"Бывший Булка и его дочь" - читать интересную книгу автора (Иванов Сергей Анатольевич)

Глава 8

Уже двенадцать дней, как его облучали.

Сперва Бывший Булка ничего не чувствовал. Приходил в кабинет, вокруг него настраивали аппаратуру, а он равнодушно наблюдал за привычной суетнёй. Кончались положенные минуты, он поднимался и уходил – с чувством выполненного долга, но без каких-либо приятных или болезненных ощущений.

И вот однажды он почувствовал… А может, это всё мнительность? Как-то, ожидая своей очереди на процедуру, он услышал разговор двух женщин: "Неужели не чувствуете?.. А я будто каша варёная. Эти лучи, они же во все органы попадают – по крови… Ещё вспомните меня".

Бывший Булка усмехнулся, спрятавшись за газету. Но в тот же день после обеда вдруг услышал в себе какую-то новую и неприятную вялость. Вспомнил, что "лучи попадают во все органы", опять усмехнулся, да как-то так не очень весело. Рука, бравшая стакан с больничным компотом, дрожала. Теперь после процедуры он взял за правило: прийти и на полчасика лечь. Зачем? Даже трудно сказать. Может, непроизвольно жалел себя. Вот и сейчас он пришёл и лёг. За окном была плохая погода. Шёл дождь, съедая по дворам последний снег. Это Бывшему Булке представилось отчего-то очень ясно.

Старик в это время спорил со Снегирёвым. Так у них установилось в палате: Бывший Булка выступал со Стариком единым фронтом. А Снегирь пёр против них один. Причём на поле битвы Старик и Бывший Булка работали как бы напересменок: не хватило терпения смолчать, ввязался – значит, всё, в добрый час. Ты теперь повоюй, а я помолчу. Естественно, ни о чём таком они со Стариком не договаривались. Само вышло…

Бывший Булка вошёл в палату и лёг, заложив руки за голову. К спору он старался не прислушиваться – была не его "смена".

Лишь иногда до него долетали особо удачные реплики.

– Да неужели! – кричал Снегирёв с поддельным восхищением. – Да неужели всё-таки разрешили? Для нас это, можно сказать, быстрее паровоза!

Бывший Булка усмехнулся про себя, но при этом лежал с неукоснительно равнодушным лицом. Потому что Снегирь, как настоящий Наполеон, следил острым глазом за всем полем боя, в том числе и за резервами противника, коими был сейчас Бывший Булка.

Старик в отличие от Снегирёва (да, пожалуй, и Бывшего Булки) спорил основательно, даже не спорил, а выяснял истину. Снегирь его осыпал десятком ударов, Старик отвечал одним, но снегирёвские войска начинало шатать от этого удара.

Бывший Булка уже чувствовал: сейчас настанет этот момент, сейчас Старик выскажется. И ждал, притаившись…

– Что плохо, вы спрашиваете? – кричал Снегирь. – Да всё плохо!

– А знаете, что говорил вот о таких, как вы, Монтень? -Старик приподнимался на подушке.

– Монтень? – переспрашивал Снегирёв, на секунду останавливая полёт своего коня. – Это философ, что ли?

– Да, философ. Не бывает, говорил он, попутного ветра для корабля, не имеющего порта назначения.

Снегирь замолк. Он стоял и рассматривал слова Монтеня, словно это был памятник. И Бывший Булка рассматривал их, словно памятник. "Монтень, – думал он, – надо же, ёлки зелёные, Монтень. А я про такого и не слыхал… Стыдняк!"

Сегодня был приёмный день. А он не знал, придут к нему или нет… Ну так пойди и позвони!..

Маринке звонить не хотелось – как-то тяжело было набирать этот номер… "Филиппову можно?.." Больница проклятая! С больницей не поспоришь. Уже нервы пообтрепались, уже рука дрожит, когда берёшь со стола стакан компота.

Эх ты, Маринка-малинка!.. Дома бы, на воле, он эту чепуху уладил за пять минут: простил да и вообще бы наплевал – подумаешь! Но здесь тебе не дом, милый, больница! И сам ты уже не тот. Хочется, чтобы пожалели. Хочется лечь, закрыть глаза. И чтобы кругом нервно шептались: "Тихо вы, он заснул!.."

Ну хватит, хватит! Разболтался! Сила воли есть – значит, держись! И Лидка у тебя есть – при всех обстоятельствах.

Однако Лидке он тоже не мог позвонить. У него осталась всего одна двушка. Занимать? Уже занимал. А здесь это вещь дефицитная. И рисковать двушкой он не хотел: дело в том, что в их домашнем телефоне первых гудка два-три не прозваниваются. Со станции обещали прийти – не приходят!.. А здешний, больничный, телефон тоже последнее время стал с фокусом. Если на том конце долго не подходят, он, как бы от нетерпения, срабатывает и глотает монету… И не поговоришь, и двушку потеряешь. А двушка единственная…

Все эти мысли странно и неожиданно разволновали его. Резко, так что забилось сердце и неприятно ударило в голову, он поднялся с койки, вышел в коридор. Снегирёв что-то бросил ему вслед, Бывший Булка не ответил.

Сейчас весь больничный народ был на виду – тянулись на обед. Навстречу ехали нянечки с тележками – везли еду для лежачих.

А что, ходят к ним, думал Бывший Булка, оглядываясь по сторонам, ходят или нет? Один я такой "позабыт-позаброшенный" или же это нормальное явление? Трудно сказать. Ведь он специально-то не приглядывался…

Вроде бы не приглядывался. А сам, оказывается, следил!

