Книга восьмая. Пора зрелости

Афинские газеты сообщили о возвращении из Микен археологической экспедиции Шлимана и поместили описание некоторых ее замечательных находок. На пристань пришли друзья. С парохода сгрузили ящики с золотом и отправили в подвалы Греческого национального банка неподалеку от площади Омониа.

В свой дом на улице Муз Софья и Генри вошли победителями. Софья сразу же вступила в свои обязанности матери и хозяйки дома. Андромаха не отходила от нее ни на шаг, личико ее сияло: весной ее тоже возьмут в Микены. Генри наведался в тайники, убедился, что троянское сокровище на месте. В доме воцарились мир и счастье, пока Генри не столкнулся с тем, что он назвал «продуманной обструкцией» его планам скорее сфотографировать золотые находки и отправить снимки в Лондон, своему издателю Джону Мэррею.

За разрешением сфотографировать их Генри первым делом отправился к президенту Археологического общества Филиппосу Иоанну. Тот ушел от прямого ответа. Тогда Генри обратился к министру народного просвещения Георгиосу Милессису, и министр сказал ему:

— Наберитесь терпения. Нужно подождать Стаматакиса. Шлиман вспыхнул и не без сарказма заметил:

— Ну, разумеется, сторож очень важная шишка.

— На этом настаивает Археологическое общество.

Тогда Шлиман отправился к своему другу Стефаносу Куманудису, который привозил в Микены императора Бразилии лома Педро. Он объяснил Куманудису, сколько надо времени, чтобы сделать двести фотографий, и какая это кропотливая работа, поскольку «Микены» будут опубликованы в Нью-Йорке, Париже и Лейпциге с одними и теми же гравюрами.

— Мой дорогой друг, я понимаю ваше нетерпение. Однако Археологическое общество постановило, чтобы на вскрытии ящиков присутствовал весь его состав.

Больше идти было не к кому. Король Георг I не ответил на телеграмму, значит, королевский дворец был для него закрыт. Поскольку на людях Генри приходилось сдерживаться, дома он давал себе волю, вымещая раздражение на половицах и обличая власти.

— В конце концов, я нашел сокровище! Я оплатил все расходы! Я принес Греции этот бесценный дар!

Каждый день промедления все сильнее раздражал его; Софья пыталась его успокоить, это ей мало удавалось, но дорого стоило ее нервам. Однажды утром она надела черное с белым шерстяное платье, отделанное темно-серым кружевом, и отправилась к Ефтимиосу Касторкису, который прислал к ним в Микены дорожного инженера, высказавшегося за продолжение раскопок Львиных ворот и сокровищницы.

— Я прошу об одном: чтобы общество назначило для вскрытия ящиков по возможности ближайший день. Окажите мне такую любезность.

Устремив в пространство взгляд темных глаз, Касторкис несколько секунд размышлял.

— Археологическое общество постановило посетить Национальный банк только после Нового года. Обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы перенести дату ближе. Я знаю, эти три недели покажутся вечностью вашему неугомонному супругу, но за это время я кое-что сделаю, чтобы успокоить господина Шлимана.

На другой день Генри получил приглашение посетить 14 декабря министерство народного просвещения, где будет вскрыт один из ящиков с находками. В нем находились наиболее ценные фигурки Геры, ключ от Львиных ворот, перстень-печать с изображением двух женщин с красивыми прическами и осколок большой вазы с воинами.

Вернувшись из министерства, Генри нашел дома приглашение от короля Георга: на другой день король давал им аудиенцию. Профессору Финдиклису удалось убедить короля, что Генри III inm.iм ничего не преувеличил в телеграмме и микенское золото, по-видимому, величайшая в мире коллекция древностей.

Для столь торжественного визита Генри и Софья надели свои лучшие, хотя и несколько старомодные, туалеты, в которых год назад по приглашению английского министра Гладстона они посетили палату общин и пили чай на террасе парламента. Они вышли из экипажа перед парадными дверьми, прошли вестибюль и вошли в приемную гофмейстера. Тот провел их по коридору в зал аудиенций, находившийся рядом с личным кабинетом короля. Гофмейстер официально представил королю доктора Шлимана и его супругу госпожу Шлиман. Георг I тепло их приветствовал. Он был одет в темно-синий адмиральский мундир с двумя рядами золотых пуговиц и стоячим воротником, расшитым золотом. Георга I тринадцать лет назад возвели на престол военные, свергнувшие короля Отгона; сейчас ему был тридцать один год.

Генри и Софье предложили кресла против короля. Софья молчала, зато Генри, не жалея красок, рассказывал, как были найдены могилы и извлечены сокровища. Когда он окончил рассказ, король сказал:

— Поздравляю вас. Поверьте, я горю желанием увидеть микенское золото. Насколько мне известно. Археологическое общество решило вскрыть ящики в самом начале нового года.

Спускаясь по дворцовой лестнице, радостно взволнованная монаршим благоволением Софья сказала:

— Спасибо нашему другу Касторкису: действительно назначили ближайший день.

Генри благодарно улыбнулся в ответ.

— Ты умница. Софидион.

— За оставшиеся две недели изволь написать последнюю статью для лондонской «Таймс» и переработать те страницы дневника, о которых ты говорил.

Генри озорно взглянул на нее.

— Иными словами, утихомириться? Вернуть покой на улицу Муз? Ну что ж, ладно.

Генри вставал на заре и садился за статью для «Тайме», переписывал для книги беглые заметки из дневника. В десять часов он шел в «Прекрасную Грецию», пил кофе, читал европейские газеты. Ровно в половине второго он был дома; немного соснув после обеда, брал Софью и Андромаху и ехали за город. Яннакнсу с семьей в Ренкёе совсем не стало житья, и Генри послал деньги на проезд до Пирея всем троим — Яннакису, Поликсене и их сыну Гектору. Софья по-жилому обставила полуподвал, чтобы у людей был свой угол. Эти разорившиеся на чужбине греки были безумно рады вновь обрести свободу и покровительство Шлиманов. Великан Яннакис, увидев старых хозяев, опустился на одно колено, поцеловал руку Софьи и со слезами на глазах прошептал: — Ваш слуга.

Поликсена обняла Софью, как родную сестру после долгой. разлуки. Генри поручил Яннакису уход за домом и садом. Свое жалованье Яннакис просил перечислять в банк: под Ренкёем ему приглянулось одно хозяйство.

Первый день января был ясный, и уже покусывал холод. Отстояли службу в церкви святой Богоматери, оттуда отправились в Национальный банк. В кабинете директора собирались члены Археологического общества. Некоторые жены были членами Женской ассоциации. Они только что не облизывали Софью, гордясь ее статьями в «Эфимерис», но главным образом ее участием в раскопках, подаривших миру чудесную «сокровищницу госпожи Шлиман». Президент общества Филиппос Иоанну повел собравшихся в подвальное хранилище, перед дверью которого стоял вооруженный охранник. Директор банка и президент общества вложили свои ключи, тяжелая дверь отворилась.

Последним вошел эфор Стаматакис. Вернувшись в Афины вскоре после королевской аудиенции Шлиманам, он привез еще тринадцать ящиков с находками. Их также заперли в подвалах банка. Ящики с золотом весили всего тридцать фунтов, остальные же находки, включая надгробные плиты и резные стелы — шесть тысяч фунтов.

В холодном каменном мешке смотритель зажег несколько газовых ламп.

Президент общества спросил Шлимана, какой ящик он желает вскрыть. Генри вгляделся и показал на тот, где хранились самые эффектные находки: диадемы, маски, нагрудные золотые пластины, кубки. Стаматакис, запечатавший ящик в Харвати, выступил вперед, «как будто сам нашел царские могилы», подумала Софья. Словно не замечая Шлиманов, с которыми он не встречался со времени своего приезда, он сорвал печать и поднял крышку. Он уже протянул руку к золотой маске, но тут вмешался Генри:

— Господин Стаматакис, я укладывал эти сокровища в ящик, мне их и вынимать.

Стаматакис молча ретировался в дальний угол. Первыми Генри извлек несколько золотых диадем из второй могилы. Среди восхищенного молчания кто-то шумно втянул воздух, кто-то воскликнул: «Невероятно!»

Генри рассказал, как выглядели погребения, упомянул о слоях гальки, описал положение скелетов и только потом перешел к царскому золоту. Он показал сотни золотых пластин с рельефными украшениями, золотую корону, увенчанную тридцатью шестью листьями, две большие золотые маски из четвертой могилы, «кубок Нестора» с парой золотых голубок, невиданной красоты золотую маску Агамемнона: на узком лице крупный нос, короткие усы, бородка.

Зрители потрясение молчали. Вдруг подземные своды огласились аплодисментами, кто-то крикнул: «Браво!» Президент общества Иоанну, ревниво оберегавший золото от любопытных рук, включая свои собственные, сказал:

— Доктор Шлиман, примите мои сердечные поздравления. Я поздравляю не только вас и госпожу Шлиман, но и весь наш греческий народ, вообще весь мир. получивший такой великолепный подарок. Я побывал во многих знаменитых музеях мира, но я нигде не видел ничего подобного. Вы сделали человечество богаче.

Он повернулся к своим коллегам и понял, что высказал общее мнение.

— Завтра начинайте фотографировать.

Январь 1877 года стал месяцем напряженной работы. Генри днями пропадал в банке, выбирая самый выигрышный ракурс для фотографирования каждой крупной находки, мелкие же находки—ожерелья, серьги, браслеты, узорчатые золотые листья — подбирал так, чтобы они эффектнее смотрелись. Он хотел, чтобы в книгу попало все самое важное.

Задача облегчалась тем, что Джон Мэррей решил дать в книге гравюры и взял на себя все хлопоты и траты. Каждое утро братья Ромаидис приносили Генри проявленные негативы отснятого накануне. Если четкость изображения не удовлетворяла Генри, они проявляли другой негатив.

А вот с работой в хранилище так складно не выходило. Генри бесило, что за ним неусыпно надзирала комиссия из пяти человек: Стаматакис, два члена Археологического общества, генеральный инспектор памятников старины и вице-президент Национального банка. Конечно, они не караулили его впятером весь день: вице-президента отвлекали дела наверху, у других тоже были обязанности в городе. Но по-видимому, между собой они решили, что по крайней мере трое должны постоянно присутствовать в хранилище. Они составляли подробные списки всего, что Генри вынимал из ящиков, и перед закрытием банка тщательно проверяли, все ли возвращено на место.

— Они боятся, что я украду что-нибудь, — жаловался он Софье. — Если бы у меня было такое желание, я без труда сделал бы это в Микенах.

— Все потому, что мы тайно вывезли сокровища Приама из Турции, — сетовала Софья. — Они этого не забудут.

Софья давно заметила, что хорошее без худого не бывает. На радость Генри. Археологическое общество отправило Стаматакиса в Микены разведать места будущих раскопок и построить на акрополе помещение и я охраны, однако в отсутствие эфора фотографировать позволили только керамику, бронзу и каменные изделия.

20 января Генри получил телеграмму от лейтенанта Дросиноса, которого послал в Микены снять дополнительные планы. Дросинос был уверен, что наткнулся еще на одну могилу за кольцевой стеной агоры. Он просил Генри немедленно приехать в Микены.

— Это невозможно, — воскликнул Генри, — я не могу бросить все и уехать!

26 января король Георг и королева Ольга в сопровождении герцога и герцогини Эдинбургских посетили хранилище Национального банка. Генри извлек самые красивые маски и диадемы. Августейшие гости были в восторге. А вечером пришла телеграмма: эфор Стаматакис раскопал могилу, о которой телеграфировал лейтенант Дросинос, и нашел золотой клад: четыре вазы с изображением собачьей морды, сосуды, перстни с чеканными пальмовыми листьями и роскошно одетыми женщинами, бычьи головы, ожерелья.

Лицо Генри посерело. Его бросило в дрожь. С трудом сделав несколько шагов, он упал в кресло.

— Как я мог это допустить? — простонал он, спрятав лицо в ладонях. — Надо было сразу же ехать в Микены. Пусть кто угодно нашел бы шестую могилу—только не Стаматакис. Микены — наши. А теперь мы должны делить их с этим…

Софья пыталась найти слова утешения:

— Дорогой, ты преувеличиваешь. Микены действительно наши. Открытие Львиных ворот, сокровищница, царские могилы— это все наше. Твоя книга станет доказательством этому.

Вскинув голову, он посмотрел на нее лихорадочно воспаленными глазами. Казалось, он постарел на двадцать лет.

— И раньше было трудно с ним, а теперь будет совсем невыносимо.

— Одного он не сможет сделать! — воскликнула Софья. — Опубликовать сообщение о своих находках. Твой контракт дает тебе исключительное право распоряжаться микенскими находками.

Тик, перекосивший на левую сторону его лицо, унялся.

— Да, мы можем запретить ему обнародовать свои находки, но и он может не позволить нам дать их описание в книге. Какой я идиот! Был в двух шагах от этого клада — это же рядом с циклопическим зданием, которое я раскопал за стенами круглого кладбища. Почему я не копнул чуть дальше?! — Эррикаки, перестань казнить себя.

Когда Генри ушел, она уже не в силах была ни о чем думать. Она чувствовала, что не находит себе места. Впервые за последние два года ее скрутила боль в животе.

Несколько дней спустя пришло письмо от Дросиноса с подробным отчетом. Он приехал в Микены 20 января и, снимая планы, углядел за оградой могильного круга площадку, схожую с обнаруженными прежде могилами. Он предупредил караульного Панопулоса никого не подпускать близко и поехал дать Генри телеграмму. Вернувшись в Нафплион, он встретил там ожидавшего его Стаматакиса и рассказал о телеграмме и отданном караульному распоряжении. Стаматакис поспешил в Микены и раскопал площадку. Копию своего письма лейтенант Дросинос послал в газету «Стоя».

В конце января, в тот самый день, когда письмо Дросиноса появилось в газете «Стоя», Стаматакис вернулся в Афины и поместил новый клад в хранилище Национального банка. Взбешенный письмом Дросиноса, он написал опровержение, которое было опубликовано 21 февраля в «Эфимерисе».

Придя к Дросиносу посмотреть снятые им планы, утверждал Стаматакис, он услышал от него, что снаружи могильного круга, кажется, есть еще могила, Стаматакис объяснил Дросиносу, что с внешней стороны могил быть не может. На том разговор и кончился. Никакой площадки Дросинос ему не показывал. Клад он обнаружил в развалинах дома, а не в могиле, там были только кости животных. Находка золотого клада всецело его заслуга.

Генри и Софья следили за этой газетной перепалкой. 7 февраля Дросинос опубликовал новую статью, в которой решительно утверждал, что в опровержении Стаматакиса нет ни слова правды. Спустя два дня Стаматакис огрызнулся через газету: «Дросинос ничего мне не показывал. Он написал статью* чтобы угодить господину Шлиману, который ему за это платит. Генри Шлиман боится, что мои недавние открытия опишет кто-нибудь другой, он желает поместить их в своей книге, которая принесет ему огромные барыши».

Археологическое общество и сослуживцы Стаматакиса поверили его заявлению. Лейтенанту Дросиносу пришлось нелегко. Выяснилось, что он поехал в Микены по поручению Генри, не испросив разрешения у своего начальства. Его понизили в звании и оштрафовали в размере месячного жалованья.

— Я добьюсь, чтобы это суровое наказание отменили. — заявил Генри. — В конце концов, по службе он не был занят и мог распоряжаться своим временем, как хотел.

— Все наши помощники попадают в беду, — с горечью заметила Софья.

Генри стоило немалых усилий добиться смягчения участи Дросиноса; он обращался и к министру просвещения, и к членам Археологического общества—словом, ко всем, кто имел доступ в правительственные сферы. И он не зря хлопотал: Дросиносу вернули звание, но штраф не отменили. Генри компенсировал ему эту потерю.

Не успел Генри вызволить из беды Дросиноса, как в скверную переделку попал другой его старый друг, полицмейстер Нафплиона: его сняли с должности и угрожали тюрьмой. Леонидаса Леонардоса обвиняли в том, что он получил от императора Бразилии дона Педро тысячу франков за охрану его величества в Нафплионе, а между своими подчиненными разделил сорок франков, клянясь, что именно столько получил от императора. И он действительно получил всего сорок франков, писал Леонардос, то есть восемь долларов. Генри тотчас послал премьер-министру просьбу о помиловании Леонардоса. Премьер-министр не ответил. Генри снова написал ему, клятвенно заверяя, что Леонардос человек кристальной честности и обмануть своих подчиненных не мог. Подоплекой этой истории была ссора между мэром Нафплиона и полицмейстером. Мэр и распустил эти слухи. Поскольку премьер-министр промолчал и на этот раз, Генри не оставалось ничего, как обратиться к самому императору, и он написал дону Педро, который в это время был уже в Каире: «…во имя святой правды и человечности, сколько получил Леонардос—сорок франков или больше?»

Получив письмо, император немедленно отправил телеграмму: он дал ровно сорок франков. Премьер-министр долго постигал смысл этой телеграммы. Потом он принес Генри извинения за то, что не ответил на его письма, и распорядился восстановить Леонидаса Леонардоса в должности.

Генри не терпелось увидеть новые золотые находки. Из краткого описания в телеграмме, посланной Стаматакисом Археологическому обществу, можно было заключить, что найденное золото не походило на то, которое Генри извлек из захоронений. Коль скоро Стаматакис утверждал, что нашел клад в развалинах древнего здания, а не в могиле, значит, решил Генри, это золото составляло чью-то фамильную собственность. Это, несомненно, умаляло ценность находки. Тем не менее фотографии клада надо бы включить в книгу о Микенах, иначе она будет неполной.

