Книга третья. Не скоро дело делается

Софья была очарована Константинополем. Порт кишел судами и суденышками, по узким улочкам растекалась пестрая разноплеменная толпа: турки, арабы, татары, монголы, египтяне— все в национальных костюмах. С балкона их номера открывался вид на Босфор, до Малой Азии рукой подать, с минаретов, подпиравших небо, муэдзины сзывали правоверных к намазу. Генри водил ее по городу—сверкающие куполами минареты, мощенные булыжником, перекрытые каменными галереями улочки старого города, садики за высокими заборами, тесно прильнувшие друг к другу луковицы царьградских церквей. На огромном крытом базаре сотни ремесленников сидели, скрестив ноги, в темных, как ночь, нишах, и по обе стороны длинных и узких проходов теплились огоньки, отражаясь в медных и серебряных поделках.

Однажды в полдень, возвращаясь в свой отель, они проходили мимо турецкой бани, и Генри спросил, не хочет ли она испробовать это удовольствие.

— Если ты пойдешь со мной, — озадаченно ответила она.

— Я проведу тебя и заплачу двадцать два пиастра, но оставаться на женской половине мне нельзя, как женщине нельзя быть в мечети на вечернем намазе.

Чувство растерянности, в котором ее оставил Генри, скоро сменилось самым настоящим потрясением. Она только начала раздеваться, как подоспели две совершенно голые мегеры и в миг содрали с нее всю одежду. Ей вручили льняную простыню, пару деревянных сандалий и провели в сверкающий чистотой беломраморный зал. Через пазы в стенах, полу и потолке поступал жар. Она сразу покрылась обильным потом. В десяток ванн непрерывно изливалась горячая и холодная вода, стояли деревянные скамьи.

Страховидные амазонки покрыли скамью простыней, уложили хватавшую ртом горячий воздух Софью животом вниз и принялись скрести махровой тряпкой, потом перевернули на спину и, вымыв голову, прошлись до пальцев ног. Она чувствовала себя беспомощной, как ребенок, и с трепетом ожидала, что будет дальше. Ее ополоснули горячей, потом холодной водой, поставили на хлюпающий пол, обернули в две простыни и отвели в соседнее помещение, на удобный диван.

Она ничего не чувствовала, кроме слабого покалывания в онемевшем теле, и через минуту-другую уже спала крепким сном. Когда она проснулась, на спинке стула висела ее одежда. Она оделась и вышла, и еще долго у нее в ушах звучали слова содержателя бани:

— С такой красотой и здоровьем мадам Шлиман мало одной жизни.

Генри ждал ее в номере. Он тоже не удержался от комплимента и прибавил:

— Теперь целые два месяца вместо бани у нас будет только море.

Она неуверенно рассмеялась в ответ.

Фирман был на руках, великий визирь и Сафвет-иаша им благоволили, и можно было наконец позвать на «праздничный обед» друзей из американской и британской миссий — Уэйна Маквея и Джона Портера Брауна. Генри столько о них рассказывал, а она только теперь впервые увидела его друзей. За лето она хорошо продвинулась в английском, и время за обильным пловом протекало весело.

Генри заказал каюту на пароходе «Шибин»: он на собственном опыте убедился, что у капитана этой посудины лучшее во всем флоте вино. Мраморное море проходили ночью. Они пораньше отправились спать, чтобы быть на ногах, когда пароход войдет в Дарданеллы, отделявшие Европу с Галлипольским полуостровом от Малой Азии. Утро было холодное. Капитан пригласил их на мостик, и они долго любовались зелеными гористыми пейзажами по обе стороны пролива—они наплывали издали, и вот они уже рядом с бортом.

Навстречу, из Греции и Италии, поднимались в Мраморное море побитые штормами грузовые судна. Примерно в трети пути до Эгейского моря, в самой узкой части пролива, «Шибин» вошел в красиво расположенный порт Чанаккале, столицу северной турецкой провинции в Малой Азии. Капитан обещал проследить, чтобы при разгрузке с их багажом обращались осторожно. Мальчишки подхватили ручную кладь, и все отправились в маленькую портовую гостиницу Николаидиса.

— Надо немедля пойти к губернатору, — рассуждал на ходу Генри. — Он тоже должен подписать фирман. Министр предупреждал, что это непременно нужно сделать: тогда наши раскопки будут узаконены и местными властями. А потом наймем повозки и лошадей, погрузимся—и в Гиссарлык.

Они не прошли по городу и нескольких минут, а Софья уже была переполнена впечатлениями. Оживленный портовый город, Чанаккале при ближайшем знакомстве оказался грязной деревней: на изрытых колеями улицах с трудом разминались караваны верблюдов, вереницы тяжело нагруженных осликов, повозки с лесом на вывоз в Европу, стаями ходили бездомные собаки. Лавки размещались в каких-то тесных клетушках, внутри была кромешная темнота, да и смотреть там было не на что. Были здесь и греческие кофейни и рестораны с написанными от руки греческими вывесками.

— А мне-то казалось, что мы в Турции, — сказала Софья.

— Греки открыли это место раньше нас с тобой. Климат и вообще местность здесь так похожи на Грецию, что они эмигрировали сюда на протяжении столетий. Здесь всегда было много хорошей земли.

Губернаторский дом стоял на главной улице, неподалеку от пристани. Бросив взгляд в глубину узкой улицы, Софья поразилась тому, что фасады многих домов были не более двенадцати футов в ширину.

— Генри, почему они такие узкие? Земля дорогая?

— Нет, я думаю, что из-за холодных ветров, которые дуют зимой с Эгейского моря. Они вытягивают свои дома, чтобы меньшей площадью встречать ураганы.

Губернатор Ахмед-паша, статный смуглый господин с неулыбчивым лицом, встретил их по-турецки гостеприимно, велел подать кофе. Он обстоятельно изучил фирман и вполне доброжелательным голосом объявил:

— Министр общественного просвещения уже известил меня, что вы приедете в Чанаккале и с какой целью. Однако на основании этого фирмана я не могу дать вам разрешение на раскопки в Гиссарлыке.

Софья от изумления замигала, а Генри открыл рот.

— Но… почему?! У меня официальное разрешение, вы держите его в руках!

— В документе недостаточно определенно обозначены границы местности, на которой вы намерены производить раскопки. Я должен получить от великого визиря более точные указания.

Софья сделала Генри предостерегающий знак, но тот еще вполне владел собой.

— Ваше превосходительство, мы с женой намерены проработать здесь несколько лет. Мы рассчитываем на ваше дружеское участие и поддержку. Если вам нужны более ясные инструкции из Константинополя, то окажите мне любезность сделать телеграфный запрос. И чтобы вам ответили тоже телеграфом. Само собой разумеется, я возмещу все расходы.

— Я бы охотно это сделал, доктор Шлиман, но это не поможет.

— Почему же?

— Мне нужна более подробная карта, а этого телеграф не передаст. Наберитесь немного терпения, сэр: через несколько дней все образуется.

Генри послал Софье молящий взгляд, и, хотя женщине не полагалось вступать в деловой разговор, она все же рискнула.

— Ваше превосходительство, в любое время эти несколько дней отсрочки не имели бы особого значения, но ведь сегодня двадцать седьмое сентября. Если я не ошибаюсь, сезон дождей начинается у вас в ноябре?

— Совершенно верно, миссис Шлиман. Начнутся проливные дожди.

— В таком случае вы понимаете, как дорог нам каждый час. Может быть, вы разрешите нам начать раскопки, а фирман подпишите, когда прибудет новая карта?

— А если вы будете копать в неположенном месте? У меня будут неприятности.

«Боже мой, — думала Софья, оглядывая просторный, хорошо обставленный кабинет, высокими окнами глядевший на пролив, — он боится за свое место».

— Губернатора тоже можно понять, — сказала она Генри, — я уверена, он уже сегодня отправит запрос в Константинополь.

Генри что-то проворчал, и она решила, что при его вспыльчивости он вел себя достаточно благоразумно.

— Давай зайдем к Калвертам, — предложил он. — Это близко.

С главной улицы, тянувшейся вдоль берега, они свернули в высоченные железные ворота. Вверх взбегала каменная лестница, упираясь в полукруглые резные двери, перед которыми они помедлили, чтобы оглядеться. На пяти десятинах раскинулся сад, с трех сторон окруженный высоким кустарником и деревьями. Они увидели прудик в форме контурной карты Англии, розарий, фонтаны, цветники, маленький театрик, тропинки, обсаженные цветущими кустами, детский домик с открытыми верандами — у них уже глаза разбежались, а еще были беседки, псарня, конюшня… И куда ни глянешь, всюду буйствует зелень.

— В жизни не видела ничего красивее этого парка.

— Здесь раньше была болотистая низина, — усмехнулся Генри. — После дождей по полгода стояла вода. Фрэнк Калверт за бесценок купил эту грязь и вбухал в нее тысячи повозок земли с ближайших холмов. Этот парк он разбил для своей семьи.

Огромный, в двадцать комнат особняк был выстроен в стиле итальянского Ренессанса, с роскошными окнами, увенчанными резными каменными карнизами и сводами. На втором этаже, в самом центре, повис балкон, на него выходили три застекленные створчатые двери.

Лакей впустил их в дом. В окна столовой и библиотеки был виден парк, из гостиной же и спален верхнего этажа взгляд убегал через Дарданеллы к зеленым холмам Галлипольского полуострова.

— Примерно такой дом я хочу построить для нас на Панепистиму. Вид у нас будет немного другой — на Старый Фалерон и Пирей.

У балконных дверей музыкальной комнаты их и застал Фрэнк Калверт. Поднимался ветер, вода была неспокойной, на вымощенную камнем прогулочную дорожку выбрасывало охапками зеленые водоросли. Калверт оказался высоким худощавым блондином с агатовыми глазами и редкой полоской усов. Он был в костюме, при галстуке, в начищенных ботинках — хоть сейчас в палату лордов. Моложавый—ему не дать его сорока трех лет, но за внешней выдержанностью Софья почувствовала в нем какую-то гложущую тоску.

— Наконец-то! Мы с миссис Калверт заждались вас. Фрэнк, как и оба его старших брата, родился на Мальте в семье английского консула. Консулом стал и сын-первенец Фредерик, проторивший братьям дорогу в Троаду: следом за ним сюда явился первый консульский агент Соединенных Штатов Джеймс Калверт, средний брат. Втроем братья владели значительной частью троадской земли.

— Сколько времени вы предполагаете пробыть здесь до отъезда в Гиссарлык?

— Несколько дней, пока губернатор не получит новую карту из Константинополя.

— В таком случае вы должны остановиться у нас. Здесь нет приличной гостиницы. Я отправлю экипаж за вашими вещами.

После неторопливого обеда мадам Калверт сразу ушла к своим четверым заждавшимся чадам. Калверт провел гостей в библиотеку, словно целиком перенесенную из Англии, из какого-нибудь загородного дворца: все стены сплошь уставлены книгами сэра Вальтера Скотта, Вордсворта, Теннисона, Диккенса, Теккерея, на кожаных корешках горят золотые, серебряные, красные буквы. Фрэнк затопил камин и глубоко уселся в красное кожаное кресло.

— В каком положении ваше ходатайство правительству Ее величества? — заботливо осведомился Генри.

Помолчав, Калверт поднял на него потухшие глаза.

— В неподвижном положении… Сколько я ни стараюсь подтолкнуть. Ваша жена знает о моем деле?

— Я ей не говорил.

— Тогда я лучше скажу, пока меня не оболгали другие. Он развернул тяжелое кресло и сел напротив нее.