Сейчас он совершенно точно… ну или почти совершенно точно мог сказать себе: к этому ходят, а к этому… тоже ходят – такая старушка божья: чихни – развалится… Погоди. Чего ж ты на неё злишься-то? Она-то при чём?

Бывший Булка отошёл к окну. Сквозь больничные, пропахшие лекарствами растения стал смотреть, как автомобили утюжат ту самую грязь, которую он "вычислил", лёжа у себя на койке.

По коридору за его спиной прошли Снегирёв и Старик. Снегирёв хотел окликнуть Бывшего Булку, но Старик отрицательно покачал головой. Они прошли мимо, Бывший Булка их не заметил, утопленный в какие-то свои неясные, горькие мысли.

– Бывают же подлые люди, – сказал Снегирёв задумчиво. Что?

– Я говорю, бывают же люди подлые, как родственнички у Филиппова.

– Вы бы его заняли чем-нибудь, – сказал Старик, – вы же умеете…

– Тогда не лезьте со своими Монтенями! – Снегирёв нервно дёрнул плечом. – Мне и ответить нечего!..

Старик, прищурившись, посмотрел на него и улыбнулся.

Сколько времени с тех пор прошло? Да часов пять, не больше. А он снова жил, Бывший Булка, и даже был почти счастлив. И хотел он сейчас только одного: попусту ни с кем не разговаривать, а спрятаться бы и посидеть в тишине.

Но скажи на милость, где ты спрячешься в больнице? Всё чужое, всё подконтрольно…

Бывший Булка стоял у стеклянной двери, за которой начиналась лестница, ведущая на волю. Здесь было относительно спокойно: больные сюда ходить не любили. А если и появлялись то не заговаривали – посмотрит на тебя и уйдёт. Зато здесь часто мелькали медсестры, врачи, ещё кто-то в белых халатах – чиркали по Бывшему Булке натренированно заботливым глазом.

В общем, не то это было место.

Бывший Булка двинулся по коридору.

Кабинет главврача, ординаторская…

Сердце его уколол маленький острый крючок. Не поднимая глаз, Бывший Булка знал, что идёт мимо операционной.

Прошёл и остановился… Дверь!.. Дверь показалась ему незапертой. Бывший Булка вернулся, осмотрел страшную дверь, не дотрагиваясь, однако, до ручки. Точно: открыта.

В следующее мгновение Бывший Булка вошёл в операционную, замер… Из коридора ни звука – не заметили.

Он увидел то, что и предполагал увидеть, – сплошная белая тишина. Тускло сверкающий огромный фонарь, висящий над операционным столом, стеклянный шкаф, идеально чистые окна.

Внутри у него сидели, прижавшись друг к другу, словно два братишки, любопытство и страх. Ему на мгновение припомнилось детство, какой-то подвал, неровные ступени, осклизлая холодная стена, за которую он держится, чтоб не загреметь вниз. И те же самые любопытство и страх…

Тут он почувствовал чей-то взгляд и быстро обернулся. Это был больной – кажется, из 31-й палаты. Говорили, будто он не то писатель, не то журналист. Сейчас в его руках был блокнот, какие у Лидки обычно идут на черновики. За семнадцать копеек.

– Я вам не помешаю? – спросил Бывший Булка; писатель пожал плечами, но без всякого удовольствия. – Вы не беспокойтесь. Я вам не помешаю. Мне надо… – Он хотел сказать: "Мне надо побыть одному". Но в этих словах ему почудилась какая-то книжная неправда.

На счастье, писатель ни о чём не стал его спрашивать, лишь кивнул и снова стал читать, что там у него было написано в блокноте.

Бывший Булка совершенно беззвучно пробрался в другой угол, сел на вертящуюся белую табуретку и, отделённый от всего мира грозным медицинским агрегатом в чехле, сделался невидим, остался один.

Сегодня к нему приходила Женька…

До чего же меняется человек! Её лицо, подкрашенные губы, пополневшие ноги в замшевых сапогах… И только голос, так всегда волновавший его, остался прежним.

Он стоял у окна и смотрел сквозь пропахшие лекарствами цветы, как по слякоти, по грязи равнодушно грохочут грузовики. "Э, Булан!" – она сказала это тихо, чтоб странное слово не услышал никто посторонний.

Бывший Булка сразу и безошибочно понял, что это говорит она. Обернулся – Женька. А до того он не видел её лет шесть, в общем, со времени смерти Володи Терешкова.

Он совершенно непроизвольно протянул руки навстречу её голосу, навстречу всему тому, что связывало их когда-то. Женька, улыбаясь, глядела на него. Она, конечно, знала, что Бывший Булка её любил.

Она была женой Володи Терешкова. Но это всё, конечно, потом. А прежде они учились в одной школе. Булка и Володя в одном классе – вместе с Грибачевским, вместе с Лёшей Чичугиным, который стал потом мастером спорта по хоккею. А Женька на класс младше, и она жила с Володей в одном дворе.

Булка и Володя не были сперва особенными друзьями. Но Булка, как он понял потом, Володе почему-то нравился. Один раз Володя сказал: "Хочешь, приходи ко мне сегодня". – "А что?" – "Ну, увидишь!"

Булка, как договорились, пришёл в полчетвёртого. Володи дома не оказалось. Булка подождал минут десять, хотел уже сматываться. И тут прилетел Володя, взмыленный. За ним пыхтела девчонка – такая крепко сбитенькая, в тренировочных брюках и ковбойке с короткими рукавами. Женька. Бывший Булка тогда её не знал. Девчонка, словно ординарец, тащила за Володей большую клетку.

