"Солдат по кличке Рекс" - читать интересную книгу автора (Сопельняк Борис Николаевич)

VII

В диверсионной группе было семь человек и собака. Уже двое суток отсиживались они в полуразрушенном погребе на окраине хутора. Совсем рядом урчали танки, сновали автомобили, бегали солдаты. Рубануть бы из автомата, забросать гранатами! Но задание есть задание: обнаружить и уничтожить склад горюче-смазочных материалов.

Теперь-то понятно, почему его не смогли найти летчики: все цистерны в густо заросшем овраге. Днем — полная тишина, зато по ночам степь гудит от моторов.

Подобраться к складу невозможно — несколько рядов колючей проволоки, пулеметные гнезда, да и мин наверняка понатыкано. Громов решил уничтожение склада предоставить ночным бомбардировщикам, а цель обозначить ракетами. Рации с собой не было, поэтому капитан еще вчера отправил с донесением двоих разведчиков.

Бомбежку назначили на сегодняшнюю ночь; самолеты должны появиться в час тридцать — обычно в это время скапливается много танков, самоходок и автомашин.

Ровно в час разведчики выбрались из погреба. Хоть осталось их всего пятеро, склад решили взять в кольцо, чтобы ни одна бомба не упала мимо.

Громов остался у погреба. Как командир, он понимал, что риск в этой операции очень велик. Одной ракетой не обойдешься, надо стрелять, пока летчики не засекут цель. Но ведь и немцы не будут сидеть сложа руки. И все же другого выхода не было.

— Вот так-то, Рекс, — потрепал он вздремнувшую собаку. — Жаль, что не умеешь стрелять. Бил бы ты из автомата, а я — из ракетницы.

Рекс с присвистом зевнул.

— Понимаю, нагоняю тоску своими разговорами, — усмехнулся Громов. — Послушай-ка лучше, не летят ли наши.

Рекс навострил уши и снова зевнул.

— Все верно, в запасе еще десять минут, — взглянул на часы Громов.

Он разложил ракеты, гранаты, дозарядил автоматные диски. Вдруг Рекс вскочил и уставился в небо.

— Что, летят? — насторожился Громов.

Но сколько он ни прислушивался — с неба никаких звуков. И все же капитан был уверен, что самолеты близко: раз собака насторожилась, — значит, в привычный хор танковых и автомобильных моторов влился новый голос, а если Рекс смотрит на небо, да еще на восток, яснее ясного, что это за голос.

Вскоре и Громов услышал далекий гул. Он все приближался и приближался… Но самолеты явно шли стороной.

«Может, не те, которых вызвали мы? — подумал капитан. — Но сейчас час тридцать. Таких совпадений не бывает. Они, определенно они!» — решил Громов и поднял ракетницу.

Он стрельнул вверх и в сторону склада. Тут же к складу полетели и другие ракеты. Грянули автоматные очереди. Застучали пулеметы. Но ракеты летели и летели, перекрещиваясь над оврагом. Самолеты подвесили на парашютах светящие авиабомбы. Стало светло как днем. Запоздало забухали зенитки. А самолеты один за другим сваливались в пике и сбрасывали бомбы. Горели танки, разлетались на куски машины. Наконец, прямое попадание в цистерну — и из оврага взметнулся столб пламени! Потом второй, третий!

— Порядок! — обрадовался Громов и стиснул Рекса. — Вот это работа! Ай да летчики! Ай да молодцы! Да и мы ничего себе, да?! Теперь — ходу, в лес.

Из хутора выбрались благополучно, но за огородами напоролись на пулемет. Капитан успел шнырнуть гранату, пулемет захлебнулся, и они проскочили в лес. Теперь главное — собрать группу. Когда Громов прибежал к ручью, у которого назначили сбор, все разведчики были на месте.

— Все целы? Раненых нет? Очень хорошо. Уходить надо бегом. На выходе из леса нас наверняка встретят. Поэтому пойдем не кратчайшим путем, а в обход. Попробуем перебраться через линию фронта на участке соседней дивизии. Все. Вперед!

