Сухоросов Михаил Тихие игры.

Летом, как известно, ночи короткие, и Ката на сеновале уже извертеться успела: ну когда ж наконец стемнеет и отец спать уйдет? Колдун, не колдун – а ночами-то спать надо! А ну как она к полуночи опоздает? Юркая Тень – этот еще ладно, этот поймет, а вот Белянчик обидеться может. Белянчик – он правильный… таким занудой иногда бывает!

Но все никак не темнело, и жбан с крепкой наливкой все не пустел, и троица за столом, вынесенным ради жары во двор, расходиться не собиралась.

- Да хватит тебе, святой отец, кружку крестить! Нечистый уже в жбане мерещится? – широкий, разлапистый Лешко-мельник хохотнул гулко, довольный своим остроумием. Ката вчера его сыну, Больке, такому же рыжему и щекастому, как отец, хор-рошую трепку дала. Надо ж, говорит, будто отцов меч в руках держал, да еще и “сатанинским семенем” обзывается!

- Не бойтесь, святой отец, нечистый к этой наливке не притрагивался. Маловат кувшинчик – с нечистыми делиться… – Витко-колдун, отец Каты, осклабился, плеснул по новой в глиняные кружки, сверкнул на левой руке тусклым серебром тесный браслет-оберег. Татка говорит, чуть ли не родился с ним, и снять можно, только если сам кому отдать захочет. Конечно, оберег колдуну – первое дело…

Патер Николаус возвел к темнеющему небу выцветшие круглые глазки:

- …Ибо рыщет повсюду, подобно льву рыкающему, и козни его неисчислимы. И дабы в тенета дьявольские ненароком не попасть… – шмыгнул острым носиком, мелким, почти вороватым движением кружку крестом осенил, запрокинул – только кадык заходил на тощей морщинистой шее. Мельник аж крякнул восхищенно:

- Ну, христовы гвозди! Как архиепископ пьешь, святой отец! Только скажи ты мне, что нечистому – не к ночи будь помянут! – в наших-то краях делать? Голытьба ведь одна… Вот разве только наливкой у Витко баловаться… А у него, поди, тоже губа не дура, ему красавиц белотелых подавай, князей в золотой короне – то пожива добрая…

Патер стыдливо промокнул бледные старческие губы рукавом сутаны:

- Не божись, Лешко, ибо…

- Не скажу насчет нечистого, - неторопливо перебил колдун, - а вот князь Мечислав, который с нашим Лодимиром воюет, у нас погулять-поживиться не прочь. Недалеко где-то гуляет, того и гляди, к нам пожалует. Может, даже этой ночью.

- Один, что ли?

- Зачем – один? С дружиной.

- Так надо к Лодимиру скакать, пусть воев даст!

- Поздно. Да и не придет он – занят, с князем Вырой воюет – с тем, который старому князю двоюродный брат. Может, потом у Мечислава деревеньку-другую спалит…

- Сатана им в штаны, жеребцам стоялым! Как подать брать – всегда тут как тут… Бьерн-управитель, варяжское племя, нехристь шведский, весной приезжал, так муки десять мешков забрал, да солоду, да масла бочонок… – мельник горестно закопошился пятерней в бороде. – Разрази его святой Петр с ключами и все святые ангелы! Хотя, опять же, Лодимировых воев на постой пустить – еще больше сожрут, язви их в крест и в бога душу, чумы на них нет!

- Не божись, Лешко, ибо…

- И чуму не зови, она тоже близко ходит. Неровен час, услышит.

- А, ну вас! – мельник мрачно захрустел огурцом. – Пить с вами тошно, Господни язвы! Того не говори, сего не поминай… “Отче наш”, что ли, читать?

- А ты, Лешко, еще “Отче наш” помнишь ли? – тихо поинтересовался патер Николаус. Он и вообще тихий, незаметный почти. И проповедует, говорят, все тем же маленьким голосочком. Сама Ката не слышала, ей-то в церкви делать нечего, да и Белянчик получше любого священника будет, а может, и самого папы. Но все равно хороший он, патер Николаус – не ругается никогда, при встрече через плечо не сплевывает, как некоторые… Только если народ на работу поднимать – крышу в церкви чинить, звонницу ставить – он Петра посылает, служку, третьего сына Радима-кузнеца. У Петра глотка луженая, кулачищи в пол-арбуза – любого уговорит…

Ката перекатилась на спину, руки заложила под голову. Ну сколько, в самом-то деле, разговаривать можно? Дождь на них, что ли, наслать? Татка рассердится… А Ката его сердить не любит, хотя он ее и пальцем не трогает. Раз только и досталось – когда зимой пыталась на бондаревых сыновей Морену заговорить. Татка тогда испугался – Ката знает, почуяла – да с испугу вожжами… До сих пор вспоминается. Конечно, не его же головой в сугроб засунули… А потом спрашивал долго: кто научил, да кто научил? Ката наконец, кулаком размазывая слезы, проревела: “Сама!”. Татка сразу какой-то старый стал, всю долгую зимнюю ночь за жбаном просидел. Даже мельника на порог не пустил…

Глаза сами закрывались, и Ката, стараясь не шуршать соломой, села, обхватив руками колени. Не помогло это, и чтоб не уснуть, она снова стала слушать хмельной говор.

