"Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)" - читать интересную книгу автора (Язвицкий Валерий)Глава 15 Поход «миром»На похоронах Дарьюшки в монастыре были, по обычаю чтить слуг своих дворских, вместе с семьей Данилы Константиновича и оба великих князя и великая княгиня Марья Ярославна. После похорон Иван Васильевич, утоляя тоску свою, еще ревностней занялся строительством собора Успения Богородицы. Иван Иванович не отставал в этом зодческом увлечении от родителя своего, но чаще беседовал с государем и маэстро Альберти о строении крепости и кладке крепостных стен, ибо отец дал ему задачу изучить это строительство. Хотел великий князь в ближайшие же годы начать такую перестройку всего Кремля, чтобы стал он неприступным. — Ванюшенька, — часто говорил он сыну в тайных беседах, — Бог-то так судьбу Орды клонит, что конец ее мне уже виден. Токмо бы Новгород нам за Москву совсем взять. Не страшусь яз больше Орды — спета ее песня. Более вреда ныне жду, пока не покорили мы Новагорода, от Польши, Литвы да от немцев. Когда же новгородскую землю в московскую обратим, надо будет нам к морю выходить. Тут-то и заступят нам путь разные вороги: свеи,[73] датчане, ливонские да ганзейские немцы, а с ними цесарь германский либо король рымский тоже на нас пойти могут. Все они не дикие степняки, и по Москве немцы будут с великой силой в стены бить из пушек ломовых и из других орудий… — А пошто море нам? — спросил Иван Иванович. — Дабы все, что нужно нам, все покупать и продавать своими руками, а не из рук Ганзы немецкой и приказчиков ее — псковичей да новгородцев… В сентябре месяце Фиораванти, положив основание храму Успения, начал уж стены из кирпича возводить, а Иван Васильевич больше времени стал проводить в думах о Новгороде с дьяком в избе у Гусева Володимира Елизарыча, который судебные уложения и грамоты собирает. Об Ахмате великий князь давно не беспокоился: пришла уж осень с капустными вечерками. Ныне вот двенадцатое сентября, а через два дня воздвиженье креста Господня — самый разгар капустного праздника. В этот праздничный день Иван Васильевич по вызову великого князя Ивана Ивановича приехал на стройку смотреть колесца маэстро Альберти, которыми на стену кирпич подают. Ставил в это время Альберта два столба четырехугольных в алтаре храма. Столбы доверху окружены лесами. Кирпич для кладки столбов не носят наверх, а десятка два их или даже более вяжут одним концом крепкой веревки, другой же конец ее надевают на крюк к колесцам малым: одни колесца неподвижны, а другие, как вешки, бегают меж них по веревочной основе. Этим приспособлением возможно сразу помногу кирпича подавать на высокие леса без особого труда и усталости. Все это внове было обоим государям, и младшему и старшему. Впервые же видели государи, что русские каменщики, по указанию маэстро Альберти, известь растворяли, как тесто, и, беря ее железными лопатками, мазали ею кирпичи. К кирпичам же и камню эта известь сразу липла, как клей. Оба государя остались весьма довольны виденным, а Иван Иванович, говоривший по-итальянски, от себя и от отца похвалил знаменитого болонского зодчего и поблагодарил за усердие в работе. После этого великий князь Иван Васильевич снова отбыл к дьяку Гусеву, где ждали его на тайную думу дьяки Курицын и престарелый Бородатый. — Ну, а теперь едем, сынок, со мной, — весело молвил Иван Васильевич, — там, у Гусева, много тобе любопытного и учительного будет. Много ты уразумеешь из дел наших с Новымгородом… Приехав к дьяку Гусеву, великий князь с сыном прошел прямо в отдельный покой Володимира Елизарыча. В проходных горницах на этот раз было вдвое больше подьячих, чем в обычное время при подборе судебных грамот для будущего уложения законов. Ныне же тут спешно составляли особый сборник для разоблачения измен новгородцев, которые крест целовали держать честно и грозно великое княжение московское и не утаивать великокняжеских пошлин. Все подьячие и переписчики почтительно вставали при прохождении великих князей и, низко кланяясь, приветствовали их. В покое дьяка Гусева были дьяки Курицын и Бородатый и некоторые ближайшие их помощники. Приняв обычные приветствия, великий князь приказал доложить о том, что сделано для изобличения новгородцев и как подобраны нужные для того грамоты. — Помня наказ твой, государь, — встав с места, заговорил дьяк Володимир Елизарыч, — мы совместно с Федор Василичем и Степан Тимофеичем точно шли следом за мыслью твоей. — Мы, государь, — продолжал дьяк Бородатый, — в изборнике сем учинили такой порядок. Перво-наперво грамоту в него списали с докончания родителя твоего Василья Василича с Великим Новгородом в Яжолбицах… — Обе грамоты? — перебил великий князь. — Обе, государь, — поклонившись, продолжал Степан Тимофеевич. — Первая грамота, — в которой то, что новгородцы дают нам. Другая же грамота — к ним от великого князя, какого мира он сам от Новагорода хочет. При сем списки приложены о том, что новгородцы княжое хотенье приняли и на вече в том крест целовали… — А вписано ли тут же, — опять прервал дьяка Иван Васильевич, — когда и в чем новгородцы клятву свою рушили? — Вписано, государь, — ответил дьяк Курицын, — токмо отдельно. Во всем изборнике так писано за все годы: сперва — в чем крест целовали новгородцы великому князю, а потом — как измену творили. — А вслед за сим, — снова вступил в беседу дьяк Гусев, — тут же писано: каков вред от сего Москве, как и карать за сие воровство. — Добре, добре, — отметил Иван Васильевич. — После мы кары сии отдельно на думе нашей обмыслим, а сей часец продолжай, Степан Тимофеич, какие еще грамоты вы в сей изборник списали и что наиглавное в грамотах сих указано? — В Яжолбицком докончании новгородцами принято: первое — на грамотах Великого Новагорода быть печати князей великих, а вечевым грамотам не быть; второе — великокняжескому суду быть на Городище. От великих князей судьей быть московскому боярину и боярину от Новагорода, а при несогласии сих судей — дело решит великий князь, будучи в Новомгороде, вместе с посадником; третье — опричь того, в Новомгороде остается суд у наместников великого князя, которые судебные позывы в Новомгороде и волостях правят совместно с новгородскими; четвертое — дается право великому князю на черный бор;[74] пятое — не принимать Новугороду к собе великокняжеских ворогов и лиходеев, и шестое — великий князь за все сие обещает доржать Великий Новгород в старине, по пошлине… — Добре, — молвил Иван Васильевич, — а далее какие грамоты? Двинские-то грамоты[75] не забыли? — Все есть, государь, как тобой ране было указано, — ответил дьяк Курицын, а дьяк Гусев передал по спискам изборника все, что там по порядку изложено. Вслед за Яжолбицкой грамотой были списаны в изборник все грамоты великих князей на Двинские земли, начиная с великих князей Андрея Александровича, Ивана Калиты, Димитрия Донского и кончая знаменитой уставной грамотой великого князя Василия Димитриевича, сына Донского. Перед этими же грамотами — список земель князя великого на Двине. — И сие вельми нужно, — выслушав доклад о Двине, заметил Иван Васильевич, — по списку сему прямо перед очами все измены новгородские. Токмо добавить сюды надобно список с отказной грамотой новгородской — об отдаче мне Новымгородом двинских волостей близ Пинеги и Мезени. Сие поставить после списка докончания моего с ними в Коростыни. — Будет сие все списано, государь, в изборник, где тобой указано, — поклонясь, сказал дьяк Гусев. Затем дьяк Володимир Елизарыч прочел договорную грамоту Димитрия Донского с Великим Новгородом. Это было соглашение о совместной борьбе с общими врагами, в первую очередь с Литвой и затем с Тверью, где обе стороны обязуются: «Всести на конь, ежели будет обида (у Москвы) со князем литовским или тверским князем Михайлой». Договор заканчивается таким взаимным обязательством, подкрепленным крестным целованием обеих сторон: «Новугороду княженье бо мое великое доржать честно и грозно, без обиды, а мне, князю великому Димитрию Ивановичу всея Руси, доржати Новгород в старине, без обиды». — Добре сие, добре! — воскликнул великий князь. — А после сего указать об изменах их святой Руси — вспомнить договор их с крулем Казимиром, великим князем литовским. Будут они от сего извиваться, как змея под вилами! — Крепко, государь, угодил нам князь Холмский, отбив список сей грамоты на Шелони, — заметил радостно Бородатый, — их самую тайную грамоту у них же из рук вырвал. Неможно им от сего отпереться никак!.. Дума эта с дьяками затянулась надолго, но по окончании ее оба великих князя отъехали к себе без всякого утомления, полные радости, что правда вновь на их стороне перед всей Русью православной… С этих дней одолел Москву красный петух. Начались пожары с ночи двенадцатого сентября, когда загорелось в посаде за Неглинной рекой, меж церквей Николы и Всех святых, и погорело много дворов и те обе церкви сгорели. Того же месяца, в двадцать седьмой день, погорел на Арбате Никифор Федорович Басенков, сгорели дотла и хоромы, и службы на дворе его, и даже заборы. Словно метлой все смело… Но самый страшный пожар был на другой день после Покрова, октября второго: