"Странный брак" - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Они быстро зашагали по главной улице. Господин Фаи шел пружинистой походкой старого гренадера, позабыв о своей подагре.

Все говорило о том, что вице-губернатор и его гости еще не отошли ко сну. Вокруг дома барского управляющего сновало множество людей, все окна были ярко освещены. Женщины, девушки и парни, всякого рода праздношатающиеся сбежались сюда: одни — поглазеть на живого вице-губернатора (и через окно не каждому это удается), другие — послушать музыку. Звуки ее мягко лились в открытые окна и казались такими чистыми, словно они не касались еще господского слуха. Не удивительно, что у парней сердце щемило от сладкого и волнующего пения скрипки; кто посмелее, подхватывал за талию первую попавшуюся красотку — благо в темноте все кошки серы — и кружил ее прямо на дороге, пока какая-нибудь проезжая повозка не расстраивала танец.

В воротах господского дома толпились стройные гусары, жандармы, гайдуки; они весело заигрывали с наиболее смелыми молодками, которых так и тянуло к ярким мундирам.

Женщины подходили все ближе и ближе к освещенным окнам, где лучше можно было разглядеть их рожицы. Здесь, при свете, молодки становились еще кокетливее, и это разжигало любовный пыл гусар.

Просторный двор был забит колясками, ландо, бричками и самыми разнокалиберными господскими повозками. Слуги, собравшись возле конюшни и посасывая трубки, перемывали косточки всей комитатской знати.

Важная персона был земпленский вице-губернатор, разве что с самим солнцем можно было его сравнить; за ним всегда следовал целый сонм блуждающих звезд, образующих его свиту. В Патак привело его, конечно, не только убийство — оно лишь совпало с очередным выездом; каждую весну и осень посещал он наиболее крупные пункты своего комитата: Патак, Хомонну, Токай и Премонтрейский монастырь в Лелесе. Всюду в его честь устраивались грандиозные приемы, а кое-где в ознаменование такого события даже салютовали из пушек. Выезды его сопровождались большой помпой: четверка серых в яблоках лошадей, на козлах — кучер и егерь, на запятках — двое гусар, рядом с экипажем — стремянный. На второй повозке следовал домашний лекарь: его превосходительство пил и ел всегда в присутствии врача, опасаясь апоплексического удара (в случае чего, пусть доктор будет в ответе). Вместе с лекарем ехали два поляка-приживала, которых вице-губернатор всегда возил за собой, так как любил с ними побалагурить. Прочие господа, сопровождавшие его, тоже запрягали самых лучших лошадей, тем более что эти выезды были одновременно и конской ярмаркой, где демонстрировались молодые чистокровки. Весь день на дворе шла бойкая торговля: гости подбирали и выменивали лошадей, заключали сделки, запрягали коней в различные упряжки, объезжали и снова распрягали.

И сегодня здесь собралось все окрестное дворянство — Мельцеры, Докуши, Бониши, Янто, Гилланьи и Семере, близнецы-гиганты Бодо (трудно было поверить, что эти дюжие молодцы рождены одной матерью, а не совместными усилиями двух матерей), и стройный, изящный Шеньеи (сбруя на его лошадях позвякивала так музыкально, что деревенские молодки бросали квашню и, как были, с руками по локоть в тесте, спешили к воротам — посмотреть на проносившийся экипаж. Бубенчики позвякивали, а женские сердца стучали им в такт).

Сюда же, словно кулики осенью, слетались и неисправимые картежники. В таких случаях обычно велись крупные игры, а нюх у картежников необыкновенно тонок: они-то уж точно знали, когда вице-губернатор будет в Патаке. Семейство Иб-раньи, граф Вандернат, Пилиши и Векеи начали съезжаться еще со вчерашнего дня; правда, Пилиши, как рассказывают, вернулся с полпути: у Борши ему перебежал дорогу заяц, и после такого дурного предзнаменования он почел за благо вернуться домой и сесть за пасьянс. Среди гостей были такие уважаемые ученые мужи, как, например, члены комитатского суда Антал Сирмаи и Ференц Казинци, которые могли заставить покраснеть каждого, кто согрешит против норм языка.