- …А епископ тебя, святой отец, не похвалит, не-ет… Вот узнает, что ты с колдуном наливку хлещешь, того и гляди, с нечистым – не к ночи будь помянут – обедню служить станешь – и не похвалит… Может, и расстриг бы он тебя, да стричь-то нечего, - мельник снова хохотнул. Патер только улыбнулся грустно. В самом деле, тонзуру уж и брить не надо – только редкие седые кустики по краям обширной плеши торчат…

- Вспомните притчу о блудном сыне: один раскаявшийся господу милей, нежели десять праведников. Витко, Витко, блудный сын, скорбит душа моя: такой человек умный да дельный, а в господа нашего Иисуса не веруешь, - перекрестился пьяно-истово. – Любомудрию сатанинскому да ворожбе предаешься, Витко, душа твоя заблудшая… А все равно люблю тебя, истинно, истинно тебе говорю… Ведь не веруешь, Витко?

- Отчего же… Верую, отец Николаус, только и других не забываю. Ибо сказано: воздавай богу богово, кесарю кесарево, дьяволу дьяволово, а мне мое отдай, и не греши.

- Ну, Витко! – мельник от восторга головой замотал. – Кабы не колдун, какой бы проповедник вышел, христовы гвозди! Налей-ка святому отцу по этому случаю, да и меня не забудь.

Сколько Ката помнит, эти двое – патер и рыжий вороватый мельник - всегда любили у татки посидеть, языки почесать, а не в корчме на другом конце деревни. Мельник по первости пытался как-то татку надуть – по привычке, он без этого не может. Потом, поняв, кого обманывает, испугался, с бочонком пива прибежал… С тех пор зачастил. А патер Николаус вознамерился было изгнать дьявола, наставить на путь истинный и окрестить колдуна – да только выяснилось, что окаянный колдун в святом писании не хуже него разбирается, да и наливка у него добрая, в корчме такой нет… После третьей кружки кончались душеспасительные беседы тем, что сам патер начинал запутываться и сомневаться. Но ходить к колдуну не перестал – очень уж ему наливка полюбилась, да и сам колдун полюбился.

- Во многой мудрости, Витко, многие печали, а мудрость не от господа – сие дьявольский соблазн…

- Соблазн соблазном, но живому псу, отец Николаус, лучше, нежели мертвому льву, а живому колдуну – нежели мертвому священнику.

- Ну, я пока, хвала Иисусу, живой священник.

- А хочешь и дальше живым оставаться, готовься к набату. Мечиславовы дружинники – им все равно, в штанах ты или в рясе.

- А, в Богородицу и святого Иосифа их! Опять прятаться, что ли? Так ведь что не унесут, то пожгут…

- Да их всего человек двадцать будет. Поднимай людей, пока время есть.

- Двадцать не двадцать, а в железе все… Ладно, Харек Толстый еще у старого князя в дружинниках ходил, Радимов средний не только по железу стучал, знает, как копье держат… Еще с хуторов подтянутся… А ты-то что?

- Увидим.

- Увидим… Людей будить надо, по хуторам слать. Опять, скажут, напился Лешко…

- Скажи, Витко-колдун сказал.

- Эх… Может, уж в леса, ну их?

- Твое дело. Я предупредил.

- Предупредил он, господни ребра… – мельник грузно поднялся, пропал в темноте. Наконец-то! Ката размяла затекшие ноги. Полночь ведь уже скоро! Белянчик-то еще ладно, обидится, конечно, но дождется, а вот Юркая Тень подождет-подождет, да и один куда-нибудь удирает, а потом вернется, и такого понарасскажет – неделю завидуешь…

Наконец ушел, пропустив напоследок кружечку, и патер, дверь дома скрипнула – татка спать отправился. Он не запираеет никогда – кто ж к колдуну в самое логово полезет?.. Ох, до полуночи-то и в самом деле мало осталось, а Кате еще на другой конец деревни зайти, за Янкой-байстрюком… Еще и татка мельника переполошил со своим Мечиславом, тот всю деревню сейчас поднимет, задами пробираться придется, да еще мимо дома тетки Грипы, ведьмы липовой. Она, эта Грипа, вредная, как старуха, хоть и лет ей меньше, чем татке… Сама румяная, личико круглое, и вся она какая-то кругленькая, голосок ласковый, сладенький – а все равно вредная. Подлая. Чужих коров она по ночам выдаивает. Как-то, весной еще, Кату встретила, давай охать-ахать, жалеть: “Ох, сиротинушка, ах, неприкаянная…” – а потом вдруг: “Не хочешь ко мне в науку?”… Тоже, хитрая какая! Всей науки-то у нее – травки-корешки собирать, узелки завязывать, да солому на свечке жечь. Ката еще пешком под стол ходила, а уже все это знала… Тогда она сказала только: “А я не сирота, я с таткой живу” – и посмотрела на Грипу, а смотреть – это она умеет. Ох, тетка Грипа перепугалась – весь румянец сошел… Смех: ведьма, а чуть не перекрестилась. С тех пор, как Кату встретит – губы подожмет, бормочет под нос: “Вражья сила, семя сатанинское”. Бормочет, а сама боится, рукой-то обережные знаки так и пишет… С ней бы встретиться не хотелось, это да. А вот как приспичит ей сегодня за своими травками-корешками?.. Да нет, до того, как луна в силу войдет, еще четыре дня, а Грипа дура дурой, но это уж знает…