Первым бежал Рекс. Его не надо было ни подгонять, ни сдерживать. Он сразу взял нужный темп, приноравливаясь к шагу разведчиков. Не забывал он и о главном: раз бежит впереди, должен первым обнаруживать опасность и уводить от нее людей. Не раз Рекс менял направление, не раз обходил засады, и все же их настигли. Мотоциклисты перехватили разведчиков в поле и открыли такой огонь, что пришлось залечь и принять бой.

Почему-то немцы не стремились отрезать их от мелколесья, за которым начиналась ничейная земля. В другое время Громов, наверное, догадался бы, что это неспроста, но сейчас, после двухчасового кросса и в горячке боя, не задумываясь, повел группу под защиту тоненьких березок. И вдруг грянул взрыв! Взлетел столб пламени, и один из разведчиков замертво рухнул наземь. Капитан все понял: их загнали на минное поле.

— Залечь! — скомандовал он. — Окопаться! С места не трогаться!

Как только раздался взрыв, немцы прекратили стрельбу. А вскоре закричали в мегафон:

— Рус, сдавайся! Вы на минном поле!

Седых стеганул из автомата. В мегафон раздался хохот.

— Через полчаса рассвет. Не сдадитесь, будем гнать по минам. Все взлетите на воздух!

«Неужели конец? — напряженно думал Громов. — Живыми нас не взять: отбиваться можно до последнего патрона, а потом отступать по минному полю. Погибнем, но «языками» не станем».

Громов сидел в неглубокой канаве и методично тюкал кулаком в стену. Почему-то это помогало думать. В стене уже образовалась довольно глубокая ямка, но он так ничего и не придумал.

Подполз Рекс и сунул в ладони холодный нос.

— Рекс, дружище! И как я о тебе забыл?! — чуть не крикнул капитан. — Ты же все можешь! Рексик, вспомни, мы же с тобой проходили! Помнишь бруски вроде мыла? И запах такой, химический.

Рекс помнил. Рекс все помнил. Когда хозяин показал желтоватый брусок тола, Рекс его обнюхал и запомнил этот запах на всю жизнь. Потом, правда, вышла оплошка. Хозяин разбросал бруски по земле и велел так пройти между ними, чтобы ни одного не задеть, а Рекс быстро собрал их в кучу и, довольный собой, завилял хвостом. Хозяина даже в пот бросило. Он чуть не замахнулся на Рекса, но сдержался и долго объяснял, что надо не приносить эти вонючие бруски, а обходить, и как можно дальше.

Но Рекс ничего не понимал. Выручил Санька.

— Товарищ капитан, у вас найдется батарейка от фонарика?

— Найдется. А что?

— Вы знаете, как собак приучают не брать пищу у чужого?

— Как? Наказывают, наверное.

— Это не наш метод, — язвительно усмехнулся Санька. — Это негуманно. Все гораздо проще и изощреннее. Чужой человек на глазах у собаки разбрасывает куски хлеба, мяса, колбасы, и к каждому куску от батарейки подведены проволочки. Собака еще дурная, к тому же голодная, поэтому хватает первый попавшийся кусок. В этот момент хозяин кричит: «Нельзя!» — а другой человек замыкает контакты. Удар несильный, но ощутимый — кусок вываливается из пасти. Собака хватает другой — опять удар. И так — раз сто! А вот когда всю еду разложит хозяин, разряда не будет. Так даже самая глупая дворняжка поймет, что брать еду от чужого — это больно, а от хозяина — приятно.

— Все понял! Мы подведем проволочки к толовым шашкам!

Как же Рексу досталось из-за этих треклятых брусков! Главное — он усвоил, что хватать эти бруски нельзя, их надо обходить. Когда хозяин закапывал бруски в землю и заставлял бегать между прутиками, обозначающими места, где лежат бруски, Рекс делал это играючи, тем более что запах легко проходил сквозь землю.

Наконец, Громов убедился, что рефлекс у Рекса надежный. Он отпустил собаку погулять по поляне и присел рядом с Мирошниковым.

— Санек, а откуда ты все это знаешь?

— О чем вы? — Санька сделал вид, что не понял командира.