Вот и сейчас, ночью, чем еще могли заняться господа, как не картами? Гости уже давно оставили большой стол, ломившийся под тяжестью яств, и разместились за ломберными столиками. Управляющий имениями герцогов Бреценхейм, Амбруш Балашхази, который щедро угощал комитатских вельмож, а издержки относил за счет расходов по имениям, то и дело извинялся перед дорогими гостями:

— Простите меня, господа, что, принимая вас в своем скромном доме, я предложил лишь самые обыкновенные кушанья и не смог угостить вас таким дорогим и изысканным блюдом, какое получили сегодня на завтрак словаки у господина Фаи.

Почтенные же господа, вполне насытившись, охотно простили ему и немало посмеялись над историей с тюльпанными луковицами, особенно те, которые были в выигрыше.

Хозяин дома позаботился и о тех, которым не везло. Он раскрыл большой железный сундук, стоявший в зеленой комнате, где хранилась господская казна в золотых монетах, в талерах, банкнотах, да так и оставил его открытым, объявив об этом во всеуслышание (сам он тоже собирался сесть за винт в дальней комнате):

— Кому понадобится, может брать отсюда взаймы! Конечно, ему легко было проявлять щедрость. В те времена еще не было ни бедных дворян, ни мошенников, ни растратчиков; что касается незадачливых игроков, — а такие и тогда водились в изобилии, — то они часто и охотно навещали железный сундук, черпая оттуда, сколько душе угодно; было б неприлично их контролировать. И тем не менее наш достойный господин Амбруш Балашхази клялся и божился, что гости так аккуратно возвращали долги (тут же клали в сундук или присылали позднее), что итоговые подсчеты казны сходились до последнего гроша.

Игра была в полном разгаре; кудри упали на лоб, усы обвисли… И в этот самый момент дверь вдруг широко распахнулась, и в зал, как полуночное привидение, вошел наш господин Фаи в сопровождении Жиги Берната.

Все радостно повскакали со своих мест, ибо Фаи был очень популярен в комитате.

Могущественный господин!

Дважды его единогласно избирали вице-губернатором, и оба раза он заявлял, что если есть хоть один человек, которому не по душе его кандидатура, пусть поднимет палец, и он откажется от этой высокой чести. Вполне понятно, что среди делегатов дворянского собрания такого не оказывалось хотя бы потому, что он рисковал жизнью, так как галсечские дворяне тотчас же прикончили бы его (даже не потому, что они очень любили Фаи, а потому, что у них всегда чешутся руки кого-нибудь отправить на тот свет).

Сам вице-губернатор бросил карты и устремился к Фаи, желая по-родственному обнять его, — Иштван Фаи приходился вице-губернатору дядей с материнской стороны, — но почтенный старик остановил его суровым жестом. Отвесив глубокий поклон вице-губернатору, он начал громовым голосом:

— Ваше превосходительство, господин вице-губернатор, Я пришел сюда в полночный час, забыв о своей болезни, не обниматься, а просить правосудия у главы комитата, защиты от подлости и наказания того злодея, который осмелился схватить моего названого сына, графа Яноша Бутлера, и, в сообщничестве с одним бессовестным священником, насильно обвенчать со своей дочерью, хотя граф был уже помолвлен с другой.

— Кто он? Кто этот злодей? — воскликнуло разом несколько человек, слушавших, затаив дыхание, свежие новости.

— Кто бы он ни был, он рискует головой! — бросил вице-губернатор.

Слова вице-губернатора прозвучали столь веско, значительно и торжественно, что всем на секунду почудилось, будто зазвенели мечи, развешанные под сводчатыми потолками зала.

Но Фаи не дал сбить себя с толку.

— Несмотря на то, что церемония этого святотатственного брака совершена и что мой названый сын совершеннолетний и является законным членом палаты магнатов, его до сих пор держат взаперти, принуждая провести ночь в спальне навязанной ему невесты.

— Но ведь это ужасно! — воскликнул вице-губернатор. — Чьих рук это дело?