Ката отодвинула заранее отодранную доску, повисла на руках, соскользнула в холодную от росы траву, подвернула подол, чтоб не замочить. Тоже, Грипы бояться! Не маленькая уже, зимой одиннадцать стукнет…

А у Грипы вон огонек сквозь ставни видно. Опять чьих-то коров выдаивает. Сквасить бы ей молоко как-нибудь… Так ведь сразу поймет, чьих рук дело… А тут старый Чок живет со всей большущей семьей. Внучка у него, Елька рыжая – дурочка, пауков боится до визгу. Дурочка. Не знает, что пауки счастье приносят. Не всем, правда… Дальше – бондарь, у него на дворе Хват, злющий кобелина. Кату он, конечно, не тронет – не родился еще такой зверь, чтоб ее тронуть, - а вот на Янку может и лай поднять…

Хват, помахивая хвостом, ткнулся мордой в колено. Ката, тихонько напевая без слов – тут и слов-то не надо, - провела ладонью по собачьей лобастой башке. Пусть спит Хват, свои собачьи сны смотрит. Интересно, что ему сниться может?

Хата Марыськи – Янкиной матери – на отшибе стоит, и собаки нет. Когда же Марыська что-то делать успевает? Целыми же днями перед распятием колени протирает… Сама черная, сухая, глаза жгучие, на Янку не похожа совсем… Интересно, а кто его отец? Одни говорят – дружинник старого князя, другие – бродяга с клюкой, из сказителей… А Янка-то в последний момент не забоится? Если сегодня в доме спит, это ж сколько времени зря пропало! Ну, тогда завтра Ката ему покажет… Договорились ведь!..

… Днем на старом кладбище скучно было. Юркая Тень, как обычно, мотался где-то, Белянчика, похоже, опять не отпустили… В лес и к горным карлам одной неинтересно, да и не хочется, Плывуна старого – и того куда-то унесло. Тоска. С горя пришлось куст ежевики объесть – и тут Ката почувствовала, что не одна на кладбище. Выкапываться днем ни один нормальный мертвяк не станет, да и не хоронили никого с весны… Наверно, опять Ильяшка-деревяшка на сосновой подпорке прихромал с баклажкой вина. Он, как выпьет, рассказывать любит – и как со старым князем, с Лихославом, за море плавал, к финнам и дальше, до самой Дании, и как там княжичи за корону дрались. И сказки знает всякие – там еще про русалок смешно, настоящие вилы и русалки не такие совсем, Ката уж знает, видит их чуть не каждый день… хотя, опять же, может, в море русалки другие?

В тени, в ивняке, обнаружился не одноногий пьяница, а веснушчатый чумазый парнишка тех же лет, что и Ката. Сидит, губы надуты, руками колени обхватил, костяшки ободраны. Янка-байстрюк, Марыськин сын.

- Ты чего тут делаешь?

Вздрогнул, обернулся. Вместо холодной Морены в белом платье стоит по колено в траве худенькая светловолосая девчонка, дочь Витко-колдуна. Стоит, и на щеке царапина – кто ж виноват, что ежевика такая колючая? И тут же ощетинился привычно:

- А ты чего? Ворожишь да могилы раскапываешь?

- Вот, смотрю, чтоб мертвяки одного дурака не утащили… А чего это у тебя руки ободраны? Выкапываться трудно было?

- Спроси Яроша корчмарева, чего у него нос разбит.

- Чего не поделили?

Не ответил. Шмыгнул носом, отвернулся.

- А я тебя знаю. Ты Марыськи с выселков сын.

- Ну.

- А отец твой кто? Умер, что ли?

Вскочил, кулаки сжаты:

- Знаешь что…

- Не-а, не знаю. Расскажи, буду знать.

Странно, вроде, не смеется колдунова дочка… Сел опять, бросил коротко:

- Не было у меня отца.

Ничего, конечно, Ката не поняла, но решила не выспрашивать. Помолчала, потом тоже села рядом:

- А у меня мамки нет. Померла, говорят, когда меня рожала…

Нагнулась, поискала – вот она, жив-трава, на кладбище ее хоть косой коси. Тоже понятно, лучше всего на мертвых костях растет…

- Давай руку.

Янка поглядел исподлобья, но руку все ж протянул. Ката траву в ладонях растерла, к разбитому приложила, нужные слова пропела. Слова-то она давно знает – не учил никто, просто знает, и все, - только тут не в словах дело. Тут надо подумать правильно…

Янка зажившую руку долго разглядывал, на Кату круглые глаза вскинул:

- Ты что – тоже колдовать умеешь? Как тетка Грипа?