"Птиц покупал!" – громко дыша, сказал Володя. Словно это что-нибудь объясняло.

"Каких птиц?"

"Во, три синицы".

Они вошли в комнату, где жили Володя и его мать. Это была комнатушка с одним окном. Стол квадратный – и для обеда и для уроков, железная кровать, полочка со слонами… Чего там ещё было? Наверно, рисованный ковёр, какие продавали на рынке, зеркало, ещё вроде шкаф. В общем, и спальня, и столовая, и комната для занятий – всё помещалось на двенадцати метрах. Тогда почти все так жили.

Они отодвинули стол, пробрались к окну. Володя распахнул его. Внизу, во дворе, собралось человек шесть или семь мальчишек, на лавочке сидели две старухи.

"Ну что? Ты или я?" – спросил Володя.

"Ты", – тихо ответила Женька.

"Ладно, а потом ты".

Он открыл клетку, запустил туда руку. Птицы заметались и запищали. Володя поймал одну, осторожно вынул руку, выставил её на улицу и разжал пальцы. Перепуганная синица сейчас же вспорхнула. Мальчишки внизу заорали: "Ура!" – и стали бросать вверх кепки, которые почти долетали до их второго этажа. А старухи одновременно, как по команде, перекрестились. Володя улыбался:

"Ну давай теперь ты!"

И то же самое сделала Женька.

"А теперь ты, Бул!"

Бывшему Булке никогда не забыть, как он почувствовал в ладони своей горячую птицу, всю напряжённую и в то же время совсем пуховую, невесомую. Голова её высовывалась из кулака, и клюв испуганно открывался.

Булка разжал пальцы, но птица почему-то не улетела. Быстро посмотрела налево, направо. Скакнула по Булкиной ладони к самому краю, казалось, сейчас она сорвётся. Булка почувствовал коготки, которыми синица охватила его мизинец.

"Ура!" – закричали внизу мальчишки, и синица исчезла.

"Молодец, Булан! – закричал Володя. – Видишь, как выпускает! – сказал он Женьке. – А у тебя сразу, как психованная, улетела…"

Так Володя Терешков отмечал день рождения своего отца, который погиб на фронте в сорок четвёртом году.

Женька и теперь осталась той же… Нет, не той же, конечно, – так только говорится. Никто не остаётся тем же. Всё, как известно, куда-то течёт и зачем-то изменяется. А куда оно, брат Булка, течёт? Да к старости, видишь, к болезням…

И всё-таки Женька осталась той же, хоть ты меня убей!.. Когда они сели на облюбованную Бывшим Булкой скамейку, Женька вынула из сумочки какую-то бумагу, спросила:

– Улица Молдогуловой знаешь где?

Новых московских улиц не упомнишь. Но именно эту он знал – один их рабочий из цеха получил там квартиру. Дня три назад ребята заходили навестить – рассказывали.

– Это, Жень, Ждановское метро. А там автобус, что ли… Ну спросишь…

– Далеко-то как! – Она покачала головой и дала Бывшему Булке клок клетчатой бумаги. Это было объявление, как видно, сдёрнутое со столба: "На улице Молдогуловой, дом такой-то, продаётся кот. Бесплатно".

– Поедешь? – спросил Бывший Булка.

– А чего делать! Положение-то видишь какое… Фиговое!

Когда "продают бесплатно", положение и правда… Однако Бывший Булка даже про себя не произносил это слово – "фиговое", потому что старался отучить от него Лидочку.

Потом, вскоре после птиц, Булка узнал, что Володя и Женька держат в сарае целое стадо собак. Когда Володя отомкнул дверь, они сидели и лежали в самых разнообразных позах. Но сейчас же встали, потягиваясь, отряхиваясь, виляя хвостами. Окружили Володю и Булку. Были они все удивительно вислоухие, незлобивые и будто бы чуть смущённые.

Как потом узнал Бывший Булка, Володя набрал этих собак по окрестным – в ту пору довольно-таки дремучим -дворам. А кое-кого – у ненавистных всем нормальным людям ловцов собак. Володя обычно запускал на это дело Женьку.

"Дядь, дай собачку!" – просила она.

Обладать одной собакой – конечно, большая радость. Но иметь их штук шесть или семь сразу! Теперь такого чуда не испытать уже, наверно, никому. Не те времена!

В месяц раза два они водили собак на прогулку в Сокольники, по Яузе, по заросшим бурьяном, неухоженным её берегам. На каждой собаке был ошейник – пусть и самодельный, но всё же гарантия от ловцов из душегубки.

Собаки трусили с холма на холм, трогая друг друга носами, повиливая хвостами. А Булка, Володя и Женька шли сзади, разговаривая о том о сём.

Конечно, на эту экспедицию уходил целый день – уроки оставались в абсолютно нетронутом состоянии. Но почему-то обычно везло. Или просто Бывший Булка забыл: мама его за отметки не ругала.

Лишь однажды, помнится, ему после экспедиции влепили громаднейшую двойку. И на той же неделе замечание.

Вот тогда уж нагорело – запомнил!

Причём замечание запало ему в душу своей несуразностью: "Смеялся на уроке географии. Срочно примите меры!"

Какие ж в таких случаях можно меры принять?..