— Святотатство это произошло в Рёске, в доме Иштвана Дёри.

При этом известии наступило всеобщее замешательство; все были подавлены. Сам вице-губернатор растерянно почесал затылок.

— Дёри, хм… Дёри? Черт побери, так, значит, Дёри?.. Могущественный и коварный человек, и большая родня у него… Что же мы будем делать?

— Я прошу послать брахиум, и притом немедленно; он должен освободить из Рёске моего названого сына.

— Но уже ночь, дядя Пишта, — взмолился вице-губернатор, — послать сейчас брахиум в дом магната?

— Господь бодрствует и ночью, уважаемый вице-губернатор, следовательно, и правосудие не должно дремать.

Вице-губернатор не на шутку растерялся; он начал выискивать отговорки, что привело в ярость Иштвана Фаи; он побагровел, как рак на гербе Сирмаи, и в сердцах ударил кулаком по столу.

— Так вот: или немедленно отправляйте брахиум, или же вам не бывать больше вице-губернатором. Это говорю я, старый Иштван Фаи!

Угроза подействовала. Вице-губернатор сдался и стал утихомиривать разошедшегося Фаи.

— Ай-яй, дядя Пишта, я совсем не то хотел сказать! Я только задумался над вашими словами, дядюшка, когда вы изволили заметить, что господь бодрствует и ночью. Н-да, ему-то легко бодрствовать, ведь его не избирают на три года, он вечно над нами! Впрочем, я ничего не говорил, ничего не думал, только не сердитесь! Ну, не смотрите на меня так сурово. Не я же съел ваши луковицы! Конечно, мы поедем туда. Я и сам немедленно отправлюсь. Жандармы, гусары, по коням! Здесь, кстати, наш губернский прокурор, два исправника, Кандо и Пало-ци, и присяжные Пуки и Дравецкий. Сейчас же запрягать!

Судьба — настоящая лиходейка — в буквальном смысле этого слова спутала карты; один за другим игроки вставали от своих столиков, оставив начатые партии. И долго потом, несколько недель ругали они — кто Иштвана Фаи, расстроившего вечер, кто Дёри, заманившего Бутлера в такую западню, а кто и самого Бутлера. "И чего только ему надо? Ведь из Маришки могла бы получиться вполне приличная графиня!" Тем более что игра как раз начинала хорошо складываться для них. Те, кто уже выигрывал партию, со вздохом прикидывали, какой бы куш им достался, если б Мария Дёри еще хоть день потерпела в своем девичестве. Поистине печально, что картежники такие эгоистичные и циничные создания!

Около двадцати жандармов и гусар вскочили в седла. Брахиум выступил в поход. Он выглядел маленькой армадой. В предутренней тишине земля словно содрогалась и стонала под конскими копытами.

Господа поехали в экипажах. Фаи сел вместе с вице-губернатором; на переднем сиденье, но лицом к ним примостился Жига, пространно излагавший Сирмаи все события. Сирмаи с грустью думал о том, какой предлинный протокол придется составлять ему завтра. Кому бы из присяжных поручить это дело? На кого он больше всего сердит?

Была чудесная весенняя ночь; земля, казалось, мечтала о любви; первые поцелуи солнца навевали на нее задумчивость и негу, которые она, по свойственной ей щедрости, сообщала людям. Леса тоже шептались о любви, на деревьях распускались почки, весенний ветер шаловливо проносился над землей, напоенный пряным ароматом акаций, и опьянял людей. Всё было полно сладости и томления.

Но вот на востоке цвет неба начал меняться; и когда кавалькада достигла Петрахо, небосвод засветлел на горизонте. Предутренний ветер словно отогнул темную пелену у края неба. Как брызги пламени, полились розовато-белые блики. Какое-то возвышенное чувство охватывало душу. Казалось, рассвет набрасывал на небо волшебную белую скатерть, на которой вскоре засверкает золотое блюдо — солнце.

— Светает, — произнес вице-губернатор.

— Скорее! Надо спешить! — нетерпеливо торопил Фаи. Всадники пришпорили коней, старались не отставать и повозки. Так мчались они, попеременно обгоняя друг друга.