загорелось к утру в самой Москве, внутри града, близ Тимофеевских ворот. Заполыхал огонь среди тьмы еще ночной, забили в набат во всех церквах, всполошился народ и в Кремле и за стенами его. Сам великий князь сюда прибыл с дружиной из стражи своей, и много людей сбежалось со всех концов. Стих набат, как обычно, чтобы не мешать государю, когда прибывал он на пожар и начинал порядок наводить, указывая, кому, где, как и что делать. Одни по приказу его водой заливали, другие строения горящие разметывали, лишь бы огню ходу не давать далее. Только к обеду с трудом загасили огонь, и великий князь воротился усталый в хоромы свои. Переодевшись и умывшись, сел обедать, но уже в половине стола снова загудел грозный набат по всему Кремлю: загорелось во граде близ Никольских ворот, меж церквей Введения Богородицы и Кузьмы-Демьяна. Невесть откуда взялся ветер, поднялась буря, и страх охватил всех великий. Бросил обед государь и опять поскакал с дружиной своей, а с ними и Иван Иванович на подмогу отцу. Это был страшный пожар, каких давно не было: выгорел почти весь город. В угли и пепел обратились все строения от самых Никольских ворот, откуда огонь верхом дошел почти ко двору великого князя, и до стен Спасского монастыря, и до двора князя верейского Михайлы Андреевича, а низом — по самый двор князя Федора Давыдовича Пестрого. Да и на этих местах огонь едва уняли в третьем часу ночи потому лишь, что сам великий князь на всех нужных местах дворы от огня отстаивал со многими людьми, к тушению пожаров навыкших. Церквей двенадцать деревянных в пожар этот сгорело, да каменных более десяти обгорело, а у некоторых из них внутри все выгорело. Дворы же меж церквами все дотла погорели. Тяжко было это Москве, а великому князю вдвое, ибо с пожаром этим слухи пошли, что жгут ее вороги через тайных доброхотов своих. Заставляло это государя спешить с походом в Новгород. — Надобно, — гневом пылая, говорил он в тайной беседе с сыном и дьяком Курицыным, — надобно борзо, не медля, страх посеять в Новомгороде таков, дабы и удельным страшно стало. Пока государыня-матушка жива, удельные-то — оковы на руках и ногах моих. Особливо князь Андрей углицкий. Всех братьев моих за собой тянет. Знает он, что матушка его всегда заступит, а яз против матери никогда не пойду. Любимец он ее. Он быстро заходил вдоль покоя, но вдруг, остановившись против Курицына, резко спросил: — Какие вести из Дикого Поля о Лазареве? Дьяк вздрогнул от неожиданности и, встав с места, молвил: — Вести есть, что Ахмат отпустил Лазарева. Бают, более все Орда увязает в рати с Крымом и с турками. Бают еще, великий визирь султанов Ахмед-паша захватил Кафу и на Мангупское княжество идет… — Добре, — прервал дьяка великий князь, — на сей часец довольно нам об Ахмате и сего ведати. Главное то, что ныне не помешает нам Орда обуздать Господу новгородскую. Мыслю Лазарев-то к концу сего месяца на Москве будет. Посему приказываю: быть тайной думе с дьяками и воеводами у меня в трапезной на четырнадцатый день сего месяца. Токмо потщись, Федор Василич, дабы все у дьяков к тому дню готово было, а яз сам с воеводами все для похода обмыслю… Великий князь, помолчав, добавил: — Да подумай с Ховриным и другими, которых сам изберешь, как нам безо всякой дерзости, а неприметно все дани-выходы более в Орду не платить. — Содею все, государь, — горячо ответил Курицын, — содею все по воле твоей с великим тщанием. Ради славы и чести Руси православной не токмо силы, но и живот свой положу! — За вольное царство русское и яз живота не жалею, — молвил Иван Васильевич. — Не забудь токмо: думу тайную начнем после завтрака и думать будем до обеда, а после всем у меня в трапезной обедать. Ну, иди, и помоги тобе Бог. Октября четырнадцатого, на Прасковью-трепальницу, когда в деревнях все полевые работы кончаются, а бабы лен трепать начинают, собрались на тайную думу в трапезной великого князя все бояре, дьяки и воеводы, которым государь быть у себя приказал. Хотел великий князь, чтобы все для войны готово было к двадцать второму октября, когда у хозяев толстая мошна худеет, а у работников — пустая толстеет, когда мужицкие руки свободными становятся, когда воинов можно набрать больше. В этот же день, до завтрака, принял великий князь митрополита Геронтия, чтобы и церковь на стражу дел своих поставить. Боясь римской руки и козней папы через греков и латынян, которые с царевной прибыли, Иван Васильевич тайно говорил владыке: — Отец и богомолец мой, Богом и собором святых отцов поставлен ты блюсти церковь православную, хранить веру истинную, яко зеницу свою. Гляди же на униатов-чужеземцев, не изделали бы они в угоду папе рымскому зла нам, пока яз на походе буду. Помни, и духовные тоже могут ковы ковать. Гляди, отец мой, и за делами мирскими, в которые могут и духовные ввязнуть. Накануне же вечером беседовал государь тайно с Курицыным и князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым, воеводой знаменитым, которого наместником своим на Москве оставлял он при молодом князе Иване Ивановиче. Клятву с них пред иконами взял глядеть за удельными и за чужеземцами, да и за духовными отцами церкви православной. Ранее же говорил он с сыном, давая ему указания и наказы подробные, как и в каком случае вести себя и с бабкой, и с митрополитом, и с дядьями своими, и каким боярам, дьякам и воеводам верить и кого остерегаться. — Помни, сынок, ворогов у нас более, чем друзей, — повторял он, — ведай: мы держимся силой токмо тех, кто в нас и в наших делах видят для собя добро. Ныне же сила эта — дети боярские, сиречь дворяне, волей нашей помещики. Верные есть у нас и бояре, и дьяки, и воеводы. Они нами, а мы ими крепки. Сим верным людям, как и тобе, от меня ведомо, что поход-то миром есть тайная война с Новымгородом, и будет она страшней рати открытой… Когда же в трапезной великого князя собрались все созванные им бояре, дьяки и воеводы во главе с митрополитом, государь, не говоря им ничего тайного, пригласил всех помолиться в свою крестовую. Здесь, оборотясь к митрополиту Геронтию, сказал он внушительно: — Отче святый, богомолец мой. Прими от всех нас крестоцелование, что все честно и грозно послужим, живота не щадя, нашей Руси православной. После этой клятвы великий князь снова возвысил голос и строго произнес: — Сей же часец требую от стоявших перед нами тут бояр, дьяков и воевод крестоцелования в том, что все они будут верны мне и сыну моему Ивану; что, не щадя живота своего, исполнят приказы мои и моего сына Ивана; что все умыслы, как ратные, так и государевы, сохранят в тайне. Присяга, принимаемая каждым отдельно и вслух, затянулась до самого обеда, а поэтому, когда она окончилась, великий князь кратко сказал: — Все, что для похода надобно, через седмицу должно быть готово. Когда придет из Орды Лазарев, нам бы более не готовиться, а идти ратями прямо к Новугороду. Сей же часец митрополит Геронтий вознесет к Господу молитву перед трапезой, а засим прошу всех к столу моему. В последние дни, когда все уже к походу готово было, томился и волновался великий князь, а с ним и его близкие, ожидая из Орды посла своего Лазарева, Димитрия Елизаровича. Ждали его самое позднее на пророка Иоиля, а он приехал из Дикого Поля на третий день, октября двадцать первого, к обеду, но все было к добру. Димитрий Елизарович подтвердил все вести от царевича Даниара. Принял Лазарева великий князь тотчас же, пригласив к трапезе в своих хоромах. За столом были оба великих князя и дьяк Курицын. — Рад тобе. Садись с нами, Димитрий Елизарыч. Изопьем кубок за приезд твой, и сказывай, какие дела в Орде, что Ахмат деет и что против нас замышляет… Принимая кубок с крепким медом, Лазарев взволнованно заговорил: — Будь здрав, государь, на многие лета! Да пошлет тобе Господь успеха в великих делах твоих. Сев за стол по знаку государя и наскоро закусив жирной жареной бараниной и куском горячего курника, посол столовым ручником тщательно обтер себе руки, рот, усы и бороду. Приняв от дворецкого второй кубок со сладким медом, он начал доклад свой: — Повестую тобе, государь, что слышал от царя Ахмата и ближних его. Отпуск от него получил из Орды яз заочно, ибо он с войском своим воевал уж тогда в Поле, приближаясь к Перекопи крымской. И грамот от него у меня нету… — Сие не суть важно, — заметил Иван Васильевич, — мне ныне самое главное — ведать, надолго ли Ахмат увяз в распрях басурманских. Можем ли мы рати свои без страху на ворогов послать, угрозы не боясь с тылу? Как о сем ты, Димитрий Елизарыч, сам мыслишь? Тобе в Орде-то видней было. — Мыслю, государь, — ответил Лазарев, — хватит им грызни сей и безрядья всякого не менее, как года на два с Крымом одним. Далее же неведомо, что султан турецкий содеет, как у него дела с Ахматом пойдут. Бают, визирь султанов Ахмед-паша — воевода вельми хитр и грозен, а вои турские крепки и без страха… — Ну, а как внутри Орды? — спросил великий князь. — Беспорядок, неурядица, государь, и грызня, — ответил Димитрий Елизарович. — Ханы, мурзы друг на друга ножи точат. Есть и у самого царя в Орде вороги. Ныне, государь, в Орде нету прежней силы и крепости. В раздор идет все. Турки куды крепче