Лев Александрович Вершинин
Рим или смерть

Глава первая

Путь их в это морозное январское утро 1849 года лежал через Апеннинские горы в Рим. У крепостных ворот всадников ждала толпа провожающих. Впереди стояла средних лет женщина, с печальным, увядшим лицом. Звали ее Эмилия Векки, и была она вдовой полковника пьемонтской армии. В правой руке она держала ридикюль, а левой то и дело поправляла шляпу, которую ветер пытался сорвать с ее головы. Было холодно, промозгло, тусклое солнце светило как бы нехотя.

Едва Джузеппе Гарибальди и его спутники спешились, донна Эмилия подошла к сыну, Аугусто Векки. Она раскрыла ридикюль и вынула деньги. Аугусто отвел ее руку, обнял мать и поцеловал. И тут эта чопорная женщина не выдержала – заплакала и судорожно прижала сына к груди. Векки, явно смущенный, тщетно пытался ее успокоить.

– Не плачь, мама, ну, не плачь. Вот увидишь, ничего со мной не случится.

Но синьора Векки все совала сыну деньги и не могла сдержать слез. Наконец он мягко отстранил ее и направился к Гарибальди.

– Генерал, я готов, – доложил он, поднеся руку к козырьку кожаной фуражки.

– Мы тоже, – подтвердили трое других.

– Тогда по коням, – скомандовал Гарибальди и первый легко вскочил на своего красавца – скакуна Уругвая.

Дорога шла круто в гору. Впереди, мерно покачиваясь в седле, на белом Уругвае ехал Гарибальди. Вторым, чуть поодаль – на гнедом коне – Аугусто Векки. Он часто оборачивался назад. Там внизу, в Асколи, остался родной дом. Мать и младшая сестра будут жить теперь на одну отцовскую пенсию, но иначе он поступить не мог.

Долгое время еще была видна высоченная колокольня собора, потом и она утонула в надвинувшемся тумане.

Они ехали уже больше часа, а Векки не переставал удивляться, как это он, еще вчера капитан королевской пьемонтской армии, бросил все и примкнул к Гарибальди, противнику монархии. Генерал, командир дивизии, ему такого дерзкого поступка, конечно, не простит. Его заочно предадут суду военного трибунала и разжалуют в рядовые. Э, будь что будет – сегодня судьба Италии решается в Риме, и его место там.

– Все-таки, генерал, не следовало нам лезть в пекло, – обратился он к Гарибальди, продолжив начатый еще в Асколи спор, – в горах рыщут санфедисты [С а н т а Ф е д е – святая вера (итал.). С а н ф е д и с т ы – наиболее ярые сторонники папы, которые объединялись в вооруженные отряды и нападали на всех противников папского произвола]. Священники расписали вас самой черной краской: вы и бандит, и богохульник, и грабитель. Одним словом, убить вас – святое дело. А ведь наши крестьяне слепо верят любому слову приходского священника!

Гарибальди нахмурился.

– Уж это я знаю по собственному опыту. Но делать нечего, в Риети ждет мой итальянский легион. Чем скорее мы туда попадем, тем быстрее сможем прийти на помощь Риму.

– Два дня ничего не решают, – возразил ему Векки. – До Риети можно бы добраться через Фолиньо. Путь хоть и окольный, зато безопасный.

Гарибальди выпрямился в седле и отчеканил:

– Окольные пути не для меня. Предпочитаю прямые.

Векки стало ясно: настаивать бесполезно, – и он умолк. Чуткий к настроениям других, Гарибальди понял, что так и не убедил Векки, и решил подкрепить свои доводы:

– Нам дорог каждый час, ведь Риму грозят австрийцы! Того и гляди нападут.

– Вот то-то и оно! – подхватил Векки. – В момент, когда вы так нужны Риму, нелепо подвергать себя смертельной опасности.

Гарибальди был суеверен, хотя никому бы не признался в этом. Упоминание о смерти показалось ему плохим предзнаменованием.

– Уж и смертельной! – воскликнул он. – И потом, у меня есть надежный талисман от пуль, ядер и картечи. Смотрите, – он расстегнул широкий белый плащ и показал висевший на тоненькой цепочке обломок ракушки. – Подарок монтевидейских рыбаков. Испытан во многих сражениях, и до сих пор ни разу не подвел, – пошутил он. – Верно, Сакки? – крикнул он ехавшему сзади Гаэтано Сакки, сподвижнику Гарибальди по Южной Америке.

Начинал Сакки в итальянском легионе простым солдатом, а дослужился до капитана. У легионеров – а трусов среди них не водилось – он слыл отчаянным смельчаком. После кровопролитного боя под Черро в живых осталось меньше половины волонтеров. И тогда, перед сильно поредевшим строем, Гарибальди вручил Сакки, храбрейшему из храбрых, знамя итальянского легиона – черное полотнище с извергающим дым и пламя Везувием.

– Храни его, Гаэтано, как зеницу ока, – сказал он. – Пока не освободим Италию от чужеземцев и тиранов и не водрузим наш Триколоре [Т р и к о л о р е – трехцветное итальянское национальное знамя. Цвет знамени – красный, белый и зеленый] над Квириналом, оно останется знаменем нашей надежды. С ним мы вступим в Рим!