Эфор Стаматакис занимал скромный кабинетик в правительственном здании в центре города. «Войдите», — откликнулся он на стук в дверь и уставился на Генри неузнающим взглядом. Генри спросил, не могут они сходить в Национальный банк и увидеть золото, которое Стаматакис привез из Микен.

— Я еще не готов вскрыть ящики, — сухо ответил Стамазакис.

— А когда будете готовы, позвольте спросить?

— Не знаю. Во всяком случае, не в ближайшее время, нужно еще написать отчеты. Я открою ящики только в присутствии членов Археологического общества и профессоров из университета.

— Но вы понимаете, что я должен включить эти находки в мою книгу о Микенах?

Стаматакис поднял на него глаза.

— Вы не принадлежите к числу моих друзей, господин Шлиман. Вы взяли сторону лейтенанта Дросиноса, который публично ославил меня лжецом.

— Он хороший инженер. Зачем портить ему военную карьеру?

— Во имя истины! — И резко прибавил: — Впрочем, вас это никогда не волновало. Вы думаете только о себе, ваши удачи на Гиссарлыке и в Микенах важны вам постольку, поскольку они сулят славу и деньги.

И снова Генри обивает пороги учреждений. Прямо ему нигде не отказывают в праве увидеть находки Стаматакиса, но все просят повременить. В роли просителя Генри вел себя безукоризненно, зато дома давал выход лютой ненависти к Стаматакису — этому клерку, этому ничтожеству, из-за которого приходится ходить из одного учреждения в другое, от одного знакомого к другому без всякого толку.

Генеральный инспектор памятников старины особой любви к Генри не питал. Это к нему Шлиманы приходили каяться три года назад, вернувшись из первой поездки в Микены, и он тогда упрекнул их в неуважении к греческим законам. Зато сейчас именно Эвстратиадис распорядился, чтобы 18 февраля во второй половине дня Стаматакис встретил его и Шлиманов в Национальном банке, где доктор Шлиман с его разрешения сделает необходимые снимки. Подобие покоя спустилось на мятущуюся душу Генри (на его «взрывчатую» душу, уточнила бы Софья).

Хотя фотографировать пришлось с пулеметной скоростью, но именно в эти минуты у Генри родилась мысль дать постоянное пристанище своим коллекциям из Трои и Микен. За ужином он сказал Софье:

— Я возвращаюсь к своему первоначальному намерению, которое не было принято из-за нашей тяжбы с турками. Хочу опять предложить угловой участок вблизи университета и сорок тысяч долларов на строительство музея. Архитектор Циллер согласился сделать проект.

— У тебя только одна коллекция. Генри: микенские находки принадлежат Греции.

— Что за глупости! Только представь себе, каким он будет, музей Шлимана. когда мы передадим ему наше золото, геммы, вазы, стелы! Со всего света будут съезжаться посмотреть.

Софья промолчала. Генри так и не смог постичь греческий характер. Правда, одна истина ему приоткрылась, когда в Харвати Финдиклис и Стаматакис, не смущаясь его присутствием, толковали о судьбе сокровищ: он понял, что в его услугах уже не нуждаются. И члены Археологического общества, и ведающие античными памятниками чиновники — всех их выпестовал. Афинский университет, у всех было одно образование, одни идеалы. Это была однородная среда, в которой Генри не было места: он иностранец, чудак, «энтузиаст». Они откажут ему.

Так оно и случилось. Премьер-министр, министр народного просвещения, президент Археологического общества—каждый поблагодарил его за великодушное предложение, но они уже начали строить Национальный музей, в котором будут выставлены все греческие древности, как те, что уже имеются, так и будущие — из Олимпии, Дельф.

Переживая свое унижение, Генри несколько дней угрюмо молчал, пока ему не пришла в голову мысль о предварительной выставке микенских сокровищ. И он опять отправился по департаментам за разрешением готовить стеллажи и стенды. Ему ответили, что с выставкой не горит, что предстоит большая подготовительная работа: многое реставрировать, склеить черепки, составить каталог.

Софья страдальчески морщилась, слушая его рассказ. Она предвидела и этот удар, когда он признался ей, что хочет поторопить общество с выставкой.

Но сломить Генри было непросто.

— Я уверен, они не могут устроить выставку в этом году только потому, что у них нет подходящего помещения. Я обыщу весь город, но найду им прекрасный зал.

Несколько дней он ходил по Афинам, но подходящего зала не было ни в университете, ни в каком другом учреждении. Наконец неутомимые ноги привели его к красивому корпусу строящейся Политехнической школы. Он переговорил с ректором, предложил деньги за аренду, получил согласие. Но когда он явился с этой вестью в Археологическое общество, его выслушали без всякого энтузиазма.

— Господин Шлиман, мы ведь уже сказали вам, что не будем устраивать выставку ни в этом году, ни, по-видимому, в следующем. Необходимо очень многое сделать, чтобы выставка была во всех отношениях безупречной.

Генри убитым голосом выкладывал Софье свои жалобы, но и она крепилась из последних сил.

— Мне больно говорить тебе это о моих соотечественниках, — сказала она. — Мои слова могут прозвучать жестоко. Но они готовы ждать хоть несколько лет, пока твое имя понемногу забудется. И тогда это будет Афинская — и ничья больше— выставка, их собственная выставка, никакого отношения не имеющая к доктору Шлиману.

Генри с болью глядел на нее, глядел долго-долго. В его глазах стояли слезы.

— Хорошо, раз я здесь не нужен, начну переговоры с Кенсингтонским музеем в Лондоне. Предложу им выставить сокровища Приама. Эту мысль мне подал премьер-министр Гладстон. Он пишет, что они с восторгом согласятся выставить нашу коллекцию.

Приняв решение, он повеселел. Софья радовалась за мужа, жертвуя собственными чувствами. Если троянский клад покинет Афины, обратно он может и не вернуться.

Неожиданно из Лондона пришла телеграмма. Генри ликовал, читая и перечитывая ее. Его приглашали выступить в мае с лекцией в Королевском археологическом институте Великобритании и Ирландии. Тогда же им вручат дипломы об избрании почетными членами.

— Два диплома, — улыбнулась Софья. — Словно мы с тобой

вместе оканчиваем университет.

Генри определенно решил не возвращаться в Микены.

— После царских могил раскапывать дворец неинтересно. И вообще, я больше ничего не буду раскапывать в Греции. Я хочу возобновить наши работы в Трое.

— В Трое? Что ты думаешь там еще найти?

— Полностью раскопаем дворец Приама. Мы не успели кончить, потому что надо было спасать золото. Я хочу раскопать весь третий сожженный город и все кольцо обводной стены. Там может быть гораздо больше слоев, чем мы предполагаем. Может, не меньше семи. Я хочу раскопать их все. Работы на много лет. Теперь у меня больше опыта, и раскопки я буду вести более научно.

Софья вздохнула. Она не могла взять с собой в Трою Андромаху — там ни школ, ни врачей. Фирман у Генри есть, но срок его действия истекает через год, 8 мая 1878 года, и он еще принимает приглашение Королевского археологического института!

Немецкие ученые мужи, чьим мнением дорожил весь мир, не стали ждать, когда выйдет книга о Микенах, и заблаговременно повели дискредитацию царских могил и золотых сокровищ. Мишенью для своих нападок они избрали статьи Шлимана в лондонской «Таймс».

Доктор Эрнст Курциус, автор знаменитой книги о Пелопоннесе и об истории Греции, бывший профессор Берлинского университета, недавно получил разрешение на раскопки в Олимпии и теперь возглавлял прусскую экспедицию. В 1871 году Генри познакомился с ним в Берлине. Они переписывались, и, хотя, по мнению Курциуса, Троя находилась в Бунарбаши, между ними были вполне дружеские отношения.

Доктору Курциусу было разрешено осмотреть микенское золото в Национальном банке. Он писал жене:

«Золото такое невероятно тонкое, что герой Агамемнон был, видимо, весьма нищий князек. Ничего подобного этим микенским могилам нет в античной древности».

Основываясь на этих словах мужа, фрау Курциус написала для одной немецкой газеты статью, в которой громила теории Шлимана и умаляла ценность его находок. Мнение Курциуса было подхвачено всеми прусскими и австрийскими учеными, а газеты разнесли его по всему миру.

Взбешенный Генри ответил ударом на удар. «Прусское правительство, — писал он, — разочаровано своими раскопками в Олимпии. Но если в Олимпии не найдено ничего стоящего, то лишь потому, что эти невежественные болваны работают без плана и системы и сваливают мусор в пятидесяти ярдах от раскопа. Имея одну треть их денег, я бы сделал чудеса. Они слишком учены, чтобы вести раскопки».

Второй удар нанес Эрнст Бёттихер, капитан прусской армии, записавшийся в ученые. На конференции в Берлине, устроенной сразу после первых раскопок на Гиссарлыке, капитан Бёттихер выступил с заявлением, что никакой Трои не было и что Гомер — собирательное имя поэтов и сказителей, живших на протяжении нескольких веков. Генри тогда с места бросил реплику, что капитан Бёттихер не вчитался в тексты «Илиады» и «Одиссеи», из которых с несомненностью следует, что Гомер существовал и что он первый величайший поэт. Так Генри нажил себе смертельного врага. Бёттихер написал несколько статей, а потом даже книгу, в которой договорился до того, что Гиссарлык — просто крематорий, где древние сжигали мертвых. Он обвинял Генри в том, что тот якобы снес стенки печей и опубликовал в книге о Трое фальсифицированные планы и чертежи.

Теперь для своих бредней он располагал материалами микенских раскопок. И Бёттихер прямо обвинил Генри в мошенничестве: он де сам начинил скалу золотом, причем поскупился на расходы и сфабриковал «невероятно тонкие» веши, что и подметил профессор Курциус.

Третья категория недоброжелателей называла его мотом и расточителем, проматывающим состояние в угоду честолюбию. Генри пришлось даже приподнять завесу: пятьдесят тысяч долларов, ежегодно тратимых на раскопки, брались не из капитала, а с процентов, причем еще оставалось и на содержание семьи.

— Видимо, я рано почила на лаврах, — сетовала Софья. — То, что есть люди, которые никогда не верили в существование Трои и не могут признать твои теории даже вопреки очевидным фактам, — это я еще понимаю. Но из истории всегда было известно, что в Микенах существовали царские могилы и что, согласно тогдашним обычаям, они должны быть буквально набиты золотом. И ведь все знают, что за раскопками наблюдало греческое правительство. Зачем Курциусу понадобилось опорочить наши прекрасные золотые маски, диадемы, кубки?

Приступ гнева сменился у него угрюмостью.

— Никогда бы не подумал, что Курциус способен натравить жену на наши раскопки. Зависть, злоба. Теперь в Археологическом обществе скажут: привез Шлиман тридцать фунтов золота и воз неприятностей в придачу.

Софья никогда не считала себя хрупким созданием. Ее здоровье мирилось с дурным климатом Троады и ужасными условиями жизни в Хыблаке и Гиссарлыке. Она могла по пятнадцать часов в сутки работать и в дождь с прохватывающим до костей ветром, и под палящим солнцем. И воля у нее была, она не подведет ни в делах, ни в трудную минуту.

— Духом и телом сильна, а вот нервы никуда не годятся, — расстраивалась Софья.

Нападки, насмешки, откровенная травля, оскорбительное шельмование — «бездарности», «невежды», «проходимцы», «пиявки на здоровом теле науки», «самозванцы и хвастуны, недостойные дышать одним воздухом с настоящими учеными». Под такими ударами она чувствовала себя жалким суденышком, попавшим в девятибалльный шторм. Генри находил разрядку в яростных опровержениях, а она на это не была способна. Публичный мордобой был не в ее характере. К тому же Генри с головой ушел в работу — заканчивал несколько сотен фотографий для книги о Микенах, писал последнюю главу о находках чиновника по фамилии Стаматакис». А у нее и дел почти никаких не было: хозяйство вел Яннакис, Поликсена занималась Андромахой, молодая кухарка из Плаки прекрасно готовила.

Софью охватила вялость, пропал аппетит. Как ни уговаривал ее Генри «съесть что-нибудь и выпить бокал вина»—она отказывалась. Она плохо спала, похудела. Однажды, вернувшись к обеду, Генри нашел ее в постели и не на шутку встревожился. Он подсел к кровати, взял ее руку, поцеловал.

— Милая крошка, держись, не поддавайся. Через несколько недель мы будем в Англии, с людьми, которые нас обожают. И вся эта мерзость развеется как дым. Кто делает эти пакости? Ученые завистники, они все заодно. А для нормальных людей мы герои, перед нами преклоняются, мы живем беспокойной, интересной жизнью. Пусть это тебя утешает и поддерживает.

— Я знаю, Эррикаки. — Софья слабо улыбнулась. — Мне самой неприятно раскисать из-за этого. Потерпи немного. Я поправлюсь, мы еще покопаем в Трое.

Генри отплыл из Пирея в Лондон 18 марта. Софья осталась дома; она знала, что дороги ей не перенести. Желчные колики не проходили, и она почти все время лежала. Вставала через силу, помогала Катинго, которая тяжело разрешилась четвертым ребенком. Андромахе скоро исполнялось 6 лет, у нее менялись зубы, она температурила, капризничала. Слегла и мадам Виктория—с «сердечным приступом, — определил доктор Скиадарассис, — пугать ее не надо, а надо с месяц подержать в постели». Софья уложила мать в спальню рядом со своей.

В конце марта Софью навестил Чарльз Ньютон из Британского музея. Его аккуратно подстриженные усы и короткие волосы подернула седина, но голубые глаза смотрели молодо и задорно. Софье было приятно снова увидеть его, посидеть с ним на атласном диване в гостиной.

— Госпожа Шлиман, я только что видел ваше золото. Великолепно! Бесподобно! Эрнст Курциус абсолютно неправ. Это древние предметы, они почти наверняка современники Агамемнона. Завтра я веду Курциуса в хранилище.

Поблагодарив его, Софья тихо обронила:

— Для немцев Генри всегда неправ. А для англичан всегда прав.

Ньютон отечески похлопал ее по руке:

— Дорогая мадам Шлиман, все мы патриоты, но не любим, чтобы соотечественники опережали нас.

А через два дня явился собственной персоной профессор Эрнст Курциус. Софья видела его впервые. У Курциуса была львиная голова с копной белых волос, густыми прядями спадавших на уши и шею. Неправдоподобно широко расставленные глаза, казалось, видели насквозь.

— Госпожа Шлиман. я беспокоюсь, как бы не вышло недоразумения из-за статьи, критикующей находки вашего мужа в Микенах. Фрау Курциус написала ее, опираясь на случайное замечание в одном из моих писем к ней. По моей просьбе жена пишет такие статьи — ведь я годами путешествую по Греции, собирая материалы для моей «Истории Греции». Но эта статья была он шоком.

— Сама статья или ваше «случайное замечание»? — сухо спросила Софья.

— И то и другое. Я слишком поспешно судил о микенских находках и, что греха таить, немного завидовал. Ваш добрый друг Чарльз Ньютон провел вчера со мной в хранилище три часа, разбирая золотые маски, диадемы, нагрудные пластины. Я ошибался. Это действительно древние вещи. И золото вовсе не тонкое, как я писал, оно массивное и обработано с невиданным мастерством. Я бы не хотел, чтобы между мной и вашим мужем была хоть тень размолвки. Пошлите ему, пожалуйста, вот это письмо, где я отказываюсь от своих слов и приношу извинения.

Софья взяла тонкий конверт и тихо спросила:

— А вы не могли бы сделать такое заявление в газете, опубликовавшей статью вашей супруги?

— Нет, госпожа Шлиман, этого я сделать не могу… Это поставит мою жену в неловкое положение, вызовет нарекания. Насколько мне известно, скоро выходит в свет книга доктора Шлимана о Микенах. Я помещу на нее рецензии в немецких археологических журналах. В них я с гораздо большим успехом восстановлю его доброе имя в наших ученых кругах.

У Софьи гора с плеч свалилась. Поблагодарив Курциуса, она налила ему чашку чая и просто сказала:

— Хотите, я расскажу вам, как мы раскапывали царские могилы?

Добрые вести спешат вместе. Прошло несколько дней, и афинские газеты поместили сообщения о восторженном приеме, оказанном Генри в Королевском обществе древностей в Лондоне. Одна газета прямо писала: «Нужно признать, что Греция не сумела оценить по достоинству этого человека».

А еще несколько дней спустя Софья получила номер «Лондонских иллюстрированных новостей» со статьей о «сокровищнице госпожи Шлиман». Там специально говорилось о ее участии в раскопках.

«Поскольку купол этой гробницы был с давних пор пробит, в общем было известно, что это такое. Теперь же благодаря госпоже Шлиман раскопана и открыта для обозрения вся гробница. Пока ее муж трудился внутри стен акрополя, она вела исследование этого памятника древности…»

Софья читала статью, и к горлу ее подкатывался комок.

Жизнь с Генри Шлиманом, конечно, выдержать нелегко. Но какая это была удивительная жизнь! Жаль, что его нет сейчас рядом.

И как-то ночью, уже в мае, мучаясь бессонницей и одиночеством, она встала, прошла в кабинет Генри, подошла к его столу и написала на древнегреческом стихотворение:

При трезвом дневном свете она перечитала стихи и поняла, что на последний вопрос, видимо, придется ответить утвердительно. От разных ученых обществ Генри уже получил десять приглашений выступить с лекцией. Еще месяц нужно поработать с издателем Джоном Мэрреем и с лучшими английскими граверами Купером и Уимпером, готовившими клише для его книги о Микенах.