Нынешней зимой Бывший Булка на антресолях откопал дневник с этим замечанием и долго хихикал, сидя на шаткой стремянке, под самым потолком. Хотел Лидке показать, потом воздержался. Из педагогических соображений.

Был он тогда ещё совершенно здоров…

А в Женьку он влюбился после вот какого случая. У них украли одну собачару.

Была она не сказать что сказочной красоты. Как теперь мог понять Бывший Булка, это была помесь пуделя и фокстерьера. На самом деле её, наверно, не украли – кому она сдалась, такая роскошь. Сама небось дезертировала при удачном случае.

Прошло недели две. И вдруг дворовые агенты донесли Володе Терешкову, что Шарика видели с каким-то дядькой. На поводке… Где?! В парке.

Выследить дядьку было делом двух дней. Но конечно, пришлось работать на совесть! Посмотрели, проверили -точно, Шарик. Он послушно бежал за тем дядькой и с поводка вовсе не рвался.

Женька крикнула: "Шарик! Шарик! На, на, на!" (тогда собаки, не то что теперь, были голодноватыми). Шарик обернулся. И дядька обернулся. Постоял секунду и спокойно повёл Шарика дальше.

Наверно, это был совершенно нормальный работяга, какой-нибудь бухгалтер или цеховой мастер. Но тогда он казался им жутко зловещим и даже подлым: собак ворует – гад!..

Проследили, где он живёт. В здоровенном семиэтажном доме, но в полуподвале. Были раньше такие помещения – окна их лежали прямо на земле.

Утром дядька уходил на работу и возвращался часа в четыре или в полпятого. Шарик это время сидел один. Всё было ясно: надо залезть в окно, в форточку. Мысль о том, что можно просто прийти и потребовать, им даже в голову не приходила. Это теперешние ребята – Лидка, например! – они тебе со взрослыми о чём хочешь и своё докажут – будьте любезны! А тогда всё было другое.

Короче говоря, украсть!

На следующее утро они оставили портфели под лестницей в Володином доме и отправились "на дело"… И вот он, тот дом, и вот оно, то окно. В две-три минуты раз из парадных выходили жильцы. Страшно! Однако ждать и того хуже!

Где бы ни стала их троица в том чужом огромном дворе, везде они простреливались взглядами – из любого окна, из каждой приоткрытой двери.

"Я пошёл, вы на атасе", – сказал Володя. И Бывшему Булке не хватило духа поспорить, что, мол, почему ты, а не я.

Они уже заметили, что форточку тот дядька всегда оставляет приоткрытой. Теперь Володя быстро распахнул её. И, не оглядываясь, стал протискиваться внутрь.

И не протиснулся… Не пролезал он в эту проклятую форточку. Булка, который был Булкой не только за фамилию и хороший характер, но немного ещё и за комплекцию, не пролез бы тем более!

И тогда Женька похлопала Володю по спине. Он вылез из форточки, посмотрел на Женьку и, ничего не сказав, отступил от окна.

Теперь стала завинчиваться Женька. Она тоже не была очень уж худенькой. Но бог её знает, как это у неё! Она туда влезла, как бы проскользнула… На мгновение мелькнула трусиками, чулками… Незнакомое волнение охватило Булку, он густо покраснел. Он прямо чувствовал, что именно густо!

Очень скоро на свет божий появился Шарик, и Булка, прицепив поводок, бросился вон со двора. Раньше это поручение казалось ему таким важным и почётным (считалось, что он лучше всех бегает), теперь ему жаль было оставлять Женьку наедине с Володей, не быть защитником её у вражеского каземата.

Бывший Булка бежал не чуя ног, рядом бежал Шарик, которому, видно, надоели чинные прогулки по парку…

Но когда Булка примчался в Володин двор, к знакомому сараю, он вдруг понял, до ужаса ясно сообразил, что Женька вовсе не нуждается в его так называемой защите. У неё уже есть… Володя.

Он привязал собаку к ручке и пошёл прочь.

Деваться ему было некуда, и он отправился в школу.

Растерянность его и этот поступок, в котором и на волос не было злого умысла, сыграли в его судьбе, как говорится, роковую роль.

Несмотря на то что он прогулял урок, никто этого не заметил. А Володя и Женька пришли только на следующий день. Да так неудачно вышло, что их несколько раз вызывали на советы отряда, родительские собрания. И получилось, что Булка отделался лёгким испугом, струсил, чуть ли не предал, а они пострадали.

Снова Булка подружился с Володей и Женькой только в классе девятом. Но навсегда между ними осталось стоять мнимое его предательство. Хотя оно с высоты сорока лет кажется просто забавной шуткой, воспоминанием детства, но всё равно и теперь стоит! Даже несмотря на то, что Володя погиб, а Женька сто раз позабыла тот случай.

Он проснулся с таким ощущением, словно его разбудили, хотя его никто не будил.

Открыл глаза и сразу встретился с глазами Снегирёва.

– Ну слава тебе господи! – сказал тот. – Всё же не совсем ты конченый человек.

– В каком смысле? – спросил Бывший Булка сонным баском.

– В таком, что, когда на спящего смотришь… на нормального, конечно, он обязан проснуться.

– Ну уж прямо обязан!

– Если у него, конечно, интуиция присутствует хоть на грамм! – Снегирёв помолчал некоторое время, словно раздумывая, говорить или нет. – Я тебя, между прочим, сегодня всю ночь исследовал. Ты как улёгся вечером, так на одном боку и продрых.