— О собачьих премудростях. И про сачок ты как-то говорил. Что за сачок?

— Да ну, — отмахнулся Санька, — и вспоминать неохота.

— Я тебя понимаю. У каждого, наверное, есть нечто такое, о чем и вспоминать неохота. И все же лучше набраться духу — пусть будет больно и тошно, зато раз и навсегда освободишься от этой тяжести. Поверь, Саня, я тебе как другу говорю. — Он похлопал парня по плечу.

— Длинная это история, — вздохнул Санька. — Длинная и горькая.

— Ничего, пока сидим в обороне, время у нас есть. Пойдем вперед, будет не до разговоров.

— А-а, была не была! — махнул рукой Санька и достал кисет. Прыгающими пальцами скрутил самокрутку и протянул кисет Громову.

Тот чуточку помедлил, но тоже скрутил толстенную цигарку. Прикурили от кресала. Повозиться пришлось изрядно, но трут дымил исправно.

— Я это кресало ни на что не променяю, — совсем не с того начал Санька. — В январе, когда в Сталинграде немцы сдавались пачками, случайно подслушал разговор. Даже не разговор, а как это… ну, когда говорит один человек?

— Монолог?

— Во-во, монолог! Тянется по степи колонна — тыщи две обовшивевших немцев. Сопровождает их пожилой солдат с трехлинейкой. Холодина, ветер свищет, мы в полушубках и то дуба даем, а немцы в куцых шинелишках. Устали, продрогли до костей, присесть хотят, а дядька не дает. Не от вредности не дает. Он просто понимает, что если немцы сядут, то уже не встанут — закоченеют все как один. Мы шли навстречу. Посмотрел наш командир на покорителей Европы, выругался и велел старшине раскочегарить полевую кухню. Мы так и опешили! И не столько от его приказа, сколько от манеры ругаться: он даже ругался на «вы»! Типичный очкарик, наверное из бывших доцентов. Погиб нелепо — срезал полузамерзший снайпер. Мы знали, что он у нас временно, а привязались к нему крепко. Почему? Да потому, что была в нем какая-то мягкость, доброта и… не знаю даже, как сказать… Например, он никогда не приказывал, а просил. Но просил так, что отказать было просто невозможно. Да-а… Так вот, объявили привал и нам, и пленным. Расположились, можно сказать, рядом. Солдат с трехлинейкой достал кисет, кресало и начал чиркать. А огонь не занимается — и все тут. Он чиркает, а огня нет. Подскочил к нему какой-то немец, залопотал по-своему и протянул зажигалку. Солдат спокойно отвел его руку. Немец лопочет, видно, объясняет, что это, мол, презент, потом вжиг по колесику — и огонь занялся. Но вдруг налетел ветер — и огонь погас. Солдат усмехнулся и с улыбкой сказал: «Немчура ты, немчура, и куда только ты, башка дырявая, забрался?! С этой зажигалочкой в Европах воевать, а не у нас. И вообще, разве это огонь? Ветерок чуть дунул — и огня как не бывало. А мой трут горит! Так и мы, люди русские. Разозлить нас трудно, но уж если разозлимся, загоримся — никакой силой не задуть. Будем мы гореть и жечь вас, пока не спалим Берлин вместе с Гитлером вашим».

Вот такой был монолог. Я подумал, что этот дядька или поп переодетый, или писатель — уж больно здорово душу русскую знает, ведь в самую точку попал с кресалом этим. Как только смог, я раздобыл себе такое же. Очень даже надежный инструмент!

Виктор с интересом выслушал рассказ, но вопросов не задавал. Он понимал, что это присказка, а сказка еще впереди. Подбежал Рекс, потерся о хозяина. Санька хотел было погладить собаку, но Рекс увернулся и помчался по поляне.