татар… — Добре, добре, — заметил великий князь, — как в Диком Поле? — Так же, государь, — продолжал Лазарев, — грабеж и разбой. Всякие князьки татарские с уланами да казаками своими везде рыщут, а ныне и на самый Батыев улус[76] оглядываются. Блазнит их, что царь-то Ахмат на походе… Окончив трапезу, великий князь поднялся со скамьи и перекрестился на образ. Довольный докладом, он милостиво молвил Лазареву: — Ну, иди, Димитрий Елизарыч, к собе. Отдохни с пути-то. Вечером же побай подробнее с Федор Василичем, а он мне все доведет. Утре-то ведь яз большим поездом иду к Новугороду, миром. И о сем тобе Федор Василич все скажет. Обратившись к дьяку Курицыну, Иван Васильевич продолжал: — Ты тоже иди. Воеводам яз дам приказ днесь же, а утре, к раннему завтраку, принеси мне изборник грамот об изменах новгородских и приведи дьячка толкового, который ведает все нужные нам грамоты и может со мной поехать. Яз его ранее сам испытать хочу… На другой день, задолго до раннего завтрака, когда Саввушка, любимец великого князя, подавал умывшемуся государю утиральник, вошел молодой великий князь. — А, Ванюшенька! — обрадовался Иван Васильевич. — Самый ранний, самый дорогой гость мой! — А ведаешь, государь-батюшка, пошто я твой наиранний гость? — улыбаясь, спросил Иван Иванович, и сам же ответил: — Затем, дабы с тобой без чужих по душе баить! Он крепко схватил руку отца и горячо поцеловал, а Иван Васильевич обнял его за плечи и повел в свою трапезную. — Батюшка! — говорил по дороге Иван Иванович. — Помню яз все советы и наказы. Сколь сил хватит, буду их выполнять тобе в помощь, буду на страже стоять дел наших!.. Государь взволновался, крепче прижал к себе сына и, вспомнив, как говорила ему когда-то бабка Софья Витовтовна, ее словами ласково молвил сыну: — Любимик ты мой!.. За завтраком Иван Васильевич, положив руку ему на плечо, спросил: — А ведаешь, сынок, пошто яз миром к Новугороду иду? — Обидных людей защитить, наказать сильников, — ответил Иван Иванович, — ворогов наших смирить… Великий князь усмехнулся с добродушной насмешливостью и молвил: — Истинно, но сие токмо мелочь. Главное-то — земля новгородская. Вотчины святой Софии, боярские и монастырские земли брать надобно. Сие главный удар: у Господы он все корни подрежет, а нам будет куда помещиков сажать за ратную их службу… Иван Иванович задумался — он не совсем понимал отца. Иван Васильевич заметил это. — Ты пойми, мой юный государь, — сказал он, — что при государствовании надобно во всяком деле, как при строительстве, ранее всего основу уразуметь. Ведать, что всякому строению, всякой власти и всему государству основой служит и на чем все держится… Помолчав, государь продолжал: — Ныне не Новгород господин, а великие бояре-вотчинники да архиепископ — господа Новугороду со всеми его землям. О сем и у нас удельные сны видят. Жадеют сего, яко волки голодные. Разумеешь? — Разумею, государь. — Боярство новгородское да и некои из купцов их богатых и житьих грабят земли сии, засылают ушкуйников в чудь, мордву, в чуваши, в Югорскую землю и в прочие места, дань на них налагают медом, воском, дорогими мехами, серебром. Сирот же своих конями пашенными деют, в крепость берут и хлеб, лен, пеньку, сало, скот, птицу их руками добывают во множестве. Все сии богатства несметные Ганза немецкая скупает через них и, яко пиявица, всю кровь из Руси высасывает. Новгородцам Ганза за сие златом платит, иноземные товары им шлет, а новгородцы сии товары втридорога нам перепродают… — Приказчики немецкие! — сказал Иван Иванович, вспомнив слова отца. — Вороги наши и всей Руси! — Так вот, — горячо продолжал Иван Васильевич, — основание-то новгородского государствования есть захват и грабеж земель, закабаление пашенных сирот. Сие-то у них и надобно отнять все и Ганзе руки отсечь. Постучав, вошел Курицын с дьяком Василием Саввичем Мамыревым. После обычных приветствий Василий Саввич сказал почтительно: — Государь, узнав о нужде твоей в дьяке, яз готов служить, ежели… — Рад тобе, рад! — весело воскликнул великий князь. — Сам бы позвал тобя, да не хотел токмо утруждать тобя походом. Мыслил, и помоложе есть. — Государь, — улыбаясь, возразил Мамырев, — не токмо яз, а и престарелый Бородатый возле тобя молодым деется! Иван Васильевич милостиво протянул руку Мамыреву со словами: — Помню, как три года назад ты мя обрадовал тетрадями Афанасия Никитина, который воротился из Индии и, мало до Смоленска не дошед, преставился. Царство ему Небесное! — Купцы наши московские, — продолжал Мамырев, — тогда привезли мне тетради его из Литвы, и тогда же по велению твоему приказал яз списать тетради Афанасья в летописи наши московские полностью. — Помню все сие, — задумчиво произнес великий князь, вспоминая читанное им в записках Никитина. — Уразумел яз от Афанасья, мужа вельми умного и сведущего, что надобна нам прямая торговля с чужеземными странами без посредников. Им бы все пенки сымать, у всех барыши перехватывать! Потом, обратясь к Ивану Ивановичу, добавил: — Много в сем писании Афанасьевом есть дивного о землях заморских, любопытного вельми и учительного. Прочти, сынок. Государям-то некогда ездить в чужие края, а ведать о всем надобно им более других. Федор Василич, найди тетради сии в книгохранилище моем, принеси потом великому князю. Сей же часец передай изборник грамот новгородских и наших Василь Саввичу… Кто-то постучал в дверь, и Саввушка, стремянный государя, отворив ее, почтительно впустил воеводу и наместника московского, двоюродного брата Ивана Васильевича князя Патрикеева, который входил к великому князю всегда без доклада. Иван Юрьевич, помолясь на образа, молвил: — Будь здрав, государь. По приказу твоему полки твои уж на площади, пред Михаилом-архангелом. Великий князь встал ему навстречу. — И ты будь здрав, — ответил ему Иван Васильевич и троекратно облобызался со своим родичем. — Присядь-ка на малое время, а ты, Василь Саввич, иди борзо к собе, дабы готову быть в путь. Снарядившись, спеши ко князю Федор Давыдычу, дабы он тобя при шатре устроил, который для дьяков наряжен со всеми нужными им письменными надобностями. Дьяк Мамырев вышел, взяв изборник и прочие грамоты у Курицына. Иван Васильевич продолжал: — Вот вы все трое здесь, которые остаетесь на Москве меня вместо: ты, Иван Иваныч, великий князь московский; ты, князь Иван Юрьич, наместник мой, судья и воевода; ты, Федор Василич, мой дьяк, глава посольского приказа. Великий князь подумал немного и, как всегда кратко и ясно, приказал: — Трое вы тут составьте с дьяками списки из боярских детей и прочих, наиболее разумных и годных к ратной службе. Пожалую им поместья, когда ворочусь на Москву. Вы же исчислите, сколь земли им дать, дабы добре кормились сами и крестьяне их, которым всем быть воями. Сим новым помещикам, сиречь дворянам, прикажите всем готовыми быть для рати. Все сие к возвращенью моему изделать. Иван Васильевич замолчал, но, взглянув на князя Патрикеева, спросил: — Был ты у старой государыни? — Был, государь. Митрополит уж там… — Ну, и нам пора, — сказал Иван Васильевич и пошел к дверям. Все двинулись следом за ним. Войдя в покои Марьи Ярославны, оба государя приветствовали ее, а затем подошли к благословению владыки Геронтия. Примеру государей последовали сопровождавшие их. Не садясь, Иван Васильевич сразу же обратился к матери: — Тобя, государыня Марья Ярославна, и великого князя Иван Иваныча, — заговорил он, — оставляю на Москве собя вместо. Тобя же, отец мой и богомолец, и наместника московского князя Иван Юрьича, и дьяка Федор Василича прошу не оставить их советом своим и попечением. Яз же миром иду к Новугороду чинить суд и расправу над сильниками по челобитьям новгородских обиженных людей. Помолчав некоторое время, великий князь добавил: — Вои моей стражи ждут уж меня у Михаила-архангела, где яз с ними вместе приму благословение владыки. Иван Васильевич приблизился к Марье Ярославне и продолжал: — А здесь яз приму благословение матери своей и сам благословлю сына, супругу и малых детей своих. Приняв благословение матери и простясь с ней, Иван Васильевич благословил сына, обнял и облобызал его троекратно. — Помни, — сказал ему государь, — все наказы мои и чаще шли мне вестников. Простился Иван Васильевич со всеми прочими и, уходя, спросил у князя Патрикеева: — Известил ли ты Великий Новгород о поезде моем? — На прошлой седмице, государь, оповестил, что едешь ты миром, токмо с полком своим. — Добре, добре, Иван Юрьич, сей же часец гони к Новугороду гонца, пусть еще раз упредит Господу и вече, что еду яз к ним миром. Но до дверей не дойдя, великий князь снова подошел к матери и молвил: — Челом тобе, государыня, бью: пригляди княгиню мою, ведь тяжела она… Великая княгиня улыбнулась и, перекрестив сына, ласково проговорила: — Будь покоен, пригляжу, авось Господь на сей раз сынка тобе даст. Иди с Богом, да поможет Он тобе милостью Своей… Идя полутемными сенцами, вспомнил Иван Васильевич, сам не ведая почему, детство свое — прошло оно пред ним во мгновение ока. Вспомнились все близкие и дорогие, которые уж умерли; и соратники и слуги верные вспомнились — их тоже мало осталось. Думал великий князь и о