Бывший Булка улыбнулся, пожал плечами. Ну и…

– Нервы у тебя, дядя, исключительные! Ты бок-то себе не отоспал?

– Да… нет… – Бывший Булка смутился. – А ты-то чего колобродил?

– Насплюсь ещё! – сказал Снегирёв неожиданно угрюмо. – Насплюсь, не бойся!

Бывший Булка поскорее ушёл умываться, чтобы не начинать с утра пораньше неприятных разговоров.

Настроение у него стало неожиданно хорошее. Разве плохо, когда тебе говорят: "Ну парень! Нервишки у тебя крепкие!" – или что-нибудь в этом роде. Бывший Булка с удовольствием умылся ледяною водой. Она казалась удивительно живой, словно колодезной, словно не прошла двадцать километров по железным трубам, не процедилась через разные там фильтры, хлоры и фторы. Что-то мгновенно припомнилось ему – какой-то поход, Грибачевский, Володя, Лёшка Чичугин… Утро на сеновале, с дырявой, пробитой солнцем крышей, и вода – из речки, не то из колодца…

А вообще-то он был человек сугубо городской. Свободные летние деньки проводил на стадионах да в парках или на знаменитом пляже в Серебряном бору.

Сегодня был приёмный день. И значит, можно ожидать появления Лидочки. Правда, вчера пришла передача и записка от Маринки: "Всё нормально, я чувствую себя неплохо, Лида закончила четверть как обычно. Николай, родной, в записке обязательно скажи, что тебе передать из еды".

Бывший Булка исхитрился – прошиб его пот вдохновения, – и он написал, что, мол, пришлите мне замаринованную Лидку и налидированную Маринку. И был ужасно доволен собой. Может, оттого и проспал всю ночь на одном боку, как святой.

Исключительно для убийства времени он после завтрака пошёл в зимний сад и, конечно, тут же был затянут в доминошную компанию. Он лупил фишками об стол – и, между прочим, всё к месту, к месту, – а сам думал: "Придут сегодня мои бабочки, никуда не денутся!.."

После обеда началась предстартовая лихорадка. Снегирь болтал болты о том, что "все пилюльки сверху помазаны надеждой, а внутри лежит враньё!" (Бывшего Булку облучали, а Снегирёв и Старик глушили лекарства).

Он вышел в коридор и минут сорок ходил взад-вперёд, объясняя себе, что надо двигаться, а то захиреешь. И при этом знал, что в здешнем химично-больничном воздухе что гуляй, что не гуляй.

За пять минут до срока он отправился в палату, сел, весь изнутри напряжённый. Минута в минуту явилась к Снегирю его красавица, потом пришла Старикова старушка.

Бывший Булка понимал, что надо выйти, не мешать людям. Но куда? В коридор? Стыдно. Уйти в зимний сад? А вдруг Лидка с Маринкой не найдут его. И продолжал сидеть – напряжённый, несчастный.

Лидка опоздала на двадцать пять минут. Конечно, она и в голове не держала, что это имеет какое-то значение. Впорхнула в палату, гордая собой, в брючках, в блузочке (или как там они называются, современные кофты, – батник, ватник?..). Она не успела войти, а он уже её услышал. Хотел сдержаться, да не сумел – вскочил… Кровь ударила в сердце, в голову. Его шатнуло, он схватился за холодную кроватную спинку. Лидка не заметила… Сквозь синий снег, мелькавший перед глазами, он пошёл к дочери.

Успокоился уже в коридоре. Он шёл, чувствуя в ладони Лидкину ладошку. Они ходили так давным-давно, в её раннем детстве, потом не ходили лет семь или восемь. И вот сейчас снова… С мальчишками, что ль, научилась, подумал Бывший Булка, или чтоб отцу приятное сделать?

Они сели на облюбованную им и почему-то не занимаемую никем лавочку.

– Я тебе апельсины принесла и котлеты, – сказала Лидка. Он что-то машинально сострил про апельсины в котлетном соусе. А в сердце задвигался неприятный червячок: по странному совпадению то же самое было вчера в Маринкиной передаче. Для проверки он вынул поллитровую банку, в которой, словно в террариуме, лежали котлеты. Шутливо понюхал их через стеклянную стенку.

– Сама жарила! Точно?..

Лидка прямо-таки зарделась от гордости.

– Ну, мама-то помогала? – сказал он голосом счастливого семьянина. И специально не смотрел на неё в этот момент. А когда глянул…

Без улыбки, без веселья лицо её, оказывается, было похудевшим, и глаза какие-то слишком серьёзные, и под глазами… Эх ты, отец позорный! Как же ты сразу-то?..

Однако в секунду собравшись, он сделал вид, что ничего не заметил. И только взглядом показал, что, мол, чего же ты не отвечаешь?.. Лидка улыбнулась напряжённо:

– Её в командировку послали.

– Когда?

– Позавчера… В Ленинград. С каким-то автором гранки читать, не то ещё чего-то…

Врала уверенно. Значит, всё продумала заранее. Что же там у них творится?.. Бедная ты моя Лидочка!..

В аварийной этой, неожиданно возникшей ситуации он мгновенно решил пока ничего не замечать. Разберёмся!

И с места в карьер он пустился шутить да острить, утаскивая её от слишком близкого разговора про мать. А Лидка и рада – лишь бы подальше от опасного места.

Из этого разговора Лидка вынырнула с дневником в зубах. Ну да, у неё же третья четверть кончилась. Маринка говорила, что… Лидка раскрыла дневник на последней странице, подала ручку: распишись. Надо же, всё учла! Как взрослая. Он сжал кулаки – чуть эту ручку не поломал.