— Я составил состояние лет пятнадцать назад, во время Крымской войны. Я был здесь единственным англичанином, который знал турецкий и греческий языки, мои братья не в счет—они занимали официальные должности, им нельзя было ни во что вмешиваться, — и получилось, что я один только и мог снабжать провиантом британский флот. Я старался не за страх, а за совесть—не проворонил ни одной овцы, ни единого мешка зерна в этой части Малой Азии. Если бы не я, наш флот в Дарданеллах голодал бы и русские могли выиграть войну. Я щедро расплачивался с крестьянами, они забыли думать про свои рынки. Естественно, что и с правительства я запрашивал более высокие цены. После войны они прислали сюда специальную комиссию. Комиссия собрала сведения, по каким ценам я закупал продовольствие, и потом заявила, что я оставлял себе четыреста процентов дохода. Назвали это спекуляцией, заочно осудили меня в Лондоне, объявили предателем и приговорили к смертной казни. А в войну, — помолчав, добавил он, — эти цены их устраивали, потому что деваться им было некуда…

Софья понимала теперь, какая тоска туманила его глаза. Совсем молодым, двадцати шести лет, он напал на случай разбогатеть, не растерялся и стал миллионером. В сущности, он стал владетельным Троадским князем, поскольку необходимость работать отпала навсегда: деньги он держал в швейцарских банках и британское правительство было бессильно добраться до них.

Когда они остались вдвоем в отведенной им спальне, Софья сказала:

— Как все странно! Мистера Калверта англичане приговорили к смерти, а тебя за такие же поставки русские осыпали почестями.

— Мы довольствовались разными процентами, Софья. С каждой своей поставки британскому флоту Фрэнк имел четыреста процентов прибыли. Положим, он платил за отару овец сотню долларов, а продавал он ее англичанам за пятьсот. Четыреста долларов клал в карман.

— А ты какую прибыль имел?

— Весьма достаточную, но приходилось считаться с войной. Если груз обходился мне в сотню долларов, я запрашивал за него с русских примерно двести пятьдесят и, стало быть, оставался с прибылью в сто пятьдесят долларов или около того. К концу войны я выручил четыреста тысяч долларов. Если бы я продавал по ценам Фрэнка, то подобрался бы к миллиону. Но не спеши поздравлять меня с благоразумной сдержанностью, тут есть одно немаловажное обстоятельство: Фрэнк был вне конкуренции—никакой правительственный снабженец не купит отару овец за сотню долларов. А в Петербурге многие купцы могли поставлять царю индиго, и, назначая свою цену, я считался с конкуренцией: стоило мне зарваться, и я бы сразу потерял все свои контракты. Вот поэтому я в России герой, а Фрэнк в своей Англии—предатель.

— Генри, ты скромничаешь. Тебя не узнать.

— Пожалуйста, не заблуждайся на мой счет. Я никогда не упускал свою выгоду. Начало своему состоянию я положил торговыми делами задолго до Крымской войны. Потом я удвоил капитал в Сакраменто, это в Калифорнии, я ездил туда поставить памятник на могиле брата. Он умер от лихорадки, был очень удачливым старателем. Я хотел распорядиться его имуществом, но его компаньон скрылся со всеми деньгами.

— Ты никогда не рассказывал мне о золотых приисках, хотя я знаю, что тебе там очень везло.

— Везло, только я не был золотоискателем. Когда в 1851 году я через Панамский перешеек добрался до Сан-Франциско, на приисках негде было яблоку упасть. Я видел, что большинство золотоискателей являлись в Сакраменто уже без гроша в кармане. Им нужны продукты, инструменты, а в кредит им никто не верил—слишком мала вероятность, что они вернут аванс. Двенадцать процентов в месяц была обычная ставка. Я связался с лондонским банком Ротшильда и открыл собственный банк. Мои дела сразу пошли в гору. К началу Крымской войны у меня был большой оборотный капитал. Деньги к деньгам — это верно сказано, крошка. Но уже можно было остановиться: трех состояний должно хватить на то, чтобы разрыть Трою. И вот мы здесь, смотрим на Дарданеллы, и впереди нас ждут великие дела.

Укутываясь теплее мягким шерстяным одеялом, Софья уже сквозь сон пробормотала:

— Неисповедимы пути, которыми Господь творит свои чудеса.

Прошло одиннадцать мучительных дней, прежде чем Константинополь дослал карту. Пожалуй, больше всех ей радовался губернатор, замученный преследованиями Генри Шлимана. Софья проводила дни с миссис Калверт: женщины читали, гуляли в парке, куда им подавали ленч и вечерний чай «по-английски»: сандвичи с помидором или огурцом, лепешки с маслом и джемом, бодрящий темный чай. Калверты жили по-королевски, в окружении слуг, сторожей и садовников. Генри пропадал в городе, оправдываясь важными делами, и Софья только радовалась его способности с головой уходить даже в малое дело, потому что сейчас как никогда ему надо было чем-то себя занять. И он не без толку бегал: нанял крепкую арбу для инструментов, удобный дорожный экипаж и смотрителя, обязанностью которого было присутствовать при раскопках и обеспечивать Оттоманскому музею оговоренную половину находок. Этого надзирателя звали Георгий Саркис, он был армянин, второй секретарь судебной канцелярии. Генри согласился выплачивать ему жалованье—двадцать три пиастра в день (это девяносто два цента).

Церемония подписания губернатором фирмана совершилась в полдень. Софья и Генри рано пообедали, обняли на прощание Калвертов и в начале второго тронулись, рассчитывая попасть в Хыблак до темноты. Еще раньше ушла их арба с тачками, лопатами, постельным бельем и прочим снаряжением. Сначала дорога шла равниной, вдоль Дарданелл, припекало солнце, лазурное небо сливалось с лазурным морем. Но вот начались горы, лошади с трудом одолевали перевалы. Генри сошел с экипажа, пошел рядом. Их обступал изумрудно-зеленый лес, деревья клонили друг к другу вершины, заботливо принимая их под свою сень.

Они сделали только одну остановку — выпили кофе в деревушке Ренкёй, а поужинали уже в сумерках, не выходя из экипажа и добрым словом поминая повара Калвертов.

Было совсем темно, когда они свернули с главной дороги на проселки, изрытые колеями. К счастью, местность была ровная, а возница знал дорогу. Около девяти часов вечера они въехали в Хыблак, объятый глубоким сном. Деревушка состояла из ветхих саклей и была вдоль и поперек изрезана вязкими от грязи улочками, едва пропускавшими в одну сторону крестьянскую арбу.

— Как ты найдешь в такой темноте наш дом? — беспокоилась Софья.

— Это единственный во всей деревне двухэтажный дом. Смотри, мы еще не разбудили ни одной собаки, а то проснулась бы вся деревня.

На дальнем краю деревни забрехала собака.

— Мучается бессонницей, — пробормотал Генри.

И сразу со всех сторон накатил разноголосый лай и повозку облепила дюжина худых, как тени, дворняг.

Генри тронул возницу за плечо, и повозка свернула в загаженный дворик, обнесенный каменной стеной. В одном углу Софья разглядела хлебную печь, в другом амбар, а между ними длинный крытый хлев, с крышей, словно сошками прижатой развилистыми сучьями. Отворилась боковая дверь, и с масляной лампой в руке вышел хозяин. Драмали, в полосатой шерстяной рубахе ниже колен и ночном колпаке.

— Ни днем ни ночью покоя, — ворчал он. — Подождали бы. когда рассветет.

— Где прикажете ждать? — поинтересовался Генри. — С овцами? Посветите, мы поднимемся в свои комнаты.

Ворча под нос, хозяин провел их по деревянной лестнице в комнаты, заказанные Генри через агента в Чанаккале. Софья из Афин взяла превосходные лампы и масло, но сейчас они ночевали в арбе вместе с простынями, одеялами, подушками и средствами от насекомых. Она придирчиво осмотрела слежавшийся матрац.

— Оставь, Софья: они все равно наползут.

— Значит, надо было брать и матрац.

— Ах, какой же я дурак! Конечно, надо было взять! Постой, кажется, пришла наша арба. Пойду принесу лампы и простыни.

Они залили лампы маслом и при свете осмотрели матрац. Он кишел клопами. Софья взяла непочатую бутыль янтарного масла, разыскала среди вещей щетку и методически смазала матрац сверху и по бокам, после чего Генри перевернул его и все повторилось в том же порядке. Сам Генри протирал зеленым медицинским спиртом металлическую раму кровати и опаливал ее огнем, сняв с лампы стеклянный абажур и прибавив фитиль. Софья протерла весь матрац еще и спиртом и открыла окно проветрить комнату, напустив лишь запахи скотного двора. На столик в изголовье постели она поставила свою икону богоматери, достала из чемодана ночное белье, туго заправила под матрац свои, домашние простыни, расстелила два одеяла, бросила пару своих подушек в мягких льняных наволочках, наладила вешалки для одежды, погасила свет и, не чуя под собой ног, забралась в постель.

— Хоть бы эти клопы угомонились, — взмолилась она. — Я чувствую себя совершенно разбитой.

— К утру пройдет, — утешил ее Генри.

Небо на востоке только заалело, когда он разбудил ее.

— Быстренько одевайся, мой ангел, я хочу, чтобы первый восход солнца здесь ты увидела с Гиссарлыка.

Она плеснула в лицо холодной водой, почистила зубы, надела коричневое ситцевое платье, которое родные находили чересчур простеньким, а для работы оно как раз. потом обула башмаки на толстой подошве, знакомые с мостовыми Палермо, Неаполя и Рима. И как ни поторапливал ее Генри, она еще собрала постель, снесла вниз простыни и одеяла и знаками объяснила хозяйке, чтобы та потом разложила их на солнце.

В теплой хозяйской кухне они выпили кофе, но не смогли заставить себя что-нибудь съесть.

— У нас в Турции говорят, — заметил Драмали, — что утром мы еще сыты сном, а уж днем придется поесть.

Генри отмерил две порции хинина по четыре грана: они будут принимать его каждое утро, потому что летом и осенью в Троаде непременно свирепствует малярия. Пройдя через дворик, служивший одновременно загоном для скотины, они вышли в поле и, не разбирая дороги, направились прямо к Гиссарлыку. Поле было запущенное, на нем распоряжались одни овцы. В сером предрассветном воздухе оно казалось покрытым грязноватым снегом. Софья наклонилась и не поверила своим глазам: вся земля устлана битыми глиняными черепками, на некоторых еще различались следы раскраски. Она подняла ручку от вазы, потом горлышко, опознала днище, осколки круто выгнутых стенок.

— Генри, — возбужденно воскликнула она, — я ничего не понимаю! Здесь миллионы черепков! Но ведь это не мусорная свалка?

— Нет, конечно, — улыбнулся ее простодушию генри.

— Это и не манна небесная — значит, на поверхность все это вымыли дожди?

— Ты попираешь останки давно умершего города.

В ее больших темных глазах зажглось изумление, щеки раскраснелись.

— Ты что же, знаешь, что лежит под нашими ногами?

— Там большой римский город второго или третьего века новой эры. Археолог нашел бы здесь улицы, протянувшиеся на целые мили, дома, лавки, храмы. Только никто не станет здесь копать: работа гигантская, а город слишком молод, чтобы представлять интерес.

С трудом поспевая за его размашистым шагом, Софья польстила ему:

— Это то, что ты называешь nouveau arnvee [14] на сцене истории?

— Совершенно верно. Нам же предстоит заниматься цивилизацией, которую еще никто не нашел и не исследовал.

