хорошо бывает только раз.

С Георгом Отсом я был знаком. Он единственный из мужчин, кому я преподнес из зала цветы. Красивейший баритон! Сердечный человек! Умер, к сожалению, так рано. Он в равной мере превосходно пел и классический репертуар, и песни. Мне, человеку южному, хотелось от него немножко больше эмоций, открытости чувств, страстности. Но он прибалт. Такая у них порода. А тембр голоса! Сказочный! А манеры! Воплощенное благородство! Увы, уходит поколение гигантов…

Что касается моей киномузыки, то я писал ее в основном к фильмам Эльдара Кулиева. Конечно, дело это творческое, хотя и подневольное, и не всегда благодарное. Хозяин тут режиссер, он заказывает музыку. Начинаешь работать, ассоциаций сколько угодно, сочиняй — не хочу. Но пишешь про запас: музыки у тебя написано часа на полтора-два звучания, а в фильме ее остается минут на пятнадцать. И на этом спасибо: бывает и меньше. Напишешь целую сюиту на тему ночного моря, а режиссер после монтажа игнорирует всю твою красоту. Но на кинорежиссеров нельзя обижаться. Я иногда только грустно шучу: «Эльдар, у меня такое впечатление, что ты не любишь музыку. Зачем ты сначала ее заказываешь, а потом тихо убиваешь?» Тем не менее музыку к его фильмам я продолжаю писать до сих пор.

Как-то в середине 80-х годов мне позвонил режиссер Ярославского драматического театра имени Волкова Глеб Дроздов (в 60-е годы он работал у нас в Баку) и предложил написать музыку к спектаклю «Рождает Птица птицу». Пьеса на афганскую тему: о любви девушки-афганки и русского парня. Сначала я удивился этому предложению, но пьесу все-таки попросил прислать. Начал читать, стали проясняться характеры героев, и тут же возникло несколько восточных тем. Потом мы встретились с режиссером, и после беседы с ним определился лейтмотив главного героя. Я написал песню, получившую то же название, что и пьеса. Позже записал ее на радио.

Премьера спектакля прошла с успехом. В общем, с Глебом Дроздовым мы сработались. Потом он предложил мне написать музыку к спектаклю «Ярославна» по мотивам «Слова о полку Игореве». Как только я услышал это, то стал сопротивляться: невольно нависла тень великого Бородина. Я сказал Глебу: «Давайте не будем кощунствовать. После Бородина можно или слушать его шедевр, или молчать».

Режиссер оказался человеком настойчивым: «Мы ведь не на новую оперу замахиваемся. У нас задача несравненно скромнее: нам надо немного русской музыки, хорошей, колоритной». Уговорил он меня. И я решил попробовать. Хотя последнее слово Глеб Дроздов оставил за мной. А я ему сказал, что их самый старый из русских театров будет делить со мной ответственность за это неслыханное нахальство. Впрочем, я уже увлекся темой: где-то в глубине души мне захотелось испытать свои силы в русской теме.

Я с детства люблю и, надеюсь, неплохо знаю русскую музыку. У нас в республике были прочные традиции русской музыкальной культуры: многие видные наши композиторы, инструменталисты, певцы учились в Москве или в Петербурге. Но это была одна сторона дела — музыкальная, а существовала еще и другая — литературно-историческая. Работая над текстом пьесы, прочитав «Слово о полку Игореве», я столкнулся со многими непонятными мне древнерусскими словами. Например, я не мог понять, что такое «шелом». Оказалось, что это шлем. По каждому такому слову, ставившему меня порой в тупик, я обращался к поэту Эдуарду Пашневу, работавшему над этим спектаклем с Глебом Дроздовым. Постичь дух, мир великого произведения древнерусской литературы помогли и работы академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, его комментарии к «Слову».

Но вот все сомнения и увлеченная работа оказались позади, спектакль был завершен. Получились хорошие музыкальные номера. Перекликаясь, сплетаясь в русский венок, зазвучали три темы: плач Ярославны (его записала Тамара Синявская), песнь Бояна (он же Ведущий спектакля), которую записал Владимир Атлантов, и романс князя Игоря. Эту тему записал я.

Премьера состоялась в августе 1985 года. Спектакль шел не на сцене театра, а на улице, у стен Спасо-Преображенского монастыря, где в XVIII веке и была обнаружена рукопись «Слова о полку Игореве». Его стены стали лучшей декорацией.