А! Весь фокус был в отметках. Троек вообще ни одной. Четвёрки пополам с пятёрками. Даже пятёрочек, пожалуй, больше! Он стал считать – специально громко. Так и есть, пятёрок больше. Лидка рдела, как первомайский флаг!

– Я просто не успела вовремя взяться. – Она раскрыла страницы последних недель. – А так-то во, видал?

Это были одни пятёрки. Четвёрка по литературе выглядела среди них совершенной сиротой.

Не спеша, со вкусом он расписался под четвертными. Потом, хотя это вовсе и не требовалось, под теми неделями с потрясающими отметками.

Под теми неделями, что он болел!

Это она меня лечит!..

Бывший Булка готов был разреветься прямо сейчас, прямо здесь, в этом так называемом зимнем саду. Но не разревелся, конечно, ни в ту секунду, ни после, когда Лида ушла. Давненько он этим не занимался, да и вообще кажется, забыл, как это происходит.

Спит Старик, и Снегирь спит, ворочаясь с боку на бок, словно кровать ему горяча…

Что же дома там? Маринка не знает Лидкиных отметок. Лидка не знает, что мать вчера приносила передачу.

Лидка говорит: мама в командировке. Зачем? Чтобы я не расстраивался. Значит, всё понимает.

Он попробовал представить себе Маринкино лицо. Но вместо этого увидел Женьку… Женю… Не такую, какой она стала теперь. А молоденькую девочку, едва окончившую школу. Володя Терешков в это время служил в пограничных войсках, а Булка первый год работал на заводе.

Булка тогда часто виделся с Женей. Он охранял её… для Володи. А сам просто рад был с нею видеться.

А потом Володя вернулся из армии, и они поженились. Булка видел, Володя не так её любит, не так сильно, как она его. Но Володя был такой, что уж если слово дал – значит, закон… Или Булке это всё казалось. Шут его знает, и кто теперь определит, когда жизнь всё перекрутила по-своему. И поставила каждого из них на своё место.

А Булка долго ещё потом не женился. Не потому что чего-то ждал. Просто не мог.

Наконец появилась Маринка. Красивая, ёлы-палы, с ума можно сойти! Да ещё плюс море, да ещё плюс горы – одним словом, Крым!

Поехали в Петрозаводск, где жили её родители: "Знакомься, мама, это Николай… Нет, он пока на заводе…"

Там же они и расписались. Собрали Маринкины вещички – и пока. С тех пор Булка виделся с Маринкиными родными раза три. Последний раз пять лет назад, когда хоронили тестя.

И не то чтоб он их как-то там особенно не любил. Он вообще к людям относился терпимо. И старался думать, что не человек виноват в том или другом грехе, а причина. Причину удалишь, и человек сразу станет лучше.

Но с Маринкиными что-то… не хотелось видеться. Маринка ездила. А он всё ссылался на дела. Да ей, кстати, и проще бывало уехать: и когда студенткой была и когда в редакции стала работать.

Конечно, и он мог бы вырваться, да не очень тянуло. Они все ужасно дружно жили между собой. Такая семья расчудесная. Папа, мама, детки – все вместе, в одном доме.

"…Вовочка, ноги не промочи! Мариночка, шарфом укутайся!.."

Ты о себе лучше подумай, а они пусть сами о себе подумают! (Это уже о чужих.) Вова! Вот чудилка! Скажи: нету денег. И не давай". (Вова – это их сын, Маринкин младший брат.)

Когда же они Лидку выругали, что она с кем-то шоколадкой поделилась ("Тебе дедушка затем гостинец покупал?!"), Бывший Булка хотя и сдержался, но решил более с ними не видаться – от греха подальше.

А Маринка? Говорят, яблоко от яблони недалеко падает. И всё же в главном он верил ей до капли. Никогда не забывал, как она просила: "Только увези меня отсюда… Не спрашивай, потом поймёшь!" Такого зря не скажешь.

Да, в главном он не сомневался. Правда, "главного" пока не было в их жизни. Везло!.. А теперь вот вышло наружу её домашнее воспитание! Детство золотое…

Вот, Лидка, учись. На собственной матери, а учись. Думаешь, что детство промелькнуло и нету?.. А оно всё в тебе осталось… Потом перевоспитываться тяжело. Так что крепче живи, Лидка, старайся на всю катушку!

Но как ей сказать об этом, какими словами? Серьёзными? Или перевести на шутку?

Потом он снова стал думать о Маринке. И понемногу -может, оттого, что уже перевалило за полтретьего ночи, а сна не было ни в одном глазу – в нём всё больше стала раззадориваться обида: как ты ни крути, а продала тебя Мариночка! На секунду он мстительно подумал, что надо развестись с ней. Но тут же мысль эту, как птицу влёт, сбила другая: "Развестись!.. А ты выйдешь ли отсюда?"

И так горько стало. И подумал, что не на той он женился, проявил слабость, не до конца дрался с судьбой.

И знал, что ничего уже нельзя изменить.

Вдруг, словно на суде, до него дошла очень простая и беспощадная мысль. Да, я мог бы жениться на Жене, только для этого надо было бы…

Надо было, чтоб Володю убили на шесть лет раньше…

Некоторое время Бывший Булка прислушивался к этой мысли.

Но скоро понял, что она ещё не самое страшное.