И Сакки свято верил – раз Гарибальди сказал, так оно и будет.

Впрочем, сейчас он думал не о боях и подвигах, а о том, удастся ли до наступления темноты добраться до ночлега. Да еще найдется ли там постель, а на ужин – кусок жареной говядины или, на худой конец, хлеб с луком. Вопрос Гарибальди застал его врасплох, и он растерянно захлопал ресницами. Векки засмеялся.

– Мы говорили о талисманах.

– При чем тут талисман? – снова не понял Сакки.

– Однако же вы недогадливы, Сакки! Не потому ли Гарибальди не сделал вас своим адъютантом? – шутливо заметил Векки.

Он и не подозревал, что попал в самое больное место. Все в легионе были уверены: в Италии Гарибальди назначит своим адъютантом Гаэтано Сакки. А Гарибальди после долгих раздумий выбрал не его, легионера, ветерана американской войны, а Нино Биксио. Очень уж Гаэтано был вспыльчив и в гневе порой не помнил себя. Да и сам Гарибальди особой выдержкой не отличался. Биксио же по характеру как нельзя лучше подходил для трудной роли адъютанта. В свои двадцать восемь лет он успел обойти полсвета на самых разных кораблях и стать капитаном дальнего плавания. Здоровья он был несокрушимого, силы геркулесовой. Опасности и лишения его не страшили. Правда, он привык не столько повиноваться, сколько повелевать. И горе тому, кто посмеет ослушаться! Но в Гарибальди он видел великого полководца и готов был выполнить любой его приказ. Сейчас Биксио ехал последним в цепочке всадников, вслед за ординарцем Гарибальди, белозубым гигантом, негром Агуяром. Итальянский Агуяр знал плохо и безбожно коверкал слова, чем немало смешил своих товарищей. А он в ответ лишь беззлобно улыбался – пусть себе смеются, раз им от этого легче становится.

Узкая обледенелая тропа петляла, поднимаясь к вершине горы, и всадникам приходилось тяжело. Особенно Биксио, наезднику неопытному, что сразу и учуял его умный конь. Вскоре Биксио немного отстал. Гарибальди это заметил, но предлагать Биксио помощь не стал – обидится. «Коня он еще не чувствует, да и в седле сидит мешковато, но это не беда, – подумал Гарибальди. – Верховой езде научиться не так уж и трудно. Зато он храбр».

О храбрости самого Гарибальди ходили легенды. Даже надменные австрийцы и те называли его бесстрашным капитаном. Сам он об этом не задумывался. Просто считал, что командир не имеет права не быть впереди всех в атаке, иначе потом стыдно будет солдатам в глаза взглянуть. Вот его Анита и в самом деле женщина редкой отваги! Вспомнив о жене, он ощутил грусть. Как она не хотела его отпускать и как ему сейчас ее недостает! Все равно он здраво поступил, оставив ее в Ницце с мамой и детьми. Они еще крохи, старшему, Менотти, нет и девяти. Славный растет мальчуган, крепкий, смышленый. Только вот этот рубец на голове! Бедная Анита, сколько же ей пришлось пережить за те девять лет, что они вместе! Тогда она была на восьмом месяце. Он умолял ее, пока не поздно, вернуться в город Коритибан. Им предстоял жестокий и неравный бой – шестьдесят четыре волонтера республики Риу Гранди против пятисот солдат Бразильской империи. Враг уже взял в кольцо их позиции на холмах. Но кто из имперцев заподозрит в безоружной женщине воина республики?! Анита наотрез отказалась.

С ней легионеров будет уже шестьдесят пять, сказала она. И он не нашел в себе сил отослать ее.

В самый разгар боя у них почти иссякли боеприпасы. Анита вскочила на коня и под неприятельским огнем помчалась за патронами. А когда возвращалась назад, ее окружил отряд вражеских кавалеристов. Они вихрем вылетели из засады и помчались ей наперерез. Анита и тут не растерялась – пришпорив коня, поскакала к лесу.

Вдогонку ей засвистели пули, одна пробила шляпу, обожгла клок волос. Она была уже у самой опушки, когда под ней убило коня. Гнедой рухнул наземь, и Анита, падая, ударилась животом о камень. Вот откуда у Менотти рубец на голове! Чудо еще, что он выжил! Да если бы только это!

Малышу и четырех месяцев не исполнилось, когда под ударами имперской армии отряду пришлось отступать через леса и болота.

Враг преследовал их по пятам, и они шли и шли, не делая даже коротких привалов. Гуськом, полумертвые от усталости, тащились они под проливным дождем по узенькой тропке – пикаде. Все кони, кроме одного, пали от голода. Анита шла вместе со всеми и несла малыша на руках. Сесть на уцелевшего коня не соглашалась – тот нужнее раненым, говорила она. Пять раз отряд переходил вброд холодные и бурные горные реки, и к тому же от непрерывных дождей они вышли из берегов. Лишь изредка Анита передавала малютку ему, Гарибальди. Он закутывал трехмесячного Менотти в платок, крепко привязывал платок к шее и шел по грудь в ледяной воде, стараясь своим дыханием согреть коченевшего малыша.