Постоянные зубы у Андромахи благополучно прорезались, температура спала. Катинго оправилась от послеродовых осложнений. Госпожа Виктория тоже была на ногах и опять управляла домом, не подозревая, что перенесла сердечный приступ. Софья попросила доктора Скиадарассиса найти хорошую сестру посмотреть за матерью. Уладив домашние дела, она облачилась в свою «Амалию» — греческий национальный костюм: длинная до щиколоток шелковая юбка, синяя в красный горошек, белая блузка из тонкого полотна, короткий жакет и красная бархатная феска. С нею ехала вся компания: Андромаха, Поликсена, Спи рос. В Пирее сели на пароход до Марселя, потом ехали поездом в Париж, где Генри обещал их встретить, чтобы всем вместе переправиться через Ла-Манш.

Им было очень хорошо в гостинице «Лувуа». А уже через два дня они стояли на пороге снятого Генри дома № 15 по Кеппел-стрит, рядом с Британским музеем. Здесь Софью ждало официальное приглашение. Президент Королевского археологического института Великобритании и Ирландии лорд Талбот де Малахид с единогласного одобрения своего совета сообщал: «Миссис Шлиман в самом ближайшем будущем приглашается почтить институт своим присутствием на специальном заседании в 5 часов пополудни. Госпожу Шлиман просят сделать сообщение на любую угодную ей тему».

На этом заседании ей предстояло получить диплом почетного члена Королевского археологического института, одного из самых уважаемых в Англии. Генри сиял от восторга. Софья ударилась в панику.

— Генри, я ни разу в жизни не выступала публично. Что я скажу?

Генри рассмеялся над ее страхом перед публикой.

— Говори, о чем хочешь: о греческом наследии, о наших раскопках в Трое, в Микенах…

— По-гречески надо говорить или по-английски?

— По-английски. Чтобы тебя все поняли. Знаешь, напиши-ка сначала по-гречески. Вырази себя свободно, а потом переведем на английский. Макс Мюллер отшлифует текст. У тебя впереди целых три недели. Твое выступление предполагается всего на двадцать минут.

В их временном пристанище было удобно, но мрачновато. Гостиная выдержана в темно-коричневых тонах, стены столовой оклеены темными лаковыми обоями. Окна в спальне и в нижних комнатах, помимо легких занавесей, задрапированы тяжелыми, синего бархата гардинами, тяжело свисавшими на бронзовых кольцах с массивного карниза красного дерева. В доме не было ни света, ни воздуха. Комнаты заставлены так. что не пройти: громадный рояль, столы, кушетки, кресла, этажерки с цветами, ширмы, горшки с папоротниками, пальмы, резные орехового дерева горки, инкрустированные слоновой костью, тяжелые буфеты с фарфором, вазы с муляжными фруктами.

— Не понимаю, — говорила Софья, — как можно пройти по этому лабиринту в темноте. Генри, сделай для меня одну вещь: сними эти гардины, распахни окна и впусти свет и воздух.

— Боюсь, без лома тут не обойтись. Англичане считают, что свежий воздух вреден для легких.

Весь май держалась прекрасная погода: теплое солнце, прозрачный, искрящийся воздух. Завтрак Софье подавала в постель кухарка, доставшаяся им вместе с домом, и завтрак был плотный, английский: овсянка, яйца, ветчина, гренки, повидло и чай.

— Генри, куда мне столько?! Я утром пью только чашку кофе.

— А ты вообрази себя англичанкой. Прибавить немного в бедрах тебе не мешает, будет на что посмотреть.

Как ни странно, каждое утро она съедала весь этот завтрак. От болезни, подкосившей ее в Афинах, не осталось и следа. Забот у нее здесь не было никаких: кухарка покупала провизию, обсуждала с Генри меню. После завтрака Софья надевала халат, домашние туфли и садилась за письменный стол, который Генри распорядился поставить в углу между южным и восточным окнами библиотеки. Она работала несколько часов подряд, пока было солнце, записывая мысли для первого наброска своей речи.

Это было счастливое время. Генри готовил еще три лекции: для клуба «Атенеум», для Королевского археологического института и для Королевского исторического общества. Поскольку августейшие особы были, как правило, членами сразу нескольких обществ, он тщательно следил за тем, чтобы не повторяться. Ясно, приходилось попотеть за столом. Работали, они с восьми утра до одиннадцати, что говорится, плечом к плечу, Софье очень нравились эти творческие турниры. Потом ехали к кому-нибудь, обедали дома или в саду: Генри, наезжая в Лондон, завел себе немало друзей. Прислушиваясь, Софья постепенно настраивалась на английскую речь.

— Когда ты напишешь окончательный вариант своего выступления, — сказал как-то Генри, — я попрошу Филипа Смита отрепетировать его с тобой, чтобы ты говорила без акцента.

Заседание было назначено на 8 июня. Генри. Макс Мюллер, Филип Смит и сама Софья были к этому времени довольны и речью и произношением. Экипаж доставил их на Нью-Берлингтон, 16, в пять минут шестого, как и было условлено. В сопровождении официальных лиц Софья поднялась по широкой лестнице и была встречена президентом Института лордом Талботом де Малахидом и Уильямом Гладстоном. который уже не был премьер-министром, но по-прежнему оставался лидером либеральной партии в парламенте. Они проводили ее к трибуне.

С ее появлением все стихло. Собравшиеся в этом огромном зале просто растерялись, увидев, как она молода — ей было всего двадцать пять лет, — как по-гречески прекрасна. Лорд Тал бот тепло и непринужденно представил ее публике. В зале было много женщин, в красивых туалетах, искусно причесанных. Софья тоже не ударила в грязь лицом: Генри возил ее к самому модному лондонскому портному, и тот сшил ей длинное свободное платье из набивного шелка и в тон к нему шляпку. Из украшений на ней были только обручальное кольцо и коралловое ожерелье, которое Генри подарил ей в дни их первого знакомства в Колоне. Глядя на обращенные к ней лица, выражавшие почтительное внимание — очень немногие женщины выступали до нее с этой кафедры, да и не было такого на памяти присутствующих, — Софья вдруг почувствовала себя совсем легко. Восемь лет ее супружеской жизни — это долгий, кремнистый путь, но вот она достигла вершины — и можно оглянуться и порадоваться пройденному.

Лорд Талбот поднес ей букет, подобранный в цвета греческого национального флага. Софья узнала в первом ряду Чарльза Ньютона, доктора Иеронимуса Мириантеуса, архимандрита греческого землячества Иоанниса Геннадиуса. греческого посланника в Лондоне, знаменитого тем, что он тратил почти все свое жалованье на букинистов, собирая книги по истории Греции и Турции; несколько новообретенных знакомых; были герцог Аргайльский. лорд Хаутон, Роберт Браунинг, издатель Джон Мэррей. И пришло много профессоров из Оксфорда и Кембриджа.

Негромкие аплодисменты, во время которых Софья осваивалась на кафедре, смолкли. Софья уверенно начала свою лекцию. Макс Мюллер мудро поступил, сохранив в английском тексте несколько ярких, чисто греческих оборотов речи. Филип Смит научил ее верно произносить каждый слог, но совсем снять греческий акцент он конечно, не мог. и это сообщало ее речи пленительное очарование.

Она начала с похвального слова своему народу:

— В то время, когда весь мир еще был объят глубокой тьмой, мои предки, древние греки, достигли в искусствах и науке совершенства, до сих пор непревзойденного. Наши политические институты, наши государственные мужи, ораторы и философы, наши поэты во все века вызывали удивление и восхищение человечества…

Софья коснулась древнегреческой истории, от Агамемнона, Ахилла, Одиссея перешла к Периклу, Солону, Платону. Затем стала рассказывать о раскопках:

— Александр Великий спал с томиком Гомера под подушкой. Любовь к Гомеру вознаградила нас с доктором Шлиманом открытием Трои, Павсанию мы обязаны открытием в Микенах пяти царских могил, полных сокровищ. Мое участие в раскопках было весьма скромным. В Микенах рядом со Львиными воротами я раскопала большую гробницу… Хотя в ней сокровищ не оказалось, ее открытие представляет определенную ценность для науки: в ней найдено много интересной керамики, которая воскрешает седую древность, когда эта гробница была замурована.

Она рассказывала, как были отрыты царские могилы в Микенах, где нетронутыми лежали сказочные сокровища. Аудитория сидела как завороженная. Генри распирало от радостного волнения и гордости. Он чувствовал себя Пигмалионом: женился на семнадцатилетней гимназистке, выучил ее, образовал, сделал известной на весь мир.

Окончив свой волнующий рассказ, Софья поблагодарила Англию за ее щедрую помощь Греции, без которой Греция не смогла бы добиться независимости от Турции, и призвала англичанок «учить своих детей певучему языку моих предков, дабы они могли в подлиннике читать Гомера и других наших бессмертных классиков».

Подняв голову от бумаги, Софья устремила в зал свои огромные черные глаза.

— В заключение хочу поблагодарить вас за снисходительность, с которой вы слушали почитательницу Гомера.

Ей аплодировали стоя. Вечером в честь Шлиманов лорд-мэр дал банкет, на котором присутствовали представители всех десяти ученых и литературных обществ, перед которыми Генри выступил с лекциями. И уже до самого их отъезда из Лондона в конце июня знаменитые фамилии приглашали их наперебой, устраивая в их честь обеды, ужины, приемы в саду. Софья не уставала радоваться этому сплошному празднику.

— Ничего удивительного, что ты в восторге от всего этого, — сказал ей Генри после бала в их честь у лорда Эктона. — Тебя любят, с тобой носятся, тебе потакают, тобой восхищаются.

— А что, это очень приятно, — ответила Софья, поворачиваясь спиной, чтобы он расстегнул крючки на ее бальном платье. — Почему в Афинах нам не перепадало ничего похожего? Почему здесь нас признают, а дома мы встречаем только презрение и недоверие?

— Не могу не признаться тебе, что моя любовь к Англии и англичанам, а особенно к Лондону и лондонцам, с каждым часом становится все сильнее. Господин Иоаннис Геннадиус мечтает заполучить нас сюда на постоянное жительство. Он полагает, что наша любовь к древней и современной Греции может сослужить прекрасную службу вашей родине…

Он секунду помолчал, ласково поцеловал Софью в уголок губ и спросил:

— Почему не жить там, где нам рады?

Но сначала нужно дать себе отдых: Генри признался, что устал от лекций и приемов. «Устал» — этого слова Софья никогда раньше не слышала от него; она так перепугалась, что не стала возражать против того, чтобы пожить в Париже. Генри связался со своим агентом и снял на три месяца квартиру в доме, принадлежащем ему самому: Елисейские поля, площадь Звезды, Тильзитская улица, 20.

Июль в Париже был очень жаркий, город наполовину пустовал. Генри нанимал красивый экипаж, в который была впряжена пара гнедых, и они ехали под сень Булонского леса, где устраивали пикник. Иногда уезжали подальше в лес Фонтенбло, останавливались на ночь в небольшой уютной гостинице, выстроенной в лесу, ужинали во дворе, наслаждаясь прохладой и мелодичным журчанием бегущего в двух шагах ручья.

С того дня как Софья разрешилась преждевременно мертвым младенцем, минуло пять лет. Услыхав ее сетования, доктор Веницелос воскликнул:

— Терпение, дорогая госпожа Шлиман! Природа мудра, у нее свои циклы, свои замыслы. Шевельнется у вас под сердцем плод—значит, все хорошо.

И вот теперь в момент полного жизненного благополучия она опять почувствовала, что станет матерью. Но Генри ничего не сказала, чтобы потом не было разочарования.

Гранки книги о Микенах Генри получал каждые два-три дня. Его убивало количество ошибок в английском тексте; он был недоволен и качеством гравюр, иллюстрирующих его находки. Он писал пространные письма в Лондон Джону Мэррею, объясняя, почему гравюры должны быть более яркими и контрастными. Его французский издатель Ашетт настаивал, чтобы Шлиман сам оплатил все расходы, связанные с изданием книги. Шлиман уже считал себя профессиональным писателем, и мысль, что он сам должен субсидировать свою книгу, уязвляла его самолюбие. Но больше всего его огорчала неудача с Кенсингтонским музеем: переговоры с дирекцией музея о выставке троянских находок зашли в тупик.

К середине августа Шлиман больше не мог оставаться в бездействии.

— Софидион. я должен ехать в Лондон и сам проследить за набором вместе с Филипом Смитом. — сказал он Софье. — Нельзя оставлять и гравюры только на Купера и Уимпера. Гравюры должны быть прекрасными. Да, всюду нужен свой глаз. Необходимо добыть один набор гравюр для французского издания Ашетта. Не менее важно лично встретиться с директорами Кенсингтонского музея, чтобы сдвинуть переговоры с мертвой точки.

Софья не хотела оставаться в Париже без мужа, но она знала: Генри доведет до конца начатое, чего бы это ни стоило. А кроме того, просьбы ее никакого действия не возымеют! И она ответила:

— Поезжай, дорогой, но, пожалуйста, закончи все как можно скорее.

Спустя два дня после отъезда Генри она открыла маленький ящичек в секретере, в котором он держал деньги на домашние расходы, и. к своему удивлению, нашла только четыреста франков. Открыла соседний ящик, где лежали неоплаченные счета. Все подсчитав, она обнаружила, что, уезжая второпях и под бременем забот. Генри оставил ей две тысячи франков долгу. Следующие два-три дня она только и делала, что платила стучавшимся в двери кредиторам — и скоро от восьмидесяти долларов ничего не осталось. Подошло время платить слугам, покупать провизию, уголь. Она послала Генри телеграмму, спрашивая, чем ей расплачиваться.

Ответа не было. Может, Генри гостил у кого-нибудь за городом, а может, уехал с Максом Мюллером в Оксфорд… Тогда Софья отправила ему уничтожающее письмо:

Эти фразы попали не в бровь, а в глаз.

Генри ответил:

Софья взглянула на чек и задохнулась от возмущения. Сумма была ничтожная. Едва хватит на еду. На глазах у нее закипели слезы.

— Разлука превращает его в скрягу. Ну что ж. Будем питаться той славой, которой я ему обязана.

К середине сентября, почувствовав недомогание, Софья обратилась к двум врачам — французу доктору Шатильону и греку доктору Дамаскеносу. Оба подтвердили, что она беременна. Только теперь Софья позволила себе отдаться радости предстоящего материнства. Назавтра из Лондона вернулся Генри. Она сообщила ему новость. Генри пришел в восторг. Схватил Софью и закружил ее по комнатам, тесно заставленным обитой золотой парчой мебелью в стиле Людовика Четырнадцатого.

— У меня будет сын! — радостно восклицал он. — Мой сын — грек!

Выбежал из дома и в приступе мотовства купил Софье роскошную соболиную пелерину. Вернувшись, набросил ей на плечи теплый шелковистый мех.

— Чтобы грел зимой, — говорил он, не помня себя от счастья. — Как тебе идет!

Софья гладила мягкий густой мех, не веря своим глазам, едва сдерживая нахлынувшие самые противоречивые чувства.

Генри привез из Лондона добрые вести: гранки и гравюры приведены в надлежащий вид. Его выставка в Кснсингтонском музее откроется в конце декабря по меньшей мере на полгода. Музей согласился оплатить перевозку коллекции из Афин в Лондон. Надо скорее ехать в Афины упаковывать сорок с лишним ящиков сокровищ Приама и сотен других троянских находок. Гладстон после некоторого колебания согласился написать предисловие к «Микенам»; это будет иметь очень большое значение для всего англоязычного мира.

Первая неделя по приезде Генри была восхитительна. Два раза они были в Комической опере. Генри возил Андромаху в цирк, который так нравился Софье в первый год их жизни в Париже. В последнюю неделю сентября погода вдруг изменилась, небо затянули серые тучи, полил дождь. Стало холодно. У Софьи заболели спина и ноги, как пять лет назад; это был плохой признак.

Генри встревожился, послал Спироса за доктором Дамаске-носом. Доктор, знавший о выкидыше, нашел, что сейчас опасаться нечего.

— Значит, я могу ехать в Афины? Глаза у Шлимана заволокли слезы.

— Родная, нельзя рисковать. До Марселя два дня в поезде… море в это время года неспокойно… тебя будет страшно укачивать.

Софья повернулась к доктору, ее губы и подбородок выражали непоколебимую решимость.

— Доктор Дамаскенос, вы сказали, что я здорова и беременность развивается нормально. Какой вред могут мне причинить несколько дней дороги?

Доктор Дамаскенос отрицательно покачал головой.

— Я должен согласиться с вашим супругом, госпожа Шлиман. Это слишком рискованно. Если что-нибудь случится и вы потеряете ребенка, вы этого никогда себе не простите.

Софья настояла, чтобы пригласили доктора Шатильона. Он согласился с мнением Дамаскеноса. Софья с тяжелым сердцем вынуждена была покориться.

— Разве я могу устоять перед натиском моего мужа и двух докторов, — сказала она.

В последнюю минуту Генри спросил у Софьи, не может ли он взять с собой в Афины Спироса, чтобы он помог упаковать золото. Генри не хотел, чтобы кто-нибудь посторонний видел сокровища, прикасался к ним. Спирос побледнел, представив себе Софью одну в ее положении под чужим небом.

— Если ты возьмешь с собой Спироса, — восстала Софья, — я тоже поеду, даже если умру. У тебя в Афинах есть Яннакис, он и будет тебе помогать.

Услыхав имя Яннакиса, Поликсена, которая была с Андромахой в этой же комнате, упала на колени перед Софьей.

— Госпожа Шлиман, умоляю вас, отпустите меня к мужу и ребенку. Вот уже сколько месяцев… я так скучаю о них…

Софья несколько секунд стояла молча, потом взяла молодую женщину под руку и помогла ей подняться.

— Хорошо, Поли, поезжай домой к своей семье. Я лучше, чем кто-нибудь другой, понимаю, как тяжело быть вдали от тех, кого любишь.