— Кто такие гураны, я уже говорил: коренные забайкальцы. Жили мы крепко. Не богато, но в достатке. У нас была лошадь, две коровы и восемь овец. А семья десять душ: отец, мать, старый дед и семеро ребятишек. Так нет же, раскулачили! Батя всю Гражданскую прошел, колчаковцев лупил, японцев, а в колхоз не хотел. Уперся — и все. Да что там, гуран есть гуран. Я, говорит, никого не эксплуатирую, семьей работаем. Ну, ему и врезали: приехали на рассвете четверо верховых, разрешили взять только то, что уместится на телеге, ребятишек хоть в подол, и — на станцию. Там загнали в теплушку — и вперед. Широка страна моя родная… Всех ссылали на север, а нас на юг. Очухались под Иркутском. Леспромхоз там ставили, вот мы и взялись за топоры да пилы. Два года всей семьей тайгу валили. Вскоре разъяснение вышло: ошибочка, мол, произошла, никакой вы, гражданин Мирошников, не кулак, можете возвращаться в родные края.

Но батя обиделся, крепко обиделся. Старшие братья, правда, уехали — кто куда, а мы, малышня, уже бегали в школу, да и житуха вроде наладилась — с голоду не помирали. Все шло путем, пока батю бревном не придавило. Из больницы пришел своим ходом, но с костылем — левая нога еле сгибалась. На лесопилке работать не мог, а жить надо. Кто-то помог перебраться в город. Как раз в это время в областном центре построили дом специалистов — для врачей, инженеров, артистов. Батя устроился туда дворником. Квартиру дали, правда, в полуподвале, но дали. Нам она казалась раем: тепло, сухо, даже горячая вода из крана текла, и уж совсем диво дивное — в сортир не надо бегать на улицу.

До третьего класса я был мальчишкой тихим и послушным, а потом — будто бес вселился. Злой стал, как волчонок, хилый, но драчливый и, главное, мстительный. Теперь-то я понимаю, отчего злился: сынки с верхних этажей со мной знаться не хотели. Разоденутся в полосатые футболки со шнурками, натянут белые туфли и гоняют на велосипедах с никелированными крыльями. А я — в задрипанных портках и в синей сатиновой косоворотке с красными горохами величиной с блюдце. Драться стал с сынками. А они здоровые, в разных кружках занимаются — попадало мне по первое число.

Однажды я им отомстил: проколол шины на всех велосипедах. И что же они, гадюки, со мной сделали! Ладно бы фонарей наставили — это дело привычное, но они унижаться не стали: связали мне руки, да не веревкой, а рукавами собственного пальто, и приколотили к воротам. За шиворот приколотили двумя большущими гвоздями. А чтобы не дергался, посадили рядом дога величиной с телка и заставили сторожить. Шевельнуться, зараза, не давал. К счастью, прошмыгнула какая-то лохматая сучонка, и этот телок припустился за ней. А я подергался, подергался, воротник лопнул, и я шлепнулся на землю.

— И ты простил?! — взревел Виктор. — Простил такую обиду, такое унижение?!

— Ничего я им не простил, — ощерился Санька. — Эти фрайера ведь только стаей сильны, а поодиночке слабаки, по крайней мере духом. Я знал кое-кого из уркаганов, так что мы подлавливали белотуфельников и метелили без всякой жалости. Но почему-то я больше всего возненавидел того дога, а вместе с ним и всех собак. Да, забыл сказать, что у бати был дружок — выпивали вместе, все звали его Федотычем. Так вот, Федотыч работал на живодерне. Зря морщишься, капитан! Без мыла-то не обойтись, да и унты летчикам нужны. А чтоб ты знал, лучшие унты — из собачьего меха, мыло же вообще варят только из собак. Я думаю, с мылом сейчас потому так хреново, что в тылу собак не осталось.

Короче говоря, Федотыч не раз предлагал подкалымить вместе с ним: дескать, его собаки за версту чуют и удирают, а к мальчишке — со всем доверием. Подумал я, подумал и согласился. Во-первых, хотел отправить на живодерню дога, а во-вторых, мечтал прибарахлиться — в седьмой класс ходил, а одевался в обноски от старших братьев. Не знаю, был ли у Федотыча какой-то план, но если был, то мы его перевыполнили: вскоре в нашем районе не осталось ни одной бездомной дворняжки. Собак с номерами на ошейниках, то есть зарегистрированных в клубах, трогать не разрешалось, но мы брали и этих — ошейники срывали и выбрасывали подальше.