Пока судьба милостива к ним – и Менотти, и Терезита, и двухлетний Риччотти выдержали такое, что не всякий взрослый выдержит. Только ведь и судьбу нельзя испытывать до бесконечности – хорошо, что Анита дала себя уговорить и осталась в Ницце. Она ждет четвертого. Мама поможет Аните и при родах и потом, в первые месяцы. Значит, теперь они долго не свидятся? А он уже так по ней истосковался! Счастье еще, что рядом друзья. А тогда…

Разве можно забыть, как после кораблекрушения он потерял сразу двух своих самых близких друзей, Матру и Карнилью, с которыми делил все превратности войны. Погибнуть в миле от берега – что может быть нелепее? Да и все тогда сложилось самым нелепым образом.

Их шхуна «Риу-Парду» была крепким, надежным судном, сработанным умелыми мастерами. От отряда имперских кораблей в этом проклятом заливе Трамандай они ускользнули, вышли в открытое море и… попали в шторм. Много он повидал ураганов, но в такой свирепый не попадал! В довершение всех бед «Риу-Парду» был нагружен до отказа боеприпасами и провиантом, ведь плавание предстояло долгое.

Когда огромная волна опрокинула корабль на бок, он был на фокмачте – искал проход к берегу. Страшным ударом его сбросило в море. Неподалеку барахтались в воде уцелевшие волонтеры. А на самом корабле остался его лучший друг, рулевой Луиджи Карнилья. И он поплыл Луиджи на выручку. Карнилья из последних сил держался за ванты корабля. В момент крушения на нем была толстая суконная куртка. Она быстро намокла, отяжелела и прилипла к телу. Карнилья был хорошим пловцом, но куртка сковала его словно стальной панцирь.

– Держись! – крикнул ему Гарибальди, перекрывая рев ветра.

Он по-кошачьи ловко взобрался на палубу, достал нож и разрезал другу куртку на спине и на груди. Оставалось стащить ее с Карнильи. И в этот миг еще одна гигантская волна смыла Гарибальди и Карнилью за борт. Бедняга Карнилья в своей намокшей куртке камнем пошел ко дну. Сам же Гарибальди сумел вынырнуть и поплыл к берегу. С невероятным трудом вскарабкался он на скалу.

На «Риу-Парду» их было ровно тридцать, до берега добрались четырнадцать. Из семи волонтеров-итальянцев уцелел он один.

Он стоял на скале и плакал: всего месяц назад Карнилья спас ему жизнь, а он друга спасти не сумел. Мир казался ему пустыней, а сама жизнь – бесцельной.

Шли дни, а он никак не мог избавиться от чувства беспросветного одиночества и тоски. Но война продолжалась, он был нужен республике, недаром же правительство республики Риу Гранди сразу дало ему новую быстроходную шхуну «Итапарику». В то недоброй памяти лето 1839 года корабль нес дозорную службу на озере Санта Катарина. На закате через овальное оконце капитанской кабины Гарибальди подолгу рассматривал в бинокль берег. Там на склонах невысокой горы раскинулось селение Барра. Гарибальди не переставал удивляться, откуда в небольшом селении столько красивых девушек! Одна из них, высокая смуглая креолка, с правильным, строгим лицом и чудесными черными волосами, особенно нравилась ему. Гордая ее осанка и поступь – все казалось ему чудом. И вот однажды он увидел с палубы, как прекрасная бразильянка легко подняла корзину, полную яблок, и узкой тропкой направилась к дому.

– Лодку, – приказал он матросу.

Подплыл к берегу, спрыгнул на песок и пошел прямо к низенькому каменному дому у самого подножья холма. Решительно распахнул двери и увидел Аниту. Взгляды их встретились.

– Ты будешь моей женой, – сказал он.

В ответ она молча наклонила голову. В тот же вечер Анита оставила отчий кров и навсегда связала свою судьбу с Гарибальди, разделила с ним все радости и невзгоды. Невзгод было куда больше. Но ни разу она не раскаялась в своем выборе. А он не уставал благодарить судьбу за то, что встретил Аниту. И год 1839 уже не казался ему таким черным, как прежде.

От воспоминаний о доме, о жене и детях его отвлек голос Векки.

– Генерал, дальше по тропе не проехать.

Гарибальди выпрямился в седле, посмотрел вперед – тропинка, которая шла круто в гору, блестела словно зеркало.

– Нужно засветло добраться до вершины горы. Осталось совсем немного, – твердо сказал он. – Попробуем.

Испытание оказалось тяжелейшим – кони скользили по ледяной глади, ноги их разъезжались. Даже привыкший ко всему могучий Уругвай испуганно всхрапывал.

Гарибальди соскочил с коня.

– Сколько миль до ближнего селения? – обратился он к Векки, уроженцу этих мест.

– До Аркуаты мили три, – ответил Векки. – Вот только тамошний мэр граф Ринальди – ярый папист.