Между тем становилось все светлее. Наконец из-за деревьев показалась баронская усадьба.

— Вот он и сам! Смотрите, идет! — восторженно закричал вдруг Бернат.

Через зеленеющие всходы пшеницы, на которых еще лежали белые и плотные, как паста, пары тумана, бежал к ним навстречу человек в господском платье. Он бежал, спотыкаясь о комья земли, не разбирая, где межи, а где посевы.

— Кто это? — спросил вице-губернатор.

— Это Бутлер! Ей-богу, Бутл ер.

Бернат привстал в бричке и начал махать платком.

— Ну и здорово! — прошептал вице-губернатор и облегченно вздохнул. — Deo gratias! [Благодарение богу! (лат.)] Он очень был доволен, что теперь ему уже не придется вмешиваться в эту историю.

Да, это был действительно граф Бутлер. Но в каком он был виде, бедняга! В лице ни кровинки, взъерошенный, без шляпы, дрожавший всем телом.

Господа соскочили с повозок; сам вице-губернатор поспешил графу навстречу, еще издали крича по-латыни (чтобы челядь не могла его понять):

— Consummast ine matrimonium, domine frater? [Совершил ли ты бракосочетание, господин брат мой? (лат.)]

В усталых глазах молодого человека вспыхнули огоньки ненависти.

— Non, domine vicecomes, пес corpus tetigi [Нет, господин вице-губернатор, я даже не коснулся ее (лат.)], — ответил он глухим голосом.

— Да воздадут небеса хвалу господу! — благодарно вскинув глаза к небу, проговорил Игптван Фаи. Он до того волновался, что не мог сойти на землю и сидел в повозке неподвижно, словно истукан, глядя прямо перед собой застывшим взглядом.

— Все в порядке! — объявил вице-губернатор, удовлетворенно взмахнув при этом рукой, словно отбрасывая в сторону ненужные документы. — Ничего страшного не произошло. Не-начатый апельсин — все равно что целый, и, пока в него не вонзились чьи-нибудь зубы, его даже грек примет обратно. Такой брак святой суд каноников расторгнет по первому заявлению. Вся история не стоит и выеденного яйца! Ничего еще не потеряно, разве что твоя шляпа, граф Янош. Садись-ка в мою бричку, рядом с Жигой, здесь и твой названый отец… Но что такое, что с вами, дядюшка Пишта? — испуганно воскликнул вице-губернатор, взглянув на Фаи. — На вашем платье кровь!

— Ага! Так вот в чем дело! — радостно вскричал Фаи, как человек, сделавший важное открытие. — Так вот отчего я так ослаб, черт побери! Ну конечно, теперь я понимаю! Ночью я ставил себе пиявки и в спешке плохо залепил ранки трутом. Найдите поскорей немного трута.

В те времена каждый порядочный человек имел при себе трут. Отправляясь в путь, люди непременно брали с собой кремень, трут и огниво, ключ от своего заветного сундучка и стальной перочинный ножик. Господин Фаи быстро привел себя в порядок, а вице-губернатор тем временем отдал приказ о возвращении. Брахиум потерял теперь всякий смысл, ибо господин граф, которого он, вице-губернатор, готов был спасти хоть из самого ада (почтенный господин любил громкие слова — разумеется, если они не налагали никаких обязательств), был на свободе, о чем по возвращении надлежит составить официальный протокол, так как заранее можно предвидеть, что мирное разрешение этого инцидента невозможно.

Прежде чем сесть в экипаж, Бутлер попросил у вице-губернатора конного гонца, с которым мог бы отправить письмо.

Сирмаи подозвал одного из гусар, и Бутлер вручил ему увесистый конверт, на котором стоял такой адрес: "Письмо предназначается достойной и благородной Пирошке Хорват, моей любимой нареченной, в Борноце".

— Когда это ты написал? — спросил Фаи.

— Ночью.

— Там, под замком?

— Там.

— Так, значит, вы не были вместе? — продолжал он допрашивать.

— Нет, были.