- Дура твоя тетка Грипа. И молоко чужое любит. Только не говори никому – сглазит.

- А ты тоже сглазить можешь?

- Дурацкое дело нехитрое…

- А-а, тебя отец учит, да?

- Да никто меня не учит. Юркая Тень говорит, я Прирожденная.

- Кто-кто говорит?

Вот Кату угораздило – проговорилась, как маленькая!

- Да так… Много будешь знать – скоро состаришься.

- Тетка Грипа говорит, ты с нечистым знаешься… Это он и есть, что ли?

- Сам-то ты больно чистый… Умылся бы.

- Так что ж она – врет, что ли?

- Врет.

- Значит, нет никакого нечистого? Этой Юркой Тени твоей?

- Дурак. Хочешь его увидеть?

- Ну-ка?

- Быстрый выискался… Приходи ночью сюда – может, увидишь.

Отскочил Янка, снова оскалился, как волчонок:

- Заманиваешь, колдунья, семя сатанинское?!

- Че-го?! – Ката тоже поднялась. Ох, сказать бы сейчас пару слов, да познакомить нахала с Волосатым Духом… или Лесному Рогачу отдать? А может, просто в нос ему двинуть?

Ничего этого не стала Ката делать, только произнесла свысока:

- Нужен ты мне – заманивать… Штаны сначала просуши.

Янка невольно вниз глянул, на свои штаны. Сообразил, что попался по-глупому, покраснел. А колдунова дочка, сатанинское семя, еще и смеется!..

- Думаешь, испугался? Приду!

- Так-таки придешь?

- Сказал, приду!

Ката остыла слегка. Юркая Тень, конечно, пошутить мастер, да только не всем его шутки нравятся. Недавно вот плотника из Лосиной Долины мало что нее до смерти напугал… А Белянчик – тот и вообще людям на глаза показываться не любит. Как-то наткнулся тут на них с Катой Ильяшка-деревяшка, Кату и не заметил даже, сразу на землю – хлоп, и ну голосить: “Ангел небесный, ангел небесный!”… Потом и по всей деревне разнес, да только не поверили ему. Мало ли что после жбана браги примерещится? Видели его как-то – по церковному двору метлой чертей гонял…

- Ты один-то не ходи. Одному тут опасно.

- А вдвоем что – не опасно?

- Со мной не тронут, меня тут знают… Ладно. Ты на сеновале ночуешь? Я за тобой зайду, свистну три раза – вот так…

Ката трижды тихонько свистнула по-птичьи, замерла. Долго ждать не пришлось: зашуршала солома, тоненькая фигурка соскочила с сеновала, что-то у нее под ногами хрустнуло…

- Тише ты! Всю деревню разбудишь.

- Чего будить, не спит никто… Двери везде хлопают, свет вон горит… Чего это они?

- Татка говорит, Мечислава ждут. Ох и будет этому Мечиславу… Только через деревню ходить нельзя, заметят. Пошли по болоту?

- Ты чего?! Там же болотницы!

- Ну и что?

- Затянут же!

- Сдались мы им, у них и без нас тесно… Вот колесник, в прошлом году там потонул, помнишь? – этот может… Только со мной ему не сладить. Пошли, только быстро, полночь скоро.

А в лесу – хоть глаз выколи, только над болотом огоньки вьются. Ката Янку за руку вела – сама-то она через все это болото что днем, что ночью с закрытыми глазами пройдет. Только ночью тут про себя Сторожевую Песню петь надо – болотницы эти злые бывают. С тоски, что ли? Никто ведь с ними разговаривать нее желает… С Лесовиками – с теми охотники стараются дружбу водить, а кто поудачливей – те и с самим Лесным Рогачом. Он, толстомордый, пиво да брагу очень любит… Старатели все с Горными Карлами якшаются. Карлы эти тоже не мед, но если очень хорошо попросить, и агаты покажут, и другие всякие камушки. Плывун – тот жирует: и рыбаки его задабривают, и сплавщики, и мельник, вот и плавает старик надутый, что сам князь. А в болоте чего кому надо? Вот и бесятся болотницы.

- Что там? – Янка сильно рванул Кату за руку. Ката только его ладонь сжала. Не знает, что ли – когда Сторожевую Песню поешь, отвлекать нельзя. Даже если колесник из трясины вылез. И ползет, пьянь болотная, прямо к Янке с Катой! Совсем, видать, нюх потерял…

Колесник, бледно светящийся, дорогу загородил, руки расставил. Ката брови свела по-взрослому:

- Тины обожрался, лягушачий нахлебник?! Не видишь, кто идет?

- Ох ты, дочка колдунова, Прирожденная… А чего тебе на болоте надо?

- Не твое лягушачье дело.

- Ну и не мое… Подари мальчонку, а? У меня внизу хорошо, только скука одному…

- Сейчас договоришься – запою… Паром стать не терпится?

Колесник, потускнев, стушевался перед нешуточной угрозой, что-то недовольно-ругательное бормоча, зашлепал дальше по водяным окнам – по своим утопленницким делам. Только тут Ката услышала, что Янка зубами стучит.

- Испугался, что ли?