– Сейчас мороз нам страшнее любого паписта, – ответил Гарибальди. – Агуяр, дай шинель, – крикнул он ординарцу.

Тот подошел, снял с себя солдатскую, видавшую виды шинель и набросил ее Гарибальди на плечи. Гарибальди скинул ее и расстелил на снегу.

– Иначе коням не пройти, – пояснил он.

Векки, не раздумывая, снял свою новенькую офицерскую шинель и тоже разложил ее на снегу. За ним – Биксио и Сакки.

– Теперь можно двигаться дальше, – сказал Гарибальди.

Он взял Уругвая под уздцы и повел его по шинелям за собой вверх, к вершине. Так, перекладывая шинели и осторожно ведя коней, они шли с милю. Шинели намокли, разбухли, идти становилось все труднее. Они часто останавливались и растирали коченеющие руки и щеки.

Наконец они достигли вершины горы, густо поросшей буком и кленом. Вечерело, ветер завывал все злее, рядом с тропой горный поток с грохотом низвергался в ущелье. По обе стороны потока валялись огромные валуны, источенные водой и временем. Куда ни кинешь взгляд, везде вековые деревья да громадные каменные глыбы. Казалось, этому лесу и каменной пустыне не будет конца. Но внизу, укрывшись в дубовой роще, лежало селение, оно выдавало себя белесым дымком из труб, таявшим в бездонном небе.

– Потерпите, – сказал Гарибальди товарищам, – худшее позади. Еще немного, и мы будем в тепле.

Увы, спуск оказался ничуть не легче подъема. Кони, правда, больше не скользили, зато по грудь утопали в рыхлом снегу, который наметал шквальный ветер. Снег был повсюду, под его тяжестью обвисали даже ветви могучих дубов и буков. Силы путников таяли. И вдруг сквозь просветы между деревьями стали видны каменные домики с покатыми крышами – это и была Аркуата.

– Вон там дом мэра, – сказал Векки, когда они подъехали поближе.

Он остановился и показал Гарибальди на двухэтажное строение, облицованное гранитом. Массивный дом с четырьмя окнами по фасаду стоял в центре селения. Крышу венчала изящная круглая башенка, а вход в дом преграждали ворота из кованого железа с остроконечными зубцами.

– Сразу видно, что здесь живет не простолюдин, а важный синьор, – проронил Сакки, разглядывая башенку.

– Если бы еще и гостеприимный, – в тон ему ответил Гарибальди.

И они поскакали к дому.

Башенка явно была не просто архитектурным украшением, но и наблюдательным пунктом. Не успели они спешиться, как из дома вышел пожилой человек в длинном до пят темном пальто и шляпе. Он снял шляпу, обнажив голый череп, вежливо поклонился гостям и представился.

Это был дворецкий графа Ринальди. Он пригласил Гарибальди и его спутников в дом. Поймав недоуменный взгляд Сакки, тут же любезно пояснил – о лошадях позаботятся слуги. По длинному коридору провел их в столовую и ушел распорядиться насчет ужина.

Гарибальди ловко оседлал стул и принялся разглядывать столовую. Низкий потолок с деревянными балками, с него свисает керосиновая лампа. Мебель простая, добротная, посредине грубый деревянный стол, громоздкие стулья, в левом углу – диван с железной гнутой спинкой, в правом – старинный буфет с зеркалом.

– По мебели скорее скажешь, что это дом богатого крестьянина, чем графа, – бросил Сакки.

– Насколько я знаю, – ответил Векки, – отец графа был в молодости черузико. – И в ответ на немой вопрос Гарибальди объяснил: – Ну, продавал пиявки и пускал больным кровь.

Прошел час, никто не появлялся.

– Странное, однако, гостеприимство, – заметил Нино Биксио. – Могли хотя бы лампу зажечь. Уж не попали ли мы в ловушку?

– Не думаю, – отозвался Векки. – Конечно, граф Ринальди убежденный папист, вот даже портрет Пия со стены не снял, но он человек чести. Он не запятнает свое имя убийством в собственном доме.

– Если только не последует примеру своего обожаемого Пия! – горячо возразил Биксио. – Тот ведь тоже начал достойно, даже амнистию даровал. Только ненадолго его хватило. Едва римляне потребовали снизить налоги да еще свободы печати захотели, как он сразу показал себя во всей красе.

– Говорят, папу напугало убийство его министра Росси, – заметил Векки. – До того, что он заперся в Квиринале.

– Да, но приказать своей швейцарской страже стрелять в толпу! Это и от страха и от подлости! – воскликнул Биксио.

Куда вдруг девалась обычная его сдержанность! Таким Гарибальди своего адъютанта еще не видел.

– Успокойтесь, Биксио, успокойтесь, – сказал он. – Среди нас сторонники Пия вряд ли найдутся. Правда, когда его избрали папой, я из Южной Америки послал ему письмо. По наивности призывал даже стать вождем итальянской свободы. – От волнения Гарибальди привстал. – Я, черт возьми, готов был сражаться, все равно, офицером или простым солдатом, в папском войске, только бы защитить Рим от чужеземцев. Увы, ответа я так и не дождался, – с горечью заключил он.