— Да не отвечай так лаконично, — словно тебе в аптеке слова отмеривают. Рассказывай-ка все по порядку.

У Бутлера, как у любого другого человека, который оказался бы на его месте, голова шла кругом от всего происшедшего, и он начал изложение от Адама и Евы: как они приехали к Дёри, как тот старался напоить их и т. д., и т. д.

— Ну, вся эта история нам уже в основном известна, подробно поговорим позднее. А сейчас расскажи о том, что с тобой произошло после свадьбы.

— Все шло так, как и было ими задумано. Подкупленные и хорошо выучившие свою роль слуги внезапно исчезли, и я остался один, запертый в так называемой канцелярии, что на первом этаже. Через некоторое время слуга принес мне ужин и постель. Я схватил его за горло и хотел задушить мерзавца — в этой комедии он играл роль свидетеля, — но увидел, что за дверью стоит вооруженная стража: значит, на бегство все равно не было надежды.

— Тебе не известны их имена? — поинтересовался Сирмаи.

— Нет.

— Дальше!

— Когда негодяй убрался, я вновь взялся за письмо. Забыл вам сказать, что сразу же после идиотской церемонии я сел писать Пирошке. Это отняло у меня несколько часов, приблизительно до половины одиннадцатого, и я излил в письме все, что наболело. Но человеческая печаль подобна бездонной бочке. С горя я совсем потерял голову и повалился в кресло. Я пребывал в полусне, в полубреду. Глаза мои были открыты, но я ничего не видел. Сознание помутилось, хоть я и отдавал себе отчет во всем происходившем. Вдруг я почувствовал, что поднимаюсь в воздух, но в тогдашнем моем состоянии это не показалось мне странным. И я только тогда совершенно пришел в себя, когда услышал рядом с собой плач. Я вскочил и был поражен картиной, открывшейся моему взору. Комната освещалась двумя свечами, стоявшими на ночном столике, покрытом белым тюлем; баронесса лежала ничком на разобранной постели и горько плакала. Видение это или сон? Разве в этой комнате я заснул? Ведь там свечи горели на письменном столе и не было такой постели. Постепенно я начал прозревать: это не моя комната, меня подняли сюда с помощью какого-то механизма — это заключительная сцена разыгранной ими комедии.

— Ах, сукины дети, — прищелкнул языком вице-губернатор. — Занятная ситуация! И что же ты сделал с девушкой?

— Ничего. Даже не взглянул на нее.

— Постой, она была раздета или как?..

— Нет, лежала в платье и плакала, уткнувшись лицом в подушку.

— А хороша она, кхе-хе? Когда я видел ее в последний раз, она была еще нераспустившимся бутоном.

— Довольно миловидная, — ответил Жига Бернат.

— Ну, граф Янош, и чертовски же холодная кровь течет в твоих жилах!

— Добрая ирландская кровь, — вмешался в разговор Ищт-ван Фаи. — Бутлеры происходят из Ирландии. Когда-то их вскармливали козы. — Старик Фаи любил этой шуткой поддразнивать своего названого сына.

— И девушка тоже не старалась заговорить с тобой? — допытывался вице-губернатор, который был весьма охоч до чужих тайн, если это не влекло за собой никаких последствий.

— По-моему, она дважды обращалась ко мне, заламывала руки и, признаюсь, поистине тронула меня, если только ее поведение не было хорошо продуманной игрой. "Простите меня, — лепетала она, — простите! Меня заставили! Все это помимо моей воли…" Я отвернулся от нее и крикнул: "Никогда, сударыня, не обращайтесь ко мне, я вас не знаю, я даже голоса вашего не хочу слышать, никогда, никогда!" Всю ночь я простоял у окна, глядя наружу. Попробовал было выломать решетку…

— Хороша брачная ночка, скажу я вам! — покачал головой Сирмаи.

— Значит, тебе удалось выломать железные прутья решетки? — спросил Фаи.

— Это оказалось мне не по силам.

— Тогда как же ты все-таки смог убежать?

