"Солдат по кличке Рекс" - читать интересную книгу автора (Сопельняк Борис Николаевич)

XII

Пятый день громыхала битва, которой суждено было стать величайшей в истории Второй мировой войны. Фашисты бросали в бой все новые и новые силы, они старались во что бы то ни стало добиться решающего успеха. Наша оборона вминалась, вдавливалась, от этого становилась еще плотнее — и фашистские дивизии одна за другой переставали существовать.

Полковник Сажин, от дивизии которого осталось меньше полка, давно понял замысел командования и перестал просить подкрепления: измотать противника, втянуть в сражение все его резервы, сохранив при этом свои, перейти в решительное наступление. Но для этого нужно знать, что у врага нет ни одного свежего взвода! А как это узнать?

— Эх, Громова нет, — сокрушался комдив. — Правильно он говорил: разведчиков надо беречь. Но ведь и танки кто-то должен был остановить. Всех саперов и разведчиков представлю к орденам, а Громов достоин звания Героя. Жаль, что посмертно. А куда девать собаку? Передать Орешниковой — сразу поймет, что Громова нет. Сказать, будто он на задании, — не поверит, без Рекса в разведку он не ходит. Нет, ее надо держать в неведении. Закончится вся эта карусель, исхитрюсь отправить Машу в тыл. А как ей жить дальше? Жаль девчонку, честное слово, жаль. Но сын у Громова должен быть. Должен! Иначе что же это такое получается?! Прожил человек всего ничего, воевал — дай бог каждому, геройски погиб — и чтоб он не имел права хоть на кроху счастья?! Жизнь должна оставлять после себя жизнь! Не-ет, уж кто-кто, а парнишка Громова имеет право на жизнь. И собака эта, будь она неладна, пригодится. Рекс, ну съешь что-нибудь. Тушенка вот американская, сгущенка… Сдохнешь ведь. Ну нет хозяина, нет. На задании он. Вру, конечно, беспардонно вру, но что делать? Жить-то ведь надо.

Рекс лежал в углу блиндажа. Запавшие бока, заострившаяся морда, свалявшаяся шерсть, обвисший хвост — все говорило о том, что собака больна. И Рекс действительно был болен: он тосковал по хозяину. Рекс не мог ни есть, ни пить, ни спать — он напряженно смотрел в дверной проем, боясь пропустить появление хозяина. Он придет, Рекс чувствовал, что он придет, главное — не проспать его появления. Все желания, вся жизнь Рекса сводились только к этому. А ко всему остальному он стал настолько безразличен, что позволял себя гладить, трепать уши, а то и отталкивать, если оказывался на чьем-нибудь пути.

Все это увидел вернувшийся из безрезультатного поиска Седых. Бравый старшина был прекрасным исполнителем, слыл трудягой, а в разведке такие люди нужны, но придумать что-то хитрое, сбивающее фрицев с толку, расставить силки, в которые сам собой попался бы «язык», Седых не мог. Старшина понимал это и лишь виновато моргал белесыми ресницами, когда его распекал комдив.

— Пять дней без «языка», — уже не гремел, а вздыхал полковник Сажин. — Как воевать? Нет, ты мне скажи, как воевать? Пленных полно, но все они с передовой. А мне нужно знать, что делается в их тылах! — вдруг чисто по-громовски врезал он кулаком по земляной стене. Но сделал это неумело, отшиб пальцы и, поморщившись, слизнул кровь со ссадины. Потом безнадежно махнул рукой и спросил: — Слушай, старшина, а тебя-то Рекс признает?

— Знать — знает. Но признает только капитана Громова и, вы уж меня не выдавайте, — виновато моргнул Седых, — младшего сержанта Орешникову.

— Тоже мне, тайну открыл, — усмехнулся Сажин. — Жену Громова вся дивизия знает. Да-да, жену! — с нажимом повторил полковник. — Поэтому слушай приказ: отвести Рекса в медсанбат и передать Маше. Будет спрашивать, в чем дело, объясни, что капитан Громов в длительном поиске, пошел, мол, по тылам противника. И вообще! — повысил он голос. — Пока не получили официального извещения, пока сами не предали боевого товарища вот этой земле, — топнул он ногой, — приказываю командира разведки считать без вести пропавшим!

— Так точно, без вести пропавшим! — подхватил Седых.

— То-то! Мало ли что видели саперы: бросился с миной под гусеницы «тигра». Может, отшвырнуло взрывной волной или что-нибудь еще… На войне не такое бывает. Но Орешниковой об этом ни гугу!