новых верных слугах. Нужно было найти их и передать Ванюшеньке в помощь, чтобы он крепок на государстве был, Русь бы великую строил… Взглянув вправо, увидел государь неожиданно дьяка Бородатого Степана Тимофеевича, выступившего ему навстречу. — Прости, государь, что без зова и без доклада дошел, — волнуясь, начал дьяк вполголоса. — Доброхоты новгородские прислали гонца верного, который мне добре ведом. День и ночь он гнал на Москву. Бают доброхоты наши, получив от князя Патрикеева весть на седмице минувшей о приезде твоем миром, некие великие бояре зло на тя мыслить стали, как на отца твоего было в сем осином гнезде и на воеводу его Басенка. Бают доброхоты, не ездить бы лучше тобе, государь. Послать к ним собя вместо воевод знатных, князей Данилу Холмского, Стригу-Оболенского и Пестрого… — Яз сам ведаю, что мне деять, — резко заметил Иван Васильевич, — указания их мне не надобны! Великий князь хотел было двинуться далее, но Бородатый заступил путь ему и продолжал с мольбой и слезами: — Бают доброхоты, что слуги некоих бояр, наиболее злых твоих ворогов, ищут злодеев среди голытьбы кабацкой, которые убить могли бы. Ищут и такое дело, где бы на пиру отравы тобе дать. Молю тя, государь, не езди сам. Ведь без тобя государству-то не быть! Страх и тревога старого слуги тронули великого князя. — Сладка мне гребта твоя о государстве, — сказал он дрогнувшим голосом, — дорога верность… Обняв и облобызав престарелого дьяка, князь возразил ему: — Бывает и так, Степан Тимофеич, что надобно и самому государю живота своего не жалеть для пользы государства. Токмо ты не бойся, яз им живота своего не отдам. Ведаю яз, что для Руси православной живот мой надобней смерти моей. — Да укрепит тя Господь в делах твоих, государь! Велю доброхотам беречь тя… — глухо произнес старик и заплакал, горячо целуя руку великого князя. Великую княгиню Софью Фоминичну государь застал в трапезной, где она с детьми завтракала. Трапезную свою государыня обрядила по своему вкусу. Стены были обиты золотой парчой, а потолок — рудожелтым ипским сукном. Полавочники на пристенных лавках, на застольных скамьях и на стольцах — из того же сукна, но шитого узорами, а по краям с золототканой оторочкой. Из дубовых столов с резными ножками только один, за которым завтракали, был накрыт белой скатертью. Остальные были покрыты бархатными и атласными подскатертниками. В красном углу стоял большой кивот, заставленный весь иконами в золотых и серебряных окладах, сиявших драгоценными камнями, обвешанный всяким шитым узорочьем, унизанным жемчугом, блестками и самоцветами. Были тут и пелены, искусно шитые русскими и царьградскими швами под руководством самой богомольной княгини Софьи Фоминичны. Крестясь на иконы, Иван Васильевич искоса взглядывал на подурневшую за время беременности жену, поднявшуюся со скамьи ему навстречу. Обе девочки — Елена, которой шел уже третий год, и Федосья, по второму уж году — сидели возле матери, занятые доеданием взварца на меду из чернослива, изюма да из корня имбирного. Здороваясь с княгиней своей, Иван Васильевич поцеловал ее и весело обратился к детям: — Клюют мои птички сладкие ягодки, — нежно молвил он. — А ну-ка, целуйте тату своего! Тату ваш с полками в поход идет… Девочки потянулись к отцу, а Софья Фоминична невольно воскликнула: — Ti krima![77] Заметив, что великий князь не понял по-гречески, повторила то же по-итальянски: — Che peccato! Иван Васильевич на этот раз понял и ответил: — Ништо не подеешь — по княжим делам надобно. И то добре, что не на рать еду, а миром. В гости на малое время. Не бойся. Матерь моя при тобе будет… Софья Фоминична поняла и, улыбаясь, сказала: — Хоросо, а то мне страх… Великий князь поднял на руки свою любимую старшую дочку и, повернув ее лицом к матери, радостно воскликнул: — Гляди, как красна моя милая доченька! — Non la capisko![78] — с огорчением ответила Софья Фоминична. Иван Васильевич озорно улыбнулся и решился сказать по-итальянски: — Mia cara figlia a molto bella![79] Софья Фоминична рассмеялась и, захлопав в ладоши, крикнула: — Bravo, mio sovrano, bravo![80] Государь, тоже смеясь, опустив девочку на пол и, благословив ее и младшую, подошел снова к великой княгине. Перекрестив друг друга, супруги троекратно поцеловались. Выходя из трапезной, Иван Васильевич сказал жене: — Буду тобе и матери часто слать гонцов и вестников. Выступив из Москвы в первом часу пополудни, поезд государев ехал медленно. Дорога была очень разъезжена: много обозов с новым зерном в верхние земли прошло, да и дожди, как на грех, зарядили надолго. Только к концу дня, когда уж подъезжали к селу Мячкину, прояснило, и осеннее солнце, огромное и красное перед закатом, глянуло из-за туч и осветило багровым светом весь огромный поезд великого князя. Иван Васильевич вылез из своей повозки и сел на походного коня. Увидев его, и воеводы сели на коней и стали подъезжать к государю. Стали судить и рядить о погоде и по разным приметам решили, что завтра дождя не будет, а будет сильный ветер, от которого дорога за ночь и утро успеет немного провянуть, а днем-то и более того. Выслушав всех, Иван Васильевич сказал с веселой усмешкой: — Ин заночуем здесь: ведь не ратью идем, а миром. Да и людей и коней кормить и поить — измаялись вельми в грязи и сырости… Опять ехал Иван Васильевич, сопровождаемый воеводами, по длинной улице села Мячкина к знакомым хоромам Федора Ивановича, казначея и конюшенного Марьи Ярославны. Выслушав здесь, уже при свечах, краткие донесения воевод о сделанном переходе, государь отпустил всех. Быстро поужинал и велел Саввушке убрать все, кроме сулеи с заморским вином, и подать ларец с картой всей Руси и всех чужих земель, которые по соседству с ней. Оставшись один, великий князь разложил на столе карту и ближе к ней придвинул свечи. Хотел он не спеша обдумать еще раз намеченные пути для полков своих, но мысли пошли шире и глубже. Ясней и ясней становилось ему, что у всего сущего в государстве есть свои пути. Своего хотят князья, своего хотят бояре, своего хотят купцы, смерды, крестьяне, сиречь сироты, холопы и черные люди. И все они идут по своим путям и к своей судьбе. Так же и все княжества и все царства идут, куда их события влекут неизбежно… — И куды влекут, — сказал вполголоса государь, — непременно понять надобно. Не поймешь — пуще все развалишь… Иван Васильевич снова задумался, окидывая взором на карте все земли новгородские и рубежи их. Понимал он, что ни победы московские на ратных полях, ни даже уничтожение веча и Господы не покорят еще Новгорода. Нужно самые корни государства этого вырвать… — И яз иду правым путем, — подвел итог своим мыслям великий князь, — надо поимать земли святой Софии, вотчины великих бояр новгородских и все монастырские! Бояр же, Господу всю, а там и многих житьих и купцов из Новагорода вывести с семействами в Рязань, Муром, Вологду, Пермь, Вятку и иные места. Земли же их на поместья разбить да московским дворянам раздать… Иван Васильевич мысленно видел ход этих предстоящих событий, и думы его невольно обратились к тем живым людям, с которыми предстоит бороться ему. — Борьба сия не на живот, а на смерть, — прошептал он и, вспомнив о непримиримости врагов своих, достал из ларца, где хранилась у него карта Руси, список имен. Составлен был этот список дьяками Бородатым и Курицыным при помощи главных доброхотов московских в Новгороде: братьев Пенковых, вечевого дьяка Захария Овина, вечевого подвойского Назария, игумена Николо-Белого монастыря отца Сидора и купца новгородского Ивана Семеновича Серапионова. В этом списке указано, где опора всех иноземных врагов в Новгороде: Ганзы немецкой, Казимира, короля польского и великого князя литовского, и Ахмата, хана ордынского. Опора эта велика и сильна: Господа новгородская, во главе которой сам архиепископ владыка Феофил, а также посадник степенный Короб Яков и степенный же тысяцкий Василий Максимов, боярство великое со всеми старыми посадниками и тысяцкими, купцы с их ратными дружинами, а также житьи и черные люди, которые от них зависят. — Вот оно, осиное-то гнездо, — молвил с усмешкой Иван Васильевич вслух, — а другое — у меня на Москве… Тихо, дабы не мешать государю, прошел в покой Саввушка и оправил государю постель. Иван Васильевич не обратил на него внимания, но когда Саввушка остановился в дверях и стал ждать, Иван Васильевич, взглянув на него, спросил: — Ты что? — Прости, государь, к тобе Михаил Яковлич. Пущать? — Зови. Через минуту вошел дворецкий походного государева двора, окольничий[81] Русалка. Перекрестясь на иконы и поклонясь великому князю, он заговорил: — Прости, государь, без приказа твоего. Видя огонь свечи в окне твоем, помыслил: может, надобно государю что-либо, и дошел к тобе. Может, приказ дашь какой. — Добре, Михал Яковлич, — молвил великий князь. — Окольничии Ощера Иван Василич да Андрей Михайлыч вместе с боярским сыном Леваш-Некрасовым нарядят и доржать будут в Новомгороде мою тайную стражу под рукой Федор Давыдыча Пестрого. Ты же вместе с дьяками Мамыревым, Беклемишевым и Полуехтовым заведи тайные связи с подвойским вечевым Назарием, купцом Серапионовым Иван Семенычем и с игуменом