- Н-нет…

Ката решила не настаивать. Тем более, вон и кладбище недалеко, и Белянчик точно там – сияние легкое видно. Не такое, как от колесника и болотных огней – от Белянчика свет ровный и чистый. Как Ледяная Шапка.

Когда в темноте сквозь густой ивняк продрались, Янка уже зубами стучать перестал. А Ката почуяла – оба друга уже здесь, ее ждут. Белянчик, понятно, до поры до времени на глаза не показывается, а Юркая Тень – тот сразу навстречу кинулся. Слава Великой Матери, в человечьем обличье. Вообще-то обличий у него гибель, не поймешь, какое настоящее – иногда даже Ката пугается… А сейчас человек человеком – худущий, чернявый. Цыган – Ката их как-то видела. Только у людей глаза в темноте желтым не светятся.

- Хей-я! Сестренка приползла! А это кто еще?

Янка обиделся даже:

- А ты-то сам кто? Нечистый, что ли?

- Посмотрим? – ну и зубы у Юркой Тени – даже в темноте светятся… Ох, эти парни – все бы собачиться, а с Юркой Тенью шутки плохи… Вот с этим и Белянчик согласен – тоже на открытое место вышел:

- Хватит, Темный. Не драться же вам.

- Почему же?

- Нечестно. Он-то человек, а ты…

Янка Белянчика увидел – глаза совсем круглые стали:

- А ты кто? Ангел, что ли?

- Ангел, ангел… – Юркая Тень опять зубами засверкал. – Ангелов не видел? Смотри, пока не улетел.

Ну вот, и Белянчик обиделся:

- Сейчас сам улетишь. Это ваши дело не в дело на глаза всем лезут, креста на вас нет…

- И не надо мне твоего креста, - Юркая Тень на Белянчикову обиду внимания не обратил. – Куда сегодня? На Пасеках костры сегодня всю ночь жгут, медведь там одного заломал.

- А зачем костры? – поинтересовался Янка.

- Маленький, что ли – не знаешь? Мертвяка самого в лодке отправили, по реке, а пока доплывет, знаешь, сколько времени пройдет? Изголодается мертвяк, вот и кидают в костер всякое – еду, питье, чтоб он за ними не вернулся… Только это ж Мечиславовы земли, тамошние Дикие вас не любят, будь ты хоть сто раз Прирожденная.

- Какие еще Дикие?

- Ох, учить вас – кулаки разболятся… Ну, боги бывшие. Как вот Лесной Рогач.

- В лодках хоронить неправильно, - сообщил Белянчик.

- А правильно – ночами на кладбищах гулять? – коварно осведомился Юркая Тень. Белянчик опять надулся и замолчал. Вообще, дуется он часто, зато отходит быстро. Он не как Юркая Тень, мары никакой не наводит, если б не сияние – просто светленький губастый парнишка. И нос картошкой, как у жителей Побережья. Жила в деревне семья оттуда, только всех за одну зиму сюда стаскали…

- А этот, в волчьей шкуре, там будет? Помнишь, мы его у Горных видели? Они его еще боялись?

- А как без него-то? Он тебе кто – дядька? – ухмыльнулся Юркая Тень.

- Дядька не дядька, а говорит, обижать не даст.

- Ого… – Юркая Тень с уважением на Кату поглядел. Белянчик, насупившись, буркнул:

- Я тебя тоже обижать не дам. А с бывшими мне даже говорить не разрешают.

- А с нами что, разрешают?

- Так я ж не спрашивал. А то еще не разрешат тоже…

- Эх ты, воин небесный… – Юркая Тень вздохнул даже. – Ну что, пошли, или подождем, пока там все упьются?

- А скоро упьются? – подал голос Янка. Юркая Тень на него глянул быстро – что-то сообразил:

- Да, а ты-то туда как? Человеку до Пасек три дня ходу… если ходит быстро и дорогу знает.

- А Ката?

- Да она-то Прирожденная, ей просто…

- Может, к Плывуну? – Белянчик, как обычно, пытается, чтоб всем хорошо вышло.

- А, скажешь… Русалок тухлых не видел? Да и Плывун твой, щучье семя, вредный, как зараза болотная. Жертвы-то жрет, а живых не любит, утянет к себе – и поминай, как звали…

- А к Рогачу?

- Рогач тоже на Пасеках. Ему там два жбана браги выставили, а к нему, к пьяному, даже я под руку не сунусь.

Янка беспомощно на Кату глянул – это из-за него ничего сегодня не выходит? – и Ката решилась:

- Ладно, вы на Пасеки отправля йтесь, или куда, а мы… мы здесь.

- Боишься, сестренка?

Ничего Ката не сказала, просто посмотрела на Юркую Тень. Юркая Тень – он, конечно, не Грипа, его этим не испугаешь, но понял, что говорить этого не стоило:

- Ладно, ладно, сестренка, пошутил… Да и вам тут сегодня весело будет.

- Почему?

- Увидишь, сестренка, - Юркая Тень подмигнул. - Ну что, небесный воин, полетели?

Белянчик поколебался-поколебался, на Кату еще оглянулся, потом кивнул.