— Есть, ни гугу, — козырнул Седых. — Прошу прощения, товарищ полковник, вы прямо надежду дали. Может, и правда, лежит где-нибудь наш капитан и ждет. А что, если пошуровать в том месте по воронкам да канавам?

— Уже шуровали. Без тебя догадались. Но сначала там шуровали немцы.

— Не может быть! Нет, в плен наш капитан не сдастся! Вы что?! Да он! Да как вы могли такое подумать?! — налился краской Седых.

— Помолчи, не кипятись. Разве я об этом? Я только говорю, что тот участок пять часов был у фрицев. Могли они собрать контуженых и раненых?

— Не могли. Не до того было. Наша артиллерия вела такой огонь, что им не высунуться.

— Верно говоришь. Ладно, что-нибудь придумаем. А пока затишье, бери собаку и веди в медсанбат.

Седых потрепал вялые уши Рекса, предложил кусок сахару, но тот даже не посмотрел на него. А когда старшина взял его за поводок и куда-то повел, Рекс послушно поплелся следом. Как-то сразу дали себя знать все раны, и Рекс с трудом волочился, припадая на перебитые лапы, а из глотки вместо ровного дыхания вырывался мерзкий сип. Но Рекс шел. Ему было все равно куда и зачем идти. К тому же он чувствовал, что хозяин в этом блиндаже не появится. А раз так, какая разница — лежать, сидеть или тащиться по развороченной земле.

Первым увидел Рекса доктор Васильев. Он стоял в заляпанном кровью халате и деловито сортировал раненых: на стол, на перевязку, в тыл…

— Вот, — козырнул Седых. — Полковник Сажин приказал передать младшему сержанту Орешниковой.

Васильев взглянул на Рекса и опустился на пенек.

— Неужели? Где? Когда?! Не может быть!

— Прорвались танки. Комдив приказал взять саперов и остановить. Наши ребята тоже пошли, но капитан уговорил часть разведчиков оставить. Из саперов кое-кто уцелел, а наши не вернулись. Я тоже должен был быть там. Там, а не здесь! — вдруг заплакал Седых. — Ну почему он меня не взял? Почему я жив? Как жить? Как людям в глаза смотреть? Век себе не прощу. Эх, товарищ капитан, какой это был командир! За таким хоть в огонь, хоть… Не взял он меня в огонь, не взял. А как мы слушали соловьев!..

Слезы катились из закрытых глаз старшины. Он понимал, что так нельзя, но никак не мог с собой совладать. Васильев достал какой-то флакончик, заставил старшину отхлебнуть — и тот успокоился.

Потрясенный Васильев не мог сказать ни слова. Уж кто-кто, а он, каждый день имеющий дело со смертью, мог бы привыкнуть к тому, что на войне бывают не только раненые, но и убитые. Но Виктор? При чем тут его лучший друг Виктор Громов? Чтобы такой лихой парень позволил догнать себя какой-то дрянной пуле? Да и что ему пуля, он совладает и с пулей! Наконец, в нем проснулся врач.

— Стоп! Спокойно. Хоть что-нибудь от него осталось? Где схоронили?

— То-то и оно, что ничего не нашли. Саперы сказали, взрыв был чуть не до небес.

— Так. Понятно. Маше ни слова. Впрочем, я сам. Давайте Рекса. Можете быть свободны. Нет! Стойте! И слушайте! Слушайте меня, старшина Седых!

Васильев приблизил сузившиеся глаза к самым ресницам старшины и шипяще процедил:

— Отомстить надо! Слышите, старшина? Так отомстить, чтоб их берлинским матерям сто лет не выплакать слез! Бить их, гадов. Бить, топтать и жечь, пока последний ублюдок со свастикой не будет закопан в этой земле!

— Хрен им, а не нашу землю! — взъярился и Седых. — Вытащить. Вытащить всех до единого, чтоб не оскверняли русскую землю. И пусть их закапывает фюрер на своей главной площади. Чтоб видели ихние потомки и зареклись ходить в наши края! А за командира отомстим. Слово! Все, ухожу из разведки. Надоело таскать целеньких фрицев. Теперь буду убивать! Ну и накрошу же я, ну накрошу! Прощайте, товарищ капитан, может, не доведется…

— Прощай, — протянул руку Васильев. — Воюй, как учил командир, с умом!