Генри нашел Андромахе вместо Поликсены няньку-француженку. И дал ей имя Гекуба по своей привычке давать прислуге имена из греческой мифологии. Он также оставил Софье большую сумму денег, что оказалось весьма кстати. Спустя два дня после его отъезда к Софье наведался агент Шлимана по найму квартир и уведомил ее. что в последний день месяца она должна съехать с квартиры, так как квартира уже сдана другой семье.

— Съехать с квартиры? — задохнулась Софья. — Это невозможно… разве мой муж не продлил контракт?

— Нет, мадам. — Агент был вежлив, но тверд. — Ваш контракт был подписан на три месяца — июль, август, сентябрь. Поскольку ваш муж не возобновил его, я вынужден был искать новых жильцов. Они въезжают 1 октября.

Софья упала в кресло и глядела на агента широко раскрытыми глазами.

— Как вы можете выгонять меня из дому, который принадлежит моему мужу?

— Я обязан следить за тем, чтобы ни одна из сотен квартир, принадлежащих господину Шлиману, не пустовала ни дня. Если бы он сказал мне хоть слово…

— Что же нам делать, Спирос? — Софья повернулась к брату.

— Переедем. Завтра же. Вы ведь распоряжаетесь и другими квартирами, — обратился он к агенту. — Не можете ли вы нам что-нибудь посоветовать?

— Сдается двухэтажный дом на бульваре Османна. Если хотите, я могу вас сейчас же отвезти туда. Мадам Шлиман он понравится.

Спирос скоро вернулся и сказал Софье, что дом просторный и чистый и куда менее загроможден мебелью, чем их нынешнее жилье. Софья решила переезжать. Спирос нанял небольшой фургон, сложил вещи и на другое утро перевез сестру на бульвар Османн. Он сиял от счастья, что сумел так хорошо справиться с этим нежданным осложнением. Но Софье было не до веселья. Домовладелец потребовал квартирную плату за месяц вперед. Софья заплатила прислуге и купила дров для камина. На это ушли все деньги, которые Генри ей оставил.

— Я зла до такой степени, — сказала Софья Спиросу, — что во мне все кипит. Будь сейчас передо мной доктор Генри Шлиман, я бы плюнула ему в глаза.

Спирос смеялся так, что упал со стула на пушистый турецкий ковер. Глядя на брата, рассмеялась и Софья.

— Когда он здесь, у нас все самое лучшее. Когда его нет — нищета. Ты встречал когда-нибудь более смешного человека? Я не сообщу ему, в каком положении мы оказались, не доставлю ему такой радости. Достойно умрем голодной смертью. Когда Генри вернется, похоронит нас в общей могиле, как хоронили в древности телохранителей. Помнишь, мы нашли над третьей царской гробницей в Микенах.

— Вспомни лучше критскую поговорку, которую любит повторять матушка, — усмехнулся Спирос. — «Кто уповает на бога, никогда не ложится спать голодным, а приведись такое, сон насытит его».

Если у Генри было удивительное чутье находить города, считавшиеся плодом воображения поэта, и царские могилы, не означенные ни в одном историческом сочинении, то никакого чутья, подсказавшего бы ему о бедственном положении жены, у него не было. Он писал ей длинные любящие письма о том, что в Афинах все благополучно: сокровища Приама, дивной красоты пифосы, статуэтки, изображавшие Афину Палладу. прясла, терракотовые сосуды — все было аккуратно упаковано в ящики и отправлено морем в Лондон.

Но самое главное—18 октября было наконец выставлено микенское золото в том самом помещении Политехнической школы, которое семь месяцев назад он пытался арендовать. На какой-то миг он расстроился, узнав, что его не пригласили принять участие в устройстве выставки — все заботы и расходы взяло на себя Археологическое общество. Но когда он приехал на открытие, его так тепло встретили члены Археологического общества, профессора университета, государственные сановники, все экспонаты были так красиво, со знанием дела размещены, что его досаду как рукой сняло. Сделанные по заказу Археологического общества витрины были высотой по пояс и опирались на изящные резные ножки, в каждой имелось тринадцать неглубоких отделений. В первом отделении одной витрины лежали две золотые маски, во втором — кинжалы, в третьем — золотые запястья. В самом последнем стояло пятнадцать золотых чаш и ваз. В других витринах находились золотые нагрудники, диадемы, золотые пояса, львы, грифоны. Каждую витрину охранял вооруженный страж. Трогать экспонаты не разрешалось, зато можно было, склонившись над витриной, любоваться вдоволь всеми этими чудесными находками, их тончайшим орнаментом. Женщины были в нарядных шляпках, в жакетах с рукавом-буф и длинных юбках, мужчины во фраках, с цилиндром в руке. Некоторые, заметил Генри, разглядывали его находки в лупу.

Выставку посетили король с королевой и пригласили Шлимана во дворец на обед. Афинские газеты воздали ему должное в полной мере. Восхищенные баснословными сокровищами, пришедшими из доисторических времен, они расточали ему похвалы, не жалея слов. Незнакомые останавливали его на улице и благодарили. Выставка работала с часу до четырех пополудни, и в эти часы во дворе Политехнической школы выстраивалась очередь жаждущих посмотреть микенское собрание.

Шлиману удалось возвратиться к семье в последний день октября. Узнав, что он забыл продлить аренду квартиры и что оставленных им денег хватило на два дня после его отъезда, Генри стал пунцовым от стыда.

— Почему ты не послала мне телеграммы? Как вы жили?

— Просили милостыню, — ядовито ответила Софья. — Мы с Андромахой ходили по улице Риволи с оловянной кружкой и плакатами на груди: «Пожалуйста, помогите голодающей семье Генри Шлимана».

— Я заслужил это! — возопил Генри. — Но такого больше никогда не будет. Я тотчас иду в банк и отдаю распоряжение выплачивать тебе любую сумму, которая тебе потребуется, первого и пятнадцатого числа каждого месяца. А сейчас скорее одеваться. Я везу всю семью обедать. Будем наверстывать упущенное.

— Но не за один вечер. Мы не выдержим, — не унималась Софья, но она знала — это были ее последние слова упрека. — У нас сократились желудки.

Генри побыл дома всего два дня и уехал в Германию. Уже около года его мучили боли в правом ухе, иногда очень сильные. А теперь началось воспаление. Из-за болей понизился слух.

— Я был у врача в Афинах, — сказал он Софье. — Он посоветовал прекратить морские купания. Я никогда этого не сделаю. Важнее беречь здоровье всего тела, чем ублажать одно больное местечко.

— Это не просто больное местечко, Генри, — заметила встревоженно Софья. — Ты такой общительный. Тебе нельзя потерять слух.

— Так ты, значит, одобряешь мою мысль показаться доктору фон Трёлчу? Он живет в Вюрцбурге и считается одним из самых лучших ушных специалистов в Европе.

Вернулся Шлиман домой в середине ноября. Воспаление прошло, боли уменьшились. Доктор фон Трёлч рекомендовал каждый вечер промывать ухо раствором, содержащим опиум. И категорически запретил зимние купания в каком бы то ни было море. У Софьи опять начались перемежающиеся боли в ногах и пояснице. Но они условились не говорить о болезнях, а радоваться жизни, пока они вместе, — Генри опять предстояла поездка, на этот раз в Лондон, встречать и распаковывать драгоценные экспонаты для выставки в Кенсингтонском музее.

От Джона Мэррея пришел экземпляр «Микен». Это была большая, красиво изданная книга с длинным хвалебным предисловием, подписанным высокочтимым Уильямом Гладстоном, членом парламента. В книге было помещено пятьсот пятьдесят фотографий, многие в натуральную величину, важнейших золотых находок, а также множества секир, пуговиц, изделий из слоновой кости, изображений Геры, алебастровых ваз; семь гравюр во весь разворот, четыре из них цветные: тринадцать гравюр декорированных терракотовых ваз и сосудов; восемь карт, включая топографическую карту всего района акрополя и круглой агоры с пятью могилами, планы сокровищницы, раскопанной Софьей. Книга была переплетена в коричневую кожу, на верхней обложке — тисненные золотом Львиные ворота, на фронтисписе была изображена сокровищница возле Львиных ворот с надписью: «Раскопана миссис Шлиман». Американские издатели «Скрибнер. Армстронг и К0» поместили на верхней обложке гравюру, тисненную золотом: Софья в расчищенном дромосе у самого входа в гробницу; на гравюре была видна часть зала, поперечная балка и полый треугольник над ней.

Генри хранил в секрете, что «Микены» выйдут в свет, охраняемые талисманом. И талисман — это Софья и ее сокровищница.

Софья ласково взглянула на мужа и поцеловала его.

— Ты так добр, дорогой.

Генри смущенно улыбнулся, протестующе дернул плечом.

— Бог неисповедимыми путями творит чудеса.

Генри опять уехал. Софья старалась привыкнуть к холоду и мраку парижской зимы. Спи рос вел хозяйство, проверял счета, оплачивал расходы. Софья нашла милую молодую гувернантку для Андромахи, а сама весь день проводила в комнатах наверху — врачи не рекомендовали ей ходить по лестницам. Иногда ее навещали давние друзья Генри — французы, иногда заглядывали гречанки: госпожа Хрустаки или госпожа Делингианни. Бюрнуфы были в Париже и тоже наведывались, вспоминая о горячем греческом солнце и плавучих островах Эгейского моря. Однажды Софья поехала в театр, где ей пришлось преодолеть высокую лестницу, и в середине представления ее вдруг объял панический страх. Она должна сохранить этого ребенка!

Запертая наверху у себя. Софья не вникала в хозяйство, а Спирос по-французски не говорил ни слова, и дела в доме пошли из рук вон плохо. Слуги начали воровать. Видя беспомощность Софьи, стали отлынивать от работы. На ее увещевания отвечали грубостью или просто отказом. Новую прислугу сразу было найти трудно. И несколько дней Софье самой приходилось готовить на кухне, обходясь одной помощницей— Андромахой. Лицо Спироса суровело, и тогда он очень напоминал Софье мадам Викторию.

— Ты все время на ногах. А доктор велел тебе больше лежать.

Письма от Генри приходили восторженные—так хорошо устраивалась выставка. И вдруг письмо, полное резких упреков. Почему ей не хватает денег, которые он выдает ей через банк? Это что, мотовство или просто нерачительность?

Ее счета действительно стали расти, но что она могла сделать. Софья отвечала мужу:

«Мой дорогой, почему ты так придирчив к моим тратам. Я просто не знаю, как быть. Я расходую деньги очень экономно. Считаю каждый франк…»

В этом письме она объясняла, почему расходы так выросли. В ответ получила от Генри примирительное послание: то полное упреков письмо он писал, когда у него сильно болело ухо. С ухом вообще стало хуже. Пусть она не расстраивается. Он вернется на рождество и возьмет в свои руки хозяйственные бразды…

Опять заболела мадам Виктория. Неужели опять сердечный приступ? Катинго и Мариго ничего не написали об этом. Софья в ответном письме приглашала мать в Париж. Мадам Виктории ответила, что с удовольствием бы приехала, но доктор запретил ей далеко ездить месяц-другой.

В конце ноября Софья получила от Генри отчаянное письмо. Он опять пал духом. Эфор Стаматакис обнаружил в Микенах шестую могилу! Рядом с теми пятью Шлимана. В могиле было два обгоревших скелета и немалая толика золота. Заслуги у Стаматакиса на этот раз не отнять. Никто не указывал ему местонахождение этой могилы, он сам ее раскопал! Мало утешения в том, что, не найди он, Генри, этой агоры с царскими могилами, не было бы и шестой могилы Стаматакиса. Генри писал:

«Наши «Микены» только что вышли. И вот к ним уже требуется дополнение. Этот чертов клерк подложил нам свинью».

Снова воспалилось ухо и болело так сильно, что пришлось опять ехать в Германию к доктору фон Трёлчу, и выставка в Кенсингтонском музее открылась без него.

В Париж Генри едва успел вернуться к крещению: с утра до вечера брюзжал, проклинал Стаматакиса и ею шестую могилу, вскоре собрался и отбыл в Афины. Софью не обрадовало то известие о закладке дворца, который Шлиман начал строить на принадлежащем ему большом участке по улице Панепистиму недалеко от королевского дворца. Несколько лет назад он нанял модного афинского архитектора Эрнста Циллера, поручив ему спроектировать роскошный особняк, который он называл в разговоре «Палатами Илиона»; но потом испугался, что греки будут называть его парвеню, выскочкой, и решил со строительством повременить. Пиллер представил счет за сделанную работу. Генри заплатил ему смехотворную часть, и архитектор обратился в суд. Шлиман вовремя спохватился и оплатил счет полностью. Теперь, на гребне славы, когда заслуги его официально признаны греческим правительством, ссоры забылись и микенские сокровища выставлены в Афинах под эгидой греков, Генри снова пригласил Циллера и попросил его закончить проект трехэтажного особняка с двадцатью пятью комнатами, огромным бальным залом и несколькими выставочными залами на первом этаже; он дал ему название «Палаты Илиона». Строительство было рассчитано на два года. Громадные размеры дома были не по душе Софье, и все-таки она испытывала досаду из-за того, что церемония закладки прошла без нее.

16 марта 1878 года родился сын, и все взаимные обиды и огорчения как водой смыло. Генри всегда мечтал наречь своего сына, рожденного гречанкой, Одисеем. Но после открытия царских гробниц передумал и назвал мальчика Агамемноном, «владыкой мужей». Роды были нормальные, мать и младенец чувствовали себя прекрасно. Еще в феврале приехала мадам Виктория, чтобы побыть с дочерью последние недели до родов; энергичная, хозяйственная мадам Виктория вникала во все, готовила любимые греческие блюда. Для Софьи ее приезд был манной небесной.

— Я знаю, — воскликнул Генри, — что рассуждаю, как восточный деспот; но я на седьмом небе, что имя Шлимана увековечено. — Наклонился над кроватью Софьи и, поцеловав ее в лоб, продолжал — Ты родила сына — самый драгоценный для меня дар. А что подарить тебе?

Софья недолго раздумывала:

— Подари мне тот прелестный дом в Кифисьи.

— Он твой. Сегодня же отправлю телеграмму нашему агенту в Афинах. Мы проведем там лето, познакомим Агамемнона с речкой и деревьями.

Он позволил Софье вернуться в Грецию только в мае, когда плыть по морю—одно удовольствие. Вернувшись, Софья сейчас же переехала в свой дом в Кифисьи и по греческому обычаю обставила его просто, даже скудно. Генри не помогал ей, но и не мешал; это был летний домик Софьи. Себе он строил троянский дворец, запрашивая по всей Европе и Англии каталоги мебели, канделябров, изразцов, декоративной чугунной решетки, ковров, фарфора.

Железо для балок и чугунные решетки он заказал в Германии, там же для его будущего дворца ткали ковры. В Англии купил цемент, стекло и зеркала. Мрамор для пола заказал в Италии; он сам придумал римский орнамент и нанял итальянских плиточников из Ливорно, чтобы выложить этот орнамент. Кирпичи приехали из Аргоса, и, хотя лесу в Греции мало, панели во дворце задуманы были деревянные. Он также сам нарисовал этюды картин для гостиных и залов, перерыл всю древнегреческую литературу в поисках подходящих цитат, чтобы украсить ими стены.

Эрнст Циллер появлялся на улице Муз каждое утро, и они с Генри садились за работу. Нередко он задерживался и оставался обедать. После обеда Генри отправлялся на улицу Панепистиму, проверял, как идет строительство. Раз в неделю король Георг и королева Ольга наведывались в королевские конюшни; проезжая по улице Панепистиму, они смотрели, как растет дворец.

Софья познакомилась с Циллером еще семь лет назад, когда Генри первый раз обратился к услугам архитектора. Но тогда это было мимолетное знакомство. Глядя сейчас на Циллера, сидящего через стол, она заключила, что Циллер очень серьезно относится к своему делу, но, к счастью, без унылого педантизма. Одет с иголочки, гладко выбрит, над верхней губой темнеют франтоватые усики с закрученными концами. Изящно причесанные темные волосы отливают серебром в ярких лучах греческого солнца; на мужественном красивом лице привлекают внимание темные, глубоко посаженные глаза. Он считал архитектуру изящным искусством и, чтобы греки не сомневались в этом, носил широкий, свободный воротник и завязанный большим бантом галстук—так одевались художники парижской богемы. Циллер строил особняки, комбинируя черты древнегреческой архитектуры с украшениями Ренессанса, что сделало его первым архитектором Афин. Шлиман объяснял Циллеру:

— Я всю жизнь жил в небольших домах, теперь я хочу простора. И еще мне хотелось бы большую мраморную лестницу снаружи, ведущую на первый этаж, и террасу на крыше.

— Облик дворца будет эллинско-германский, — отвечал на это Циллер. — Простой, элегантный, но и внушительный. Для цоколя используем грубо обработанные гранитные плиты, а сбалансируем их пятью высокими, широкими арками-лоджиями на первом и втором этаже по фасаду. Здание будет таким легким, точно вот-вот взлетит. Поверьте, это будет самый красивый особняк в Афинах.

Генри потирал руки, едва скрывая волнение. А у Софьи на душе был камень. Когда они устраивали свой Первый дом на улице Муз, Генри спрашивал ее совета во всем — какой выбрать район, какую купить мебель. Но эта храмина была для Генри Шлимана памятником самому себе. Она уговаривала себя: «Это эгоистично с моей стороны. Разве я не должна радовать, я, что мой муж наконец-то будет жить во дворце Медичи—ведь он это заслужил, как никто».

Как бы то ни было, она будет хорошей женой, как подобает гречанке, будет восхищаться его детищем, жить в нем и, да помоги ей господь, управлять им в его отсутствие.