Но я мечтал о доге. Однажды он мне попался — видно, сбежал от хозяина за какой-нибудь сучонкой. А до этого я не раз высматривал его на собачьей площадке, где этих псов учат всяким премудростям, там-то я и узнал кое-что о дрессировке. К этому времени все собаки не только в Федотыче, но и во мне чуяли кровного врага. На расстоянии они исходили от злости, а подойти и цапнуть боялись. Честно говоря, я думал, что трусоваты только дворняжки, а дрессированные овчарки или боксеры не испугаются. Черта с два, удирали и они!

Короче говоря, я подловил того пятнистого дога. Убегать он не собирался. Я с сачком шел на него, а он хоть бы хны. Дело прошлое, но гавкни он как следует, я бы бросился наутек — уж больно здоровенный был пес. Но он только мелко сучил лапами и скалился. И вот когда до того оставалось метра три и отступать было поздно, я вскинул сачок. Видел бы ты, с каким визгом помчался через канавы и лужи этот холеный пес. Поймать его я так и не смог, зато нагнал на него такого страха, что, завидя меня, он мелко дрожал и жался к хозяину.

— Да-а, хлебнул ты немало, — с трудом разжимая побелевшие кулаки, сказал Громов. — И все же… противно. Какие ни на есть, а живые — собаки или кошки, все равно. Я понимаю, барана или курицу — это на еду. Но на мыло…

— Брось, капитан! Как сказал поэт, все работы хороши…

— Так-то оно так. Слушай, а откуда об этом знает Рекс?

— О чем?

— Ну, о твоем собачьем прошлом?

— Сам не понимаю, — развел руками Мирошников. — Иногда я думаю: неужели это навсегда, неужели все собаки мечтают вцепиться в мою глотку? Ну, наши — куда ни шло. А этот, фашист недобитый, он-то чего ярится? Ему что за дело? Я же ему ничего плохого не делал, не обижал, пакостей не строил… Не может же он знать, что именно я всадил в него полдиска.

— И все-таки твою вину перед собачьим родом чует.

— Хрен с ним, пусть чует! Не обо мне речь. Я хотел тебя предупредить: на собаку надеяться нельзя, в критический момент за ее поведение ручаться невозможно, тем более если эта собака овчарка. Она ведь от волка пошла. А волк есть волк, сколько его ни корми, хоть тушенкой, хоть грибной похлебкой, он все равно в лес смотрит. О храбрости этих шавок и говорить нечего: вспомните того дога — он, между прочим, символ верности и бесстрашия, и то несчастного пацана с сачком испугался. А тут — война!

— Не знаю, может, ты и прав, — вздохнул Громов. — Но почему-то в Рекса я верю, тем более что его храбрость под сомнение ставить нельзя. Ладно, Санек, что было, то прошло, — поднялся Виктор. — Хорошо, что ты мне обо всем рассказал. И что зла ни на кого не держишь, тоже хорошо. А что касается Рекса… давай-ка повторим урок с минами. Рекс, ко мне!

… И вот теперь от Рекса зависело все. Громов понимал, насколько рискованное дело затеял. Но сидеть сложа руки и ждать рассвета — тоже не годится. Когда он все объяснил разведчикам, двое решительно воспротивились. «Лучше погибнуть в бою, предварительно уложив кучу фрицев, чем подорваться на минах!» — сказали они. Громова так и подмывало согласиться, ведь они вручали свои жизни собаке.

— Пойдете последними! — приказал им капитан. — Если обнаружат, будете прикрывать. Вперед! — скомандовал он и подтолкнул Рекса в сторону минного поля.

Рекс шел спокойно, уверенно, ни разу не остановился. И хотя он не знал поговорки, что сапер ошибается только один раз, был очень внимателен и осмотрителен. Потом разведчики рассказывали, что, хотя по ним никто не стрелял, не подкарауливал в засадах, им никогда не было так страшно, как во время перехода по минному полю.

А на рассвете, в тот самый момент, когда фашисты в последний раз предложили сдаться, четверо разведчиков и собака вышли к своим.