Николо-Белого монастыря, с отцом Сидором, выведывая от них все о злодеях наших в Новомгороде. Под рукой вы будете у Китая Василь Иваныча, которого из Торжка яз возьму с собой в Новгород. — Разумею, государь, — почтительно кланяясь, сказал дворецкий. — Ну, иди, — заключил великий князь, — да утре, после раннего завтрака, собери ко мне воевод всех приказы мои принять. На Димитриев день, октября двадцать шестого, въехал великий князь на Волок Ламский, где его со всем двором встречал брат Борис Васильевич, князь волоцкий. Иван Васильевич был обходителен с князем Борисом, с супругой его Ульяной Михайловной Холмской и малолетними сыновьями их Федором и Иваном. За ужином беседы шли о безрядье новгородском, о многочисленных жалобах великому князю обидных новгородских людей на обидчиков из новгородской Господы, на великих бояр и даже посадников и тысяцких, не только бывших, старых, но и настоящих, степенных. Ни у кого не возникало никаких иных мыслей о целях похода, кроме суда и расправы по призыву житьих и черных людей новгородских, не могущих управы в судах своих найти на сильных и богатых, которые делают наводки на суды, для чего собирают концы, улицы, сотни или просто нанимают пьяниц и бездельников, чтобы силой освобождать подсудимых… На другой день, выступая в поход после раннего завтрака, Иван Васильевич, смеясь, сказал брату: — По тому, как меня встречать будут и как провожать, уразумею яз, кому в Новомгороде Москва друг, а кому — ворог… Борис Васильевич не обратил внимания на шутку старшего брата и не понял его намека, но ответом своим дал великому князю важные сведения. — Ныне на вече, — простодушно сообщил он, — засилье житьих и мелких купцов, которых черные люди зело поддерживать зачали. Господа же более и более сильничают, совсем разоряют слабых и бедных, а те, ратной силы не имея, красного петуха к хоромам их подпущают… — Поеду, сам погляжу, как они там живут, — промолвил великий князь и вышел вслед за стремянным своим, доложившим ему, что конь уже подан. Все семейство князя волоцкого и весь двор княжой с великим почетом провожали Ивана Васильевича до коня его, стоявшего у самых ступеней красного крыльца, и далее провожали до самых выездных ворот со двора. В среду первого ноября великий князь въехал в Торжок. Новоторы встретили Ивана Васильевича колокольным звоном, выйдя за городские ворота с крестным ходом ото всех церквей. Вече же новоторжское пригласило государя московского остаться на торжественный пир в честь его прибытия. Великий князь горячо благодарил, но от пира уклонился, ссылаясь на то, что обидные люди новгородские давно ждут суда и защиты у своего великого князя. В Торжке был только привал: войска наскоро пообедали, покормили и напоили коней. Иван Васильевич обедал у наместника своего в Новом Торге, у Василия Ивановича Китая и, чокаясь с ним чаркой водки, молвил: — Хочу взять тобя, Василь Иваныч, с собой в Новгород. — Рад служить, государь! — воскликнул новоторжский наместник. — Когда прикажешь готовым быть? — Днесь, Василь Иваныч, ежели управишься. В пути к Новугороду успеть надобно тобе списки злодеев наших прочесть, да и жалобы многие на их от новгородцев же… — Истинно, государь, — подтвердил Китай, — а еще все вести доброхотов наших сведать и присовокупить их к жалобам… Иван Васильевич лукаво усмехнулся и молвил: — В тобе яз не ошибся, Василь Иваныч. Враз ты разумеешь, что надобно. А помнишь ты посадника степенного Василья Ананьина, который много наших вотчин захватил в Двинской земле? — Помню, государь, хоша уж пять лет, как он был с высокомерием великим на Москве и ни единого слова покорного тобе не правил… — Да, — резко прервал собеседника великий князь, — высокоумия у них у всех много, токмо ума мало. Главное же в походе сем… — Земля, государь. — Истинно. Дворян с их воями кормить надобно, дабы у нас постоянное войско было, и стало бы оно сильней и лучше не токмо ордынского, но и Казимирова вместе с ним… — Все ниточки, государь, в одну совью, да такую крепкую, какой кого хочешь, того и свяжешь… — Добре, Василь Иваныч, — милостиво заметил Иван Васильевич. — Под твоей рукой будут дьяки мои и дворецкий Русалка, которые все дела сии ведают. А теперь иди собирайся в путь, а яз отдохну мало время после обеда… — Все содею, государь, как приказываешь… — Ну, иди с Богом, — повторил Иван Васильевич, — да в пути все жалобы собирай, ежели жалобщики будут, и до меня их всех допущай, даже черных людей и смердов… Пятого ноября, в воскресный день, прибыл великий князь в село Волочну, или Вышний Волочок, с двором своим и сторожевыми полками, поспев к концу обедни. При выходе Ивана Васильевича из церкви встретили его на паперти многие новгородцы с Кузьмой Яковлевым во главе, которые все здесь, в Волочке, приезда его ожидали. От них были и первые жалобы государю московскому. — Государь, — земно кланяясь, говорил от лица всех Кузьма Яковлев, — челом тобе бьем: пожалуй, спаси, дай нам суд праведный и управу от богатых и сильных! Заслони от грабежей их и сильничанья. И в судах и на вече теснят они нас дружинами своими, челядью, а то и наймают збродней, пьянчивых и кровопролитных людей, учиняя драки и кровопролития. Живота нетути, государь, от них в Новомгороде ни житьим и молодшим, ни черным людям! Токмо обиды, страх и грабеж. — Истинно так, — пав на колени, заговорили разом все товарищи Кузьмы Яковлева, — истинно так, государь, в крайности живота своего живем, горше, чем рабы, в цепи окованные. Рассуди нас, государь, воздай сильникам кажному за зло их!.. Лицо государя загорелось от гнева. — Встаньте, — грозно сказал великий князь и, обратясь лицом к церкви, продолжал еще грознее: — Запомни ты, Кузьма Яковлев, со всеми товарищами своими! Клянусь яз пред храмом сим сельским: заступником буду всем обидным людям от злодеев и сильников! Рассужу все право по-божьему. Всех винных казню по мере вины их и, ежели зло вельми великое сотворили, казню даже и смертью! Идите все восвояси, ждите моего приезда и суда… Когда жалобщики, радостные, отошли от государя, благодаря и славя его, приблизился к великому князю Василий Никифорович Пенков, боярин новгородский и, приветствуя от имени владыки Феофила, поднес государю дорогие подарки. Иван Васильевич благодарил владыку Феофила и приказал Пенкову: — Повестуй богомольцу моему: рад-де великий князь за память и ласку его. Будет, мол, великий князь в Новомгороде, благословение от руки его примет… Побыв малое время в Волочне, поезд великого князя московского двинулся далее к Новгороду, словно навстречу зиме шел. Седьмого ноября, во вторник, стоял уж станом великий князь на Виру. Тут встретил его от Новгорода подвойский вечевой Назарий, а от Господы — боярин Лошинский с племянником Федором. Тот и другой поднесли государю дары богатые. Назарий с первого взгляда понравился великому князю. Он молод — ему не более двадцати четырех лет, высок и строен. Его красивое лицо приятно освещается большими глазами. Взгляд этих прозрачных серых глаз открытый, смелый. Государь ничего не сказал Назарию особого, но подумал, что прав, пожалуй, Курицын в похвалах своих этому юноше. Китай же Василий Иванович беседу вел тайную с подвойским Назарием и потом доложил обо всем великому князю, зайдя по приказу его в горницу протоиерея, где отдыхал тогда Иван Васильевич. — Сей младой подвойский, — говорил он государю, — вельми разумен не по летам. Разумеет он все твои замыслы, государь, а главное — радеет за вольную Русь и хочет единого государства русского за московским государем. И сие не из корысти какой, а по чистой совести, ибо хочет он освобождения Руси от агарян нечестивых… Китай помолчал и продолжал, сам удивляясь Назарию: — Более того дивит меня сей младой Подвойский, когда сказывает обо всем, будто твои слова слышал: после татар, баит, Руси надобно с немцами и Литвой биться за все исконно русские вотчины, которые отъяты ими от нас… — Хвалил его также и Курицын, — заметил великий князь и спросил: — А что, не отъехал еще Назарий-то? — Тут еще, государь, он токмо утре на рассвете отъедет, — ответил Василий Иванович. — Ночует здесь у купца… — Добре! — молвил Иван Васильевич и, обратясь к своему дворецкому, приказал: — Пошли-ка, Михайла Яковлич, за подвойским Назарием да приготовь одну из шуб моих, которую для даров везем. Сюды мне подашь ее до прихода Назария… Вечевой подвойский явился к великому князю без промедления. Помолясь на образа, Назарий низко поклонился великому князю: — Будь здрав, государь, — сказал он звучным голосом. Иван Васильевич метнул на него острый взгляд и спросил: — Пошто ты, новгородец, да еще подвойский на вече, а меня государем зовешь? — По то, государь, что разумею замыслы твои, — смело ответил Назарий, — что хочу Русь видеть великой и вольной!.. Иван Васильевич пристально поглядел на Подвойского, протянул ему руку и, когда тот целовал ее, милостиво коснулся губами лба Назария. Потом великий князь обернулся к дворецкому и, приняв от него шубу на соболях, сказал Назарию: — Возьми шубу сию с моего плеча, а с ней и долю трудов государевых для вольной Руси… — Клянусь, государь, возьму сих трудов, насколь сил хватит! Ведай, в