Первое троянское поселение возникло в двухтысячном году до новой эры, хотя своего расцвета Троя достигла лишь во времена Приама, в тысяча двухсотом году. Когда мы с лопатой пробьемся в эту глубину веков, храмы расскажут нам об их религии, таблицы научат языку, поведают судьбу царских династий; взяв в руки их оружие, мы узнаем, как они убивали своих врагов, монеты расскажут, как торговали, в погребальных урнах дойдет до нас прах их предков. Мы всмотримся в фундаменты их домов и поймем, хорошо они жили или бедно, как готовили пищу, что ели. Золотая, серебряная и бронзовая утварь покажут, на каком уровне были у них художественные ремесла… Мы найдем их сокровищницу…

В продолжение этой речи Софья понимающе кивала головой, а когда он кончил, воодушевленно подхватила:

— Самые лучшие исторические книги еще лежат под спудом—ты это хочешь сказать? Что самые живые свидетельства скрыты вот здесь и от нас зависит, чтобы они заговорили?

— И день за днем во всем отчитались. Ты способная ученица, Софидион. Я поделю на двоих свою докторскую степень, и в Германии тебя будут звать «фрау доктор Шлиман».

— Слишком много чести, — усмехнулась она.

С виду это был обыкновенный холм, только повыше и покрупнее многих. Овцы с неутолимым прожорством общипывали на нем траву. Отлогий юго-восточный склон холма был почти лыс. Они взошли на холм, он возвышался над равниной на восемьдесят футов; в северо-западной части холм взмывал еще на двадцать шесть футов, там была его плоская вершина. Справившись по записной книжке, Генри объявил Софье результаты своих прежних обмеров холма: примерно тысяча футов в длину и чуть более семисот в ширину. Но даже здесь, на месте, эти цифры мало о чем ей говорили: нужно было эти размеры соотнести с чем-то, что она хорошо знала.

— Это больше площади Конституции, да, Генри? В длину это будет примерно расстояние от королевского дворца до Арсакейона, а в ширину — как Акрополь, да?

Генри посмеялся над ее «школьной географией», но в целом признал ее верной.

За их спиной неспешно, словно неуверенное в своей своевременности, всходило солнце, желтой дымкой окуривая Троянскую долину — некогда поливаемый кровью треугольник земли, лежавший прямо перед ними; засеребрилось широкое лоно

Скамандра, притекшего с юга, отливал серебром и худенький северный пришелец—Симоис. Солнце высветило горизонт, и Софья разглядела, где обе реки вливались в Дарданеллы и—еще дальше—где воды пролива сливались с Эгейскими водами. Обмирая от волнения, она смотрела, смотрела…

Всего в трех милях к западу начиналось Эгейское море, а на том же расстоянии к северу, в Кумкале, была последняя перед морем защищенная бухта в Дарданеллах, здесь на берегу десять лет ждал на суше своих героев ахейский флот. Неподалеку высилось несколько курганов, в которых, как разъяснил Генри, согласно народному преданию, могилы Ахилла, Патрокла, Аякса и Приама. Фрэнк Калверт раскопал могилу Приама, но ничего не нашел.

По высокому берегу Скамандра цепочкой тянулся караван из семи верблюдов, связанных веревкой, а впереди на лошади ехал человек. Генри показал рукой налево: там на гребне холма ютилась деревушка Енишехир, под ней лежал древний Сигей. Дальше, в море, видны острова Имброс, Самофракия. Оставляя в пронзительно голубом небе темный дымный шлейф, из Геллеспонта в Эгейское море вползал черный пароходик.

В двух милях от берега, еще левее, к югу, лежал остров Тенедос (по-турецки — Бозджаада). За этим островом, вспомнила Софья, за его широко раскинувшимися берегами спрятался весь ахейский флот, когда греки сделали вид, что снимают осаду Трои и отправляются домой, принеся в дар Афине-Палладе деревянного коня. В коне спрятались Менелай, Одиссей, сын Ахилла Неоптолем и другие ахейские герои. Троянцы втащили тяжелого коня через Скейские ворота и доставили на Акрополь, где более дальновидные из них требовали сбросить его с отвесных северных укреплений. Однако победили несогласные. Троя заснула. Ахейский флот ночью вернулся в бухту, и ахейцы, выйдя из деревянного коня, открыли ворота. Воины ворвались в Трою и сожгли «бессмертный город». Они перебили почти всех мужчин, увели в рабство женщин и детей, разграбили город, оставив после себя голые камни и пепел.

— А греки еще гордятся, что победили Трою! Чем тут гордиться, если мы победили обманом? Если десять лет осады ни к чему не привели? Если в честном бою мы не одолели троянцев?

Генри привлек ее к себе, оберегая от холодного утреннего ветра.

— Трою нельзя было победить: она была под покровительством отца богов Зевса.

— И как же повел себя отец богов, когда греки так остроумно и не совсем порядочно обошлись с троянцами?

— А наверное, так же, как в том случае, когда его обвела вокруг пальца сестра-супруга Гера, — подумав, ответил Генри. — Вот что рассказывает Гомер:

И когда Зевс увидел Геру, он ей быстро ответствовал:

Взглянув на его разгоревшееся лицо, Софья подумала: «Во что он верит—то для него только и существует, а все остальное — ненастоящее».

А Генри продолжал:

— Оставив Зевса спящим в объятиях Геры, Сон-усладитель отлетел к лагерю осаждаемых ахейцев и возбудил бога морей Посейдона. Тот принял человеческий облик и встал впереди ахейцев, которые отогнали троянскую рать обратно к городским стенам, перебив множество славных мужей. Таковы плоды вмешательства богов в людские дела. И в случае с троянским конем коварная Гера, может статься, опять одурачила Зевса…

— И повергла его в такой глубокий сон, — увлеченно подхватила Софья, — что когда он проснулся, то Троя была уже разрушена и ахейцы отправились по домам.

— А добрались домой немногие. Агамемнон вернулся в Микены, но в первый же день был убит в собственном доме. Благополучно вернулся в Спарту Менелай с Еленой, зато Одиссей десять трудных лет добирался в свою Итаку и едва спас Пенелопу от буйных женихов. Великое же множество греков погибло в море на обратном пути, и вместе с ними кануло в вечность могущество доисторической Греции. Вскоре с севера вторглись дорийцы, потом пришли ионийцы. Микенская цивилизация пала, уступив место новой культуре.

— А начиналось все здесь?

— Да, малышка, здесь истоки всего, и завтра мы начнем их искать.

Перед холмом появился старший хозяйский сын с двумя лошадьми в поводу. Они спустились, и Генри подсадил Софью в седло.

— Вот когда пригодятся твои парижские уроки в манеже, — заметил он.

— По-моему, я научилась только падать.

— Это спокойная лошадь. Мы поедем тихо.

В первую очередь он показал ей источники у подножия круто вздымающегося холма — холодный и горячий, около них троянки стирали «одежды блестящие». Потом указал место, где около Скейских ворот рос дуб: здесь Гектор решился на поединок с Ахиллом, торопя исход войны.

— Сейчас нам нужно трижды объехать вокруг холма. Когда Гектор вышел на поединок с Ахиллом, его обуял страх, и он три раза обежал вокруг Трои, пока богиня Афина не остановила его и не побудила сразиться с Ахиллом. Есть ученые, которые верят в существование Трои, однако местонахождением ее называют деревушку Бунарбаши. Так вот, Бунарбаши Гектор ни за что не обежал бы три раза. А кроме того, она в восьми с лишним милях от Геллеспонта. Я там копал и ничего не нашел.

Покачиваясь в дамском седле, Софья спросила:

— Может быть, мы съездим как-нибудь в Бунарбаши? Я тоже хочу убедиться, что там не могло быть Трои.

Они удалялись от холма. Примерно милю тянулась низина, потом они поднялись на возвышенность, покато убегавшую к морю. Вскоре они подъехали к величественному Скамандру, несшему свои воды с горы Иды, летнего обиталища богов. Генри привязал лошадей к дереву. Берега густо поросли вязом, ивой, тамариском, камышами. Словно припоминая знакомое место, Софья огляделась вокруг.

— Так вот где в отместку за гибель своего друга Патрокла Ахилл перебил столько троянских юношей, что их трупы забили русло и преградили реке путь к морю! И тогда бог реки разгневался и погнал за Ахиллом могучий речной вал, едва не погубивший героя. Генри, — оборвав вдохновение, спросила она прозаическим тоном, — а вообще они существуют — речные боги? Мог он, например, залить водой эту долину, преследуя Ахилла?

— Он это делает каждую зиму. Сама увидишь в ноябре. Они снова сели на лошадей. Местность пошла заболоченная, уже пахло морем. Лошади грудью раздвигали высокую траву с багровыми метелками цветов. Софья подобрала ноги, подтянула платье, чтобы не замочить. Они выбрались на место повыше и увиделч перед собой песчаную косу в форме полумесяца — последнюю бухту перед слиянием Дарданелл с Эгейским морем. Здесь же вливался в море Скамандр, уже принявший в себя воды Симоиса. Неподалеку раскинулась деревушка Кумка-ле, напротив нее, на Галлиполийском полуострове, стоял маяк. Генри спутал лошадей и воскликнул:

— Вот мы и добрались до лагеря, где десять лет стояли греки! Когда троянцы стали теснить ахейцев к кораблям, те возвели здесь оборонительную стену, вырыли широкий ров, укрепленный острым частоколом, чтобы не могли пройти троянские колесницы. И все же некоторые троянские воины прорвались через стену и крепостной ров и подожгли ахейские корабли.

Все это Софья знала и сама, но ей не хотелось портить Генри удовольствие.

— Еще до сооружения стены и рва троянцы, упорно сражаясь, добились превосходства. С наступлением сумерек они расположились станом в поле, намереваясь утром сокрушить вражеские заслоны и сбросить греков в море. Агамемнон публично повинился в ссоре с Ахиллом, расколовшей единство греческих сил. Когда Агамемнон покорил Хрису, он захватил в плен прекрасную дочь жреца Хрисеиду. Отец предложил за дочь выкуп, но царь обошелся с жрецом грубо, и тот умолил Аполлона наслать мор на ахейское воинство. Мор свирепствовал девять дней. На десятый Агамемнон был вынужден вернуть Хрисеиду отцу, но за это отнял у Ахилла Брисеиду, прелестную деву, которую Ахилл добыл в сражении под Фивами, недалеко от Трои, и к которой по-настоящему привязался. Тогда Ахилл поклялся, что не станет больше сражаться с троянцами. И вот на переговоры с Ахиллом отправились Одиссей и Аякс, чтобы предложить ему от имени Агамемнона

— «Илиаду» иногда называют «Гнев Ахиллеса» [15].— Софья вытянулась на песке рядом с мужем. — Наверное, я безнадежный романтик: мне нравится, что самый первый и самый лучший роман рассказывает о любви мужчины к женщине.

— Мы оба романтики, — обнадежил ее Генри. — Романтики перекраивают мир, а реалисты думают только о своей утробе.

Они проехали через рыбацкий поселок Кумкале, выехали на проселочную дорогу, добрались до главного тракта и скоро были в Ренкёе, где накануне останавливались выпить кофе. Этому городку три с половиной тысячи его жителей-греков сообщили настолько же греческий колорит, насколько Хыблак был типично турецкой деревней. Генри решил предпочесть Ренкёй и здесь нанять землекопов: здесь и народу больше, есть из кого выбирать, и греческий он знал лучше, чем турецкий.

— А как мы будем их нанимать? — спросила Софья.

— В каждой деревне есть старейшина. Обычно это человек в летах, крепкий потомственный хозяин. Найти его нетрудно: надо только с кем-нибудь завести деловой разговор—он тут же объявится.

После походов Александра Великого, начавшихся в 334 году до новой эры, на западном побережье Малой Азии навсегда утвердился греческий дух. Здесь бок о бок жили обе культуры, смешанные браки были редки, уровень жизни примерно одинаков в обеих общинах. Значительной была иммиграция с материка и греческих островов в девятнадцатом веке: крестьян манило обилие свободной земли. Например, в Смирне, большом и процветающем портовом городе в двухстах милях к югу, на девять тысяч греков приходилось лишь две тысячи турок.