– Зато теперь идете защищать Рим от папы и его достойного друга Фердинанда Неаполитанского, – невесело пошутил Сакки.

В этом момент дверь отворилась, вошли двое слуг в ливреях и молча поставили на стол графины с белым и красным вином. Один из них зажег керосиновую лампу. По комнате разлился неяркий желтоватый свет. Затем слуги принесли жареную говядину, салат, корзину с фруктами, хлеб.

– Сколько божьей благодати сразу! Давайте, друзья, пировать! – радостно воскликнул Гарибальди. – Выпейте вместе с нами, – обратился он к слугам.

Те в ответ лишь недоуменно взглянули на него и удалились.

– Язык они, что ли, проглотили, – проворчал Сакки.

– Как можно оставаться мрачным при виде таких яств! – упрекнул его Векки. – Что до меня, то я полон любви ко всем и вся на свете.

Сакки ничего не ответил. Когда они уже доедали мясо, он вдруг нарушил молчание и сказал:

– А мне сдается, граф собирается поджарить нас на вертеле, как эту говядину.

– С чего ты взял? – возразил ему Гарибальди. – Встретили и накормили-то нас отменно.

– Вот-вот, чтобы потом, разомлевших, тепленьких, связать и в тюрьму бросить. Неплохо придумано!

– Ты забываешь, Сакки, – нас пятеро, и у каждого по пистолету и по шпаге, – ответил Гарибальди. Он поглядел в окно – на дворе толпились люди. – Конечно, лишняя предосторожность не помешает… Ну, так: трое будут спать, двое бодрствовать. Хоть и не думаю, что граф Ринальди способен на подлость.

– По-вашему, генерал, если знатный, значит и благородный? А между прочим, благородство-то вместе с титулом по наследству не передается, – стоял на своем Сакки. – Дон Миллан тоже граф, а только я бы этого Миллана своими руками задушил.

При упоминании о Миллане Гарибальди нахмурился. Сакки тотчас пожалел о сказанном, но было поздно. Гарибальди не забыл тех дней. В его полной смертельных опасностей жизни они были, верно, самыми страшными.

Тогда он уже третий год как воевал на стороне республики Риу Гранди против могущественной Бразильской империи. И вот весной 1837 года ему, тридцатилетнему чужаку, в знак особых заслуг доверили командовать двухмачтовой шхуной. Назвали ее «Быстрая», но потом Гарибальди переименовал ее в «Мадзини». В честь главы «Молодой Италии», своего наставника и старшего друга Джузеппе Мадзини, жившего тогда эмигрантом в Лондоне, вдали от родной Генуи.

«Дорогой учитель, – с поистине юношеским энтузиазмом писал он Мадзини. – Я полон надежды, что скоро наша с вами эмигрантская жизнь круто изменится. Близок день, когда корабль «Мадзини» станет плавучим мостом через океан. И тогда ваши верные бойцы-республиканцы снова вступят в борьбу с двумя извечными врагами нашей родины – Пьемонтским королевством и Австрией. Тупой королевский суд в бессильной злобе приговорил вас заочно к смертной казни. За что?! Да только за то, что вы, знаменосец свободы, вождь «Молодой Италии», хотели избавить свою родину от двойного гнета австрийцев и верного их слуги Карла Альберта. Какой же он король Пьемонта, если на малейший чих в Вене, словно жалкий раб, отвечает угодливым «Будьте здоровы!» и «Чего изволите?»?! Что ж, скоро мы покажем и венскому господину и туринскому слуге, чего изволит народ Италии – свободы и республики! Жду от Вас, дорогой Мадзини, приказа, чтобы на всех парусах отплыть к берегам родины.

Воин «Молодой Италии» и капитан корабля «Мадзини», первого в будущем могучем флоте итальянской республики, Джузеппе Гарибальди».

Пока же шхуна готовилась сразиться с кораблями Бразильской империи. Двенадцать матросов, рулевой Фьорентино и сам Гарибальди – вот и весь экипаж шхуны. Четырнадцать мушкетов и карабинов и столько же сабель – все ее вооружение.

Темной июньской ночью шхуна «Мадзини» выскользнула из порта Мальдонадо и направилась к мысу Хесус Мария, что в шести милях от Монтевидео. На рассвете она подошла к мысу и бросила якорь в ожидании вестей из города; друзья должны были сообщить, раздобыли ли они патроны. Ждали долго, почти до полудня. И вот, когда уже не осталось никакой надежды, Гарибальди увидел два баркаса, плывших им навстречу. «Свои, вражеские?! Если свои, то почему нет условного сигнала – красного вымпела на мачте, – с тревогой думал он. – Нет, что-то тут не так». И он приказал сняться с якоря, поднять паруса и вынести на палубу мушкеты и сабли. Передний баркас подошел совсем близко, на расстояние пистолетного выстрела – на палубе стояло всего три невооруженных матроса. У Гарибальди отлегло от сердца – значит, свои, враги давно бы открыли огонь. Вдруг с баркаса донесся хриплый голос: «Сдавайтесь, вы окружены!» На палубу высыпали матросы с ружьями и открыли беспорядочную пальбу. Гарибальди крикнул рулевому Фьорентино: «Развернись носом к баркасу!» А тот почему-то медлил. Вот-вот враги возьмут их на абордаж!