Когда Генри вышел на миг из комнаты. Софья тихо спросила Циллера:

— Господин Циллер, скажите, что может побудить человека построить себе один из самых больших дворцов Греции?

Циллер взглянул на Софью, и его темные глаза вспыхнули.

— Великие мужи должны строить великие здания.

— Как жилье или как памятник? Циллер не стал сглаживать утлы.

— И то, и другое. Можно жить с уютом и во дворце. Нелегко, но можно. Если, конечно, имеешь к этому склонность.

— Я не имею.

— Я догадываюсь об этом, госпожа Шлиман. Но вы будете царицей в «Палатах Илиона».

— У меня нет желания быть царицей.

Но Софья понимала и другое: этот дворец означает, что Генри решил насовсем поселиться в Афинах. Хотя они были так счастливы в Лондоне, Генри даже сказал тогда: «Почему бы не жить там, где нам рады?» — ей самой не хотелось жить нигде, кроме Греции. Она не просто любила родную землю, она чувствовала себя ее частицей, артерии, бегущие от сердца, не кончались в руках и ногах, а уходили в греческую почву, в воды Эгейского моря, откуда черпались ее жизненные силы. И чем великолепнее будут «Палаты Илиона», чем больше будут воплощать эллинскую идею, чем полнее Генри выразит в них самого себя, тем труднее будет ему расстаться с ними. Софья с облегчением заметила, что их новый дом будет ниже королевского дворца. Она-то знала, какую борьбу Генри выдержал сам с собой, чтобы выказать эту воспитанность. Генри страстно полюбил свой необыкновенный дом, он поможет ему снискать в Греции тот почет, о котором он так мечтал и который все не мог завоевать.

Что касается ее, Софьи, она постепенно привыкнет к этому дворцу. Генри будет приглашать в гости знаменитых людей со всего света, и не на один день. Вот почему на втором этаже несколько лишних спален. Когда его опять потянет куда глаза глядят, благо во все стороны из Афин уходят шоссейные, железные, морские дороги, она постарается быть радушной хозяйкой. Сколько раз в прошлом он присылал именитого гостя в свое отсутствие с подробным наставлением, как его принимать. И она видела себя наверху мраморной лестницы, встречающей пришельцев со всех концов земли, — и так будет еще двадцать или тридцать лет. Генри Шлиман будет хозяином «Палат Илиона», а она их рабыней. К счастью, раз в году бывает лето. И Софья улыбнулась, вспомнив о своем уютном доме в Кифисьи, осененном могучими деревьями на берегу говорливого ручья.

Теперь, когда «Микены» вышли в свет в Англии. Германии, Соединенных Штатах и скоро появятся во французском переводе, все помыслы Шлимана опять устремились к Трое. Узнав, что новый фирман будет подписан не раньше сентября, Генри опять потерял покой — помчался по делам в Париж, оттуда в Германию лечить ухо, затем в Лондон для беседы с сэром Остином Лейярдом, английским послом в Турции. Несколько дней провел в Афинах, полюбовался на сына, поиграл с ним и укатил на месяц в Итаку, надеясь обнаружить дворец Одиссея. В обоих кафе «Дарданелл» пошли разговоры, что Генри Шлиману везде хорошо, только не дома с женой и детьми. Софья нервничала: как объяснить досужим сплетникам, что бродяга Шлиман почти все пятьдесят шесть лет своей жизни только и делал, что колесил по свету, что удержать на месте его могли только раскопки.

Наконец фирман получен. Генри объявил, что едет копать всего на два месяца, до начала дождей. Удобного жилья на Гиссарлыке не было, и Софье пришлось остаться дома с детьми.

Но Софья недолго скучала — заболел ее брат Спирос. Его беспрестанно лихорадило, болела голова, он очень похудел и временами никого не узнавал. Врачи не могли поставить диагноз. Внезапно состояние его ухудшилось — парализовало левую сторону, нога и рука почти не двигались, губы перекосило. Врачи понимали, с ним что-то очень серьезное—опухоль или кровоизлияние, но ни исцелить, ни облегчить его страдания не могли. Софья была безутешна. Бедный Спирос, сначала на побегушках в отцовской мануфактурной лавке, а потом столько лет ее главная опора. Ему ведь только тридцать с небольшим, но вряд ли он когда-нибудь заведет свое дело.

Генри вернулся из Трои в начале декабря. В эти два месяца он, по его мнению, многое успел. Яннакису разрешили вернуться на раскопки, и он отремонтировал несколько построек на северном склоне Гиссарлыка: кладовую для хранения находок, единственный ключ от которой был у турецкого чиновника Кадри-бея: деревянный дом для вооруженных охранников, нанятых для охраны раскопа от разбойников, наводнивших Троаду. Построили также бараки для смотрителей, слуг и гостей; сарай для археологического снаряжения Шлимана, небольшую столовую, конюшню. Яннакис теперь крепко стоял на ногах и попросил у Шлимана жалованья 60 долларов в месяц—понимал, что незаменим. Он вызвал из Ренкёя своего брата, чтобы вдвоем открыть хлебную и винную лавку. Торговали они в кредит, но в убытке не оставались. Ведь Яннакис сам платил рабочим и у каждого вычитал задолженность. Наконец-то он выбился из бедности, опять обрел доброе имя и на сбереженные деньги собирался вскорости купить приглянувшуюся усадьбу.

Генри был доволен находками. По фирману он получал всего одну треть найденного; и Кадри-бей очень строго следил, чтобы при разделе Шлиману не доставалось самое лучшее. Но Шлиман и не пытался обмануть турок; он очень дорожил этим фирманом, рассчитывая продлить его действие на неограниченный срок. Среди находок были сосуды, наполненные золотыми бусинами, серьгами, пластинками, слитками. Благодаря его книгам, статьям, научным спорам Троя получила широкую известность. Туристы приезжали со всех уголков земного шара. Генри каждого водил по раскопу, давая пространные объяснения, убеждая в своей правоте. Самыми частыми гостями были моряки с английских военных кораблей, стоявших в Бесикском заливе. Фрэнк Калверт получил прощение английской королевы. Однажды турецкий султан посетил на своей яхте Чанаккале; дочь Калверта, юная девушка, преподнесла ему букет цветов и попросила замолвить словечко за отца перед королевой, когда султан встретится с ней для переговоров. И королева сменила гнев на милость, Фрэнк буквально воскрес. Он прискакал верхом в Гиссарлык поздравить Шлимана с микенскими находками.

— И больше не будет никаких споров о том, кто открыл Трою, — сказал он Шлиману. — Трою открыли вы!

Сгарые приятели обнялись. Фрэнк рассказал о своих планах начать раскопки в Ханай-тепе.

— Я пошлю туда необходимый инструмент и несколько моих лучших землекопов. — обещал, Шлиман.

Дома в Афинах Генри становился заботливым отцом. Два часа в день он учил Андромаху немецкому и французскому. С первой секунды появления на свет Агамемнон должен был спать с томиком Гомера под подушкой. А после крещения Генри прочитал сыну сто строк из «Илиады». Епископ Вимпос 1 приехал из Триполиса крестить младенца незадолго до отъезда Шлимана в Трою; крестным отцом был Иоаннис Сутсос, греческий посол в Петербурге в те далекие годы, когда там жили молодые Теоклетос Вимпос и Генри Шлиман. Какой радостной была встреча в Афинах старых друзей! По настоянию Генри за обеденным столом вместе с ним сидели оба его I ребенка. Хотя погода была холодная, Софья одевала детей по 1с и. не и все вместе ездили на прогулку за город. И самое главное — Генри опять стал пылким любовником, а Софья уже начала бояться, что муж охладел к ней.

Но у Генри появилась и еще одна любовь: доктор Рудольф Вирхов. всемирно известный медик, профессор патологоанато-мии в Берлинском университете, глава немецкой медицинской школы, возглавлявшей всю мировую медицину во второй половине века. Кроме того, Вирхов был членом муниципалитета Берлина и прусской комиссии по борьбе с голодом. Вирхов основывал политические партии, писал научные обозрения, был новатором во многих областях знания и выпускал сотни печатных трудов—монографий и книг по анатомии, антропологии, археологии.

Ни Генри, ни Софья никогда прежде не видали Вирхова, хотя Генри с ним переписывался и даже приглашал за свой счет в Троаду в 1872 или в 1873 году, зная, что доктор Вирхов увлекается доисторическим прошлым. Но тогда Вирхов был очень занят. Весной 1879 года Генри еще раз пригласил Вирхова на раскопки Трои. В этот раз, к его радости, приглашение было принято. Софья полагала, что Вирхова влечет в Трою единственно интерес к этому древнему городу. Но скоро она убедилась, что это не так. Генри писал Вирхову о затруднении с троянской коллекцией, которая уже год находилась в Кенсингтонском музее. Теперь музей просил увезти коллекцию, поскольку он готовил новую экспозицию.

— А почему ты не хочешь привезти ее обратно в Афины, где ей и надлежит быть? — спросила Софья.

— Пока еще рано. Может, удастся выставить ее в Лувре или в Петербурге…

— Но в конце концов она вернется домой? Генри промолчал.

В январе от Вирхова пришел ответ. Вирхов писал: «Печально, что вы, правда не без оснований, чувствуете себя отчужденным от родины… Но вы должны знать: общественное мнение всегда было на вашей стороне, что бы вам ни пришлось вытерпеть от наших ученых-историков».

В конце февраля 1879 года Эмиль Бюрнуф, живший в то время в Париже, согласился поехать в Трою как научный консультант и наблюдатель. Луиза с отцом не поехала. Но и Софья на этот раз не принимала участия в раскопках.

«Софья, дорогая моя, — писал Шлиман, — у нас тут нет своего дома. Я сплю в одной из девяти комнат барака для десятников и гостей. Женщин нет поблизости до самого Хыблака. Удобства самые примитивные. Яннакис очень занят, единственная от него помощь — готовит мне по воскресеньям обед, но плита никуда не годная, совсем не то, что ты привезла в 1872 году. Поликсена здесь никогда не бывает, негде жить. Когда работы идут полным ходом, в лагере ночует 150 человек. Тебе здесь было бы плохо. Это не Микены, где ты была под крылышком семейства Дасисов. Троада сейчас — поле сражения между разбойничьими шайками и крестьянами. Эти отверженные грабят, убивают, насилуют… Если бы у нас в лагере появилась красивая молодая женщина, мне пришлось бы нанять не десять охранников, а сто. И даже тогда я беспокоился бы о тебе денно и нощно. Оставайся с малышами дома, любовь моя, где ты в безопасности и окружена заботой. Наблюдай за строительством нашего нового прекрасного дома. Я вернусь в конце месяца, и все лето мы будем вместе. Можем провести месяц в нашем доме в Кифисьи, а на август снимем дом в Кастелле и обеспечим себе тридцать морских купаний…»

Софья тосковала дома. Но Генри, наверное, прав. Ей ничего не остается, как ожидать его здесь, на улице Муз.

Доктор Вирхов заехал в Афины по пути в Трою. Софья пригласила его обедать, любопытствуя взглянуть на ученого, который так очаровал ее мужа, и оценить по достоинству соперника, посягнувшего на троянские сокровища. С первого взгляда она поняла, что воображение рисовало ей совсем другого человека. Рудольф Вирхов не был выпустившим когти хищником, чего она очень боялась; обходительный, любезный, он был восхищен открытиями Генри и его археологическим чутьем.

Софья изучала гостя, пока он отдавал должное креветкам и рыбному плаки [32]. Он был старше Генри на три месяца, а казалось, на несколько лет. В Берлине этого маленького человечка со сморщенным, похожим на пергамент лицом любовно называли der kleine Doktor [33]. Его небольшие глазки смотрели из-под очков добрым, но проницательным взглядом. Он носил усы и окладистую бороду, которая закрывала убегающий подбородок и выглядела столь солидно, что сомнений нс оставалось—этот человек глупцов не терпит. Он был весь, от редеющих седых волос до крошечных ног, воплощением протеста—и не только в медицине и политике, но и в совершенно новой области — народном здравоохранении. Бисмарк, правивший в те годы Германской империей, люто его ненавидел и даже вызвал однажды на дуэль. Вирхов смеялся так весело, что вместе с ним — неслыханное дело! — над Железным канцлером смеялся весь Берлин. Учить языки для Вирхова, как и для Шлимана. было так же естественно, как дышать, Он знал латынь, греческий, древнееврейский, арабский, английский. французский, итальянский, голландский. В 1869 году, когда Софья и Генри поженились, Вирхов основал первое Германское археологическое общество. Он основал также Берлинское общество антропологии, этнологии и предыстории и одновременно был практикующим врачом и выполнял многочисленные обязанности члена берлинского муниципалитета. Подобно многим коротышкам, он обладал отменным здоровьем, довольствовался всего несколькими часами сна и при всей своей занятости находил время играть в шары и лазить по горам.

В столовой и потом в кабинете Генри они говорили по-немецки.

— Я никогда не беседовала с учеными-медиками. — сказала Софья. — Интересно, а как в вашей области ведутся исследования? Генри часто обвиняют в скоропалительных выводах, в том, что для него собственные догадки важнее фактов.

— Ваш муж действительно иногда этим грешит, — мягко улыбнулся Вирхов. — Но ведь его догадки служат толчком для дальнейшего изучения древних народов. Ценны даже его ошибки: спустя какое-то время он сам и его коллеги-археологи их замечают и в поисках истины устремляются дальше.

— Вы очень любезны, доктор Вирхов…

— Фрау Шлиман, — прервал ее гость, — мне ведь гораздо легче, чем доктору Шлиману. Мы создали целую новую науку — патологическую анатомию, но наш материал, человеческое тело, всегда под рукой — мы анатомируем трупы. Скальпель проникает во внутренние органы человека и постепенно учит нас распознавать заболевания. Мы тоже совершаем ошибки, и. как правило, в ущерб больному. Некоторые наши умозрительные теории и поспешные выводы принесли куда больший вред, чем догадки доктора Шлимана. Таков путь познания. Начинаешь с нуля, но, если в поисках истины дерзаешь выдвигать новые идеи, к концу жизни обязательно внесешь вклад в науку, пусть и скромный.

— Как мне хочется вернуться на раскопки! — призналась Софья Вирхову.

Но Генри гак и не позвал Софью в Троаду, сколько ни уговаривал его доктор Вирхов—с равным успехом он просил прусское правительство ввести реформы, улучшающие жизнь бедняков. Генри написал ей:

«Ты очень хочешь приехать в Трою. Как бы ни было велико мое желание увидеть тебя, сейчас этого делать не надо. Каждое утро я езжу к дальним курганам, которые зовутся здесь ^могилы героев», потом возвращаюсь в Гиссарлык и наблюдаю за ходом раскопок — уже нанято более сотни рабочих. Так что за весь день я бы не перемолвился с тобой и двумя словами. Да и погода все время пасмурная, настоящая зима, притом холодная».

И совершенно non sequitur [34] добавил:

«В следующий раз, когда встретишь доктора Вирхова, говори с ним по-французски. Его французский хуже, чем твой».

Ее утешением были дети. Каждое утро она подолгу с ними гуляла. Андромаха, восьмилетняя крепышка, любила катать Агамемнона в коляске, которую Генри выписал из Англии. После обеда приходили то Катинго, то Мариго. или она сама навещала их; дети играли, сестры разговаривали. Иногда Софья приглашала к обеду Панайотиса. Через год он собирался поступать в Афинский университет, изучать археологию. У Спироса все еще была парализована левая половина тела. Он почти все время лежал, но, когда приходила Софья, пробовал вставать и двигаться по комнате.

«Он столько лет обо мне заботился, — думала Софья, — теперь мой черед заботиться о нем».

А через несколько недель слегла мадам Виктория: сердечный приступ на этот раз был гораздо тяжелее. Доктор Скиадарассис прописал постельный режим, диету и никаких волнений. От сиделки мадам Виктория наотрез отказалась:

— Зачем мне сиделка? За мной ухаживает моя любимая дочь.

Софья перевезла брата и мать из Колона к себе домой. Дом на улице Муз превратился в лазарет — в одной комнате Спирос, в другой мать. Детей Софья взяла к себе в спальню, поставила по обе стороны матримониале две маленькие кроватки. Она наняла опытных слуг, мужа и жену, и поселила их в квартире Яннакиса и Поликсены в цокольном этаже. Спирос больше не мог вести бухгалтерские книги, и Софья взялась за них сама, хотя всегда говорила, что деловой жилки в ней нет. Каждый день она несколько часов проводила на улице Панепистиму.

Особняк рос не по дням, а по часам, уже вырисовывались его размеры, и Софья каждый раз заново поражалась им. Примимал строительные материалы и расплачивался с рабочими нанятый Шлиманом десятник, но за общим ходом работ по настоянию Шлимана наблюдала Софья.

— Разве я могу со всем этим справиться? — приходила она в отчаяние. — На стройке, должно быть, сотни рабочих: немецкие плотники, итальянские каменщики, французские штукатуры, греческие слесари.

К концу мая Генри уже не был дома три месяца. Софья, совсем извелась. Заботы по дому отнимали все время. Она отказалась от самых простых радостей—симфонического концерта на площади Конституции, утренних представлений в театре Букура, не приглашала гостей. В отсутствие Генри очень немногие знакомые вспоминали о ней.

«Одинокая женщина, — тосковала Софья, — никому во всем свете ненужная».