Новомгороде житьи и черные люди, опричь купленных, все за тобя, государь… Поезд великого князя, не задерживаясь, двигался все ближе и ближе к Новгороду. Во вторник, ноября четырнадцатого, встречали уж на Хориве в Ожегах государя своего наместник его Семен Борисов и дворецкий Роман Алексеев, а в среду, пятнадцатого ноября, встретили Ивана Васильевича на Волме посадники новгородские Феофилакт Захарьин, Яков Федоров и Кузьма Феофилактов, все родня меж собой, которые, как и прочие бояре великие, гнездами в Господе сидят. Из житьих встречали: Ульян Плюснин, да Федор Иевль, да Матвей Деревяжник. Все они были с подарками и от себя и от Новгорода. Встречал тут же великого князя с дорогими дарами и великий боярин Федор Дурень, сын Марфы Борецкой, отдельно от прочих. Когда боярин вышел, великий князь насмешливо улыбнулся и, обратясь к бывшему при нем Китаю, строго молвил: — Чует беду, заранее соломки собе подстилает. — Ну, ему от сего, — заметил Китай, — падать мягче не будет… Идут события, идет и зима своим чередом: закончились ледоставы на болотах лесных и озерах, начали реки одна за другой ставать. Дожди холодные льют вперемежку с крупой, и все чаще с неба снежком посыпает… Чем ближе подходит княжой поезд к Новгороду, тем более становится в этом осином гнезде суеты и суматохи, тем чаще выезжают новгородцы разных состояний навстречу великому князю, тем больше становится число встречающих и число подарков. В четверг, ноября шестнадцатого, прибыл княжой поезд в село Васильево, где встретили великого князя: из старых посадников — Василий Казимир с братом своим, Григорий Тучин и самый богатый новгородский вотчинник Богдан Есипов; из тысяцких — Матвей Селезнев да Андрей Исаков; от житьих людей — Квашнин, Балакша и еще жалобщики многие. На другой день великий князь был на устье Волмы и стоял во Влукоме. Тут его встретили из старых посадников братья Овины с сыновьями, а с ними старый тысяцкий Михайла Берденев да боярин Григорий Михайлов… На том же стану были еще у великого князя многие из старых посадников и степенный тысяцкий Василий Максимов, который много злого Китаю Василию Ивановичу тайно на подвойского Назария наговорил. Были тут и житьи Васильев, Колесницын, Лотошновы и прочие, товарищи их из молодших и черных людей, которые на вече стоят за житьих, против бояр и посадников. Ждал здесь великого князя после встречи на Виру и подвойский Назарий. Великий князь, зная от Китая о наговорах тысяцкого Максимова, приказал позвать Назария к себе в горницу, где ночевал во Влукоме, и принимал подвойского поздно, при ярко горевших свечах. Назарий был взволнован, ибо знал уж, о чем будет речь у него с государем. Иван Васильевич довольно сухо ответил на приветствие Назария и, помолчав, резко сказал: — Тысяцкий Максимов сказывает, что ты оболгал его из-за княжны Серафимы Одоевской. Назарий вспыхнул, глаза его засверкали. — Государь! — воскликнул он. — Для-ради дела великого, которое ты творишь, я бы и Серафиму забыл… Нет, нет, не забыл бы! Я бы отказался от нее с горестью и мукой, а не забыл бы, и не забуду ее никогда!.. Что-то дрогнуло в углах губ Ивана Васильевича: почудилось великому князю свое, знакомое, дорогое и близкое в горячих словах Назария, прозвеневшее в звуках его голоса нестерпимой тоской и мукой… — Она не любит тобя? — тихо спросил великий князь. — Любит, государь, — глухо молвил Назарий, — но отец ее отказал мне. Отдает за Митрия, сына тысяцкого Василь Максимова. Митрию-то тридцать лет, а Серафиме уж двадцать. Каково сие, государь?! — Пожди, Назарий, — неожиданно мягко сказал великий князь. — Кончим с Новымгородом, яз тобе ее посватаю у князя Одоевского… Лицо Назария просветлело. — Спаси тя Бог, государь, — с чувством произнес он. — Токмо верь мне. Страшит Василь Максимова правда моя, хочет он правду мою в ложь обратить! Ты же, государь, не имей веры ни владыке Феофилу, ни Лошинскому, ни Афонасовым, ни Борецким, ни посадникам, ни тысяцким. Москва им — нож вострый! Они токмо за вотчины свои боятся. Они на всякую лжу пойдут и на всякое воровство!.. — Иди, Назарий, — молвил великий князь. — Яз верю тобе во всем… День за днем наступает зима на Русь от Студеного моря. Вот уж и Федор-студит землю остудил и затвердил болота и топи, проехал уж и Гурий на пегой кобыле, замесил все дороги снегом и грязью: на колесах еле-еле едешь, а на санях и вовсе нельзя, еще хуже телеги — на каждом шагу застревают, кони из сил выбиваются… Только на Платона да Романа — зимоуказателей, в субботу восемнадцатого ноября, ударили морозы и дороги твердеть начали. В этот день великий князь из Влукома прибыл к Рыдыну, что на реке Холове, и стал здесь станом в ста верстах от Новгорода. Встречали Ивана Васильевича в Рыдыне архиепископ новгородский владыка Феофил, а с ним служилый князь новгородский Василий Васильевич Шуйский-Гребенка, посадник степенный Василий Ананьин, тысяцкий степенный Василий Максимов, некоторые старые посадники и «князья церкви», сопровождавшие владыку Феофила. Встречали государя московского вместе с духовенством, посадниками и боярами и житьи люди во множестве и с ними подвойский Василий Анфимов. Дары на сей раз были по обычаю вином: от владыки две бочки — одна с красным, другая с белым. От всех прочих — по одному меху вина с каждого. В тот же день архиепископ Феофил, князь Василий Шуйский и посадники и бояре новгородские ели и пили на обеде у великого князя. После же того, как Иван Васильевич отпустил от себя гостей, пришли к нему старосты улиц: от Славковой — Иван Кузьмин да Трофим Григорьев, а от Никитиной — Григорий Киприяныч Арзубьев да Василий Фомин — с жалобой, но жаловаться на обиды не посмели, а только привезли от обеих улиц в подарок одну бочку красного вина. Боялись они властей городских — владыки, князей, степенного посадника и степенного тысяцкого, которых вместе с боярами так милостиво принимал у себя за трапезой великий князь московский… На другой день, в воскресенье, поезд великого князя, гремя тележными колесами по замерзшей грязи, прибыл в Лытню, что на реке Мсте, в пятидесяти верстах от Новгорода. Тут великого князя встречал уж другой народ, победней и попроще: небогатые бояре, купецкие старосты и купцы многие и житьи люди. Встречали великого князя все радостно, по обычаю вином, но жалобщиков и на этот раз не было. В понедельник, двадцатого ноября, прибыл великий князь в Плашкино, где встречали его старые посадники и тысяцкие, бояре и житьи люди от Новгорода и поднесли ему в подарок каждый по меху вина. Староста же городищенский, где хоромы великого князя, Ивашка Абакумов со всеми городищанами подарил государю своему бочку белого вина, полтораста яблок да блюдо винных ягод.[82] Из Плашкина поезд великого князя на другой день, во вторник, прибыл в Городище, возле самого Новгорода. На пути сюда встречали великого князя и сопровождали посадники и множество народа всякого звания. У себя в Городище Иван Васильевич отслушал обедню у Благовещения и обедал потом в своих городищенских хоромах. Владыка Феофил прислал сюда к дворецкому и конюшенному великого князя слуг своих Никиту Саввина да Тимофея Лунина кормы давать для княжого двора. Князь же этим обижен был, и тех слуг не захотел, и корму принимать от них не велел. Узнав об этом, Феофил тотчас же довел до бояр великого князя, что кормы отдавать приказал он наместнику своему Юрию Репехову, а Никита Саввин и Тимофей Лунин будут только подручными ему… Потом сам владыка в тот же день был у Ивана Васильевича и бил челом сложить гнев на милость и звал к себе великого князя хлеба-соли откушать, но Иван Васильевич его не пожаловал. С волнением и тревогой отъехал владыка Феофил, а к ночи собрал тайно у себя на думу великих бояр, посадников и тысяцких, старых и степенных. Собрались все заправилы Господы: Василий Ананьин, Федор Исаков, сын Марфы-посадницы, да Богдан Есипов, Иван Лощинский, Василий Максимов, Марфа Борецкая и другие богачи из великих бояр. Все были мрачны, понимали грозящую им опасность. — Неспроста он миром пришел, — первым заговорил степенный посадник Василий Ананьин, — ништо спроста он не деет. Чую, ограбит он всех нас. За земли наши боюсь ведь… — Встречал яз великого князя на Волме, — вмешался Федор, — жаден он на дары-то. Злата, сребра и каменьев вельми хочет. Может, сим да почетом великим откупимся, сохранив свои вотчины… — Боюсь, тщетно сие, — заметил владыка Феофил, — токмо мечтание. Получив много, захощет боле того. Огрешка наша великая в том, что после Шелони в докончании с Москвой верховный суд отдали князю московскому… — Сего, отче святый, — возразил степенный тысяцкий Василий Масксимов, — не вернешь; близок локоть, да не укусишь. Одно оплечье у нас — король Казимир да Ахмат… — Может, и братья великого князя, — заметила Марфа Борецкая, — он и у них вотчины грабит, кровных своих не щадит. — Истинно сие, — сокрушенно подтвердил владыка Феофил, — сущий он волк ненасытный… — А что, ежели, — взволнованно и тревожно оглядываясь, заговорил один из старых посадников, — что, ежели содеяти, как против отца его мыслили… Все испуганно переглянулись, а владыка Феофил задрожал и замахал руками. — Неподобно сие, — зашептал он