Если б Володю убили на шесть лет раньше и, значит, он, Булка, не поехал бы в шестидесятом году в Крым, не встретил бы Маринку… то, стало быть, никогда бы не родилась Лида!

Бывший Булка сел на кровати, покачал головой. Старик пробормотал что-то во сне и тихонько захрапел.

Вот как всё повёрнуто жизнью. Вот как крепко все мы прибиты по своим местам!

Чувствуя босыми ногами неприятный больничный пол (шлёпанцы его слишком уж топали), Бывший Булка подошёл к окну. Как видно, наступила уже настоящая весна. Даже среди ночи мостовые оставались слякотными, а вдоль тротуаров продолжали течь чёрные городские ручьи.

Сева, Надя… И хорошо, что не звонят. Не нужны… Одна-одинёшенька она шагала по парку. Сюда любил водить её когда-то батянька. Тут они на санках гоняли по аллеям. И с горок, слалом между деревьями… Не пробовали? И не пробуйте. Голову сложить, шею свернуть – запросто! Однако ж они не свернули и не сложили с батянькой, а только закалили характер. Закалили? Ну так и держись!..

Пролетишь мимо всех опасных поворотов, прогрохочешь по всем буеракам, кусты погонятся за тобой и не успеют схватить, и лишь последняя ветка хлестнёт тебя по шапке, по шубе… Привет! А нам не больно ни капельки!.. И вылетаешь на белый простор, на пруд. Кое-где снег посдувало, и несёшься по гладкому каменному льду – кажется, у санок мотор, опять быстрее помчались. И потом: "Прощайте, товарищи!" – в сугроб, головой, со всего маху… Пум! Лежишь и чуешь: уже мчится батянька тебя спасать.

Но сейчас на все эти знаменитые горки, кусты, деревья, на пруд с ненадёжным, похожим на серую промокашку льдом падал, не торопясь, холодный дождь. И снег проседал, проседал, и с чёрных веток капало, и лёд становился всё ненадёжней. В такую погоду надо бы под зонтом гулять, да как-то глупо: зонт и зимнее пальто…

В такую погоду вообще гулять не надо.

Но и дома сидеть в такую погоду тоже плохо. И уроки делать, и по телефону звонить. А телевизор смотреть в такую погоду – просто отрава. Да и кем надо быть, чтобы средь бела дня одной в квартире смотреть телевизор.

Лучше уж гулять, мокнуть в зимнем пальто…

Сапоги ещё не начали хлюпать, но уже готовились к тому. Мех на воротнике сделался прилизанным и пах какой-то псиной, хотя цигейка псиной пахнуть никак не могла.

Ей даже к батяньке сегодня путь закрыт – день неприёмный, кто ж тебя пустит. И к матери тоже путь закрыт… Ещё, правда, есть у неё петрозаводская бабушка. Но ведь они не видались тысячу лет, да и где тот Петрозаводск!

А школа? У неё был миллион человек знакомого народу. Но сейчас почему-то никто из них не годился.

Что ж, одной, значит, лучше? Уж лучше одной!

Да неужели на свете не осталось ни одного человека, который мог бы выручить её сейчас из этого одиночества?

Нужно, чтобы был взрослый. И в то же время чтобы он не слишком развзросливался. Чтобы мог понять человека.

Как бы единым взглядом она охватила всех, кого знала на этом свете. Лица вспыхнули на миг и отступили, погасли. Кроме одного… Добрыми, внимательными и удивлёнными глазами на неё смотрела Надя.

Так беги же скорее, звони!

И знала, что нельзя.

Азовское сверкало, словно драгоценный наконечник, а дальше тянулся тёмный и дымный хвост недомолвок, обид, холодных и кратких разговоров. И наконец последний разговор-крик чертил на всём жирный и окончательный крест.

И оставалось ей только одно: ходить и мокнуть в неуютном ветреном парке.

Утром после завтрака был парадный обход. Кроме их обычного врача, присутствовал ещё профессор – высокий полный мужчина, седой, с крючковатым носом. Из-под него, как две метлы, торчали усы. За профессором белой почтительной толпой шелестели студенты. Даже самые буйные больные, типа Снегиря, мгновенно умолкали.

В наступившей тишине Павел Григорьевич (их лечащий) кратко докладывал о больном. А потом профессор начинал вещать, изредка разбавляя медицинскую речь понятными словами. Студенты почтительно слушали, но понимали, как казалось Бывшему Булке, тоже далеко не всё. Павел стоял с каменным выражением лица.

Бывший Булка, придя сюда, сразу поверил Павлу: Павел за ним следил, Павел должен был делать операцию. Павел, а не профессор, залётная птица. Именно Павел, который казался Бывшему Булке более надёжным и твёрдым.

А Павел Булкино отношение, видно, знал. Чувствовал. Бывший Булка ходил, у него как бы в любимчиках. Вот и сейчас, задержавшись у Булкиной постели, он тихо сказал:

– Филиппов, в одиннадцать тридцать зайдите ко мне.

Ровно в двадцать девять минут двенадцатого Бывший Булка был у дверей его кабинета. Перевёл дух, подождал ещё немного. Пора. Говоря по правде, он робел перед Павлом.

Павел курил сигарету, что было, конечно, против правил. Дым повисал в комнате некрасивыми обломанными облачками, а потом вдруг вылетал в окно, подхваченный ветром, проносившимся по улице.

– Садись, – сказал Павел строго. – Не нравишься ты мне сегодня. Скучный. А это плохо! С таким настроением…

Бывший Булка пожал плечами.