Маше доктор Васильев решил ничего не говорить. Он взял поводок, отвел Рекса в свой блиндаж, плеснул в миску супа, убедился, что Рекс на еду не реагирует, понимающе покачал головой и ушел в операционную палатку. Там на столе лежали изувеченные крупповской сталью люди. Их дальнейшая судьба была в его руках, и он вкладывал в эти руки всю свою душу, все сердце, чтобы отвоевать у смерти молодые жизни.

Да, поле боя хирурга на операционном столе. Часто он даже не видит лица раненого, не знает ни его имени, ни звания, ни возраста, ни семейного положения. Но хирург сражается своим скальпелем с автоматом, танком или самолетом врага, изувечившими человека. И как часто маленький скальпель Васильева оказывался сильнее «тигров», «пантер», «юнкерсов» и «мессершмиттов»!

Седых вернулся в штаб, доложил комдиву, что задание выполнил, и тут же заявил о своем решении уйти из разведки в любой стрелковый взвод.

— Прошу не отказать, — настойчиво закончил он. — Все равно живым я теперь не донесу ни одного «языка».

Полковник Сажин понял, что неволить старшину не имеет смысла. К тому же в ротах большие потери. Так старшина Седых попал во взвод лейтенанта Ларина и стал его заместителем.

Каких-то семь дней назад Игорь Ларин был чистеньким городским мальчиком, нежданно-негаданно надевшим военную форму. Его прочили в филологи, да и сам он больше всего на свете любил библиотечную тишину. Но когда весь курс, включая девчонок, решил идти на фронт добровольцами, Игорь тоже отправился в военкомат. Он шел и думал: как это прекрасно — быть добровольцем, как мужественно — отказаться от брони, скрыть от врачей, что у него слабые легкие, а потом вернуться домой с повесткой и всю ночь успокаивать плачущую мать. А ранним утром — на поезд и под гром оркестра на фронт.

На самом деле все получилось шиворот-навыворот. Его долго и придирчиво осматривали медики, заставили заполнить множество анкет, долго сетовали, что он изучает французскую литературу, вот если бы немецкую и знал язык. Игорь ничего не понял в этих намеках и пришел в себя в небольшом волжском городке, где в старой школе размещалось пехотное училище.

Как ни странно, курсант Ларин оказался одним из лучших. То ли сказывалась старая привычка: уж коли учиться, то учиться как следует, то ли проявилось его вечное стремление быть первым. В аудиториях и классах это не составляло труда, но в поле… Одному Богу известно, сколько трудов стоило Игорю научиться быстрее всех окапываться, лучше всех стрелять, в рукопашной не звереть, а побеждать умом и четким знанием приемов, терпеть до колик в животе, но лидировать в изнурительных марш-бросках.

Увешанные орденами однорукие и одноногие преподаватели с удовлетворением наблюдали, как из неумехи студента выковывается настоящий офицер. Иной раз, отложив костыль, командир их роты капитан Деревьев брал автомат и показывал совершенно немыслимые приемы стрельбы, а потом не успокаивался до тех пор, пока их не осваивал Ларин. Другой бы возмущался, что, мол, за дополнительные занятия, когда вся рота отдыхает?! Но Игорь понимал, что цена этой науки — жизнь, что на фронте времени на учебу не будет и чем большему он научится здесь, тем больше шансов не только уцелеть, но и хорошо воевать.

А хорошо воевать — стало для него смыслом жизни. Дело в том, что Игорь был отчаянно честолюбив и не считал это недостатком. «Честолюбие — от слова честь, — рассуждал он. — А что может быть дороже чести? Значит, честолюбивый человек никогда и ни за что не уронит и не запятнает своей чести. Раз так, то он будет работать, учиться и воевать лучше всех! Но если он лучше всех делает свое дело, то почему бы и не воздать ему по заслугам? Значит, лауреатами, орденоносцами и вообще героями становятся честолюбивые люди. Раз уж я стал военным, то почему бы не носить в ранце маршальский жезл?! А что, чем черт не шутит! Нет уж, на шутки черта рассчитывать не будем, — оборвал он сам себя. — Делом, только делом и личным примером! И чтобы ни пятнышка на совести! Деревьев прав: командир имеет право на многое, он даже может послать на верную смерть, но трусость или бесчестный поступок — не для командира. Поэтому и нужно в кармашке-пистончике держать заветный патрон. Все это бесспорно, но… если отрывает ногу, пулеметчик убит, рота отступает, а немцы в пятидесяти метрах, не каждый, как Деревьев, может доскакать до пулемета и полчаса крошить фрицев. В такой ситуации ручаться за себя трудно. Один, дабы не попасть в плен, использует заветный патрон, другой же думает не столько о чести, сколько о том, чтобы не сдать высоту. Но ведь не сдать высоту — это и значит быть по-настоящему честолюбивым! Да-да, именно так! И Деревьеву честь воздана. Я уж не говорю об орденах. Заслужить любовь курсантов ох как трудно, а мы его боготворим».