свистящим голосом, — не можно сего было сотворити и с князем Васильем, а с Иваном Василичем и помыслити страшно. На сажень он сквозь землю все видит. Им все уж решено, и меры, о которых мы и не мыслим, им уж взяты! Чую аз, грешный, что безумны те, что захотят сие содеять, токмо сами погибнут и гибель Дома Святой Софии ускорят. — Истинно, отче святый, рассудил ты, — проговорил твердо тысяцкий Василий Максимов, — силой против рожна не попрешь, токмо, как медведь, глубже рожон в брюхо собе всадишь. — Что же и как нам деять, — послышалось со всех сторон, — как нам от Москвы спастись? Наступило долгое молчание, которое прервал владыка Феофил. — Дети мои, — заговорил он теперь спокойно, — откупаться надобно от князя Ивана покорностью и лаской, пирами чтить, дарить драгоценное. Алчность его утолять, а самим с королем и Ахматом сноситься тайно… — Право сие, — подхватил степенный посадник Василий Ананьин, — надобно ему, как медведю, от которого бежишь, сначала рукавицы бросить. Пока косолапый их разглядывает, бежать. Настигать будет — шапку бросить, потом кушак, а напоследок и полушубок сбросить, лишь бы до подмоги добежать, с которой вместе и медведя убить можно… Оживилось после этой речи все собрание, осмелело, согласились все с Ананьиным и один за другим стали предлагать, что делать. — Пирами чтить великого князя, — говорили одни, — яств, питий и даров многих и дорогих не жалеть… — Бросим, как медведю, золота, серебра, самоцветов, — поддерживали другие, — сукон ипских, зуба рыбьего… — Парчу, бочки вин заморских давать будем, — кричали третьи, — золотые корабленники, коней, лошаков и всякое ино добро… Развеселились все, и слуги владычные по приказу архиепископа заставили столы сулеями с дорогими винами и чарками к ним, подав на закуску яблоки, изюм, винные ягоды и прочие лакомства, что ввозились в Новгород с Востока и Запада. Беседа пошла ровней и спокойней. Первым выступил Богдан Есипов, который предложил владыке Феофилу начать чествование великого князя. — Ты, отче святый, — сказал он, — глава церкви нашей новгородской и глава Господы. Ты — первый в Новомгороде, от тобя и первая часть великому князю и наибогатые дары. — А главное и то, — добавил Иван Лошинский, — что все земли Святой Софии ране были за князьями новгородскими… — Истинно сие, — продолжал степенный посадник Василий Ананьин, — авось князь-то Иван насытится добровольными дарами и земель за собя брать не будет… Говорили теперь уверенней меж собой, успокаивая друг друга, что великий князь московский не понимает, как, где и какую дань собирать в Кареле, у чуди и води, у чуваш и мордвы, в Югорской земле и прочих местах; что не ведает Москва, чем и как торговать с Ганзой, что Ганза все равно покупать все будет, как и прежде, только у Новагорода. — Да и не разумеет великий князь, — закончил Федор Исаков, — как дань собирать, как из ее потом золото выжимать надобно. Легче ему готовое получать из наших рук. Пока же сие будет, успеем мы, как владыка сказывает, новые докончания добыть и с королем и с ханом. На другой день после совещания тайного, ноября двадцать второго, были у великого князя на обеде в Городище владыка новгородский, князь Шуйский-Гребенка, посадник степенный Василий Ананьин, а также многие старые посадники и тысяцкие с боярами. Пир был торжественный, и все на нем совершалось так, будто обе стороны в полном мире и согласии радостный праздник празднуют. Но в тот же день, после пира у князя, когда стали приходить во множестве, один за другим, жалобщики новгородские, сразу все обернулось по-иному. Приходили к великому князю и сами новгородцы и многие житьи люди из окрестностей Новгорода — из Старой Русы и других поселков и монастырей. Одни били челом великому князю, прося приставов, дабы не грабили их воины московские; другие жаловались князю московскому на своих же новгородцев. — Государь, — говорили они, кланяясь низко, — наша земля много лет по своей воле живет, и о великих князьях не помнит и не слушает их. А много зла было и есть в земле нашей: убийства, грабежи и целых хозяйств внезапные и беззаконные разорения ото всех, кто сие свершить силу имеет. Спаси, государь, прекрати неисправления сии и зло от них великое. Дьяки и подьячие великого князя все жалобы от жалобщиков принимали и все их записывали. Слухи и разговоры о жалобах великому князю, который был уж у себя на Городище, взбудоражили все концы и улицы Новгорода. Резче пошли трещины вширь и вглубь меж богатыми и бедными, меж сильными и слабыми, и ясно увидел Иван Васильевич, что бояре новгородские, хотя и таятся, а все против Москвы, и захотел он поскорей нанести боярству могучий удар. Ведомо было великому князю и то, что все слабые и бедные следят за каждым шагом его и с волнением и радостью ждут удара по насильникам… Ноября двадцать третьего въехал великий князь в свою вотчину, в Новгород. Архиепископ Феофил со всем духовенством в праздничных ризах встретил великого князя крестным ходом с иконами и хоругвями, в сопровождении всех клиров церковных и монастырских. За духовенством шли густой толпой посадники, тысяцкие, бояре, житьи люди, купцы, всякие мастера, старосты концов и улиц и все черные люди. Пред церковью Св. Софии великий князь принял благословение от владыки Феофила и вошел в храм вместе с клиром церковным. Здесь просил он отслужить молебен и приложился к образам Спасителя и Божьей Матери. После этого сам владыка торжественно совершил литургию. Великий князь, усердно молясь, отслушал ее до конца. После же окончания службы церковной поехал он со всеми своими князьями, боярами и воеводами обедать к архиепископу и был за столом владыки Феофила весел, охотно пил и ел у него. Многими дорогими дарами одарил его глава новгородской церкви и, окружив Ивана Васильевича великим почетом, проводил его на Городище с вином, а даров повез: три постава ипского сукна, сто золотых корабленников и зуб рыбий, да проводного — бочку вина красного и бочку вина белого… На другой день, в пятницу, ноября двадцать четвертого, когда зима окончательно на санях приехала, повалили со всех сторон на княжой двор в Городище посадники, тысяцкие, бояре и житьи люди, и всяких сословий изветники и доводчики о злых делах челом ударить великому князю с вином и подарками посильными, жалобы принося на обиды и притеснения. Продолжалось это и всю субботу. Множество новгородцев пришло с жалобами разными, среди них жалобщики от двух улиц — от Славковой и от Никитиной. Обе эти улицы били челом государю о небывалом разбойничестве богатых и сильных Новгорода Великого. — Не бывало сего, государь, от века, — говорили жалобщики, — неведомо такое от становления света и нигде не слыхано, чтобы власти градские народ свой били и грабили. — Кто же сильники сии и грабители? — сурово спросил великий князь. — Сии суть, господине, бояры великие: посадник степенный Василий Ананьин, Богдан Есипов, Федор Исаков, Григорий Тучин, Иван Лошинский, Василий Микифоров, Матвей да Яков Селезневы, Андрей Исаков, сын Телятьева, Лука и Семен Афонасовы, Мосей Федоров, Константин Бабкин, Лексей Квашнин, Василий Тютрюм, а с ними и люди Евфимьи Горшковой да люди Савелкова, наехав со всеми своими людьми на улицы наши, людей перебили, иных же и до смерти убили, а животов на тыщу рублев ограбили… Жалобщики замолчали, ожидая, что скажет великий князь. Иван Васильевич ничего не ответил и грозным взглядом оглядел бывших возле него — владыку Феофила, посадников Якова Короба, Василия Казимира с братом Яковом, иных бояр и житьих людей. Те переменились в лице от страха, но тоже молчали… В это время Василий Иванович Китай ввел в переднюю князя новых жалобщиков. — Государь, — сказал он, — сии бояре Лука да Василь Исаковы, дети Полинарьина, челом бьют на обиды… — Сказывайте, — сурово молвил Иван Васильевич. — Челом тобе бьем, господине, — начали братья, — на Богдана Есипова, на Василь Микифорова да на Памфила, старосту Федоровской улицы. Наехали они на двор наш, яко разбойники, со зброднями пьянчивыми, людей у нас перебили, а животы разграбили, взяли на пять сот рублев… Великий князь опять грозно оглянулся на владыку и приказал: — Хочу, чтобы ты, богомолец наш, и вы, посадники нашей вотчины, так рекли Великому Новугороду: «Дайте и вы своих приставов на тех самоуправцев, на коих великий князь своих приставов пошлет». Хочу яз дела сии сам разобрать. Пошлю яз бояр своих Федор Давыдыча да Ивана Борисыча к Новугороду, дабы дали им своих приставов на обидчиков и могли бы приставы их утром тут вместе с обиженными и обидчиками пред лицом моим стать… В воскресенье, двадцать шестого ноября, после раннего завтрака прибыли на Городище в переднюю великого князя вместе с московскими приставами вечевые подвойские Назарий и Василий Анфимов, которых вече новгородское нарядило приставами, помогать во всем приставам московским. Когда же великий князь вышел в переднюю свою в окружении знатных бояр, служилых князей, окольничих, детей боярских и дьяков, все обидчики и обиженные уже стояли перед ним. На поклоны и шум приветствий Иван Васильевич ответил сурово и сдержанно. Он сознавал всю силу свою, зная, что его воеводы обступили уже Новгород