Греческая община в Ренкёе вела обособленную жизнь: не было школы с преподаванием турецкого языка греческим детям, не было больницы, даже местной власти не было. Жили простой жизнью, как в библейские времена. В холодную погоду впускали скотину в дом. Мужчины работали ровно столько, чтобы семье хватило на пропитание, уделяя особое внимание делянке с табаком. В одежде соблюдали крайнюю умеренность: женщина обычно всю жизнь донашивала платье, в котором ходила к венцу. Мужчины годами не меняли брюки и куртку, сами латали прохудившуюся обувь. О деньгах здесь не имели понятия. Если в чем-либо назревала необходимость, то хозяин (а чаще — хозяйка) брал соху, запрягал вола и вспахивал лишний клочок земли, и в какое-нибудь воскресенье, навьючив мула, семейство отправлялось в Чанаккале на ярмарку, где излишек продукции выменивался на одежду либо посуду.

И действительно, едва Генри разговорился с первым встречным, как старейшина уже прознал: в деревне чужие — и явился, как на пожар.

Это был человек не старый, хотя уже и не молодой. Его худое лицо заросло седой щетиной, забравшейся даже на самое темя. Одеяние выглядело таким же бессменным, как кожа. Немногие оставшиеся зубы пожелтели от трубки. Но Софья не преминула отметить, что поклон он отвесил самый церемонный. Они сошли с лошадей.

— Господин что-нибудь ищет? — спросил он высоким гортанным голосом.

— Мне нужны землекопы.

— Почтенный сэр, время упущено — земля осталась под паром. Теперь только весной можно будет копать.

В нескольких шагах была маленькая кофейня. Отодвинув давно выпитые чашки и мусоля потрепанные карты, завсегдатаи прислушивались к их разговору.

— Я не собираюсь ничего сажать. Я хочу раскопать.

— А что хочет раскопать господин?

— Холм. Гиссарлык.

— Ага, крепость. Только там нет никакой крепости. Там одни овцы и козы.

Игроки бросили карты и откровенно слушали.

— Они здесь такие же греки, как во всей Аттике, — сказала Софья вполголоса. — Ты им ничего не говори, они не поймут или, чего доброго, испугаются. Просто скажи им свои условия.

Генри кивнул. Приглашающе помахав насторожившейся публике, он объявил:

— Каждый рабочий будет получать девять пиастров в день. Работаем с половины шестого утра до половины шестого вечера. В девять получасовой перерыв на завтрак и полтора часа в полдень—обед и курение. Инструментов не нужно, у меня все есть. Сколько человек может прийти?

Старейшина снял видавшую виды шляпу и черными обломанными ногтями поскреб редкую растительность на голове. Остальные молча переглядывались.

— Почему они молчат? — спросил Генри. — Они же никогда не зарабатывали девять пиастров в день.

— Поэтому они и молчат. Греки-крестьяне вообще недоверчивы к чужим людям, а мы в нашей одежде и вовсе кажемся им иностранцами, особенно ты в этом сюртуке и галстуке. Позволь мне: с ними нужно говорить на просторечии.

Напряжение сразу прошло, как только Софья заговорила на обиходном языке. Восемь человек вызвались с рассветом прийти на Гиссарлык.

— Мне нужно больше, — настаивал Генри.

— Сколько? — спросил старейшина.

— Ну, пятьдесят, семьдесят пять… как пойдет работа.

— Пусть начнут эти восемь, — решил старейшина. — Половину жалованья за первый день отдайте мне сейчас. Потом будете рассчитываться после работы.

Генри вынул бумажник, отсчитал пиастры и вручил их распорядителю.

— Если они вернутся завтра довольные, то в среду у вас будет больше рабочих.

Софья поблагодарила его критским жестом, и вокруг расцвели улыбки, им пожимали руки… Только какой-то великан держался в сторонке. У него были густые свисающие усы и устрашающе свирепое выражение лица.

«Даст бог, он не входит в число тех восьмерых», — содрогнувшись, подумала Софья.

На обратном пути Генри перегнулся в седле и взял ее за руку:

— Спасибо за помощь, малышка. Может, ты научишь меня просторечию? Похоже, без него не обойтись. А я за это выучу тебя турецкому языку.

Она проснулась в кромешной темноте: Генри тряс ее за плечо.

— Что такое? Что случилось?

— Ничего. Я оседлал лошадей. Едем купаться.

— Среди ночи?!

— Уже четыре часа утра. Как раз в воде нас застанет солнце. Тебе полезно купаться.

— Спать полезнее.

— Ты, видимо, забыла, моя юная подруга, что говорят твои соотечественники: в море купаться—здоровья набраться.

— Спасибо, я и так от тебя многого набралась. Иди купайся и оставь меня в покое.

— Ну, попробуй хотя бы один раз.

Раскачиваясь в седле, как маятник, она клевала носом всю дорогу до устья Скамандра.

Генри разделся, шумно забежал в воду и вскоре растворился в занимавшемся рассвете. Оставшись в состряпанном наспех купальном костюме, Софья дрожащей ногой попробовала воду. Отступать было поздно, надо хоть окунуться. Она по колено зашла в воду, присела и обмыла грудь и плечи. Исполнив эту малоприятную обязанность, она стремительно выскочила на берег, закуталась в большое, как одеяло, полотенце, потом переоделась в теплую одежду и накрылась шалью. Генри пробыл в море полчаса. Рассекая воду сильными толчками, он заплывал так далеко, что Софья не различала его головы за рябью. Вот он вышел на берег, крепко растерся грубым полотенцем, и Софья воочию увидела, что такое пышущее здоровьем тело.

— Понятно, почему ты такой закаленный, — сказала она, — у тебя сейчас кровь, наверное, холоднее самого холода.

Труся на своих осликах, все восьмеро рабочих явились в половине шестого. Они добирались два часа. Поскольку предки их были выходцами с близких отсюда Самофракии, Лемноса и Лесбоса, то и одевались они, как прирожденные островные греки: широкие, мешковатые шаровары, сужающиеся книзу и плотно облегающие икры, белые носки, белая рубаха, короткая свободная куртка, широкий кушак, на голове ермолка. Только обувь с загнутыми кверху носками они позаимствовали у Турции.

К великому огорчению Софьи, среди них был и тот великан со свирепыми усами. Она решила держаться от него как можно дальше.

Когда в прошлом году Генри несколько дней копал в северо-восточном углу плато, он обнаружил шестифутовой толщины каменную стену. Объезжая холм вчера утром, он признался Софье, что место было выбрано неверно. Теперь он собирался копать ближе к северо-западному краю, на крутизне, где за тысячелетие образовался самый толстый наносный слой.

— Генри, здесь сколько угодно легких склонов!

— Зато на этой стороне вершина холма. Эффектное местоположение и труднодоступность словно специально предназначили ее для акрополя, царского дворца, высокой сторожевой башни и могучих стен цитадели.

Софья внимательно разглядывала начерченную рукой Генри карту Гиссарлыка.

— Объясни мне, пожалуйста, такую вещь. Я знаю, что сражения и поединки разыгрывались вот на этом треугольнике между основанием холма—ты отметил здесь двадцать четыре фута над уровнем моря — и местом слияния Скамандра и Симоиса. Но зачем было сражаться на северных склонах? Ведь они поднимаются здесь, — она заглянула в карту, — под углом 45 градусов, и к тому же наверху высились могучие стены. Подступы с востока и юга легче, там пологие склоны. Почему ахейцы нападали непременно с северной стороны, имея очень мало шансов взобраться на стены?

Генри ненадолго задумался.

— За время своего существования Троя обзавелась множеством союзников и друзей. Гомер приводит целый список этих племен: мизийцы. фракийцы, фригияне, амазонки — между прочим, неустрашимые воительницы. Некоторые герои и вожди этих племен сражались против ахейцев на поле боя в колесницах или врукопашную. Но главная их задача была защищать от греков эти вот легкие подступы: Скейские и другие ворота и всю площадь у южного склона. А кроме того, ахейцы не хотели терять из виду свои корабли и лагерь и им было удобно близкой дорогой восполнять потери в оружии, колесницах, лошадях, подвозить продовольствие.

Пора было начинать. Из инструментов у них было восемь французских тачек, пять кирок, полдюжины деревянных лопат и пятьдесят две плетеные корзины. Гомеровская Троя была крепостью, расположенной на вершине естественного холма, и поэтому, заключил Генри, бессмысленно копать на материковом уровне. Надо подняться футов на сорок по склону. Этот северный склон был весь покрыт колючим кустарником, забит сухостоем, и приходилось резаками прорубать проход. Отдирая колючки и кляня свое длинное шерстяное платье, Софья замыкала процессию.

Когда ДО вершины оставалось шестьдесят футов, Генри остановился и, отобрав четырех самых сильных на вид рабочих (в том числе страшилу великана), велел вырыть неглубокую траншею шириной в четырнадцать футов. Двое с лопатами наполняли корзины землей, двое других уносили их вниз. По ширине траншеи Генри вбил два колышка, привязал к ним бечевки, послал рабочих продолжить тропу вверх, очистив ее от подлеска, и строго в ряд набить колышки. Потом сам натянул между ними бечевку, обозначив площадь раскопа.

Софья отметила в дневнике, сколько времени занял каждый этап работы, набросала карту северного склона холма, точно обозначила место и высоту первого шурфа. Генри велел ей также фиксировать характер извлекаемой почвы.

— Чтобы разобраться, когда кончатся наслоения и откроется материк?

— Именно. Нам предстоит прорыть насквозь много культурных слоев.

— На какой же глубине, ты думаешь, материк?

— Это зависит от толщины наслоений. Наш шурф мы закладываем на высоте сорока футов. Траншею поведем к вершине. Поднимаясь, мы углубим ее на десять-пятнадцать футов. Мне кажется, что, зарывшись футов на тридцать в глубину, мы достигнем материка.

— Знаешь, это просто не укладывается в голове!

— А там нечему еще укладываться, — буркнул Генри. Великан в красной турецкой феске с черной кисточкой все

время держался на почтительном расстоянии. С киркой, надо сказать, он управлялся мастерски, играючи. Когда ему случалось проходить вблизи Софьи, он не только опускал голову, но даже зажмуривал глаза.

В перерыв рабочие из Ренкёя сели на солнышке, что-то пожевали, покурили и улеглись соснуть. Генри и Софья выбрали ровное местечко поодаль, расстелили брезент, запасливо купленный в Константинополе, и выложили стряпню госпожи Драмали. Козлятину—если это была козлятина — было страшно брать в рот.

Софья сочла за благо воздержаться от критики, но Генри уже отложил кусок.

— В Китае, Японии. Египте, Месопотамии, в Индии и на Яве чего я только не ел! Печеных муравьев, рыбьи глаза… Но такого я еще не пробовал. Что это может быть?

— Лучше не будем гадать. Выбрось. Я кое-что захватила из Чанаккале. Тут тебе только-только заморить червячка, но хоть желудок не расстроишь.

Она достала сверток с маслинами, сыром, солеными сардинами и сушеным инжиром. Накануне она купила в Ренкёе помидоры, и еще оставалось немного домашнего печенья.

— Пир горой! — ликовал Генри. — Придется назначить тебя волшебницей.

В эту минуту над ними навис великан. Он снял феску, низко склонил голову и смущенно заговорил:

— Хозяин, меня зовут Яннакис. Завтра придет 35 рабочих. Кто будет рассчитываться с ними? Вы сказали, что будете платить поденно. Я умею читать и писать по-турецки и по-гречески. Умею считать. Не хотите назначить меня подрядчиком и казначеем?

Поражаясь, как сама кротость умудрилась заполучить столь свирепое обличье. Генри спросил:

— А в чем, собственно говоря, вы видите свои обязанности?