— Очень просто. На рассвете дверь открылась, и на цыпочках вошел седой камердинер, которого я раньше не видывал в доме Дёри. Он спросил, можно ли взять почистить платье. "Вы же видите, что я одет", — ответил я. За ним в дверь просунула голову смазливенькая горничная: "Ее сиятельство графиня прикажет подать завтрак в постель?" Тут мне стало совершенно ясно, зачем понадобилось поднимать меня на второй этаж: только для того, чтобы эти два новых "свидетеля" застали нас вместе. Хитрый же план составила эта старая лиса! Я догадался, что роль моя, очевидно, на том и заканчивается и я свободен. Я вышел через открытую дверь, миновал столовую и спустился во двор. Ворота тоже были распахнуты настежь, и я, как был, с непокрытой головой, без оглядки бросился вон.

— На твоем месте я малость пощипал бы хоть горничную, — надо ж было как-то отомстить за невесту, которую тебе силком навязали, — сказал Сирмаи. — Месть, как известно, всегда сладка, а в такой форме особенно!

— Что было, то прошло, — заключил Фаи. — А теперь мы должны думать о том, как бы хорошенько отомстить Дёри за его злодеяния. Следует позаботиться о том, чтобы нагреть котел для грешной души Дёри. Эта проделка не пройдет ему даром.

— Боюсь, мой дорогой опекун, что нам предстоит много хлопот.

— Не бойся ничего. Терпенье, и только терпенье. Дай только мне заняться твоими делами.

— И все же много времени уйдет на это, — с сомнением произнес Бутлер, повесив голову. — У меня-то хватит терпенья, но что скажет Пирошка? Согласится ли и она ждать?

— Если любит, то согласится, если же не любит, то в Венгрии столько девушек, поверь мне, сколько сусликов в поле!

После этих слов Янош загрустил еще сильнее. Что ему за дело до всех полей и бегающих по ним сусликов, если сердце его приковано к девушке, единственной в целом свете.

Старый Фаи не мог равнодушно видеть такой скорби своего названого сына, его страдальчески кроткого взгляда. Он взял голову Яноша в свои большие ладони, ласково потрепал спутанные волосы юноши и принялся утешать его:

— Ну, не будь таким печальным! Мне всегда в подобные минуты вспоминается твоя бедная мать. Улыбнись же, хоть ради меня. Да не так, упрямец ты этакий! От такого, братец, смеха плакать хочется. Ну, смейся же по-настоящему. Поверь, все это преходяще, как кратковременный дождик! А потом, послушай, что я тебе скажу.

— Слушаю, мой дорогой опекун.

— Так вот знай, что барон Фишер, эгерский архиепископ, — мой друг-приятель.

Бутлер не сразу понял, чему тут радоваться.

— Я расскажу ему, как было дело, и от одного его дуновения все их козни лопнут, как мыльный пузырь.

Но и это не рассеяло печаль Бутлера, и Фаи прибег к новому аргументу:

— Я, брат, такой человек: что замыслю, того и добьюсь'! Если потребуется, я к самому папе римскому отправлюсь, мой милый сынок, ведь он мне… мм-м…

Чтобы утешить Яноша, Фаи готов был сказать что-нибудь внушительное, вроде того, что и папа ему сродни, однако одумался и уже другим тоном добавил:

— …Этим я не уроню своего достоинства.

Тем временем они подъехали к Патаку; уже приветливо кивали им величественные липы и каштаны, окружавшие усадьбу Фаи. Солнце сбросило утреннюю сонливость и зажгло своими лучами железную кровлю башен. Только в воротах их ожидала грозовая туча: там стояла достойная госпожа Фаи, вооруженная метелкой, и угрожающе размахивала ею в ожидании своего супруга.

Старик испуганно втянул голову в плечи и прикрылся пледом.

— Ну и достанется же вам на орехи, братец! — шепнул Фаи вице-губернатору. — Теперь уж ты выручай меня, если есть в тебе совесть.

— А за что сердится на тебя тетушка Анна?

— Да все из-за пиявок, ведь я больной убежал из постели. Впрочем, сам понимаешь: волос длинен, а ум короток!