Гарибальди схватил мушкет и, отстреливаясь, бросился к рулевому колесу. Подбежал и увидел сраженного пулей Фьорентино. Тем временем вражеский экипаж и впрямь взял шхуну на абордаж. Гарибальди еще успел отдать приказ «Рубите саблями» и сам рухнул на палубу – вражеская пуля задела горло и застряла у левого уха.

– Гарибальди убит! – закричал его лучший друг Луиджи Карнилья.

Уцелевшие матросы с еще большей яростью ринулись на врага – пусть они сами все до единого погибнут, но отомстят за смерть любимого капитана. Первым шести вражеским солдатам, прыгнувшим на палубу, они не дали сделать и выстрела – зарубили их саблями. Еще троих сбросили за борт. Ранили вражеского командира. Устрашенные отвагой гарибальдийцев, имперцы отступили.

Когда Гарибальди очнулся, его поразила странная тишина вокруг – не слышно было ни криков, ни пальбы. Сквозь застилавшую глаза пелену он с трудом разглядел склонившегося над ним Карнилью.

– Так мы отбились? – еле слышно спросил Гарибальди.

Карнилья кивнул. Он наскоро сварил кофе – другого лекарства он не знал. Но Гарибальди не смог сделать и глотка.

– Карту, – прошептал он.

По знаку Карнильи один из матросов принес карту. Гарибальди ткнул пальцем в черную точку – городок Гуалегай, – туда надо плыть. У него едва хватило сил попросить Карнилью не бросать его труп в воду на съедение хищным рыбам. Конечно, таков морской обычай, но его пусть похоронят на суше, у самого берега, на зеленом холме, хоть могильный камень останется. И снова потерял сознание.

В себя он пришел на третьи сутки, а в Гуалегай шхуна прибыла только на двенадцатый день. Все это время Гарибальди трепала еще и жестокая лихорадка. Он совсем ослабел. К счастью, в пути им повстречался парусник, которым командовал дон Тартабул, давний приятель Гарибальди. Он снабдил Карнилью лекарствами и бинтами. Карнилья, однако, и теперь любое лекарство бросал в чашку горячего кофе – он свято верил в его чудодейственные свойства.

И чудо свершилось – лихорадка отступила, рана слегка затянулась, и на седьмой день Гарибальди смог проглотить немного рыбного супа. А уж в Гуалегае за лечение Гарибальди взялся настоящий врач. Он же, когда Гарибальди окреп, извлек пулю. Гарибальди стал быстро поправляться.

Но беда редко приходит одна – власти Гуалегая объявили Гарибальди своим пленником, он, дескать, занимался морским разбоем, грабил торговые суда. Сколько Гарибальди ни доказывал посетившему его дону Миллану, что он вовсе не пират, а капитан республики Риу Гранди, тот и слышать ничего не желал. Он замещал губернатора Гуалегая и сейчас упивался дарованной ему временной властью. Конфисковал шхуну, разрешив взамен выдавать пленнику по одному эскудо в день. На еду этих денег хватало, да разве хлебом единым жив человек! Гарибальди томился от вынужденного безделья, а еще больше – от неизвестности.

Прошло шесть месяцев. Весь экипаж шхуны отпустили по домам, его же по-прежнему держали пленником. Не судили, но и не освобождали, – ждали ответа из Монтевидео, как с ним поступить. Власти Монтевидео молчали. Тогда Гарибальди задумал бежать, благо за это время у него среди местных жителей завелось немало друзей, готовых ему помочь. Главное, добраться до реки Парана, а там его будет ждать корабль.

Губернатор Гуалегая дон Эчагуэ перед своим отъездом разрешил Гарибальди удаляться от дома не более чем на три мили. Гарибальди так и поступил – как раз в милях трех от него, в маленьком домике, жил его надежный друг. В рощице у дома Гарибальди встретил проводник с лошадьми. Едва стемнело, они пустились в путь. Скакали всю ночь и к утру одолели пятьдесят миль. До реки оставалась всего миля, но от бешеной скачки кони вконец выбились из сил. Гарибальди решил дать им с часок передохнуть. Опасности тут никакой – ведь если преследователи и спохватились, его все равно не догнать.

Проводник отправился разведать удобный путь к реке. Гарибальди остался один, привязал коня к дереву, а сам лег в траву. Он и не заметил, как задремал. Внезапно его с двух сторон окружили вооруженные всадники, люди дона Миллана. Один из них наклонился и крикнул Гарибальди:

– Лежать, ни с места! Малейшее движение – и зарублю как собаку.

Сопротивляться было бесполезно. Всадники соскочили с коней, ремнями связали Гарибальди руки и ноги, ремнем же привязали к подпруге коня и повезли назад, в Гуалегай. Избитого, полуживого привели к дону Миллану.