— Вы дадите мне тетрадку. Я запишу все имена, поставлю число. Человек приходит—я ставлю галочку. Докладываю вам, сколько рабочих вышло. Вечером вы даете мне столько же раз по девять пиастров. Я рассчитываюсь с каждым и ставлю вторую галочку. Так мы делали в Константинополе, на верфи.

— Подрядчик и казначей в одном лице, — прикинула Софья. — Генри, мы сбережем массу времени и сил.

Но Яннакис припас еще одну штуку. Он выпрямился во весь свой великолепный рост, расправил могучие плечи, вспушил монгольские усы и объявил:

— Я еще умею готовить!

Яннакис решительно не представлял, чего ради Шлиманы привязались к этому холму, но в отличие от своих земляков не считал их «палавос». помешанными.

На следующее утро к половине шестого Яннакис привел из Ренкёя 35 рабочих, не устоявших перед соблазном уже вечером получить наличными. Софья захватила из дому разлинованную тетрадь, перо и чернила. Сдернув с головы феску и низко склонившись. Яннакис принял атрибуты своего нового достоинства, выдавил слова благодарности и быстро переписал в тетрадь всех пришедших с ним. Через минуту, размахивая киркой, он с проворством горного козла уже лез вверх по склону. Впереди него рабочие прорубали кусты, валили деревья.

Генри решил вывести к плато холма — это значило пройти шестьдесят ярдов — неглубокую, в один-два фута, траншею. Когда, по его расчетам, они встали над троянскими бастионами, он сказал:

— Вот здесь пойдем вглубь.

Худо было то, что на тридцать пять рабочих, муравьями усеявших склон, было совершенно недостаточно восьми тачек и полдюжины кирок и лопат. Генри определил пятнадцать рабочих относить землю в корзинах, но спуск занимал много времени: по обе стороны траншеи тянулись густые заросли кустарника, колючей ежевики, люди спотыкались об огромные камни, путались ногами в низких ветвях.

— Может, сразу вырубить всю эту чащу по сторонам траншеи?

— Не стоит: когда мы углубимся ниже шести футов, будет слишком хлопотно поднимать корзины на веревках. Лучше катить тачки по траншее под уклон и в конце раскопа сбрасывать землю вниз.

В девять часов, когда объявили перерыв на завтрак, явился Георгий Саркис. Ночевал он в Хыблаке и, понятное дело, вид имел невыспавшийся. Это был мелкорослый человек с болезненного цвета кожей и темными глазищами в пол-лица. В руках он держал тетрадь—такую же, как у Яннакиса: здесь ежедневно будут записываться находки Шлиманов, дабы Оттоманский музей сполна получил свою половину.

— Не повезло человеку, — посочувствовал Генри. — Сняли с теплого, обжитого места в Чанаккале и сослали в богом забытую дыру.

— Да, вид у него скверный. Он словно не может разделаться с одной-единственной мыслью: «Я армянин, а называюсь турецким чиновником, я наблюдаю за немецко-русско-американским господином и какой-то греческой девицей, а они занимаются совершенной ерундой. Какой во всем этом смысл?!»

Поскольку находок пока не было, Саркис не стал стоять над душой и отправился побродить вокруг. Хождение было бесцельное, но не без смысла: когда человек движется, а не стоит истуканом, вроде и время идет быстрее. Справившись раз-другой по массивным золотым часам Генри, Софья установила, что к траншее их страж возвращается примерно каждые полчаса.

— Мне кажется, он не будет нам особенно докучать, — успокоила она Генри. — У него одна забота на уме: скорее бы дожди выгнали нас отсюда.

— Зачем вообще нужен этот опекун? Что я здесь найду? — каменные дворцы, храм, башни, ну, крепостные стены… Не собирается же в самом деле великий визирь волочить отсюда в Константинополь эти каменные глыбы!

— Не дай бог! — невесело усмехнулась Софья. — Согласно фирману, ты обязан возместить все дорожные расходы.

Генри даже крякнул с досады.

— Ну, не дурак ли я? Ведь сам же перевел тебе эту фразу — что бы вдуматься?!

— Успокойся: ты объяснил мне, что каменные стены остаются in situ [16].

К концу дня они были вознаграждены первой находкой. Софья стояла у верхнего края раскопа. Рабочий бросил в наполнившуюся корзину последнюю лопату, и Софья увидела, как что-то блеснуло в комьях грунта. Землекоп подал корзину наверх, носильщики подхватили ее и засеменили вниз. Софья на ходу поворошила землю сверху и выхватила пяток монет. Поковыряв многовековую грязь, она увидела, что они медные или бронзовые.

— Наш первый клад! — вскричала она, счастливая и гордая собою.

Генри стоял неподалеку, отдавая землекопам распоряжение рыть глубже—до шести футов — и выдерживать эту глубину, продвигаясь к вершине холма. Услышав, что его зовут, он поспешил к пьяной от волнения Софье.

— Что с тобой, Софидион? У тебя такой вид, словно ты нашла Трою.

— С этой минуты я археолог! После вручения диплома в Арсакейоне не переживала ничего подобного.

И она высыпала ему на ладонь монеты. Генри ногтем поколупал одну-другую, потом протер все монеты мокрой тряпочкой. На первой была изображена Афина в шлеме с тройным гребнем; на другом бронзовом кругляше была волчица, кормящая Ромула и Рема; была монета с Аполлоном в длинном хитоне, в руке бог держал лиру; еще на одной изображался, похоже, Гектор в полном боевом снаряжении.

Такие монеты Софья видела в музеях Неаполя и Рима, в Афинской библиотеке. Генри часами держал ее перед нумизматическими стендами, учил определять возраст и ареал распространения монеты, отлита она в форме или отчеканена вручную. И хотя ее ногам сильно досталось в ту пору, сейчас она была благодарна ему за науку.

— Генри, эти две я узнала. Этот Аполлон, он из Нового Илиона? Из греческого города, что стоял на этом месте уже в христианскую эпоху?

— Верно. Эта, с Афиной, тоже греческая монета, видимо, из Александрии Троадской. Город стоял милях в пятидесяти отсюда, на юге, его построил полководец Александра Антигон.

— А Рем и Ромул как забрели сюда?

— Очень просто. Римляне основали город Сигей, я показывал тебе место, когда мы объезжали Троянскую равнину.

Завоевав очередную провинцию, римляне привозили и свои монеты или. во всяком случае, штемпеля для их чеканки.

— А когда мы найдем троянские монеты, мы сумеем определить их денежную стоимость?

— Относительно. У Гомера и троянцы, и ахеяне знают только меновую торговлю. Пленную деву, например, оценивали в четыре вола.

Софья в раздумье наморщила лоб.

— У ахейцев были золотые таланты…

— И не только! Когда на поминках но своему другу Патроклу Ахилл устроил игры, он выдал победителю в состязании колесниц золотой треножник, самому быстрому бегуну — «сребряный пышный сосуд», «кубок двоедонный»— побежденному в кулачном бою, а лучникам вынес «темное железо: десять секир двуострых и десять простых». О богатстве же троянцев доподлинно известно. Обнимая колени Менелая, побежденный Адраст молит его:

В песне «Выкуп Гектора» Приам идет

— Генри, можно я оставлю себе эти монеты на память? А Саркису отдадим такие же, когда еще найдем.

— Разумеется. Только не забудь записать точное место и глубину, где они лежали, потом запечатай в конверт и надпиши число и месяц.

Генри подарил Яннакису пояс с кармашками для денег, купленный еще в Константинополе. К концу рабочего дня он выдавал ему необходимую кассу. По прошествии нескольких дней Яннакис сказал:

— Хозяин, завтра может прийти больше народу. Сколько мне взять?

— Если стоящих, то сколько угодно. Яннакис, хоть восемь-десять человек. Наша главная задача — расчистить весь этот мусор.

— Я несколько раз проверяла выплаты но книге, — сказала Софья за ужином. — Все сходится до единого пиастра. А вчера, ты знаешь, он собрал все наше белье, получилась огромная корзина, и унес домой стирать.

— Не человек, а находка, — согласился Генри. — С завтрашнего дня я буду платить ему тридцать пиастров. Здесь это сказочные деньги. И назначу его десятником.

Но от этой чести Яннакис наотрез отказался: — Хозяин, я сроду никому не приказывал. Это же все мои братья. сестры и друзья. Мы работаем вместе. Нет, я не могу Жены у меня нет, детей тоже — не умею я заставить других слушаться.

Генри по-прежнему вставал в четыре и ехал к морю купаться. Софья упросила не поднимать ее с постели в такую рань. Но уже в пять его ждал кофе, были отмерены четыре грана хинина и готов сверток с их обедом.

После работы она брала большой таз, вставала в него и мылась в их второй комнате наверху. Здесь они устроили что-то вроде рабочей комнаты: поставили грубый стол, Генри навесил полки, растащив по дощечке навес над необожженным кирпичом в Хыблаке. Засиживаясь допоздна, они писали письма, отчеты за день: насколько продвинулись, сколько народу работало, сколько пиастров выплачено.

Чтобы перебить миазматический аромат птичьего двора под их окнами, Софья каждый вечер опрыскивала одеколоном подушки. Но прежде совершался обязательный ритуал уничтожения наползших за день клопов: с обеих сторон умащивался маслом матрац, пропитывался медицинским спиртом. И еще долго после этого она не решалась постелить чистые простыни и одеяла.

Стряпня госпожи Драма in их не соблазняла. Кухня с земляным полом и открытым очагом была, пожалуй, даже чистой, но в нос шибал такой пронзительный запах скотного двора, что кусок не шел в горло. Ужинали они в своей рабочей комнате. В деревне была жалкая лавчонка, брать там было решительно нечего. Софья держалась только на свежих фруктах и помидорах, на хлебе и сыре, которые каждое утро Яннакис приносил из дому. Иногда удавалось раздобыть цыпленка или барашка. Он изжаривал их на вертеле во дворе у Драмали и еще горячими приносил на место работы. В такие дни они гурманствовали.

Софья худела, возвращалась к девичьей форме. А Генри сохранял обычную поджарость.

«Не от еды он крутится по восемнадцати часов подряд, — рассуждала она. — В нем, как в часах, вставлена пружина».

Когда глубина траншеи перевалила за шесть футов. Генри натолкнулся на римскую стену, перекрытую огромным валуном.

— Почему ты так уверенно датируешь эту стену? — спросила Софья.

— Потому что камни скреплены цементным раствором. Мы не будем здесь задерживаться.

Вгрызаясь в склон холма, траншея неуклонно ползла вперед, к вершине. Каждый день Яннакис приводил новых людей, и скоро Гиссарлык стал похож на муравейник: восемьдесят человек сновали по его северному склону. Инструментов не хватало.

Кончилась первая неделя, когда однажды Генри взволнованно подозвал Софью к себе. Он наткнулся на развалины строений, сложенных из отесанных камней, причем кое-где без скрепляющего раствора. Его радости не было границ. Эго могли быть развалины храма Афины! А если так. то под ним может скрываться уже троянский храм. Но как нодстутлъся к этим колоссальным глыбам?

— Видно, придется их отрыть и куда-то деть, — вздохнул Генри. — Они нам мешают.

— Сами по себе они ничем не интересны?

— Сравнительно молодая кладка… Какая глупость, что я не взял железных ваг! Придется вытаскивать их вручную.

Землекопы обнажили основание каменной кладки. Яннакис пригнал из Хыблака волов. Камень опутывали веревками, и понукаемые волы, потоптавшись, вырывали его из земли. Затем веревки снимали и громада застывала перед низвержением в долину. Вот она качнулась, и все восемьдесят человек, побросав лопаты и кирки, с визгом устремились к обрыву, покрывая восторженными восклицаниями и смехом громоподобный гул камня, прыгающего по склону, как мячик, сминая кусты и деревья.