В середине мая из Трои вернулся бронзовый от загара — доктор Вирхов. Весь месяц он собирал образцы флоры и фауны Троады, раскапывал «могилы героев», совершал дальние верховые прогулки со Шлиманом и Бюрнуфом — поднимались даже на вершину Иды. Он с восторгом рассказывал о новых золотых находках Шлимана: один клад нашли на северном склоне под упавшей стеной дома, другой — на глубине тридцати трех футов, в двух шагах от того места, где шесть лет назад они с Генри откопали сокровища царя Приама. Вирхов описывал золотые диски, очень похожие на те, что они находили в Микенах, серьги, браслеты, бусы, диадемы и нагрудное украшение: сплетенная из золотых проволочек полоса, к которой прикреплены два десятка цепочек с золотыми ритуальными фигурками на конце. Теперь Константинопольский музей получит свою долю золота, в которой ему отказал афинский суд.

Но самое большое впечатление произвели на Вирхова раскопки оборонительной стены Трои и обугленных руин третьего города — гомеровской Трои, которую Генри нашел, раскопав три города, стоявшие над ней.

— Я рада за Генри, — сказала Софья, — но я ему так завидую. Генри женился на мне, чтобы я помогла ему найти Трою. А теперь я больше не нужна ему.

— У вас на руках двое больных — матушка и брат. Вы просто очень устали.

Слезы хлынули из глаз Софьи, как будто плотину прорвало, — такое сострадание звучало в голосе доктора Вирхова. Ей так одиноко, она всей душой рвется в Трою. Новые великие открытия будут сделаны без нее, и Генри один уедет в Европу. Англию…

Чтобы развлечь Софью, Вирхов стал рассказывать ей о том, как он заменял в Троаде Шлимана в роли врача.

— Ваш муж прекрасный переводчик, слов не нахожу для похвал! С каким терпением, как точно разъяснял он больным

мои предписания.

На другой день Вирхов принес письмо, которое написал Шлиману: Софья доверила ему свои сокровенные чувства, рассчитывая на его скромность, и он не мог отправить письмо без ее согласия.

«Ваша жена… ждет не дождется Вашего возвращения, — читала Софья, — ее терзает страх, что она и летом будет одна. Мой Вам совет — уделяйте ей больше внимания. Она думает, что Вы о ней совсем забыли. Весь дом болеет, и у нее нет возможности хоть немножко развлечься. Она скучает без интересных занятий. Судьба высоко вознесла ее. Вы развили ее ум, и она вправе требовать от жизни большего…»

Генри вернулся в Афины в самом начале нюня очень довольный собой. Доктор Вирхов, по его словам, научил его "выдержке и осторожности ученого". Сколь бы яростно он ни отвергал критику других археологов и знатоков античности, нельзя, однако, сказать, что эта критика проходила для него даром.

— Я выровнял все пространство, — рассказывал он Софье, — начал раскапывать по горизонтали, дом за домом, постепенно двигаясь в направлении северного склона. Таким образом мне удалось раскопать все дома третьего города, не разрушив их стен.

Он задумал новую книгу о Трое под названием «Илион». В ней он не только опишет работу всех своих экспедиций, включая последнюю, не только приложит новые карты и планы раскопок, сделанные Бюрнуфом, — изменится самая форма изложения. Вместо очень субъективной дневниковой записи «Троянских древностей» с ее свободными и не всегда верными суждениями будет строго научное описание всего, что было найдено на Гиссарлыкском холме.

Они пили вечерний кофе в беседке, спрятавшейся в густых зарослях их запущенного сада.

— Отныне я буду брать тебя на все раскопки. Я уже стал подумывать об Орхомене. Гомер называет «златообильными» только три города: Трою, Микены и Орхомен.

Софья воспрянула духом, хотя раскопки в Орхомене откладавались на будущий год. Генри был опять занят по горло: надо писать главы для «Илиона», подготовить полторы тысячи гравюр новых важных находок.

— Дай мне две-три недели сроку. Вот закончу несколько деловых операций, отвечу на все письма, посмотрю, как подвигается строительство «Палат Илиона», и поедем на месяц в Баварию, в Киссинген, на воды. Возьмем детей. Как будет славно! А пока давай развлекаться в Афинах, будем ходить в театры, на концерты, в рестораны. Ты здесь без меня совсем засиделась.

Встретив мужа, Софья, как часто бывало в прошлом, хотела показать ему, как она сердита на него, как обижена. И не могла. Чувствуя себя виноватым, Генри не знал, как обласкать Софью, чем заслужить прощение. Даже дал ей денег, чтобы купить для матери домик в Афинах. Лучшего лекарства для мадам Виктории нельзя было придумать. Она скоро была уже на ногах. Еще несколько дней, и она нашла подходящий домик. Генри перевез мадам Викторию и Спироса в их новое жилье, нанял им служанку и кухарку.

— Спасибо, дорогой, это очень облегчит мое бремя.

— Старый чудаковатый муж—достаточное бремя и без того…

А через несколько дней спало с плеч еще одно бремя. Как-то в полдень раздался стук в дверь, и в дом на улице Муз собственной персоной явился лейтенант Василиос Дросинос. Он сказал Шлиману, что их инженерный полк перевели в Афины, работы у него здесь мало и, если они в нем нуждаются, он в их распоряжении.

— Еще как нуждаемся! — воскликнул Генри. — Мой десятник уволился, архитектор несколько месяцев будет в отлучке. Не хотите ли стать главным инженером строительства «Палат Илиона»? Только теперь уж заручитесь разрешением начальства.

Дросинос взял на себя все: он платил рабочим, получал строительные материалы, надзирал за работой всех, начиная от итальянских паркетчиков и английских стекольщиков, кончая французскими и баварскими художниками, расписывающими стены.

— Какое счастье, что он опять с нами, — сказала Софья. — Яннакис процветает, Фрэнк Калверт опять наш друг, Дросинос теперь на хорошем жалованье. Нет, видно, это все выдумки, что осквернителя царских могил ожидает страшная кара.

Июль провели в Киссингене. Софья так и не могла понять, что на нее подействовало: вода или забота Генри, но она опять поправилась и была счастлива. Когда пришло время возвращаться в Афины, Генри испросил у нее разрешения поехать в Париж — нужно было поработать с Бюрнуфом над картами для «Илиона». Вернувшись в Грецию, Софья поселилась в Кифисьи и пригласила к себе сестер.

Скоро приехал Генри; и она сейчас же перебралась на улицу Муз. Генри вел жизнь затворника, целыми днями он просиживал у себя в кабинете, уйдя с головой в троянские дневникн и свои многочисленные заметки. Он работал с таким напряжением, что к ноябрю были готовы главы о топографии, этнографии, географии и религии Трои, а также изложен в подробностях спор о местонахождении этого древнего города. Задумав создать монументальный труд, он обратился к нескольким ученым с просьбой написать главы для его книги. Согласие дали многие.

— Я хочу, чтобы эта книга читалась с интересом и пользой, — говорил он.

Генри отрывался от занятий только затем, чтобы съездить на улицу Панепистиму посмотреть, как строится дом.

Жизнь текла мирно и счастливо. Андромаха поступила в начальный класс Арсакейона и прекрасно училась. Агамемнону еще не было двух лет, а он уже все говорил. Мадам Виктория одна разъезжала по Афинам. И Спирос стал выходить с палочкой на улицу. Генри на этот раз не забыл десятой годовщины свадьбы и купил Софье целую гору подарков.

Единственным огорчением оставалась судьба сокровищ Приама. В 1876 году Чарльз Ньютон отказался выставить троянскую коллекцию в Британском музее, посоветовав Генри устроить ее экспозицию в Кенсингтонском музее. Теперь же эта коллекция приобрела такую известность, что Ньютон попросил Шлимана назначить за нее цену; он не сомневался, что Гладстон добьется согласия парламента и Британский музей купит ее. А еще год назад, будучи в Троаде, Генри написал в Петербург своему старому знакомому барону Николаю Богачевскому письмо, в котором просил позондировать почву, не захочет ли Эрмитаж купить его коллекцию.

— Почему вдруг в Петербург? — оторопела Софья.

— Потому что в этом городе я жил двадцать лет. И составил там мое первое состояние.

— Первый раз слышу от тебя о любви к Петербургу! Софья в недоумении покачала головой. Сначала Генри думал подарить сокровища Лувру, хотя во всеуслышание говорил о своей горячей любви к Греции. Потом отказался продать коллекцию Ньютону для Британского музея и сразу после этого предложил троянские сокровища Эрмитажу! И еще — она знала—он вел переговоры с американцами, потому что в Нью-Йорке в скором времени открывался музей Метрополитен. Да и Вирхов, конечно, не терял времени даром в Троаде, уговаривая Генри подарить сокровища Приама берлинскому музею…

— Немцы семь лет публично обливали меня грязью, — сказал Генри. — Но вот и они взглянули на меня благосклонно. Теперь они очень высокого мнения о моих книгах. К тому же с годами моя привязанность к отечеству стала расти. Отдам бесплатно коллекцию Берлину. Но кайзеру это обойдется дорого.

— Чего ты добиваешься, Генри? — спросила Софья.

— Признания… признания моего научного вклада в археологию.

— Почему тогда еще раз не предложить сокровища Приама греческому правительству? Наш Национальный музей через год-другой откроется. Если ты соединишь троянское собрание с микенскими находками, будет величайшая в мире археологическая экспозиция.

Генри ничего не ответил.

Софья чувствовала не гнев, а боль. Как можно взывать к здравому смыслу человека, который кружится в пляске дервиша между музеями мира. Словно девица, торгующая своим единственным сокровищем — девственностью.

Но поскольку предложений было слишком много, Софья перестала тревожиться.

Следующие несколько месяцев ушли на перевод «Илиона» и переговоры с издателями. В апреле был подписан договор с Харпером на издание «Илиона» в Соединенных Штатах с выплатой автору десяти процентов от каждой проданной книги. Закончив перевод на немецкий язык, Генри повез свою книгу в Лейпциг: Брокгауз обещал опубликовать ее в начале 1881 года. Английское издание, над которым уже трудились переплетчики, выходило в свет первым. Французский издатель Шлимана отказался заключить договор, так как «Микены» принесли убыток. Генри в свое время возместил убытки сполна и теперь удивлялся, чем недоволен издатель. Махнув на него рукой, Генри стал подыскивать для французского «Илиона» нового издателя.

Все эти хлопоты совпали с переездом в еще недостроенные «Палаты Илиона». Генри заявил, что хочет лично наблюдать за росписью стен. Возражать ему было бесполезно. С душевной болью смотрела Софья, как 1 тgt;узят в фургоны домашний скарб и увозят с улицы Муз. Десять лет они с Генри прожили в этом доме. Здесь родилась Андромаха. В этот сад привезли они первые троянские находки. Были трудности, огорчения, но они давно забылись. Генри решил сдать внаем старый дом, еще хранивший тепло ее семейного очага. Теперь в нем поселятся чужие. Софья не могла думать об этом без слез.

В июле получили разрешение на раскопки Орхомена. Генри сдержал слово: Орхомен они будут раскапывать вместе. Троя, Микены. Орхомен—три златообильных града. Генри впишет последнюю главу в эту легендарную трилогию. А пока что он распорядился привести в порядок все снаряжение.

Половину июля Софья провела в Кифисьи, вторую половину в Касталле на берегу моря, где сняли дом, чтобы дети могли купаться и загорать. Генри уже учил Агамемнона плавать. Этим летом праздновали семейное торжество — помолвку брата Александроса с восемнадцатилетней Анастасией Павлиду; ее родители устроили роскошный пир. В августе поехали всей семьей на воды в Карлсбад. Оттуда в сентябре Генри умчался в Лейпциг работать с издателем над «Илионом». Когда Софья вернулась в Афины, дом был уже почти готов. В нижнем этаже две комнаты Генри отвел для музея, где будут храниться его археологические находки; там не хватало лишь витрин и стеллажей. Еще три комнаты—для прислуги, обставлены они чуть ли не с роскошью, есть даже ванная комната. Большую кухню Софья хотела оборудовать сама, но Генри уже все купил. И Софья отдала ему должное: все сделал как надо, написал из-за границы самые лучшие плиты, фарфоровые мойки.

В бельэтаже, куда с улицы вела широкая мраморная лестница, мебели еще не было, но весь двор загромождали сотни ящиков с иностранными наклейками—они доставлены сюда из всех стран Европы: в этих ящиках была и мебель из парижской квартиры Генри. Из Парижа были выписаны ванны и калориферы; фирма Шевалье поставила высокие с затейливой резьбой шифоньеры, кушетки, столы с резными ножками, кресла. Для огромного бального зала, у которого стены и потолок расписаны пестрыми птицами и растениями Троады. Генри заказал множество стульев с плетеными сиденьями.

Внутренняя лестница вела на верхний этаж, где находилась библиотека Генри. В ней стояли массивный резной письменный стол и огромные кресла, сделанные по его заказу. Книги, привезенные из Парижа и с улицы Муз, лежали пока в больших ящиках и плетеных корзинах: Генри хотел сам поставить на место каждый том. Он поручил Софье заказать у Брокгауза много новых названий, а сам выписал книги по каталогам французских и английских издателей. Библиотека находилась прямо над бальным залом, но была чуть-чуть его меньше; несмотря на три ряда высоких, вместительных полок из светлого дерева, света и воздуха в этой просторной комнате было достаточно; на верху каждой полки, по замыслу Генри, будет стоять по нескольку троянских ваз. С южной стороны к библиотеке примыкал зимний кабинет, чтобы зимой в нем было солнце; с северной—летний, где будет прохладно в самые жаркие месяцы. Напротив библиотеки через холл была их спальня, которая выходила окнами на Афины. Из нее вела дверь в будуар Софьи. Войдя в него, Софья обмерла: он похож на мужскую гардеробную или, вернее, на жилище воина из древней Спарты. Холодно, строго, ничего женского, уютного. У туалетного столика темного дерева с ящичками для косметики — жесткий стул. Над столиком небольшое зеркало.

— Я этого не потерплю, — взбунтовалась Софья. — Этот крошечный закуток, единственный во всем замке, будет действительно мой. И я уберу его по своему вкусу.

И еще она обязательно проследит, чтобы в детских было уютно и весело.

Генри вернулся в конце октября. Рабочие открыли ящики и стали вносить в дом мебель. Ни в одной комнате дворца, решил Генри, не будет ни занавесок, ни гардин. Да и зачем они — в окна с улицы все равно не заглянешь: торцовые выходят в сад, а окна фасада спрятаны за изящной аркадой.

— Во дворце Приама не было никаких штор, — сказал Генри. — Пусть и наш дом будет весь залит светом.

— Но у себя я шторы повешу, — объявила Софья. — У меня такое впечатление, Генри, что в глубине души ты решил возвести в Афинах дворец Приама.

— В какой-то мере, — возразил Генри. — Будь у меня действительно такое намерение, я бы не позволил Циллеру строить в смешанном эллинско-германском стиле. Я бы выбрал классический греческий стиль университета и Национальной библиотеки.

На крыше по всем четырем сторонам Генри водрузил двадцать четыре мраморные статуи древних богов и богинь. Выше человеческого роста.

Баварские живописцы расписали стены и потолки гостиных по эскизам, сделанным самим Генри: на одном потолке была изображена мраморная метопа: бог солнца Аполлон мчится по небу на своих великолепных конях. Саму мраморную метопу Генри поместил на карниз главного входа, над мраморной лестницей.

Тринадцатого ноября 1880 года Шлиманы отправились к месту новых раскопок. Гомер называл Орхомен богатым и могущественным городом, но у древних авторов о нем было сказано очень мало. И, назначая дату начала раскопок, Генри имел об этом городе весьма смутное представление.

Орхомен, по преданию, основал царь Миний, предок аргонавтов. Первоначально акрополь был расположен на восточном берегу большого озера Копаис, где были воздвигнуты циклопические стены. Но у озера не было стока, и частые наводнения, а также малярия заставили жителей Орхомена переселиться на западный берег, где возвышалась гора Аконтин. На этой горе, как сообщает древний историк Страбон, они построили новый акрополь и сокровищницу.

Выехали с улицы Панепистиму в семь часов утра, свернули на улицу Пирея, миновали оливковые рощи и, оставив позади Дафни и Элевсин, поехали по берегу Эгейского моря, подернутого белыми барашками. Ночевали в Фивах, где находилась когда-то древняя Кадмея. На следующее утро приехали в Левадию, довольно крупный город Беотии, расположенный в шестидесяти милях от Афин и всего в нескольких милях от Орхомена. Остановились в доме полицейского Георгиоса Луки-диса, который помог им нанять рабочих.

Назавтра чуть свет отправились в Орхомен; рабочие были уже на месте. Вырыли в разных местах несколько шурфов, но нашли только небольшое количество черепков древних ваз.

На другой день, пока Генри искал на горе место, где мог быть скрыт под землей дворец царя Миния, Софья обнаружила сокровищницу. Подобно сокровищнице в Микенах, ее скрывал толстый слой земли и щебня. Купол был тоже проломан. Софья легла ничком и, ладонями заслонив от света глаза, глянула внутрь. Знакомая картина—сложенные из плит стены кругами сужались к верхушке.

Софья позвала Генри. Решили, что Софья будет искать дромос и раскопает его до входа. Тем временем Генри пойдет сверху вниз, пока не отроет вход хотя бы до половины.

Дромоса, к большому разочарованию Софьи, не оказалось. От него не осталось и следа, если не считать весьма заметного доказательства его существования в недалеком прошлом— небольшой церкви, построенной мэром соседнего селения Скрипу из красивых плит дромоса.

В Орхомене они пробыли месяц. Каждое утро на рассвете верхом уезжали на раскопки, в сумерки возвращались в Левадию. Генри удалось нанять сотню рабочих и с большим трудом оттащить в сторону огромные, упавшие сверху плиты. Расчистив внутри толоса большое пространство, нашли множество бронзовых гвоздей.

— Этими гвоздями, наверное, крепились бронзовые пластины, выстилающие стены сокровищницы изнутри,— предположил Генри.