– Имена сообщников – и вы свободны, – сказал ему граф Миллан. Человек внешне воспитанный, он обращался к пленнику на «вы».

– Я сам задумал побег и сам его осуществил, – твердо ответил Гарибальди.

– Ну а кто дал вам коней?

– Поймал дикого скакуна, – сказал Гарибальди, глядя дону Миллану в глаза.

– Ах вот как, поймали и сразу приручили! Силою, да? – воскликнул дон Миллан. – Может, и с вами надо поступить так же? – Он со зловещей усмешкой подошел к связанному Гарибальди и стал хлестать его кожаной плеткой по лицу.

– Надеюсь, это освежит вашу память, – сказал он. – Так кто вам помог бежать, друг мой?

– Никто, – прохрипел Гарибальди. По лицу его стекали струйки крови.

– Что ж, пеняйте на себя. – Дон Миллан подозвал начальника стражи и что-то прошептал ему на ухо. Затем громко приказал: – В тюрьму! – И направился к выходу.

Стражники, не развязав Гарибальди руки, отвели его в тюрьму и втолкнули в грязную, сырую камеру. Длинной веревкой они туго связали Гарибальди еще и запястья. Все это они проделали спокойно, обстоятельно. Потом подергали веревку, проверяя ее крепость, намотали ее на огромное бревно и поставили это бревно стоймя. Гарибальди повис в полуметре от земли. Очень скоро запястья рук набухли и начали кровоточить, а плечи и грудь разрывала адская боль. Гарибальди молчал.

Отворилась дверь, и вошел дон Миллан.

– Вспомнили, кто вам помогал?

В ответ Гарибальди плюнул ему в лицо. Дон Миллан отшатнулся, быстро вытер плевок и, словно ни к кому не обращаясь, сказал:

– Вам нравится изображать из себя героя, не так ли? Прекрасно, герой обычно и умирает геройской смертью. Но если вы все-таки решите назвать имена сообщников, скажете стражникам. У вас еще есть время одуматься.

С этими словами он удалился.

Гарибальди висел так два часа. Жажда была нестерпимой, и наконец, не выдержав, он простонал: «Пи-ить».

Тюремщики, все же более милосердные, чем их хозяин, дали Гарибальди кружку с водой. Он разлепил спекшиеся губы и стал жадно пить солоноватую воду. Каждый глоток обжигал горло, словно раскаленное железо. Он застонал и потерял сознание.

Спустя час стражники подошли и развязали пленного, решив, что он испустил дух. Гарибальди рухнул на земляной пол. Один из стражников наклонился над узником – тот не шевелился.

Начальник стражи ушел доложить, что заключенный умер. Когда он вернулся вместе с доном Милланом, то увидел, что Гарибальди еще дышит, чему оба немало удивились.

– Привяжите его цепью к столбу, – приказал дон Миллан. – После обеда продолжим допрос. Оставляю заключенному выбор между признанием и смертью. Но терпение мое не бесконечно.

Граф Миллан наверняка выполнил бы свою угрозу и расстрелял Гарибальди, если бы не вернулся губернатор Гуалегая дон Эчагуэ. Человек благородный и добрый, он уважал Гарибальди за его прямоту и отвагу, и действия своего помощника не одобрил. Гарибальди он, правда, на свободу не выпустил, однако позволил его перевязать, лечить и кормить. Причем – не тюремной похлебкой, а мясом и фруктами. Он продержал Гарибальди в тюрьме еще два месяца, а потом на свой страх и риск даровал Гарибальди свободу. В обмен он потребовал от Гарибальди одного – клятвы, что тот больше не будет сражаться против Бразильской империи. Пленник дать клятву отказался – он волонтер республики Риу Гранди и до конца выполнит свой воинский долг.

Пораженный бесстрашием пленника, Эчагуэ приказал освободить его, не ставя больше условий.

Обо всем этом Гарибальди напомнили сейчас неосторожно вырвавшиеся у Сакки слова. Он сидел молча, неотрывно глядя в одну точку. Остальные тоже молчали, боясь громким словом или неосторожным движением нарушить тишину. Внезапно Гарибальди сказал, обращаясь к Сакки:

– Нет, я вовсе не ангел. И чувство мести мне не чуждо.

Сакки хотел ему возразить, но Гарибальди не дал.

– Ведь когда через месяц дон Миллан попал ко мне в плен, первым моим порывом было убить его. А он стоял передо мной съежившийся, с трясущейся бородкой и выпученными глазами. И столько в его глазах было страха, до того он был жалок, что мой гнев пропал.

– Уж я бы его не пощадил, – сказал Биксио.

– На поле боя я бы его пристрелил не раздумывая, но безоружного, дрожащего от ужаса, – Гарибальди развел руками, – не смог.

Он тряхнул головой, точно отгоняя мрачные виденья, и заключил:

– Пора, друзья; спать. Мы с Агуяром будем вас охранять, а вы ложитесь. Только вот куда? На диванчике и одному тесно будет… Ничего, спать можно и на полу.