Непредусмотренные перерывы в работе всегда огорчали Генри.

— Добро бы это был поединок Менелая с Парисом! — хмуро бросил он Софье. Но союзницы в ней не нашел.

— Им все едино. Мы, к примеру, тоже не прочь поглазеть на смену караула перед афинским дворцом.

Та же история повторилась со вторым камнем, и к третьему взрыву ликования Генри уже подготовился: он вынул часы. Выяснилось, что двенадцать минут работа стояла на месте.

— Теперь помножь двенадцать на восемьдесят—это почти тысяча минут простоя. На каждом камне мы теряем 16 рабочих часов. Мне не денег жалко, а времени. Я намерен прекратить это веселье, иначе мы не доберемся до материка — нас захватят дожди.

Софья промолчала. Генри отдал строгое распоряжение: рабочее место оставлять только в положенное время — на отдых и обед. Рабочие согласно кивали головами, но каждый раз срывались с места, когда сбрасывался очередной валун, и сломить их глухую солидарность было невозможно.

На заболоченном пространстве между морем и Гиссарлыком и Хыблаком миллионами водились лягушки. Жаркое лето высушило болота, и к концу сентября трупы лягушек разложились под солнцем. В Троаде считали, что это и есть причина обычной здесь малярии. Генри знал о малярии по прежним наездам и потому запасся в Константинополе хинином. В конце первой недели их пребывания свалилась в приступе малярии семнадцатилетняя хозяйская дочь. Генри и Софья в сумерках возвращались после работы. У порога их караулила госпожа Драмали.

— Дочка захворала, — кинулась она к Генри. — Отравилась болотным ядом. Помогите, если можете.

— Попробую. Принеси, — повернулся он к Софье, — наш термометр и медицинскую сумку.

Девушка лежала в единственной хозяйской спальне под грудой одеял и теплой одежды. Софья померила температуру: 102 градуса [17].

— Дадим ей шестнадцать гран хинина, — заключил Генри. — В Никарагуа меня трепала болотная лихорадка. Я уже был одной ногой в могиле, но поблизости оказался немец-врач и в один прием скормил мне шестьдесят четыре грана. Выкарабкался! Но для девушки такая доза может быть опасной.

Он попросил принести стакан воды, и девушка запила целительную горечь.

— Столько же дадим завтра утром и вечером и послезавтра с утра.

Как выяснилось, хинин — чудодейственное средство при малярии. Через несколько дней девица уже носилась по всему дому. Так началась медицинская карьера доктора Шлимана. Каждое утро его пробуждения ожидало несколько страждущих из Хыблака, Кумкале или Енишахира. В Троаде днем с огнем не сыскать врача или фельдшера, и Генри с Софьей поневоле стали чем-то вроде неотложной помощи. Они приезжают на Гиссарлык — их тотчас обступают болящие, среди них женщины и дети. Генри каждому назначал четырехразовое лечение хинином, а Софья следила за аккуратным исполнением его предписаний. После четвертого приема пациенты поправлялись.

— Доктор Шлиман, поздравляю: вы не потеряли ни одного больного!

— Спасибо, сестра, но у меня кончается хинин. Напиши-ка в Константинополь, в английскую аптеку.

Со всей округи потянулись люди с нарывами, ранами и ушибами. Вечером двор перед домом Драмали превращался в полевой лазарет: Софья кипятила воду в большом чане, промывала раны, Генри смазывал мазью, Софья накладывала повязку. И никто из пользуемых не приходил вторично.

— Все-таки интересно знать, — задумывался Генри, — спасли мы их или угробили?

Прошло время, и крестьяне повели к нему больной скот— верблюдов, лошадей, ослов, овец.

— Теперь я еще и ветеринар, — брюзжал Генри. — Что я в этом понимаю?!

— У нас есть настойка арники.

— Это наружное средство.

— Ты и лечи наружные болезни, а господь позаботится о внутренних.

— А вот для арабов даже такое разделение обязанностей немыслимо. Я как-то на базаре видел верблюда, у него рекою хлестала из носу кровь. Сделал выговор хозяину, а тот смиренно улыбнулся и говорит: «На то воля аллаха!»

Если верить Яннакису. многие животные благополучно поправлялись.

— Заметь, Софидион: никто не пришел нас поблагодарить — ни за себя, ни за свою скотину! Я прихожу к мысли, что благодарность не в характере современных троянцев.

— Будь доволен хотя бы тем, что в Троаде тебя считают волшебником. В будущем году нам будет легче работать.

Время от времени они находили монеты, похожие на памятные медали в честь занявших престол царей и императоров. Вечером Софья забирала их домой, очищала от грязи, раскладывала в конверты с проставленной датой. Каждый день приносил новые находки. Траншея была уже больше шести футов в глубину и на шестьдесят футов протянулась вперед, к вершине холма. Вдруг в невероятном количестве объявились керамические кругляши — красные, желтые, серые, черные, каждый с парой «глаз», и каждый целехонький. На многих различалось что-то вроде клейма гончара. За мелкие находки отвечала Софья. Выждав, пока Генри запишет глубину и место находки, она несла кругляши на сборный брезент. Там их невнимательно осматривал Георгий Саркис, охотно позволявший Софье забрать их домой для обработки.

В их рабочей комнате Генри соорудил для нее специальный верстак, положив доски прямо на стопки хыблакского кирпича. Софья осторожно брала в руки трех-четырехдюймовые терракотовые предметы, отмывала их в холодной воде. Проступало изображение.

— Смотри, дорогой, — теребила она Генри, уткнувшегося в дневник, — наши первые произведения искусства! Какая прекрасная птица! Лошадь гарцует. А это лани? Посмотри на эту девочку, как она ручки послушно сложила! Для чего предназначались эти вещи? Каким временем они датируются?

Вооружившись лупой, Генри задумался: алтарь, над ним пчела растопырила крылышки; бык, лебедь, ребенок…

— Просто не представляю, какой цели они служили. Эти две дырки в верхней части что-то должны означать…

— Может, в них продевали кожаные шнурки? Чтобы носить на шее или повесить в храме, как мы вешаем в доме иконы?

— То есть посвятительные приношения? Может быть… А возраст… очень они грубы, сделаны вручную, это не римские вещи. В конце концов, Египет знал гончарный круг уже за четыре тысячи лет до рождества Христова, а римляне научились у египтян всему, чему можно.

— Кроме искусства возводить пирамиды! Генри одобрительно хмыкнул.

— Привяжи к каждой бляхе бирку с датой. Не забудь переписать у меня место находки.

Они углубились уже на тринадцать футов, когда однажды утром зарядил проливной дождь. Ясно, в такую погоду рабочие из Ренкёя не придут, и Шлиманы устроили себе домашний день. Генри составлял подробнейший отчет о находках для Греческого филологического общества в Константинополе, которое согласилось печатать в своем журнале любые его материалы; Софья сделала в дневнике записи о последних находках и села за письма домой.

Греки не работали также по воскресеньям и в церковные праздники, а их было множество.

«Предложи я им даже триста франков за один час работы, — записывал Генри, — как они ни бедны и как ни трудно здесь с работой, в праздники они не ударят палец о палец, при том что это может быть самый захудалый святой. У них один ответ: «Святой нас покарает!»

Яннакис обрыскал всю округу и доставил двадцать пять рабочих-турков. Понаблюдав за ними день-другой, Генри сказал:

— Ты знаешь, я бы с радостью предпочел их азиатским грекам: они добросовестные, а главное, работают и в воскресенье, и в эти бессчетные церковные дни. И как работают! Конечно, я буду плать им больше, чем грекам.

Отныне по воскресеньям и в праздники на холме копошилось до восьмидесяти турок. И снова Яннакис обшарил всю округу — на этот раз в поисках инструментов: не хватало лопат, кирок, топоров, скребков, ломов. Генри нанял четыре арбы и восемь волов—с вынутым грунтом было уже не справиться вручную: траншея достигала в глубину двадцати футов и подтянулась вплотную к вершине холма. Рабочие были давно разбиты на группы, копали на разных участках, и Генри просто не мог всюду поспеть.

Однажды, легко поужинав и уже переодевшись в ночную рубашку, он вдруг заметался по их рабочей комнате.

— Что случилось, Генри?

— Больше нельзя ждать! Нужно отвести от основной траншеи боковые и через них выносить грунт. Мне нужен помощник, а где его взять?! В Чанаккале?..

— Ты потратишь несколько дней на одни разъезды, а времени в обрез, скоро начнутся дожди. Может, как-нибудь пока обойдемся? А в будущем году привезем из Афин десятников…

— Да… ничего не попишешь. — Он искоса взглянул на нее и тихо рассмеялся. — Есть тут у меня на примете…

— Не я ли? — встревожилась Софья.

— Именно ты!

— Генри, ты сам знаешь, что в этих краях женщину ни во что не ставят. И потом, кто меня станет слушать, я же им в дочери гожусь!..

— Ну, что-нибудь придумаешь. Она с сомнением покачала головой.

Генри решил повести боковые траншеи под прямым углом в обе стороны от основной. Наутро он сделал необходимую разметку, отобрал по десять землекопов на каждую траншею и объявил:

— Распоряжаться вами будет госпожа Шлиман. Она женщина образованная, посвящена во все мои планы. Всем ее распоряжениям оказывайте такое же уважение, как моим собственным. Нарушителей я немедля уволю.

Ответом было угрюмое молчание. Какое унижение! Как они посмотрят в глаза другим рабочим и просто соседям в деревне, когда станет известно, что ими помыкает баба?! Их засмеют, им в собственном доме не будет жизни.

Софья сочувствовала им от всей души: ей ли не знать, как щепетильно самолюбивы ее соплеменники! А потерять их никак нельзя: они позарез нужны Генри. И самое лучшее, решила она, не мозолить им глаза, а что-то делать самой, что угодно, но не стоять без дела. Она взяла лопату, с силой уперлась в нее ногой и стала снимать пласт вдоль отметки. Она ни слова не сказала своим рабочим, даже не глядела в их сторону. А те разбились на кучки, достали самосад и задымили.

Софья копала, лопату за лопатой выбрасывая землю вниз по склону. Постепенно напряженная атмосфера разрядилась. Один за другим рабочие разобрали лопаты и подстроились к ней, но копали вяло и неохотно.

«Ладно, — думала она. — Пусть подуются. Сегодня я им ничего не скажу. Обойдется».

Возвращаясь вечером в Хыблак, Генри буквально рвал и метал: работали спустя рукава!

— Завтра я С ними потолкую!

— Ни в коем случае, Генри! Я сама должна перебороть их, причем так, чтобы они слушались меня в охотку. Дай мне самой справиться.

На следующее утро уже то было хорошо, что все явились. Она приветливо и одновременно сдержанно поздоровалась с ними. Они все так же с прохладцей помахивали кирками, не спеша относили наполненные корзины. Софья словно ничего не замечала. После часа такой работы странно было увидеть красное, мокрое от пота лицо. Софья потрогала у рабочего лоб: жар. Посоветовавшись с Генри, она сказала Яннакису:

— Посади его на мула. Отвезем его в Хыблак. Драмали без особой радости следили за тем, как Яннакис

волочил на второй этаж больного человека, но отказать доктору Шлиману. передавал потом Яннакис их слова, «не посмели, потому что он выходил нашу дочь».

На полу рабочей комнаты Яннакис соорудил постель. Софья отмерила шестнадцать гран хинина и поднесла к пересохшим губам чашку с водой. Ночью она дала рабочему вторую дозу, на рассвете еще одну. Днем выздоравливающий сам прибрел к ним, а вечером вместе с товарищами отправился домой.

Утром следующего дня обе бригады быстро разобрали кирки и лопаты — и закипела работа.

