"ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА" - читать интересную книгу автора (Танидзаки Дзюнъитиро)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мне хочется как можно более честно и откровенно рассказать все как есть о моих отношениях с женой — такие отношения не часто встретишь. Для меня это будет незабываемая драгоценная хроника, а читателям она тоже, возможно, пойдет на пользу.

С каждым днем растет в мире интерес к Японии. Все теснее становится ее связь с другими странами, все сильнее проникают в нее чужеродные идеи. Не только мужчины, но и женщины тянутся вслед за веком, и то, что произошло у меня с женой, возможно, будет уделом многих, очень многих. И все это может показаться чрезвычайно странным.

Теперь я вижу, что с самого начала все у нас сложилось необычно.

Впервые я встретил ее восемь лет назад. Конечно, месяца и числа я не помню. Она служила официанткой в кафе «Алмаз», неподалеку от квартала Асакуса, у ворот Каминари. Ей едва исполнилось пятнадцать лет. Она только что поступила на службу, еще не была настоящей официанткой и считалась как бы кандидаткой на должность «девушки из кафе».

Почему я, мужчина двадцати восьми лет, обратил внимание на эту девочку, я и сам до сих пор не могу понять. Быть может, вначале меня привлекло ее имя. Все звали ее просто «Нао-тян», но я узнал, что полное имя ее — Наоми.

Сначала я решил, что, если написать это имя латинскими буквами, оно будет похоже на европейское. Потом, посмотрев на девушку, я понял, что не только имя ее звучит по-европейски, но и сама она похожа на иностранку.

Наоми казалась умненькой, и я подумал, что будет жаль, если она так и останется официанткой в кафе.

Лицом она напоминала киноактрису Мэри Пикфорд. Да, она походила на иностранку. И это говорил не только я. Сейчас, когда она стала моей женой, многие подтверждают мои слова. От ее обнаженного тела веет чем-то чужестранным. Разумеется, об этом я узнал гораздо позже. Тогда я только видел, как ловко сидело на ней кимоно, и смутно угадывал стройность ее рук и ног.

Чувства пятнадцатилетней девочки понятны лишь ее близким. Если вы спросите, какой характер был у Наоми в то время, я не смогу ответить. Пожалуй, сама Наоми тоже сказала бы, что плохо помнит ту пору, но со стороны она казалась задумчивой, молчаливой. Лицо у неё было бледное, прозрачное, пожалуй, даже болезненное. Может быть, такое впечатление создавалось оттого, что она была новенькой в кафе, не пудрилась, как другие девушки, пока не имела друзей среди сослуживцев и завсегдатаев кафе и потому держалась замкнуто, а когда посетителей было мало, забивалась в какой-нибудь укромный уголок. Возможно, поэтому она и казалась неглупой.

Теперь нужно рассказать о себе. Я служил инженером в электрической компании и получал сто пятьдесят йен в месяц. Родился я в Уцуномии, в префектуре Тотиги. Окончив на родине среднюю школу, я приехал в Токио, поступил в Высший промышленный институт Курамаэ и стал инженером. Каждый день, за исключением воскресенья, я ходил на службу из Сибагути, где снимал комнату, в контору на улице Ои.

Я жил в городе один и при моем заработке ни в чем не испытывал нужды. К тому же и родным помогать не было необходимости: моя семья занималась сельским хозяйством и считалась довольно зажиточной. Отца уже не было в живых, старушка мать и дядя с семьей полностью справлялись с хозяйством, так что я был совершенно свободен от каких-либо обязательств. Но это не означает, что я вел свободный образ жизни. В те дни меня считали обыкновенным, заурядным «сэлэрименом», скромным, серьезным, исполнительным, всегда и всем довольным. В конторе меня называли «праведником».

По вечерам я развлекался — отправлялся в кино или прогуливался по Гиндзе,[1] изредка позволяя себе раскошелиться, заходил в театр «Тэйкоку-гокидзё». Конечно, я был холост, молод и, разумеется, не чужд желания сблизиться с женщиной. Но воспитанный в провинции, я был неловок и необходителен. Поэтому у меня не было ни одной знакомой женщины. Наверное, потому меня произвели в «праведники». Но хотя со стороны я и казался «праведником», в душе я отнюдь таковым не был; на улице или по утрам, когда ехал в трамвае на службу, я всегда обращал внимание на женщин.