С такими мыслями лейтенант Ларин — единственный из выпуска, остальные имели по одной звездочке, — отправился на фронт. Взвод, который он получил, был укомплектован полностью, но, кроме отделенных, никто толком не обстрелян. Не теряя времени, Ларин начал в самом прямом смысле слова натаскивать солдат: они без конца копали траншеи и ходы сообщения, носили бревна, изучали приемы рукопашного боя, пристреливали оружие. Проводя политбеседы, лейтенант рассказывал о Германии, о том, как и почему к власти пришли фашисты, а потом вместе со всеми по разговорнику изучал немецкий.

В результате Ларин довольно быстро добился, казалось бы, невозможного: весь взвод души не чаял в командире. Даже подворотнички, как и он, стали менять каждый день. Только старички-отделенные ворчали: посмотрим, каков наш лейтенант в бою…

После первой бомбежки взвод Ларина не понес никаких потерь. Целыми оказались убранные с бруствера пулеметы, не забило землей завернутые в плащ-палатки автоматы, не задело осколками бойцов, спрятавшихся в глубокие щели. Когда показались немецкие танки, Ларин приказал:

— Пропустить через себя. Пехоту отсечь. Бить короткими очередями и прицельно.

Но танки до первой траншеи не дошли. Из-за леса ударили «катюши» и накрыли атакующую волну. Немцы отошли, перестроились и навалились на фланг. Там их встретили артиллеристы. Танки бестолково метались по полю, но пехота упорно шла вперед, прямо на взвод лейтенанта Ларина.

«Очень хорошо», — подумал он и крутанул ручку телефона.

— «Трубочист»! — позвал он. — «Трубочист»! На меня наступает до двух батальонов пехоты. Идут в три цепи. Надо согнать в кучу. Прошу огня в их тыл и на фланги.

Через минуту минометная батарея открыла огонь.

— Хорошо, — радовался Ларин. — Очень хорошо. Стадо сбивается в кучу. Пулеметы. Дистанция двести. Огонь!

Что тут началось! Передние падали, на них напирали задние, пытались обойти, но по флангам били минометы.

— Вперед бы! В контратаку! — жарко шептал Седых.

— Спокойно, старшина, спокойно. Побеждать надо малой кровью. А в контратаке неизбежны потери, — ответил ему Ларин.

— Зря, лейтенант! Ей-богу, зря! Врукопашную бы…

— Будет и рукопашная! Все будет!

Ларин оказался прав. За неделю боев его взвод отступал, наступал, снова отступал и в конце концов оказался в той самой траншее, где принял первый бой. К этому времени взвод заметно поредел. Лейтенант Ларин из щеголеватого выпускника училища превратился в обугленного, обожженного, битого и мятого командира взвода с одним погоном, забинтованной головой и… неожиданно отросшими усами.

Ночью пришел приказ пробиться на сахарный завод: его развалины могут стать отличным узлом обороны.

Немцы выбили оттуда наших поздним вечером и потому закрепиться как следует не успели.

— Пополнить боекомплект! — приказал Ларин. — Побольше гранат. Не забудьте бутылки с зажигательной смесью. Да, и воды! На каждого — по три фляжки воды.

Седых побежал выполнять приказание, а Ларин пристроился у «летучей мыши», достал крохотное зеркальце, бритвенный прибор и начал тщательно подбривать усы.

«Интересное кино, — думал он. — Дергал, дергал — не росли, а забыл — и сразу полезли. Сфотографироваться бы и послать матери. Не узнает. «Ах, Игоречек! Что за манеры? Разве юноша, воспитанный на Флобере и Руссо, позволит себе такую дисгармонию?» Эх, муттер моя дорогая, слышу твои возмущенные вопросы, слышу. Но я уже не Игоречек. Я — лейтенант Ларин, я — командир стрелкового взвода. И чтоб ты знала, у твоего сына самая дефицитная должность. Вакансий вагон, а претендентов… Комвзвода погибает первым, вот в чем дело. Он же впереди, и солдат поднимает в атаку он. Зато и уважение соответствующее, и почет. У меня медаль «За отвагу». За неделю боев — медаль. Если так пойдет дальше, быть тебе матерью орденоносца. Все, мать, все! Поговорили — и ладно. Уже зовут. Не волнуйся, небольшая творческая командировка для изучения немецкого языка в непосредственном контакте с баварцами, саксонцами и прочей сволотой. Пардон, сорвалось! Адью, ауфвидерзеен, а точнее, как говорит мой старшина, покедова».