- Только на глазах там не вертись. Дикие, сам понимаешь, вашего брата не жалуют… Увидимся, сестренка.

Юркая Тень в пятно черноты перетек, пропал. Белянчик еще померцал виновато, видно, сказать чего хотел, да так и не придумал, что – и тоже пропал. Остались Ката с Янкой да луна в небе, почти круглая, белая в синих прожилках.

- Ну что? Наврала, скажешь? – Кате грустно стало – там, на Пасеках, сейчас весело будет, костры будут жечь… а она вот…

Янка глянул на нее – почти так же, как Белянчик:

- А эти… Они кто? Откуда?

- Отовсюду, - Кате все равно обидно. Сама, конечно, осталась, никто за язык не тянул, а все-таки…

- А почему ты с ними можешь, а я нет? Ты ж тоже…

- Что – тоже? Сказано тебе – Прирожденная я.

- Ты и летать, что ли, умеешь?

- Да не умею я летать! – разозлилась Ката. – Это просто… А, да ты не поймешь.

- А может, научишь? Чтоб с вами можно было, а?

Ката испугалась слегка. Конечно, может она сделать, чтоб Янка с ней, да с Белянчиком, да с Юркой Тенью играть мог, только как-то страшно все это. Татка узнает – влетит как за Морену, если не хуже.

- Тут не научить, тут другое.

- Ну и пусть другое.

- Сам же потом жаловаться будешь.

- Не буду.

- Ладно, подумаю, - неохотно пообещала Ката. И не ломалась – просто и в самом деле очень ей не хотелось того, что сделать придется. Янка, конечно, после хоть к Плывуну в гости ходить сможет, хоть Лесного Рогача в глаза ругать, а вот с Болькой мельниковым рыбку ловить ему уже не придется.

- А когда…

- Тихо! – Ката негромко говорила, но – велела. Татка ей почудился, в хате. Над большой деревянной чашей наклонился, смотрит в нее до головной боли, а кого зовет –непонятно…

- Пошли. Не болотом только – не успеем.

Глина дороги под луной блестит мокро, жирно. А по обочинам лозняк густой – Ката с Янкой как раз спрятаться успели, услышав всадников. Те, дробя блеск луж, расшвыривая копытами темные комья, махом пролетели с тяжелым грохотом – грузные, бородатые, в черных шлемах… Стих топот.

- Кто это? Мечислав? – Ката на Янку оглянулась, тот улыбнулся наконец:

- Не, это Йошко Некрещеный с Кабаньего хутора… Опять Мечислав идет? Он приходил как-то – я маленький был, мать в погребе со мной пряталась…

Густой хриплый звон по верхушкам деревьев прошелся, улетел к низкой луне, еще раз ударил в уши, еще, зачастил, слился в сплошной опасный гул.

- Побежали! – Кате кричать пришлось. Луна в гладких лужах разбрызгалась и пропала, податливая дорога заставляет босые ноги скользить… Корчма на въезде – огни погашены, только хриплый колокол стонет в высоте, на бревенчатой игле-колокольне. Замолк.

Не успели оглянуться Ката с Янкой – уже крайний дом, за ним – толпа. Кто с луком, кто с рогатиной, кто с копьями да с топорами. Хуторские плотной кучей – у этих всех мечи длинные. Ката и Янка в кустах спрятались, гомон слушают:

- Коров в лес гоните!

- Э, у кого луки, сюда!

- Не рассыпайся, держись кучней!

- Радим, сюда, к нам становись!

- У меня рука тяжелая…

- Огня! Не видно ни…

А дальше – внезапно, как во сне: черные кони на дороге, луна серебром на доспехах, вопль пронзительный – непонятно, кто кричит, что… Стога на лугу разом вспыхнули, земля под копытами загудела, факела мелькают. Один из седла вырвался, остальные накрыли, пронеслись. Навстречу кто-то длинный выскочил, с жердиной, жердь коню в грудь угодила, подняла его на дыбы. Взлетел до самой луны широкий меч, не стало длинного. Не разобрать, где кто, только огонь мельтешит…

Отца Ката не увидела – почувствовала. Как он нужные слова договорил. И вышел из леса тот самый, в волчьей шкуре. Понятно, никто его кроме Каты не увидел – лошади только. Не понравился он лошадям – заржали визгливо, заплясали, понесли – прочь, по белой дороге за черный лес. Мечиславовых только двое осталось, спешенные – бородач в кожаном жилете, с браслетами на толстых руках, усы по груди метут – и второй, молодой, в шлеме и с широким топором. Встали спина к спине, толпа вокруг сомкнулась, а нападать никому не хочется. Молодой выкрикнул:

- Ну, говнюки, подходи! Подходи, кто в землю хочет!

Выскочил из толпы Лешко-мельник с мечом, встал раскорякой, толпа еще придвинулась, рогатины со всех сторон метнулись – молодой заорал хрипло, от земли на трех рогатках оторвался, задергался, как рыба на остроге. Остальные вокруг бородатого сомкнулись с воем, отхлынули. Затихло все. Только слышно, как трещит, полыхая, солома, разбрасывает огненные клочья…

- Все, что ли?