И вот как раз тогда я неожиданно столкнулся с Наоми. Я знал, конечно, что есть женщины красивее ее: я встречал их в трамвае, в фойе театра «Тэйкоку-гэкидзё», на тротуарах Гиндзы. Но, думал я, о красоте Наоми пока еще трудно судить. Девочка в пятнадцать лет внушает и надежды и опасения. Поэтому сперва мне хотелось только взять ее к себе и заботиться о ней. Я хотел только хорошо воспитать ее, а потом, если захочу, можно будет и жениться на ней. Такие мысли возникли у меня отчасти потому, что я жалел девочку, отчасти же потому, что моя собственная жизнь была чересчур уж серой, однообразной и мне хотелось внести в нее хоть какие-то приятные перемены. Честно говоря, мне надоело все время снимать комнату в пансионе, хотелось, чтобы и мое жилье изменилось, наполнилось какими-то яркими красками, теплом, можно, например, посадить цветы или повесить клетку с певчими птичками на залитой солнцем веранде, нанять прислугу, чтобы она занималась стряпней и уборкой… Если Наоми будет жить у меня, она сможет выполнять обязанности служанки и в то же время станет для меня певчей птичкой… Таков, в общих чертах, был ход моих мыслей.

Но в таком случае, почему я не думал о женитьбе на какой-нибудь девушке из приличной семьи? Тогда я не имел для этого достаточно храбрости. Это нужно объяснить несколько более подробно.

Я — человек трезвых взглядов и не люблю, да и не способен ни на какие экстравагантные выходки. Но, как ни странно, взгляды мои на брак — самые передовые.

Обычно люди усложняют брак торжественным ритуалом. Начинается сватовство, узнают взаимные желания, потом устраивают смотрины и, если обе стороны согласны, опять посылают сватов и обмениваются подарками. Потом на пяти, иногда на семи, а то и на тринадцати тележках везут приданое невесты в дом жениха. Затем начинается свадебная церемония, свадебное путешествие и сатокаэри.[2] Тянется томительная процедура. Я ненавидел все это! «Моя женитьба будет обставлена проще, свободнее…» — думал я.

Если бы я захотел жениться, в то время нашлось бы немало желающих выйти замуж за человека с твердым характером и отличной репутацией. Я пользовался доверием компании, и каждый отец был счастлив принять моих сватов. Но «сватовство» мне претило. Можно ли за одну или две встречи во время смотрин узнать друг друга? Можно ли за час или два настолько узнать девушку, чтобы решиться сделать ее спутницей на всю жизнь?

Лучше всего, говорил я себе, воспитать девочку вроде Наоми и, когда она подрастет, жениться на ней, если она понравится. Я не хотел брать в жены образованную или богатую девушку, нет! Превратить девочку в своего друга, день и ночь следить за тем, как она растет, развивается, — это неоценимая радость, по-особому интересная. Мне не хотелось вести скучную семейную жизнь. А с Наоми мы жили бы беззаботно и вольно, вели бы, что называется, simple life…

В современной японской семье непременно должен быть комод, очаг, подушки для сидения — все на своих определенных местах. Обязанности мужа, жены и служанки точно разграничены, нужно поддерживать дружбу с родными и соседями. Это требует лишних расходов, все это сложно, безрадостно, и молодого «сэлэримена» ждут ненужные хлопоты. С этой точки зрения, я считал, что мои планы — своего рода выход из положения.

Обо всем этом я сказал Наоми месяца через два после нашего знакомства. Желая ближе узнать ее, я проводил каждый свободный час в кафе «Алмаз». Наоми очень любила кино, и по выходным дням я водил ее в парк глядеть кинофильмы. На обратном пути мы заходили в европейский или японский ресторан.

Наоми всегда предпочитала молчать и никогда не проявляла ни радости, ни недовольства. Тем не менее, когда я приглашал ее куда-нибудь, она никогда не отказывалась. «Да, хорошо…» — просто отвечала она и охотно ходила со мной повсюду.

Что она думала обо мне, почему ходила со мной — этого я не знал, она была еще совсем ребенком, ее глаза доверчиво глядели на мужчин. Мне казалось, что я был для нее просто «дяденькой», который водил ее в любимое кино и угощал вкусными кушаньями. Я, в свою очередь, в то время не хотел стать для нее кем-нибудь больше, чем добрым, любящим «дядей». Когда я вспоминаю те дни, нежные, как сон, мне чудится, что мы жили тогда как в сказке. О, если бы можно было повторить это сладостное время!..

— Тебе хорошо видно, Наоми? — часто спрашивал я, когда зал бывал переполнен и нам приходилось стоять.

— Ничего не видно, — отвечала Наоми, изо всех сил пытаясь приподняться на цыпочках и смотреть поверх голов.

— Ты ничего не увидишь. Сядь на перила и держись за мое плечо. — Я поднимал ее и сажал на высокий барьер. Она садилась, ноги висели в воздухе, и, уцепившись одной рукой за мое плечо, впивалась глазами в экран. «Интересно?» — спрашивал я, и она отвечала: «Интересно!» Но никогда не восхищалась так, чтобы всплеснуть руками или прыгать от радости. Она молча смотрела на экран, и только по лицу ее, по широко открытым глазам можно было понять, что она любит кино.

Когда я спрашивал: «Ты не голодна, Наоми-тян?», она часто коротко отвечала: «Нет!», но если бывала голодна, без стеснения отвечала, что хочет есть, и откровенно говорила, что именно — европейское или японское блюдо.