К концу октября жить в Хыблаке стало непереносимо трудно. Зарядили дожди. Дороги раскисли, превратились в непроходимую грязь. Во дворе перед домом жалась скотина. Возвращаясь в сумерках с работы, они непременно попадали ногой в какой-нибудь гостинец, в спальне было не продохнуть от запахов из окна. Кирпичные стены не защищали от холода, изнутри отсырели, по ним бежали струйки воды, на разбухшем деревянном полу стояли лужи. Их верхняя одежда истрепалась и по-настоящему никогда не просыхала. Не чувствуя под собой ног, они ложились в постель и на четыре-пять часов проваливались в сон.

Как они вынесли такой быт вместе с изматывающей работой днем?..

А работа с каждым днем набирала теми. Редкий день на холме работало менее восьмидесяти рабочих. У Генри определенно была инженерная жилка, но успех перехватили рабочие Софьи: вблизи главной траншеи они отрыли горшки, ради которых только и стоило огород городить, небольшие глиняные сосуды грубой работы — и битые, и совсем целые. Несомненно, это была кухонная посуда. Целые горшки Софья сразу от греха обернула мешковиной, пронумеровала и зафиксировала место находки. Непонятно, что делать с черепками: они лежали грудой и явно принадлежали одному хозяйству, но собрать их в целое, казалось, было невозможно.

— Собери их все до единого, — велел Генри, — отмой и выложи на верстак, а потом будем не спеша подгонять куски и склеим те, которые подойдут.

Они засиделись до глубокой ночи, отмывая горшки и составляя их опись; потом осторожно отмыли черепки и разложили их на верстаке.

— Соберем, когда дожди запрут нас дома, — предложил Генри, — а может, уже в Афинах: там будет гипс под рукой, чтобы восстановить недостающие куски. Еще надо будет сварить мездровый или рыбий клей.

Софья расстраивалась, что на керамике нет орнамента.

— Простая утварь, никакой заботы о красоте, — вздохнула она. — Как же мы определим возраст этой безликой глины?

— Ясно, очень древний возраст. Обидно другое: я еще ни разу не нашел на дне окаменевших остатков пищи. Все пожрало время.

— Неужели возможно, чтобы продукты сохранились?

— Посмотрим…

Следующие находки озадачивали даже больше, чем «приношения»— глиняные «волчки»! Они имели форму конуса, вулкана, полусферы примерно дюймовой толщины, и у всех посередине была дырка, вокруг которой симметрично располагался линейный орнамент. Выставив их в ряд, Софья подозвала Генри:

— Смотри: ни птиц, ни зверей, ничего—только линии и штрихи, а ведь те бляшки лежали немногим выше! Как ты думаешь, эти «волчки» — они принадлежат уже другой культуре?

Генри повертел вещицу, вгляделся в рисунок.

— Эта «свастика» встречается и в индийском искусстве, и в китайском. Да, «волчки» и бляшки принадлежат разным эпохам. Вопрос — какая из них более ранняя? Какое искусство старше: линейный орнамент или воспроизведение реальных образов? Посоветуемся с университетскими профессорами в Афинах. Они разберутся.

На глубине ниже двадцати футов открылись обгоревшие руины домов, стоявших как бы на голове друг у друга. Софья и представить себе не могла ничего подобного: она была в городе, а вернее, сразу в нескольких городах, располагавшихся слоями: люди рождались здесь, росли, обзаводились семьями и хозяйством— век за веком. Ей попалось несколько круглых позвонков из спинного хребта какого-то огромного зверя, а может быть. рыбы.

— Акульи позвонки, — определил Генри. — Из них делают мужские трости. Похоже, что в стародавние времена в Эгейском море водились акулы.

— А ты еще так неосторожно купаешься!

— Да там давным-давно нет никаких акул! — развеселился Генри. — Уже в гомеровское время их не было.

— Каким же образом акулы поднялись на добрую сотню футов выше уровня моря?! Может, они сохранились от тех времен, когда на всей земле не было ни клочка суши?!

— Может быть…

Она стояла в траншее, по колени уменьшившись в росте; волосы собраны в высокий пучок и от пыли покрыты турецким платком. Он ласково улыбнулся ей сверху.

— А может быть, другое: туши акул разделывали на берегу и зажаривази на огне. Обычно акулье мясо не употребляют в пищу, но с голоду чего не съешь… А сюда приносили их кости, делали из них всякие инструменты, оружие. Они выстояли в огне. Посмотри на эти обгоревшие остатки домов, на стене траншеи хорошо видны несколько слоев. Такое впечатление, что на этой глубине все постройки были уничтожены огнем. Мне кажется, каменных городов мы найдем три-четыре, не больше. Все прочие были деревянные, с камышовыми и соломенными крышами. Одной искры было достаточно, чтобы город сгорел дотла, чтобы все обратилось в прах, в пепел. Вот эти пласты золы, — он показал рукой, — позволяют представить такую картину: дождавшись, когда остынут уголья, люди возвращались на пожарище, разравнивали его, насыпали слой свежей земли и отстраивали город заново. Обычно они успевали запастись пищей, захватить инструменты и ритуальные предметы и переждать пожар у Скамандра. Конечно, это была беда, но беда поправимая: леса кругом сколько угодно — хоть стройся, хоть топи очаг. И за несколько дней они вполне отстраивали себе новый кров.

На следующий день они отрыли россыпи раковин мидий и устриц.

— Сразу видно—сородичи, — лукаво блеснула она глазами, — тоже любили дары моря! Согласно Гомеру, они тоже пекли пшеничный хлеб, сажали ячмень. Остается лишь найти кости животных, и мы узнаем, какое мясо они ели.

— Мы знаем это из «Илиады»: они жарили на вертеле баранов, быков, гусей, телят, охотники добывали кабанов, ланей, зайцев… В общем, стол у наших предков был разнообразный.

Каждый день приносил ошеломляющие открытия. В развалинах большого строения, отрытого ближе к вершине холма на глубине всего пяти футов, они обнаружили три мраморные плиты от пятнадцати до двадцати пяти дюймов в длину с довольно пространными надписями, выбитыми резцом. Плеснув водой, они внимательно вгляделись в буквы. Генри заметно побледнел.

— Софья, как я надеялся найти следы письменности! Ведь такому открытию цены нет! Особенно если это храмовая надпись.

Разобрав некоторые слова, Софья участливо погладила его по руке.

— Нет, милый, это древнегреческий язык, и вряд ли плита из храма. Видишь, какие здесь слова? Совет, гражданин, налоги, право на владение землей…

— Да, вижу. — Он взглянул на нее потухшими глазами. — Значит, она из какого-нибудь здания заседаний совета.

— Саркис идет. Он видел, как мы отрыли плиты. Скажи, что мы их отмоем и вечером попробуем перевести текст.

Саркис разрешил забрать плиты домой: он придет взглянуть на них утром. Софья и Генри были слишком возбуждены, чтобы возиться с ужином, и наскоро закусили фруктами и медом. Яннакис на арбе привез плиты и внес к ним наверх. Чтобы расчистить все надписи, пришлось немало потрудиться жесткой щеткой.

— Займись этой большой — раз ты уже разобрала некоторые слова, — предложил Генри, — а я вспомню уроки Вимпоса и поломаю голову над двумя другими.

К часу ночи, не ручаясь за абсолютную точность перевода, она положила перед Генри такой текст:

«Поскольку Диафен Поллеос Тимнит в присутствии царя убедительно выказывает благородную чистоту помыслов и готовность всякому оказать необходимые услуги, царь определяет Совету и народу вынести вечную благодарность сборщику податей Тимниту и считать его в числе своих граждан. Его права пусть будут записаны на этой плите и выставлены…»

С грехом пополам разобрался со своими плитами и Генри, там речь шла примерно о том же: определялись гражданские и имущественные права поименованных лиц.

Когда утром Генри вернулся с купания, Саркис уже ждал его во дворе. Генри провел наверх их молчаливого надзирателя, даже не пытавшегося скрыть свое безразличие к находке. Софья подала кофе. Генри по-турецки разъяснил Саркису содержание всех трех надписей, причем Софья отметила, что ни одной он не выказал предпочтение. Естественно, Саркис отобрал две плиты поменьше, оставив Шлиманам ту, на которой текст был полнее и в лучшей сохранности. Проводив Саркиса, она лукаво заметила мужу:

— Мне кажется, ты обвел нашего господина Саркиса вокруг пальца — или я ошибаюсь?

— Немножко сплутовал, — озорно улыбнулся он в ответ. — Американцу редко удается обмануть армянина. Грех упустить такой случай.

Свою первую статью Генри напечатал в константинопольском «Журнале греческого филологического общества», это было почти дословное воспроизведение его ежедневных записей в дневнике. Статью хорошо приняли. Второй отчет он послал в Афины, в редакцию «Полемических листов», также надеясь на хороший прием.

— А я в нем не сомневаюсь, — объявила Софья, завершая угренний туалет. — Ведь ты рассказываешь о наших находках, даешь их научное описание, анализируешь место находки. Ты не ввязываешься в споры о местонахождении Трои…

— Потому что я совершенно определенно заявил: Троя — здесь.

Открыли римский колодец, и Генри решил немного покопаться в нем. Выбрали рабочего полегче, обвязали его веревкой и спустили в колодец. Ничего интересного в поднятом материале не оказалось. Генри свесился над краем колодца.

— На какую глубину, ты думаешь, он уходит?

— К черту в ад, — пришел глухой ответ.

— Тогда обвязывайся и выбирайся. В преисподней нам еще нечего делать.

Назавтра было воскресенье — греки, понятно, на работу не выйдут. Турки тоже подвели: начался озимый сев.

— Софья, мы здесь уже больше месяца. Давай приведем в порядок наши записи и навестим Фредерика Калверта, это около Бунарбаши. Он приглашал в любое воскресенье. Ему доставит удовольствие доказать тебе, что именно его дом стоит на руинах Трои.

Софья радостно захлопала в ладоши.

— Хоть день поживем, как нормальные люди! Приму ванну, надену хорошее платье. Только, знаешь, сначала я перечту письма из дома. Когда я читаю про Андромаху, я словно вижу ее, и мне спокойнее.

Ее полные губы дрожали от радостного нетерпения; на твердый подбородок опирался хрупкий и стройный овал ее лица, деленный прямым, орлиным носом; расчесанные на прямой пробор мягкие темные волосы были уложены за уши. Генри поглядел на жену и, по обыкновению, остался доволен.

После ванны она надела малиновую блузку и зеленый шерстяной костюм; золотые пуговицы ручейком сбегали по жакету.

— Загадочный ты человек, Софидион! В Париже тебя окружали роскошь и самое изысканное общество, а ты хандрила и то и дело прихварывала. Здесь же, в немыслимых условиях, работая весь день не разгибая спины, ты как огурчик!

Она широко улыбнулась ему в ответ.

— Нет, вы посмотрите на нее! — ликовал Генри. — И ест на ходу, и недосыпает, а прекрасна, как Афродита Праксителя! Плиний считал ее лучшим творением скульптора и вообще чудом света. Воздвигнутая под открытым небом, она была видна со всех сторон и отовсюду была прекрасна. Лукиан вспоминал мягкую улыбку, игравшую на ее полураскрытых губах, и влажный, блестящий взгляд радостных глаз [18].

— Потому что я счастлива, Эррикаки.

Это было тайное, сокровенное имя, и он залился счастливым румянцем.

Был свежий осенний день. В прозрачном воздухе было видно на многие мили в обе стороны—до самых гор и далеко в море. Снежные гряды облаков, облепив Иду, сползали к северу. Но наезженному арбами проселку Софья и Генри выбрались на главную дорогу и свернули на юг. Через пять миль будет Фимбра [19], где в начале 60-х годов Фредерик Калверт и его состоятельная супруга выстроили себе двухэтажный особняк. Уже шестнадцатый год Фредерик Калверт был британским генеральным консулом в Дарданеллах. Похоже, суровый приговор, вынесенный на родине его брату Фрэнку, на карьере Фредерика Калверта никак не отразился.