Софья сделала еще одно интересное открытие: в толосе справа от входа оказалась дверь, а за ней коридор, оканчивающийся входным отверстием. Оно было наглухо забаррикадировано плитой, богато орнаментированной рельефом и резными цветами. Сначала Софья подумала, что эта плита и есть дверь в соседнюю могилу, но оказалось, что она упала сверху, прочно I закупорив дверной проем.

— Генри, может быть, можно добыть в Левадии подъемный механизм и оттащить эту плиту? Скоро начнутся дожди, а мне так хотелось бы поскорее войти внутрь.

— Слишком поздно, дорогая. Над головой уже собираются тяжелые черные тучи. Мы вернемся сюда в марте.

В Афины приехали девятого декабря. Генри ожидало письмо i из Кенсингтонского музея. Дирекция музея настоятельно требовала, чтобы Генри в самое ближайшее время вывез свою коллекцию. Эдинбургский Музей наук и искусств спрашивал, не могут ли они выставить троянскую коллекцию у себя.

— Ты дашь согласие? — спросила Софья.

— Нет.

— Почему же?

— Я хочу выставить ее в одной из великих европейских

столиц.

— А что, Афины не принадлежат Европе?

— Пока нет. Это все еще восточное Средиземноморье.

— Генри, я тебя очень прошу, верни сокровища Приама домой. В нижних комнатах витрины уже установлены.

Генри промолчал, его устремленный на Софью взгляд ничего не говорил. Рабочие начали раскрывать новые ящики, прибывшие из Парижа, расставлять стулья, украшенные золотыми цветами и листьями, шезлонги, столы, секретеры. Вся эта мебель, загромождавшая квартиру в Париже, терялась в огромном зале, трех гостиных, столовой.

Письма от Вирхова приходили ежедневно. Из отрывочных замечаний Генри Софья понимала, что Берлинский музей отвергает не коллекцию Шлимана, а его условия. В письме к кайзеру Вильгельму Генри требовал, чтобы его сделали почетным гражданином Берлина и избрали в члены Берлинской академии наук, чтобы Берлинский музей носил его имя или по крайней мере оно официально значилось в названии музея. Он заявил, что коллекцию приносит в дар не кайзеру и правительству, а немецкому народу. Он сам ее привезет и разместит в зале. И еще одно—кайзер должен наградить его орденом «За заслуги» — высшим гражданским орденом Германской империи.

Доктор Вирхов убеждал его отказаться от некоторых условий: во-первых, от избрания в члены Берлинской академии наук—даже он, Вирхов, не был ее членом. Во-вторых, от притязания, чтоб его именем был назван Берлинский музей.

Троянскую коллекцию, судя по всему, поместят в Этнографический музей, который в настоящее время реконструировался, и назвать его именем этот музей, разумеется, невозможно. Троянская коллекция, — предлагает Вирхов сформулировать предложение Шлимана, — дарится немецкому народу в вечное и неотъемлемое владение под надзором прусского правительства с условием, что коллекция будет размещена в Этнографическом музее самим Шлиманом в залах, которые будут на все времена носить его имя».

Шлиман согласился на эти уступки и написал Вирхову соответствующее письмо. Вирхов немедленно ответил, что Берлин примет его условия, даже если ему, Вирхову, придется потратить на это месяцы. Но сначала надо заручиться содействием Бисмарка. Вирхову было не привыкать целыми днями просиживать в приемной канцлера, ожидая своего часа, — от борьбы за правое дело он еще никогда не отказывался.

Софья вошла в библиотеку, и Генри протянул ей стопку писем — свою переписку с Вирховым. Лицо его было бесстрастно.

Прочитав письма, Софья почувствовала, как у нее сжалось сердце. Но говорить уже было бесполезно, Софья вышла из библиотеки, прошла к себе в будуар, заперла дверь и упала в кресло.

Безвозвратно утрачены для Греции ее чудесные троянские сокровища… Утрачены, и теперь ими будет владеть чужая страна. Софью охватило отчаяние. Почести в Лондоне, ее фотография на обложке берлинского журнала «Фрауен цай-тунг», с таким трудом завоеванное признание в Афинах — все рассыпалось в прах. Все эти семь лет с тех пор, как троянские сокровища были тайком привезены в Афины, они причиняли ей лишь горе и унижение. Софья безутешно разрыдалась.

На другое утро Генри уехал в Лондон за троянской коллекцией. Они не попрощались.

К рождеству Генри не вернулся: не успел упаковать сорок ящиков, которым предстояло отплыть в Берлин. Зато на праздники в Афины приехал епископ Вимпос. Щеки у него ввалились, глаза запали. Он благословил новый дом, затем Софья повела его осматривать все достопримечательности «Палат Илиона» и молодой сад, густо засаженный фруктовыми деревьями, цветущим кустарником и обнесенный бетонной стеной высотой в три фута. Вимпоса поразили внушительные размеры дома, настенная живопись, цитаты из античных авторов, которыми были испещрены чуть ли не все потолки и стены. Когда вернулись в уютную семейную гостиную. Вимпос заключил свои впечатления коротко:

— Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. — Затем, немного помолчав, тихо спросил: — Чем ты так расстроена, Софидион?

Софья рассказала ему, что Генри подарил троянскую коллекцию Германии. Вимпос внимательно посмотрел на нее и трижды осенил крестом.

— Есть только одна возможность выжить, дитя мое: умей безропотно принимать поражения. Покоряйся воле божьей. Хотя тебе всего двадцать восемь лет, но ты должна была бы уже постичь эту истину. — Он глубоко вздохнул. — Я на двадцать лет старше тебя и давно убедился в ее справедливости.

Он положил руку ей на плечо.

— Бесполезно ссориться с Генри. Одержимого не остановишь. Он поступил так, как призван был поступить. Поддерживай его, радуйся вместе с ним, жалей. Этот бедный безумец в отмщение своей нишей юности дарит драгоценности тем, кто унижал его. Утешайся собственными достижениями, укрепляй силу своего духа и люби Генри. Наш долг—помогать беззащитным. Счастливое замужество и счастливая жизнь зиждятся на мудрости и самоотверженности.

Генри вернулся из Лондона в первых числах января. Ящики с сокровищами Приама благополучно перенесли плавание и находились теперь в хранилище Рейхсбанка в Берлине. Генри поведал о своих планах: весной поездка в Орхомен, а одиннадцатого февраля—торжественное открытие «Палат Илиона», он уже составил список гостей: ни много ни мало двести человек, в том числе его родные из Германии.

— А ты успеешь к этому времени со всем управиться? Люстры еще не приехали из Парижа. Ковры уже здесь, но до твоего приезда мы их не стали стелить.

Генри стоял в библиотеке у своего стола. Притянул Софью к себе, ласково поцеловал в уголки губ. Эта была счастливая минута. Он чувствовал, что прощен.

— Не бойся, малышка. Я обо всем позабочусь. Составлю меню. Найму поваров, официантов, оркестр для первого бала в нашем дворце. Ты будешь самая красивая хозяйка во всей Греции. Только представь, ты стоишь вместе со мной на верху мраморной лестницы в нашей чудесной прихожей и мы встречаем гостей — цвет афинского общества.

— Ну да, я ведь тоже украшение. — съязвила Софья.

— Но не только. Ты замечательный археолог, открывший царские гробницы и несказанной красоты сокровища.

В конце января Генри получил официальное письмо от кайзера Вильгельма, в котором тот от имени немецкого народа принимал дар Шлимана—его троянскую коллекцию. Лицо Генри вспыхнуло от гордости. Софья поздравила мужа. Вскоре и она получила из Берлина послание—телеграмму от кронпринца Фридриха, который благодарил ее за троянские древности — бесценный дар, поднесенный немецкому народу ее знаменитым мужем. Софья была приятно удивлена, у нее дрожали губы.

— Почему это кронпринцу вздумалось благодарить меня?

— Это дань уважения тебе лично, — сказал Генри, не скрывая своего удовольствия. — Королевская семья знает, что мы вместе открыли Трою, вместе нашли сокровища.

Софья глядела на мужа в немом изумлении. Когда же она перестанет удивляться его характеру? Он совершенно забыл, что подарил троянские сокровища Германии вопреки ее желанию. Он искренне верит, что судьбу их коллекции они решали вместе. Если она не откроет ему глаза—а она вовсе не намерена была это делать, — он до конца своих дней пребудет в этом заблуждении.

Начались недели сумасшедшей гонки. В бальном зале, гостиных и столовой повесили роскошные люстры. Во всех комнатах бельэтажа появились украшенные изящной резьбой мраморные камины, а над ними высокие зеркала. На цементной ограде со стороны улицы поставили отлитую в Англии чугунную решетку с узором из спиралей и увенчанную двумя крылатыми грифонами, сидящими на «свастиках», скопированных с троянских узоров. Затем навесили чугунные двустворчатые ворота тоже со спиралями и грифонами. Когда ворота запирались, «Палаты Илиона» превращались в неприступную крепость. Итальянские мастера, работавшие целый год, закончили наконец укладывать мозаичные полы, на которых, как и на стенах, были цветы и птицы Троады, сделанные по рисунку самого Генри. Андромаха назвала одну гостиную «Флорой», другую «Фауной».

В первый вечер новоселья, когда готовились ко сну, Софья заметила, как Генри положил себе под подушку томик «Илиады».

— Бард будет петь мне всю ночь, — торжественно заявил он.

Софья простила ему «барда», потому что над карнизом шерп в их спальню он поместил следующие строки из «Илиады» в собственной редакции:

Для туалетной комнаты Генри выбрал озорную цитату из Эвбула:

Некоторую сдержанность Генри проявил только в отношении столовой. На ее стенах было всего три цитаты. Софья решила, что это не без умысла — пищеварению ничто не должно мешать. На западной стене на фоне голубого древнего здания с аркадой на крыше было написано из «Одиссеи»:

Любимой комнатой Генри была библиотека: вот где краснодеревщики постарались на славу. В ней было семь красивых дверей, три вели в крытую галерею с мозаичным полом, где Генри мог расхаживать, обдумывая что-то или просто отдыхая от чтения. Еще одна дверь открывалась в большой холл, куда выходила их спальня. Над главной дверью, ведущей из большого коридора, золотом было выведено:

А над дверью летнего кабинета красовалась надпись, висевшая над дверями Академии Платона:

На стенах и над другими дверями были разбросаны цитаты из Гомера, Лукиана, греческие пословицы, к примеру такие: «Невежество прискорбно». В одном из стихов Гомера пропустили строчку. Генри был вне себя. Эти россыпи цитат очень смешили Софью.

— И к чему теперь тебе книги? Сиди себе в кресле и читай свои стены, — не удержалась она от колкости.

Генри не обиделся, он был ей благодарен — у нее хватило такта промолчать об орфографических ошибках. Никто из рабочих, строивших «Палаты Илиона», не знал древнегреческого. Генри сидел за своим письменным столом темного красного дерева на резных ножках со львами. Оба подлокотника тронного кресла оканчивались резным изображением совы — символическим образом его любимой богини Афины.

— Нравятся тебе фрески и надписи? — спросил он Софью.

— Как еще мог украсить свое жилище открыватель Трои? Я чувствую себя маленькой девочкой в белой блузке и синей юбке. Как будто я опять учусь в Арсакейоне.

Но шедевром Генри был бальный зал. На стенах под потолком тянулась длинная фреска—нагие младенцы, смахивающие на купидонов, читают Гомера или Павсания, раскапывают Трою и Микены, любуются древними сокровищами. Среди этих фигурок одна очень напоминала его двухлетнего сына Агамемнона: он сидел на скале, раскинув пухлые ручки, и озирал окрестный пейзаж, по-видимому Троады. Еще одна довольно комическая фигура — сам Генри, взирающий на танцоров сквозь большие очки в роговой оправе.

— Ты само тщеславие, Генри! Хорошо еще, что хватило юмора изобразить себя в этом шутливом виде.

— А ты бы хотела оказаться среди этих фигур?

— Нет уж, благодарю покорно. Предпочитаю танцевать с гостями, а не парить в облаках.

На всех четырех стенах были красиво начертаны десять надписей—пять цитат из «Трудов и дней» Гесиода, две цитаты из «Илиады», две эпиграммы и одна «Олимпийская ода» Пиндара.

Надписи покрывали стены коридоров, попадались в «Палатах Илиона» на стенах прихожих, лестниц; всюду поблескивало золото изреченной мудрости. А на фасаде, выходящем на главную улицу Афин, между первым и вторым ярусом колонн, там, где могли прочесть прохожие, — мраморная доска, на которой золотом выгравировано:

Дом был ярко залит огнями; казалось, он сиял на все Афины. Канделябры с сотнями высоких свечей, парижские люстры, бесчисленные бра — все излучало теплый, трепещущий свет. В каждой аллее, в каждом уголке большого сада горели факелы. Справа и слева по улице Панепистиму к дому подъезжали экипажи, слуги с горящими факелами указывали дорогу ливрейным кучерам; въехав в ворота, экипажи останавливались у парадного входа, два ливрейных лакея помогали выходить дамам в изысканных бальных туалетах и мужчинам в неизменных фраках и белых галстуках. Пажи провожали их по мраморной лестнице до высоких бронзовых дверей. Целая армия горничных в черных глухих платьях и белых крахмальных с рюшами передниках принимала у гостей пальто, палантины и накидки. Очень немногие задерживались, чтобы прочитать афоризм, начертанный над входными дверями:

Когда очередная пара переступала порог бального зала, дворецкий в ливрее громко, на всю «гостиную для вечерних приемов» объявлял имя и титул; Генри и Софья стояли рядом в глубине зала и приветствовали гостей. На Софье было розовое платье, украшенное ниспадающими гирляндами из зеленых листьев и фиалок, с квадратным декольте, не очень длинным шлейфом и по французской моде без рукавов; туго затянутое в талии, оно подчеркивало изящество ее фигурки. Высоко поднятые волосы украшали те же зеленые листья и фиалки. Золотое ожерелье, из трех нитей, сделанное по заказу Генри, было в точности скопировано с ожерелья из сокровищ царя Приама.

Официанты в темно-зеленых ливреях разносили шампанское в изящных бокалах, которые Генри привез из Англии.

Первые полчаса, до появления ровно в десять премьер-министра, гости, тихо переговариваясь, разглядывали друг друга: всем было любопытно увидеть, кто приглашен и кто принял приглашение на этот чуть ли не королевский прием.

Не приехали только король Георг I и королева Ольга—их не было в Афинах. В бальном зале «Палат Илиона» собрались сливки афинского общества: кабинет министров в полном составе, видные члены парламента, профессора Афинского университета, члены Археологического общества—среди них и Панайотис Стаматакис, дипломаты в орденах и медалях, архиепископ Афинский, директоры Государственного греческого банка, именитые купцы, епископ Вимпос, вся семья Софьи — ее мать, сестры с мужьями, Александрос с невестой, Спирос, Панайотис, — две сестры Генри с мужьями, приехавшие из Германии, лейтенант Дросинос, отлучившийся по этому случаю из Ламии, и полицмейстер Нафплиона Леонидас Лео-нардос.

Оркестр Кайзариса из двадцати инструментов, помешенный в малой гостиной, заиграл кадриль, затем пятнадцатиминутную польку; за мазуркой последовали вальс и лансье—танцевали до полуночи. Дамам роздали красивые книжечки, куда они записывали ангажировавших их кавалеров. Официанты разносили подносы с мецетакья: бутербродами с икрой, анчоусами и сардинами, чтобы танцоры могли подкрепить свои силы.

В полночь музыка смолкла. Ужин подали прямо в зал, гости ели кто сидя, кто стоя; разглядывали оранжево-красные «помпейские» фрески, читали надписи, которыми Генри украсил стены. Наиболее подходящей к случаю была, пожалуй, пространная цитата из «Илиады»:

Из кухни по лестнице тянулась бесконечная вереница горничных и лакеев. Официанты разносили на подносах французское шампанское; горничные подавали котлеты — кефтедакья, греческие колбасы, жареных мидий, креветок, омаров, голубцы в виноградных листьях, куриный плов, жаркое с рисом — шиш-кебаб. На десерт подали шоколадный торт с абрикосами, сливочный кремовый торт, золотистые ореховые меренги, баклаву и кофе по-гречески.

В час ночи Кай за рис взмахнул своей палочкой, и бал продолжался до трех часов утра. Разъезжающиеся гости расточали Шлиманам самые восторженные похвалы.

Венчание Александроса состоялось в семейной церкви Анастасии. Счастье молодых омрачало только одно облачко: Александроса могли в любую минуту призвать в армию — война с Турцией казалась неизбежной. Панайотиса уже призвали, но часть его стояла в Афинах, и он мог посещать занятия в университете. Шлиманы часто принимали гостей, полюбивших «Палаты Илиона» и их радушных, любезных хозяев. Девятого марта Генри дал обед в честь барона и баронессы Вальденбургских. Были приглашены многие дипломаты, и в том числе и немецкий посол в Греции Йозеф Мария фон Радовиц. Генри сказал тост в честь гостей из Германии. Говоря по-немецки, он повторил довольно часто мелькавшее в печати утверждение, что истинные потомки древних греков — германцы. Софья вспыхнула, поднялась и произнесла свой тост по-французски:

— Дамы и господа, позвольте мне поднять бокал за здоровье всех представителей великих держав, почтивших нас сегодня своим присутствием. Я далека от политики, но я решительно протестую против того, что сказал мой муж. Нет, не германцы потомки древних греков. Истинная наследница Эллады—современная Греция.

Когда последние гости ушли, Генри обнял Софью за плечи:

— Дорогая моя мадам посол, я не уверен, что твоя речь была образцом дипломатии, но должен признаться, ты права.