– Физиономия чёрная – спал сегодня безобразно, – продолжал Павел жёстко. – Смотри сам, Николай! Господь бог будет лечить тебя в другом месте. А здесь люди лечат. Я в частности. И мне надо помогать.

Бывший Булка молчал, не зная, что ответить, только внутренне как-то подобрался. Павел потушил сигарету.

– Значит так, Николай Петрович, дня через три-четыре буду тебе делать операцию.

Бывший Булка вздохнул и невольно задержал дыхание.

– Риск существует. Но без операции тебе дальше пропуска нету, понял?.. Облучать – это уже, как говорится, мимо денег. Наш… – он сделал движение, словно разглаживая пышные профессорские усы, – того же мнения…

Бывший Булка кивнул.

– Операция твоя не из самых сложных. В чём риск? В том, что какая-то частичка… останется. Я её не увижу, понимаешь? Клетка, одна клетка оторвётся… А твоя задача: все свои защитные реакции ощетинить… Ты человек толковый… Подумай над этим – сурово, но без истерик.

Бывший Булка кивнул, да так и остался сидеть с опущенной головой.

– Мне тут твой приятель звонил… Успенский, кажется, да? Есть у тебя такой? "Я, говорит, его товарищ…"

Ужасно приятно стало от этих слов!

– Ну и, в общем, сказал: "Это, говорит, мужик-атлант". Потому тебе заявляю: шансов пятьдесят на пятьдесят. Как на дуэли! Что от меня зависит, сделаю. Что от тебя – будь любезен!

Бывший Булка встал.

– И о профессии подумай…

– В смысле?!

– В смысле… Весьма возможно, что будет отекать правая рука. Плюс ограниченный диапазон движений.

Он вошел в палату, лёг, отвернулся к скучно-синей больничной стене. В этой позе умерла его мама – отвернувшись к больничной стене… На какой-то вопрос Старика ответил: "Голова болит".

Атлант… Ну давай, собирайся с духом… Однако ему было всего лишь страшно. Я должен жить, говорил он себе. И чувствовал искусственность этих слов, чувствовал, что ему страшно.

Он никак не мог представить, что вот и его не будет. То был-был, а потом не будет…

Ему было страшно, и поэтому он хотел жить. Но ведь это его не мобилизует. У страха глаза велики, а силы маленькие.

Вдруг он сообразил… Я боюсь, что меня не будет, а ведь меня так и так не будет. Прежнего меня, Филиппова Николая Петровича, не будет! Теперь уж всё! Раз я не смогу больше слесарем-сборщиком…

Он всегда любил свою работу. Но только теперь понял, чего лишается. Нестерпимо ему захотелось хоть недельку ещё походить на завод прежним Колей Филипповым. Не выходило недельку даже чисто теоретически: до операции четыре дня!

И он понял, что никогда не вернётся в свой цех. Если даже и придёт туда, то уже другим человеком: Филиппов был работяга – золотые руки, а этот… И тогда он подумал: ну, значит, пусть я умру. Я всё сделал, что мог. А больше не могу. Ни кладовщиком, ни сторожем, ни даже директором ему быть не хотелось. А слесарем-сборщиком не давала судьба…

Чушь какая – судьба! А ведь правда: именно судьба, она виновата, а я не виноват ни в чём…

Некоторое время он лежал, как бы уже всё решив. Рассматривал старые царапины на стене – непонятные какие-то иероглифы. Их оставили прежние больные. Кто они были, что с ними случилось потом, Бывший Булка не знал и знать не мог.

На секунду подумал: надо и ему оставить тут свой знак. Однако он не сделал этого – сейчас же вспомнил, что отучал от таких дел Лидку. И отучил!..

Так Бывший Булка стал думать о своей Лиде. Впрочем, он обязательно бы стал думать о ней… через полчаса, через час – обязательно!.. Разве я сделал всё? Всё, что мог? Всё, что обязан перед Лидкой? Рак – ну конечно, тут никто не виноват. А Лидка-то меньше всего! Сам уж как хочешь, но хотя бы для неё ты обязан поймать ту шпионскую клетку.

Он подумал, как Лидочке нелегко жить именно сейчас. Из-за Маринки… Маринки… А сам-то я люблю её?

Да, он её любил. Не так, как мог бы любить Женю, но… Стоп! Ты говоришь: не так? Любил её не так?..

И понял: слишком много прощал! Думал втайне от себя: "А! Неважно! Всё равно! Всё равно это Маринка, а не Женя…" Значит, в Маринкином характере есть и моя вина?

Ему вдруг вспомнилась поразившая его передача по телевизору – про австралийских аборигенов, кажется. Их оттеснили в самые дрянные места. И от этого, наверно, у них появилось какое-то невероятно наплевательское отношение к своей жизни. Так живут на вокзале: можно и на полу переспать, можно и плюнуть куда попало, можно и урну под голову – неважно, ночь перекантовался – и до свидания! А эти так жили всегда…

Теперь он подумал: неужели и я так жил?!

Не так, конечно. Но в чём-то похоже…

Значит, он обязан был остаться не только чтобы Лидке помочь вырасти, не только чтобы Маринку на ноги поставить, но чтобы и самому… Чтобы и самому стать человеком!

Нет, не всё ты сделал, Филиппов. Так что работай, старайся, выздоравливай…

Он встал, открыл свою тумбочку, взял двушки. Представил себе: вот наберёт номер и спокойно-спокойно, будто ни в чём не бывало: "Попросите Филиппову… Маринчик! Привет, это я…"