Мысленно поговорив с матерью, Ларин заметно повеселел. Тем временем вернулся Седых и доложил о готовности взвода к атаке.

— Ну вот, старшина, и сбылась ваша мечта, — сказал лейтенант. — Завод будем брать без единого выстрела. Так что предстоит рукопашная.

— Наконец-то! — хлопнул себя по бедрам Седых. — Сколько у меня было этих рукопашных, и все — нежненькие, чтобы ненароком не повредить фрицеву кожу, чтобы речь он, зараза, не потерял.

— Собирайте взвод, проверьте оружие, снаряжение. Пригнать все поплотнее. Не должно быть ни стука, ни звяка.

— Ясное дело, — не по-уставному ответил Седых. — Не первый год в разведке. А у нас — чем тише, тем надежнее.

— Вот-вот. Мы должны фашистам как бы присниться. Но так, чтобы они никогда не проснулись!

Когда бойцы расплывчатыми тенями поплыли к развалинам сахарного завода, Ларин начал самоедствовать: «Балда я, балда! Ну как можно идти на такое дело без саперов?! Одна паршивая мина испортит весь замысел. Взрыв переполошит немцев — и никакой внезапности. А поди-ка достань их в открытом бою: они за кирпичными стенами, а мы в чистом поле. Ну кретин!»

И вдруг что-то непонятное поднялось в душе лейтенанта, отшвырнуло все сомнения и бросило в голову колонны. Он почувствовал такую силу, такую уверенность в том, что сейчас в нем проснулось сверхъестественное чутье и он сможет провести взвод по любому минному полю. Ларин понимал, что в этой ситуации командир не имеет права быть впереди, ведь в случае его гибели сорвется вся операция, но какой-то лукавый черт шептал: «Трусишь, лейтенант? Боишься, ноженьку оторвет? А то и головка — в кусты? Эх ты, а еще о чести рассуждаешь, о совести без пятнышка».

Этот дьявол не раз искушал Ларина. Он был его антиподом, вторым «я», которое жило где-то в тайниках души и все время зудело и ныло, призывая Игоря смириться, выпустить это «я» наружу и жить по его законам, не расходуя понапрасну столько сил и нервов на то, чтобы казаться сильным и цельным. «Не казаться, а быть. Быть! — твердил себе Ларин. — А тебя, черт полосатый, я выжгу. Не знаю, как ты в меня забрался, но рано или поздно из души я тебя выжгу!»

Но пока бог спит, черт, как говорится, не дремлет. Это он заставил Игоря еще в курсантское время за одно лето научиться плавать и перемахнуть Волгу, это в споре с ним Ларин одолевал одну за другой свои слабости и, сам того не замечая, становился мужчиной. Мужчиной с большой буквы.

В каждом из нас есть такой дьявол, каждою он искушает, показывая зазеркальный образ и призывая ему соответствовать. Ведь это так просто и, главное, нехлопотно — смириться со своими пороками и недостатками, потакать им и жить, как живется. Многие, ох многие поддаются этому искусу — и плывут, плывут куда придется.

Но мир держится не на них. Мир держится на тех, кто без конца борется сам с собой — а на свете нет ничего труднее этой битвы, — кто вечно собой недоволен, кто всегда помнит, что душевный покой — удел душевнобольных. Борьба, только беспощадная борьба с дремучим зверем, сидящим в каждом, делает из нас человека.

В том, как иногда полезно доверяться самому себе, Ларин убедился довольно быстро. Его взвод благополучно дошел до развалин, выбил оттуда немцев и занял круговую оборону. Фашисты бросили на завод две роты мотоциклистов. Причем с тыла. Каково же было удивление Ларина, когда мотоциклы стали подрываться один за другим, когда фашистскую пехоту разнесли в клочья собственные мины.

А ведь немцы рассуждали правильно: русские не могли пройти по этому полю, не сняв мин, значит, атаковать можно спокойно.

Автоматчики Ларина, поеживаясь, наблюдали эту жуткую картину и с еще большим уважением поглядывали на командира. А он, девятнадцатилетний лейтенант, основательно испугавшись задним числом, лежал за грудой кирпичей и чуть не плакал, вспоминая безумный бросок по начиненному смертью полю.