Через несколько дней Шлиманов пригласили в Олимпию присоединиться к группе Греческого археологического общества. Экспедиция Германского археологического института раскопала там великолепный храм Зевса, огромные скульптуры богов, мастерскую Фидия, агору, палестру, стадион, во всяком случае беговую дорожку с опорными стартовыми ямками для бегунов и финишными отметками. Раскопки продвинулись настолько, что был вычерчен план Олимпии. Генри весь кипел. Он ведь так хотел сам раскопать это святилище.

Афины еще не были связаны железной дорогой с Патрами и Олимпией. Ехать туда надо было на лошадях чуть больше суток с двумя ночевками на постоялых дворах. Поэтому они сели в Пирее на пароход и через три часа были в Каламаке. Затем по суше миновали Коринфский перешеек, сели в Коринфе на другой пароход и, обогнув северную оконечность Пелопоннеса с Патрами, приплыли в порт Катаколон. Там наняли экипаж и через три часа были в Олимпии, пробыв в пути те же двадцать четыре часа, но с одной ночевкой на борту судна.

Хозяева раскопок показали Шлиманам все замечательные сооружения Олимпии; когда осмотр кончился, к ним подошел молодой человек и представился, назвав себя Вильгельмом Дёрпфельдом. Он рассказал, что шесть лет работал на раскопках в Олимпии как архитектор. Дерпфельд был высок, гладко выбрит, не считая полоски небольших усиков, не красавец, но с приятным лицом и несколько сдержанными, но располагающими к себе манерами. Он читал все публикации Генри и хорошо понимал, с какими трудностями тому пришлось встретиться при раскопках Трои, там же не земля, а просто mille folie—торт «Наполеон».

Он спросил, почему Шлиман ни разу не зашел в Германский археологический институт в Афинах. Молодые археологи этого института, заверил он, от души восхищаются упорством Шлимана и его разносторонними талантами, что бы там ни говорили почтенные старцы. Они не дадут его в обиду! До Шлимана археология была в полной безвестности, она считалась неинтересной наукой, имеющей дело с мертвыми камнями. — он вдохнул в нее жизнь, превратил в увлекательнейшую из наук.

— Вы—отец современной археологии, так мы все считаем, — заключил он.

Софья внимательно вглядывалась в лицо молодого человека: не льстит ли он Генри, а если льстит, то с какой целью? Нет, в нем не видно и тени лицемерия. Он искренне восхищен Генри. Это восхищение ученика перед учителем, который, неустанно трудясь, прокладывает новые пути в науке.

Предки Дёрпфельда были крестьянами, корни его семьи уходили в. тем.1 щ.т. m век. Отец, известный деятель просвещения, в молодости преподавал в школе. Один из его предков был кузнец. У Дёрпфельда были широкие плечи, могучая грудь и ноги его прапрадеда-кузнеца. Окончив в Технологическом институте архитектурное отделение, он стал работать у своего учителя профессора Фридриха Адлера, который разрабатывал в то время предварительный план раскопок Олимпии. Возглавить раскопки должен был Эрнст Курциус, тот, что осмеял золотые микенские маски, сочтя их чересчур тонкими. Ему понравился толковый молодой человек, и он пригласил его в Олимпию в качестве помощника главного архитектора раскопок.

— Этот день решил мою судьбу, — сказал он Шлиманам. — С тех пор я не хочу больше проектировать новые здания. Хочу раскалывать древние города, крепости, храмы. Архитектура мне помогает. Когда археолог находит древние развалины, пусть только пол или кусок стены высотой один-два фута, он должен тщательно все обмерить и сделать квалифицированный чертеж, чтобы восстановить по этим наметкам всю их былую красоту.

Софья поймала взгляд Генри и поняла, что их осенила одна и та же мысль. «Вы и не подозреваете, молодой человек, — подумала она, — что в эту самую минуту вы произведены в первые помощники доктора Шлимана на новых раскопках Трои».

Назавтра они получили телеграмму от Алесандроса. У Спироса случился второй удар, и он почти мгновенно умер. Хоронить его будут по их возвращении из Олимпии.

Софья рыдала на груди мужа. Бедный Спирос, умер таким молодым.

— Я понимаю твою скорбь, — утешал ее Генри. — Может, он и умер так рано, потому что у него совсем не было жизненной хватки. Помнишь, я его спросил при первой встрече: «Кем бы ты хотел быть?» А он мне ответил: «Никем, уж какой есть». Уложили вещи и спешно отправились в путь. Через несколько дней вся семья собралась на главном афинском кладбище. Три года спустя после смерти Георгиоса Энгастроменоса его кости были извлечены из могилы, уложены в ларчик и снова захоронены сбоку семейной могилы. Теперь к ним опустили гроб Спироса. Священник прочитал «вечную память», крест-накрест кинул вниз первую землю, щепотку угля, помахал кадилом с ладаном. Софья и близкие бросили по пригоршне сухой земли. Друзья и родственники принесли на кладбище всякую снедь: Спирос останется на земле еще сорок дней и ему будет чем подкрепиться в ожидании райского блаженства.

Софья вспомнила слова Вимпоса, что жизнь человека—это тернистый путь от колыбели до могилы и что всем суждено пройти этот путь, длинный или короткий. И только одно требуется в этом пути—чтобы в сердце была любовь.

— Пусть память о тебе живет вечно, мой бедный, не явивший себя свету брат. — тихо проговорила Софья.

В марте Софья и Генри вернулись в Орхомен, пригласив с собой известного английского ассиролога А. Сейса и Панайоти-са Эвстратиадиса, генерального инспектора памятников старины. Все четверо остановились у полицейского офицера Георгиоса Лукидиса. На раскопки отправлялись с первыми лучами солнца. Работы было много: извлекли из сокровищницы несколько тщательно отесанных мраморных блоков и карнизов — быть может, это были остатки небольшого алтаря. Затем внутри толоса Софья и Эвстратиадис с бригадой рабочих убрали слой земли толщиной в двадцать пять футов из второго помещения; оно было высечено в скале, как царские могилы Микен. Эта гробница была ограблена еще в древности. Однако четыре каменные плиты, украшенные такими же спиралями и розетками, что и надгробные стелы в Микенах, представляли большую археологическую ценность, и Эвстратиадис решил перевезти их в Афины.

Две недели спустя, по возвращении домой, Генри закончил монографию, в которой описал все находки. Софья прочитала работу и обнаружила, что он ни словом не обмолвился об ее участии в раскопках. Она ничего ему не сказала, только спросила:

— Перевести твою работу на греческий?

— Разумеется. И напиши предисловие, в котором расскажешь о своих находках в Орхомене.

Железнодорожного сообщения в ту пору между Афинами и Берлином еще не было. Генри и Софья с детьми сели в Пирее на пароход, идущий в Бриндизи, оттуда поезд повез их на север Италии, а там уже ходили берлинские поезда. На вокзале их встречали доктор Вирхов, его жена и дочь Адель, одна из шестерых детей Вирхова, которая была почти одних лет с Софьей. Погрузили багаж в фургон, сели сами в два экипажа и поехали в гостиницу «Тиргартен», где для них был заказан четырехкомнатный номер на верхнем этаже с видом на огромный парк и несколько блестящих, как зеркало, озер. Рудольф Вирхов показался Софье еще более тщедушным, чем она его помнила. Две горничные в туго накрахмаленных передниках подали кофе с пирожными.

— Я проверил ящик с золотом, который находится в хранилище Рейхсбанка, — сказал Вирхов. — Все шесть ваших печатей на нем целы. Завтра мы с вами встретимся в банке в девять часов утра. Оттуда пойдем в Музей промышленных искусств, который только что открылся. Дирекция оставила на ваш выбор несколько комнат. А в двух шагах еще один музей, тот самый, куда сокровища переедут на постоянное местожительство. Но его будут строить еще пять лет.

Фрау Роза Вирхов наняла для Агамемнона и Андромахи молодую гувернантку, которая водила детей на прогулки, в зоопарк и в Тиргартен, где они катались на лодке. Дети никогда прежде не были в зоопарке и теперь восторгались тиграми, леопардами, слонами и невиданными заморскими птицами.

Софья не могла бы сказать, нравится ей Берлин или нет, но этот город ошеломил ее. По сравнению с Афинами, не вмещающими уже свое население, возросшее до ста тысяч, Берлин—город-гигант с населением в миллион человек, и жизнь в нем бурлит так сильно, что захлестывает и ее. Улицы широкие, идеально чистые, через каждые несколько кварталов— площадь, осененная деревьями, зачастую с раковиной для оркестра. Высятся десятки новых домов, все четырех-пятиэтажные, все по-своему украшены и построены из кирпича, камня и цемента так прочно, что смогут простоять вечность.

Вечером Вирхов дал обед в честь знаменитых гостей, пригласив докторов, университетских ученых и членов Берлинского общества антропологии, Эрнста Курциуса и молодого Дёрпфельда. Шлиманов поздравили с открытием Трои и находками в Микенах. Не было только капитана Бёттихера, который изо всех сил старался помешать приезду в Берлин троянской коллекции: она, дескать, не достойна такой чести — храниться в Берлинском музее. Тут только Шлиманы узнали, каких трудов стоило Вирхову преодолеть все препятствия и осчастливить Берлин таким замечательным даром.

Они получали много приглашений. Софья понимала берлинскую речь, могла читать берлинские газеты. Как хорошо, что Генри заставлял ее учить немецкий язык. Как-то даже один доктор, ее сосед за столом на званом обеде, сказал ей:

— Вы, наверное, родились в Германии и вас ребенком увезли в Грецию?

— Вы льстец, дорогой доктор. По-английски, по-французски и по-немецки я говорю с акцентом. Сама слышу. Но мне ваш комплимент приятен.

Генри много времени проводил в музее, давая указания плотникам и размещая четыре тысячи предметов своей коллекции на покрытых лаком стеллажах и витринах, сделанных по его чертежам. Металлические витрины для золотых экспонатов еще не были готовы. Вильгельм Дёрпфельд помогал в чем только мог. И Софье и Генри он нравился все больше. О людях, повседневных делах он говорил спокойно, но, стоило коснуться археологии, он весь загорался. Его часто приглашали на обеды — берлинское общество уже проведало, что он едет с Генри в Трою, как только турецкое правительство возобновит фирман. Генри объяснил своим друзьям археологам, что Дёрпфельд ему нужен как архитектор—сам он в этой науке мало сведущ.

Адель Вирхов повела Софью в парк Люстгартен, показала королевский дворец, затем перешли по мосту на ту сторону Шпрее и вышли на Унтер-ден-Линден — любимое место прогулок у берлинцев; выпили по чашке кофе за открытыми столиками возле кафе Бауэра с его высоким крыльцом и чугунными перилами. Софья ездила в Королевский оперный театр послушать «Тристана и Изольду» Вагнера. Это была первая опера Вагнера, которую Софья слушала целиком. Торжественная мощь музыки потрясла ее. Опера, к изумлению Софьи, длилась больше четырех часов, зрители, чтобы не умереть с голоду, подкреплялись в антрактах разными бутербродами и запивали их пивом из высоких глиняных кружек.

«Немцы — целеустремленный народ, — думала Софья. — Если они способны сидеть спокойно и восхищаться Вагнером больше четырех часов подряд, им кажется, они могут победить мир. По-моему, сами они в этом убеждены. Я никогда еще не видела столько памятников в честь победоносного воинства».

Были и другие различия между расчерченной по линейке Германией и ее обожаемой привольно живущей Грецией. Берлин строго соблюдал социальную градацию общества и безоговорочно подчинялся кайзеру и Железному канцлеру. Германский император и императрица никогда запросто не появятся на улице, как король Георг и королева Ольга. Теперь Софья понимала, почему немецкие ученые с такой свирепостью нападали на Генри.

И вот наступило седьмое июля. Посмотреть на торжественную церемонию приехали в Берлин три сестры Генри. По просьбе Генри был приглашен и епископ Вимпос. Все четыре комнаты в гостинице «Тиргартен» засыпаны цветами. В час дня приехали бургомистр Берлина Форкенбек и члены муниципального совета во главе с малюсеньким Вирховом; на лице его было торжество. Муниципальный совет проголосовал за избрание доктора Генриха Шлимана почетным гражданином города Берлина. Этой чести удостоились до него только двое — канцлер Бисмарк и фельдмаршал фон Мольтке. Звучным, хорошо поставленным голосом бургомистр читает полностью решение муниципального совета. Как только он умолкает, официанты вносят в комнату подносы с шампанским и закусками: на тарелках бутерброды с ветчиной, сыром, с рыбой.

Вечером был устроен банкет в Festsaal [36] ратуши, величественном здании из темно-красного песчаника на цоколе из серого гранита. Все столичные газеты поместили на своих страницах сообщение о новом почетном гражданине города Берлина. Шлимана узнавали на улицах. Как, впрочем, и Софью — ее красивый портрет только в прошлом сентябре был помещен на обложке журнала «Фрауенцайтунг». который был любимым чтением берлинских горожанок.

Софью и Генри встретили на ступеньках лестницы бургомистр, члены муниципального совета, министр иностранных дел, президент Германского географического общества, директор королевских музеев профессор Шёне и директор Германских архивов. Остальные гости, одетые строго по этикету, ожидали Шлиманов в небольшом Зале легенд; их было несколько сот: государственные сановники, деканы факультетов университета и члены ученых обществ. После французского шампанского, икры, устриц, паштета и salt pretzels [37] все прошли через резные дубовые двери в огромный, сто футов на шестьдесят, Festsaal, уходивший ввысь на три этажа.

— Даже больше, чем «Палаты Илиона», — шепнула не без ехидства Софья на ухо Генри.

Шлиманы сидели за главным столом. Софья была так взволнована, что едва притронулась к подаваемым кушаньям. Немцы одержали победу над французскими войсками в войне 1870 года, но французы взяли реванш, одержав победу над немецкими желудками. К каждому французскому блюду подавалось особое французское вино.

На обложке меню был изображен Генри, сидящий на троне Приама, в правой руке кирка, в левой — крошечная богиня Ника, протягивающая ему оливковую ветвь. У ног — медведь, символизирующий город Берлин. Надпись на меню сделана по-гречески, как дань уважения заслугам Софьи.

Бургомистр Форкенбек встал. Гости умолкли. Слово предоставили доктору Рудольфу Вирхову. Его голос эхом отозвался по всему залу:

— Я пытаюсь найти самые теплые слова приветствия новому почетному члену Берлина и его милой жене. Это большое счастье, что доктор Шлиман, живший вдали от Германии уже сорок лет снова оборотил свое сердце к родному отечеству. Воскресшая любовь подсказала доктору Шлиману подарить нам троянские сокровища и сделать Берлин их хранителем. Эти замечательные сокровища навеки останутся в нашем городе как символ горячей преданности доктора Шлимана науке.

Гости поднялись и зааплодировали. Софья посмотрела на мужа: лицо у него было открытое, уверенное, спокойное. Мальчик на побегушках, спавший на полу под прилавком бакалейной лавки Теодора Хюкштедта, победителем вернулся в свое отечество.

— Я высоко ценю оказанную мне великую честь, — сказал Генри, поднявшись на ноги и держа в руках красиво иллюстрированный диплом, поднесенный ему бургомистром. Хочу выразить сердечную благодарность бургомистру, муниципальному совету и всем жителям Берлина. Должен честно признать, я отдал навечно мои находки Германии только благодаря моему высокочтимому другу профессору Рудольфу Вирхову. Я мог бы сейчас в самых ярких словах рассказать вам, какую великую радость приносят археологу его открытия. Но мы с моей женой испытываем еще большую радость от того, что можем подарить Германии такой подарок.

Когда аплодисменты стихли, поднялся директор королевских музеев профессор Шёне.

— Бургомистр и муниципальный совет Берлина доверили мне совершенно особую честь—провозгласить тост за здоровье госпожи Софьи Шлиман.

С этими словами он повернулся к Софье, поднял бокал и официальным тоном произнес:

— Фрау доктор Софья, с большим удовольствием сообщаю вам, что вы тоже почетная горожанка Берлина.

Генри протянул Софье диплом. Даже еще не заглянув в него, Софья знала, что там стоит только одно имя: «герр доктор Генрих Шлиман», что имени «фрау доктор Софья» там нет. Но какое это имело значение? Она видела только сияющие глаза Генри, его счастливое лицо — он получил свою награду.

Софья встала, прижимая диплом к кружевам, украшающим ее черное бархатное платье. Когда стихли аплодисменты, которыми наградили ее эти великие и знатные мужи Берлина, она ответила им по-немецки с едва заметным акцентом:

— Я принимаю эту честь от имени моего мужа. У него хватило мужества и прозорливости одному пойти против мнения всех и проложить для человечества путь в доисторическую эпоху. Если я и причастна в какой-то степени к его великой работе, так только благодаря его доброму сердцу. Мне выпало счастье участвовать в великих, удивительных свершениях, помочь мужу подняться до таких высот, которые мало кому доступны. И я считаю, что не зря прожила свою жизнь. Я могла бы тихонько всплакнуть, ведь троянская коллекция теперь навсегда потеряна для моих любимых Афин. Но если ей не суждено было остаться в Греции, то правы герр доктор Шлиман и герр доктор Вирхов: ей место только на родине моего мужа. Я благодарю бога за все то счастье, которое принесли мне двенадцать лет моей супружеской жизни. И в заключение хочу выразить глубокую признательность кайзеру Вильгельму, кронпринцу, канцлеру Бисмарку, герру доктору Вихрову и всем замечательным людям науки и искусства, собравшимся здесь на этот незабываемый вечер.

Софья посмотрела в дальний конец своего стола, туда, где сидел епископ Вимпос. Лицо его светилось такой любовью, что Софья, приложив пальчики к губам послала епископу едва заметный воздушный поцелуй.