К дому вела длинная аллея, обсаженная соснами и живой изгородью из желтых цветов. Конюх принял их лошадей, и дворецкий провел гостей в двойные золоченые двери. Одетые к воскресному обеду. Калверты выглядели так, словно только что вернулись со службы в Кентерберийском соборе. Фредерик был старше Фрэнка, полнее, с красным отечным лицом в обрамлении длинных бакенбард, с водянисто-голубыми глазами.

Весьма почтенного возраста была и его среброголовая супруга в платье из набивного английского шелка. Хозяева встретили Шлиманов сердечно, провели на балкон с ажурной оградой. Потягивая аперитив, они любовались масличными рощицами, собственноручно насаженными миссис Калверт, соорудившей даже римский акведук для сбора горной воды.

В обшитой деревянными панелями столовой их попотчевали типично английским обедом: перловый суп, ростбиф с кровью, йоркширский пудинг, зеленый горошек, бисквиты, белое и красное вино. Софья порадовалась про себя, что брала английские уроки, поскольку Калверты других языков не знали. Разговор за столом был самый непринужденный: вспоминали Лондон, Париж, говорили об Афинах — Калверты обожали Афины. Было выражено и лестное изумление тем, как стойко переносят Шлиманы адскую жизнь в Хыблаке у Драмали и как их еще хватает на каторжную работу на Гиссарлыке.

Миссис Калверт поинтересовалась, как они устраиваются с питанием.

— Неважно устраиваемся, — призналась Софья.

— В будущем году вы собираетесь вести раскопки шесть-восемь месяцев?

— Муж полагает, что никак не меньше.

— На такой срок вы, конечно, возьмете с собой повара?

— Мистер Шлиман хочет весной построить домик вблизи нашего раскопа и кухню с кладовой в пристройке. Мы. наверное, привезем повара из Афин, а может, приспособим нашего казначея Яннакиса.

— Он англичанин?

— Нет, турецкий грек. С виду разбойник, а не обидит и мухи. Он наш кормилец, из-под земли достанет и фрукты, и зайца, и барашка. Какими обедами он угощает нас по воскресеньям! Когда он затевает стряпню греческих блюд, он буквально выкуривает Драмали из их собственного дома.

В гостиной за ликером Фредерик Калверт поинтересовался их находками. Генри рассказал о колоссальных камнях в обнаруженном фундаменте, о монетах, медалях и терракотовых предметах культа, подробно описал орнаменты и изображения на горшках, упомянул об акульих позвонках. Калверт выслушал его с добродушной терпеливостью.

— Ну. пока ничего особенного. — И. повернувшись к Софье, с улыбкой добавил: — Я восхищаюсь вашим мужем, миссис Шлиман, но вы-то, надеюсь, понимаете, что он абсолютно заблуждается относительно Трои?

— В каком смысле заблуждается, мистер Калверт?

— Да в том, что Троя здесь, на этом самом месте! Идемте, я подберу вам прогулочную обувь и представлю все доказательства из «Илиады».

Генри подмигнул ей и поднялся с кресла.

— Отлично. Ты же хотела увидеть Вунарбаши, а лучшего экскурсовода, чем Фредерик Калверт, трудно пожелать.

Конюх подкатил к дому семейный экипаж. Миновав болото, образовавшееся на месте засорившихся источников, они въехали в древнее поселение Фимбру. Несколько лет назад Фрэнк Калверт обнаружил здесь остатки храма Аполлона и несколько ценных надписей. Обогнув Троаду с юга, конюх взял вправо, и вскоре следы крепостного вала возвестили им еще об одном древнем городе. По склону холма были разбросаны глиняные черепки. Сойдя с экипажа, Калверт с низким поклоном объявил:

— Мадам Шлиман. разрешите приветствовать вас в древней Трое!

— Я в восторге, мистер Калверт, но в это трудно поверить.

— А я представлю вам доказательства. Соблаговолите немного пройти со мной. Вот! Вот два источника, в которых троянские жены стирали свои «блестящие одежды», — этот холодный, а тот горячий. Можете убедиться.

Она попробовала рукой воду в обоих источниках и особой разницы не обнаружила. Калверт пошел дальше, а Генри шепнул ей.

— Вообще-то здесь еще сорок два источника — что. интересно, он думает о них?

Калверт обратил к ней победно одушевленное лицо.

— Вы, разумеется, знаете, что мою позицию разделяют два крупнейших в мире авторитета? Во-первых, Деметрий из Скепсиса, он прямо утверждал, что Троя была на месте Бунарбаши. Во-вторых, Страбон, назвавший Бунарбаши «градом троянцев».

— Страбон никогда не был здесь, — бубнил ей в ухо Генри. — зато Александр Великий посвятил Афине Троянской свое оружие, а это было здесь, на нашем Гиссарлыке. И там же Ксеркс в четыреста восьмидесятом году до рождества Христова принес в жертву Афине тысячу быков. Так говорит Геродот.

В конце концов самоуверенность Калверта, видевшего в каждой местной достопримечательности неопровержимое доказательство в пользу Трои, вывела Генри из себя.

— А что вы скажете о расстоянии до ахейского стана на Сигейском мысу? — взорвался он. — Ведь отсюда до Дарданелл добрых восемь миль! Чтобы только прошагать отсюда до Геллеспонта и вернуться — и то ахейским дружинам потребуется целый день, а ведь они еще сражались! Гомер же специально оговаривает, что ахейцы дважды в течение дня приходили от кораблей под стены Трои и, приняв бой, опять возвращались.

Извольте объяснить.

— Извольте! — безмятежно отозвался тот. — Отсюда до Геллеспонта—наносная земля. Вся эта равнина возникла благодаря разливам старика Скамандра. Во времена Трои Геллеспонт и соответственно ахейский стан были отсюда в трех милях.

Генри промолчал. Он не раз и не два толковал об этом со специалистами-географами: никакой намывной земли между Бунарбаши (или калвертовской «Троей») и Геллеспонтом не было и нет.

— Это все та же равнина, что и во времена Троянской войны, — объяснял он ей на обратном пути, — воды Геллеспонта никогда ее не заливали. Иначе почему в Троаде такие глубокие водоемы? Этого не бывает на аллювиальных образованиях. Но кого-то теории Фредерика Калверта еще убеждают. Их и вообще по пальцам можно пересчитать, сторонников существования Трои, и почти каждый верит Деметрию и Страбону и держится за Бунарбаши. Только нас господь уберег от ошибок и заблуждений, которыми буквально кишат исторические источники.

Они возвращались к себе уже в сумерках: отпуская их на муки в Хыблак, Калверты настояли, чтобы они выпили на дорогу «настоящего английского чая с гренками и вареньем». Взяв поводья в правую руку, Софья левой дотянулась до его локтя и пожала его.

— Генри, меня не нужно переубеждать. Хорошо, что ты взял меня в Бунарбаши, хотя выслушивать рассуждения Фредерика Калверта тебе было и не очень приятно.

— Еще бы! Но сейчас я вспоминаю тот ростбиф и йоркширский пудинг. Ради них стоило съездить, правда?

В понедельник 30 октября рабочие подвели траншею к вершине холма, поднявшись от основания на сотню с небольшим футов. Глубина траншеи на всем протяжении была пятнадцать футов. Здесь, на самом гребне, Генри ожидал открыть благородные руины Трои. К великому его изумлению, рабочие во множестве извлекали каменные наконечники копий, каменные молотки и топоры, гранитные грузила, зернотерки из скальной породы, кремневые ножи и скребки, костяные иголки и шилья: примитивные терракотовые ладьи, похожие на соусницы, точильные камни из зеленого и черного сланца. Попадались грубые горшки.

У верхнего края траншеи Софья расстелила брезент и складывала на него находки: рабочие подносили их сотнями. При виде растущей груды каменных предметов Генри оцепенел и нервно задергал левой щекой.

— Ничего не понимаю! — вскричал он. — Почему в этом слое каменные орудия?! И наряду с этим — предметы, которыми, казалось бы, пользовались люди каменного века, неспособные их изготовить? Почему мы находим кабаньи клыки, когда ясно, что в каменном веке не было острого оружия, могущего убить кабана?

Столь же беспомощная перед этими вопросами, Софья попыталась как могла успокоить его:

— Давай заберем все это вечером с собой. Яннакис довезет на муле. Все отмоем, рассортируем, подробно опишем…

— Да уж это как водится! — бушевал Генри. — А еще я честно распишусь в собственном невежестве: что ничего не понимаю, что моя теория подвела меня. Башня, крепостная стена, дворец Приама, дом Гектора — ничего этого здесь нет!

— Теория — это рабочий инструмент, не больше. Если инструмент плохо помогает тебе, смени его.

— Это, надо думать, греческая пословица? — осклабился он. Глубокой ночью он мерил шагами комнату, без конца брал в

руки отмытые ножи, топоры, скребки, наконечники копий, зернотерку, внимательно разглядывал их. чуть не разговаривал с ними.

— Золотая Троя лежит ниже каменного века? Невозможно…

Пожаловавшись на усталость, она наконец уговорила и его лечь, положила себе на плечо его разгоряченную голову и убаюкала, как Андромаху. Сама она всю ночь пролежала без сна, мучительно страдая за мужа.

«Господи, неужели Генри не нашел гомеровскую Трою потому, что ее просто нет? Во всяком случае, здесь, в Гиссарлыке?»

И, помотав головой, отогнала слабость:

«Нет! Я должна верить!»

Следующие дни не внесли никакой ясности. Зарядили дожди, кругом развезло, и Генри окончательно приуныл. Они уже углубили раскоп до двадцати футов, потом до двадцати пяти. Каменные орудия неожиданно пропали. Они нашли кусок серебряной нити, несколько ваз с изящным орнаментом, свинцовую пластину с выпуклой буквой «J».

— Каменный век на плечах высокоразвитой цивилизации? — разводил руками Генри. — История все же идет вперед, а не вспять!

— Бывает, что и вспять, Генри. Войны, нашествия могут приостановить развитие.

— Верно! — блеснул он глазами. — Развитую цивилизацию могли завоевать и сокрушить варвары. Сколько раз это случалось!

Он сидит перед дневником. Ночь, в комнате холодно и сыро. Кутаясь в одеяло, Шлиман пишет:

«Мои ожидания чрезвычайно скромны. С самого начала моей единственной целью было найти Трою, относительно местоположения которой сотни ученых мужей исписали тысячи страниц, но ни один не удосужился раскопать ее. Если это не удастся и мне, я все же буду сполна удовлетворен тем, что заглянул в глубочайшую темь доисторических времен и открыл для археологии небезынтересные следы древней истории великих эллинов. Открытие каменной эры не обескуражило меня, напротив, я как никогда стремлюсь открыть землю, на которую ступила нога мерных пришельцев, и я не остановлюсь, даже если мне придется рыть еще на пятьдесят футов в глубину».

— Вот это в твоем духе, Генри! А то я уже испугалась за тебя.

— Сердце Трои должно быть здесь. Но здесь его нет. Где же тогда? Цитадель должна господствовать над треугольником равнины. В следующем году мы придем на этот же северный склон, но копать станем футов на пятьдесят ниже и поведем траншею к западу, где холм вздымается над равниной. Возьмем нужную глубину и со временем вскроем весь северо-западный край холма. Там должны быть дворцы и башни, Скейские ворота.

На его осунувшемся лице разочарование сменилось решимостью.

— Мы хорошо начали и многому научились. В конце концов, учебников у нас нет.

Взяв со стола его дневник, она похлопала по нему ладонью.

— Ты пишешь этот учебник, Генри.