- Горим!

Стога седым пеплом рассыпались, непонятно – то ли ветром огонь перекинуло, то ли из Мечиславовых кто факел швырнул – только горит Марыськин дом. Крыша с треском рухнула, искры в черное небо улетели… Янка Кату за рукав дернул – глаза огромные, блестят странно:

- Ну, колдунья, давай! Делай, что хотела. Быстрее!

- Пошли, - поняла Ката, что не отвертеться. И страшно, а делать надо. Словно не сама шла, а за руку кто вел… Молча до своего дома добралась – Янка не отставал. Хорошо еще, на глаза никому не попались… У Каты рядом с углом дома под большим камнем нож спрятан – бывает такое, что без ножа никак не обойтись. Правда, убивать этим ножом никого не пришлось пока… Развернула тряпицу, роговая рукоятка в ладонь легла.

- Пойдем, - тяжело Кате, муторно, мыслей никаких. И рада бы она не делать этого, а тот, кто ведет, не отпускает. Янка молчит, только глаза блестят все так же.

И в лесу почему-то пусто и страшно стало, как в заброшенном доме. Ни человека не слыхать, ни зверя, ни птицы, ни нечисти какой, словно разом все куда-то подевались. Вот и поляна круглая. На ней раньше большие камни стояли, только Лихослав старый, когда народ крестил, расколоть их приказал – Ката знает, отец рассказывал… И заросло все, трава Кату почти с головой скрывает. Теперь и у нее зубы застучали – наверно, от росы промокла. Мокрая трава пахнет – голова кругом, метнулся над поляной и пропал одинокий светляк…

- Ну, колдунья! – Янка смотрел серьезно, сдвинув светлые брови. – Делай, что задумала.

- Да, сейчас, - словно кто другой вместо Каты произнес. – Ляг на землю, глаза закрой.

Янка лег послушно, руки вдоль тела вытянул, Ката рядом на колени опустилась, зажмурилась. Широкий нож неподъемной тяжестью руку оттянул. Ну, пора… А Янка зато и с Юркой Тенью играть сможет, и к Рогачу в гости ходить… и на Пасеки… и к Горным Карлам…

Ката примерилась, быстро ножом по тонкой шее провела, под откинутым упрямым подбородком. Сперва туго пошло, с каким-то скрипом царапающим, а потом нож словно провалился разом в живое тело, Янка выгнулся, ногами забил, захрипел, на руки, на траву плеснуло темным и горячим… Ката, сглатывая слезы, забормотала – словам ее никто не учил, они просто сами с языка шли:

- Мать Великая, земля сырая, прими его кровь горячую на щедрое поле, отец, Гром Небесный, прибери его тело молодое, дай ему свои стрелы… Сестрица-Луна, омой ему лицо, заплети ему кудри, братец вольный Ветер, унеси его на светлую реку, и все вы, что в ночи гуляете, огнем и водой, землей и воздухом вас прошу, примите его, как брата родного…

Слова еще отзвучать не успели, и тело Янки холодеть не начало, а Ката поняла вдруг, что не одна она тут. Подняла глаза – и точно: стоит тот самый, в волчьей шкуре, стоит и на нее смотрит, и лицо печальное, строгое, а рядом с ним – высокая женщина в белом платье, в венке. И оба, вроде, здесь, а все сквозь них видно: и траву, и звезды…

Мужчина заговорил наконец – негромко и грустно, обращаясь не к Кате, а к своей спутнице:

- Девочка все же смогла… Ты думаешь, это к лучшему?

- Так надо. Для нее это неизбежно. Если б она испугалась, было бы хуже.

- Ты считаешь, будет лучше? То, что есть у нее, счастья никому не принесет – и ей тоже.

- Так надо, - негромко повторила женщина. И снова Ката одна осталась. И еще одинокий светляк на мокром стебле и вытянувшийся в траве Янка – серый, чужой. И небо над лесом светлеть начало.

А татка, похоже, ждал ее – у самой деревни из-за дерева вышагнул, руку тяжелую на плечо опустил. Ката, сжавшись, снизу вверх на него глянула – поняла: знает. Брови сошлись, складка между ними, усы обвисли… Постоял, не убирая руку, пробормотал почти про себя:

- Значит, кровь ты прошла… Верил я, что без этого… Видно, ты в самом деле Прирожденная, теперь учить тебя придется. Ох, боюсь я, и от тебя много зла будет, и тебе…

Тетка Грипа рассказывала потом, будто Витко-колдун напился в ту ночь пьяным, ушел куда-то на болота, и уж что там творилось, никто не скажет: будто бы и гром гремел, и огни сверкали… Грипа, конечно, и соврать могла, только люди с тех пор это болото Пьяной Марой прозвали и обходят подальше: нечего там крещеному человеку делать, да и некрещеному забредать не стоит – мало ли чего…

- Да-а, христовы гвозди… Петра убили Радимова, Йошковых ребят помяли, сено все спалили, да Марыську сожгли – а так, можно сказать, обошлось… – мельник пьяно помотал головой. – И байстрюк Марыськин пропал. Оно, конечно, чего пащенка жалеть, пропал – туда и дорога, нечистый его забери. А только люди болтают, нечистое тут дело…

- Пусть болтают, - колдун угрюмо дергал себя за ус. Патер на него только поглядывал – обеспокоено, но и с надеждой. Мается человек, мается – а вдруг ему в голову раскаяться взбредет?..