Но тут со свечой в руке явился дворецкий. Весь излучая доброжелательство, он попросил гостей следовать за ним в спальню.

– В случае надобности зовите слуг, они будут рядом, совсем близко.

– Не слишком ли близко? – не удержался Сакки.

Вышколенный дворецкий даже глазом не моргнул, пожелал им спокойной ночи и удалился.

Ночь они проспали спокойно, на широких удобных постелях с балдахинами, а утром граф Ринальди даже прислал им на дорогу провизию.

– Видишь, никто на нас не напал, – поддел Гарибальди седлавшего коня Сакки.

– Просто не по зубам мы господину графу оказались. Побоялся, – ответил Сакки.

Свежий ветер разогнал облака, и заснеженные вершины гор сверкали и серебрились в лучах солнца. Розовая полоска вдали словно говорила путникам: потерпите, там, за горами, теплое море. К вечеру Гарибальди и его товарищи добрались до селения Риводи, владения все того же графа Ринальди. Гарибальди удивился – во всем селении светилось одно-единственное окно.

Подошли, постучали в дверь. Свеча сразу потухла, хозяева затаились, точно мыши под полом. Постучали в соседний дом, откуда доносились шорохи, – все мгновенно смолкло. Испытывать удачу в других домах не стали – без толку. Пришлось бы им ночевать на морозе, если б не заметили они на самом краю селения пустую хижину, крытую соломой. В ней путники и остановились на ночлег. Пол в лачуге был земляной, снизу тянуло сыростью, в щели свободно задувал ветер.

Хорошо еще, что запасливый Биксио прихватил с собой свечу. Вино у них было, хлеб тоже – графская провизия оказалась как нельзя кстати. Понемногу они согрелись, и жалкое пристанище больше не казалось им таким убогим.

Они расстелили шинели и, не раздеваясь, легли спать, подложив под голову седла. Постепенно, когда схлынуло тепло от выпитого вина, а мороз и ветер набрали силу, они начали коченеть. Гарибальди встал и принялся расхаживать по хижине, потом снова лег. Так до рассвета и не сомкнул глаз – мучительно ныли суставы. Пытки, страшный путь по болотам и дни в сырой камере гуалегайской тюрьмы давали о себе знать.

Еле дождались утра. Повеселев, стали собираться в путь. Гарибальди никак не удавалось натянуть сапог – до того распухла нога. Тогда Агуяр бережно надел на нее толстый шерстяной носок. Так Гарибальди и сидел на коне – одна нога в стремени, другая свисает; левая, словно онемевшая, рука подвязана шелковым платком. Но столько истинного величия было во всем его облике, что никому из спутников не приходило в голову его жалеть.

Уже на окраине селения к ним подбежал вихрастый пастушок, за которым с громким лаем неслась огромная собака. Теребя в руках меховую шапку, он спросил у Гарибальди:

– Синьор, вы кто будете?

– Меня зовут Джузеппе Гарибальди, а это – мои друзья. А тебя как звать?

Но паренек, крикнув «Погодите!», помчался вверх, оставив Гарибальди в недоумении и тревоге.

– Похоже, нам от гостеприимства графа Ринальди до самого Рима не избавиться, – пробурчал Сакки и зло сплюнул.

Каково же было их удивление, когда вскоре пастушок вернулся, да не один, а с пятью крестьянами. Двое были с охотничьими ружьями, трое других – с топорами.

Вслед за пастушком шел худой и жилистый крестьянин в коротком и широком плаще – феррайоло.

– Меня зовут Винченцо, – сказал он, подойдя к Гарибальди и сняв шапку. – Я каретник, но умею и ружья чинить. Хочу вместе с вами Рим защищать.

– Я тоже, – выступил второй, – Марио я, возчик. При конях могу быть.

– Откуда вы знаете, кто я такой? – спросил Гарибальди.

– Вести впереди коней скачут, – ответил каретник. – Староста наш вместе с аптекарем подбивали народ ночью на вас напасть, да мы не дали… Так берешь нас, Гарибальди, к себе? Ружей у нас, правда, всего два, но остальные добудем. Верно, Филиппино? – И он подмигнул пастушонку.

– Беру, с великой радостью беру, – ответил Гарибальди, – совсем мало крестьян в моем легионе.

– Разве я не крестьянин? – вдруг обиделся Агуяр. – С детства коров пас.

– Так ты, почитай, один на всю Южную Америку, – скрывая за шуткой, как он взволнован, сказал Сакки. – Нет, генерал, – обратился он к Гарибальди, – если наши крестьяне и пойдут воевать не за свою только деревню, а за единую Италию, то благодаря вам.

– А я воюю за нее благодаря Мадзини, – ответил Гарибальди. – Он начало всему. Все мы сыновья «Молодой Италии».

Если бы в ту минуту Гарибальди сказали, как далеко разойдутся потом его с Мадзини пути – усилиями врагов и слишком рьяных друзей, – он бы не поверил.

Пока же и Джузеппе Мадзини, будущего триумвира Римской республики, и Джузеппе Гарибальди, будущего полководца этой республики, дорога вела в Рим.