- Не-ет, Витко, - мельник потряс коротким пальцем перед лицом колдуна. – Нечистое тут дело. Да ты и сам, небось, знаешь: видели твою дочку с байстрюком… Может, ты сам его, чтоб греха не вышло, а? Кто вас, колдунов, отродье сатанинское, поймет… – расхохотался было мельник, но тут же смех оборвал – стальные пальцы колдуна у него на запястье сомкнулись:

- Забыл, с кем разговариваешь, Лешко? – и колдун улыбнулся. От такой улыбки мельник даже протрезвел:

- Ты чего, Витко? Да ей-богу… Чего ты? Пошутить уж нельзя, святая колбаса…

- Не божись, Лешко, - привычно промямлил патер Николаус. Мельник размял освобожденную кисть, с опаской глядя на колдуна:

- Экий ты, Витко… Уж и пошутить, в самом деле, нельзя, христовы гвозди… Пойду я, пожалуй.

Поднялся, заторопился прочь, часто оглядываясь. А колдун со священником сидеть остались. Колдун голову руками подпер, в стол глядя. А патер Николаус – он же добрый. Ему утешить человека надо:

- Брось, Витко, нет такого прегрешения, которое бы не отпустил отец наш небесный. Только покайся…

- Перед кем же каяться, святой отец?

- Ах, Витко, гордыня твоя станинская в геену огненную приведет тебя, прямо в адову пасть…

Поднял голову колдун, на патера тяжелым взглядом уставился:

- В ад, отец Николаус? Это ты верно сказал, только нет в вашем аду для меня теплого места, а свой ад я с собой ношу. Холодно там, отец Николаус, ох, как холодно…

Солнце уже за самый лес уползло, но припекает все равно, и Ката забралась в самую гущу ивняка, сидит, травинку жует. Недалеко тут неделю назад Петра зарыли, служку, которого Мечиславовы зарубили. Патер Николаус еще важный такой был, читал что-то нараспев… Только неправильно он читает, нет у него в голосе настоящей силы. Но правильно или нет, а Петр спокойно лежит, из-под земли не лезет, как некоторые…

- Хей-я! Сестренка!

Обернулась Ката – а Юркая Тень уже тут как тут, и Янка с ним. Оба чумазые, рты до ушей:

- Угадай, где мы были!

- На Пасеках?

- Ну-у, сестренка…

- Да рассказывайте уж!

- А мы к Диким забрались!

- И что?

- А в нас молнией шарахнули! – довольно сообщил Янка.

- И что, попали?

- Куда им, стареньким, - Юркая Тень рукой махнул. – Убегать вот долго пришлось – они, Дикие, теперь шуток не понимают. Кстати о шутках: а где это наш воин небесный запропал?

- Опять его не пускают…

- Ладно, так и быть, слетаю поглядеть, как он там. Авось, вытащу, - Юркая Тень – он такой. Ни минуты на месте не сидит. Вот и сейчас – только что тут был, и пропал… А Янка напротив Каты на землю уселся – прямо как живой:

- А там, у Диких, интересного столько…

Но Ката – она и сама знает, сколько у Диких интересного, поэтому она на Янку посмотрела внимательно:

- Слушай, а ты на меня не сердишься? Ну, что я тогда…

Янка, похоже, смутился даже:

- Ты чего это вдруг?

- Нет, не сердишься?

- Да не сержусь я! Я ж тогда понял, что ты делать будешь… А потом кто приходил?

- Потом? – Ката о тех, о мужчине в волчьей шкуре и женщине в венке, даже Янке рассказывать не захотела, произнесла невпопад:

- Лето скоро кончится…

- Ну и что?

- Что-что… Зимой-то я сюда приходить не смогу.

- Так потом-то опять лето будет. Да и сейчас не кончилось.

- Будет, будет… Зима-то длинная.

Янка на нее смотрел – не поймешь, то ли серьезно, то ли посмеиваясь:

- А давай тем летом с тобой поженимся?

- Дурак!

- Сама такая. Весело ж будет, все подарки нам дарить будут, Лесного Рогача попросим, чтоб музыкантов прислал…

- А пиво для него ты где возьмешь? Лесной Рогач за так ничего не делает… Ладно, меня татка зовет. Ночью-то тут будешь?

- Понятно, тут.

- Увидимся.

Ката не спеша шла по тропинке, почти незаметной, нагретая за день трава щекотала подошвы. Поженимся… Шутник этот Янка. Впереди-то еще зима, да потом весна, много всякого случиться может. А потом… потом снова лето, и Юркая Тень, и Белянчик, и Янка.

Мягкое и теплое солнце тонуло в листве, лениво гудел припозднившийся гнус, да где-то за лесом мычало на разные голоса, возвращаясь домой, деревенское стадо.