Великий со всех сторон, заняли самые важные и крепкие места его обороны. «Воеводы мои, — подумал он, — растянули Господу, как борзые волка. Шевельнуться она не может и токмо ждет, куда ее ударят: кистенем ли по носу или кончаром под сердце…» Прищурясь, великий князь поглядел на самого надменного из посадников, на Василия Ананьина, который на Москве был с ним дерзок и груб. Теперь этот богач новгородский хотя и был озлоблен, но, видимо, почуял, что земля из-под ног у него уходит, и потерял всякую уверенность и надменность. Степенный посадник, как и все бояре великие, понимал хорошо, что силой Господа ничего не возьмет. Нужно, как на тайном совете у архиепископа Феофила решено, обмануть Москву, выиграть время, найти союзников сильных. Взглянув на стоявших тут же уличанских старост Славковой и Никитиной улиц со своими почетными уличанами и на бояр Полинарьиных, понял он, что Великий Новгород ослабел, понял и то, что Москве ведомо, кого ей надобно поддержать в Новгороде, кого утопить… Еще горше показалось ему присутствие на этом суде владыки Феофила и посадников. С ненавистью взглянул он на великого князя и беззвучно прошептал: — Заставляет он нас самих на себя петлю накидывать… Допрос обвиняемых, опрос жалобщиков вели дьяки государевы и Василий Иванович Китай, а Иван Васильевич, суровый и грозный, управлял следствием и порой только задавал резкие вопросы, словно стрелы вонзал. Когда старосты Славковой и Никитиной улиц, а потом и Полинарьины подробно и точно, называя имена погромщиков, рассказали при всем собрании многолюдном о грабежах, убийствах, избиениях и хищении имущества, многие обвиняемые злобно пререкаться начали, укоряли старост во лжи и клевете… Великий князь слушал молча, сдвинув брови, но вдруг сделал знак рукой, и все сразу стихло, и в тишине этой он грозно спросил: — А где же при безрядье таком и беззакониях власти новгородские были? Тишина в передней от сего совсем мертвой стала, и ответа ни от кого не было. Великий князь остановил гневный взгляд страшных глаз своих на Василии Ананьине и заговорил четко и медленно: — Посадник Новагорода, степенный, сам с дружиной своей разбойничал, а тысяцкий новгородский Василий Максимов в нетях был, ничто о сем не ведал! Иван Васильевич смолк на один миг и, более возвыся голос, продолжал: — Зато Господа о сем ведала, и златопоясники, приятели посадника степенного Василья Ананьина, с ним вместе разбойничали. Государь встал и молвил страже своей: — Сей же часец Василья Ананьина, Богдана Есипова, Федора Исакова да Ивана Лошинского в железа заковать, яко разбойников и татей. Зазвенев оружием, окружила виновных стража великого князя и дети его боярские: Ананьина взял Иван Товарков, Богдана Есипова — Русалка, Федора Исакова — дьяк Микита Беклемишев, Лошинского — князь Иван Звенец. Увели их всех в цепи ковать, а с товарищей их повелел великий князь своим приставам взыскать по иску ограбленных полторы тысячи рублей, отдав их на крепкие поруки — поручился за них архиепископ Феофил. Князь великий, оглядев собрание, увидел изменников Руси православной Ивана Афонасова да сына его Елферия. Воспалился государь гневом великим и воскликнул: — Поимать сих обоих немедля, увести вон отсюда и оковы на их наложить за воровство их, понеже мыслили от великого князя Новугороду датися за короля Казимира. Взял Ивана Афонасова Василий Иванович Китай, а сына его Елферия — Юрий Шестак… Еще три дня после этого великий князь судил обидчиков и многих осудил, а обиженных жаловал и оборонял. На третий день, во вторник, прибыли к великому князю на Городище владыка Феофил и все посадники бить челом от всего Новгорода о взятых под арест боярах, чтобы пожаловал, смиловался он, казни им отменил и на поруки бы их дал. Иван Васильевич принял ходатаев милостиво и с почетом, но, челобитья их не приняв, сказал резко: — Ведомо тобе, богомольцу нашему, да и всему Новугороду, вотчине нашей много от бояр тех лиха чинилось, а ныне еще что ни есть лиха в вотчине нашей, то все от них чинится. Как же мне их жаловать? Тут же простясь с челобитчиками, ушел из передней Иван Васильевич в покои свои и вызвал к себе князя Пестрого. — Днесь же, Федор Давыдыч, — приказал он начальнику своей охраны, — ночью тайно пошли всех поиманных бояр в оковах и за крепкой стражей на Москву с приставами. Приставам же наказы борзо взять от Китая Василь Иваныча. Прикажи сей же часец прислать его ко мне вместе с дьяком Беклемишевым. С ними яз о наказах сих подумаю. Вотчины же их все идут за меня, великого князя. Декабря первого снова пришел к великому князю на Городище архиепископ новгородский со многими посадниками — Василием Казимиром и братом его Яковом, Феофилактом Захарьиным и прочими боярами и житьими людьми челом бить о тех, кто владыкой на поруки взят, о Григории Тучине, Василии Никифорове, Матвее Селезневе и о товарищах их… — Жалую их, — ответствовал великий князь на челобитье, — отменяю казни им за вину их, а убытки истцам возместить и полторы тысячи рублев за них приставам взыскать. На этом завершились главные судебные дела у великого князя, а далее пошли мелкие челобитные мелких людей, но эти меньшие люди, поддерживающие на вече житьих, враждебно настроенных против великих бояр, теперь искренне верили в помощь и справедливую защиту Москвы от произвола новгородских верхов. Это понял хорошо Иван Васильевич и указал Василию Ивановичу Китаю на необходимость укрепить эту веру. — Вижу ныне в Новомгороде, — заметил он с настойчивостью своему окольничему, — оплечье наше утверждать надобно среди молодших. В Господе доброхотов мы токмо купить можем или страхом на службу к собе принудить. Молодшим же сама трудность жизни их на нас указывает. Уразумей сие, дабы править дела к нашей выгоде. Сам же великий князь, наказав тех, кто лихо чинил Новгороду, делал вид, что охотно ходит на все пиры. Пирует он у архиепископа и у всех прочих с Николина дня почти непрерывно. Князь Василий Шуйский поднес на пиру у себя дары Ивану Васильевичу: три постава ипского сукна, три постава шелковой камки,[83] тридцать золотых корабленников, двух кречетов да сокола. Так же щедро и другие дарили великого князя. Видя, что Иван Васильевич без отказа на пирах бывает, заправилы Господы верили все более в свои замыслы и радовались. Мягкость же великого князя, простившего вины товарищам главных виновников грабежей и бесчинства, взыскавшего только убытки в пользу истцов, еще более утвердила веру их, что от него можно так же откупиться, как откупались русские князья города от татарских ханов. Господа, жившая только рублем, ликовала, и пиры шли за пирами. Четырнадцатого декабря великий князь второй раз пировал у владыки Феофила и даров получил: двести золотых корабленников, пять поставов ипского сукна, жеребца породистого, а на проводы — две бочки вина и две бочки меду. На другой день пир был у посадника Василия Казимира, который поднес Ивану Васильевичу ковш золотой весом две гривенки,[84] сто золотых корабленников и двух кречетов. Декабря семнадцатого пировал Иван Васильевич у Захария Григорьева и получил в дар двадцать золотых корабленников, четыре постава ипского сукна, а сын Захария, Иван, дал десять золотых корабленников да два зуба рыбьих. Декабря же двадцать четвертого, в самый сочельник, на Городище у Ивана Васильевича была радость великая: прискакал вестник из Москвы от великого князя Ивана Ивановича и от великой княгини Марьи Ярославны. Вестник Сергей, Саввушки стремянного брат, парень ражий, веселый и смышленый, словно Москвы кусок с собой привез — всех обрадовал при княжом дворе. Принял вестника великий князь у себя в опочивальне, с глазу на глаз, только при брате его Саввушке. — Ну, сказывай борзо! — нетерпеливо воскликнул Иван Васильевич, лишь кивком головы ответив на приветствие. — Сказывай, не томи, Сергеюшка. — Государь Иван Иванович и государыня Марья Ярославна повестуют: «Живы и здравы есмы, и княгиня твоя Софья Фоминична и доченьки твои здравы. Княгиня ране мая рожать не будет. Бог бережет ее, и все у нее слава Богу. Будь здрав, государь, да поможет Господь тобе в делах твоих…» Сергей замолчал, а Иван Васильевич разочарованно вздохнул: ждал большего, хотя и рад был несказанно вестям семейным. Вестник откашлялся и заговорил снова, и лицо великого князя расцвело улыбкой. — Государь же Иван Иванович, — продолжал Сергей, — повестует тобе в особину: «Государь мой, декабря десятого привезли на Москву новгородских бояр, тобой поиманных. Мы с Федором Василичем и князем Иван Юрьичем все по приказу твоему содеяли. Старик Бородатый ныне весь свой страх за тобя забыл, радуется, яко дитя малое. Руку целую твою, государь». Иван Васильевич, довольный и радостный, хотел было начать расспросы о Москве и семье, но Сергей продолжал: — Слуги твои, наместник Иван Ильич и дьяк Федор Василич, повестуют тобе: «Великий государь наш, рады мы делам твоим и Бога молим о здравии твоем. Разумеем все деяния твои и разумеем, что сие значит для Москвы и для всей Руси православной. От Орды страху нет — все еще вязнет Ахмат в басурманских делах своих с Перекопью и турками. Дай тобе Бог здоровья и силы. Земно кланяемся тобе оба за великие дела твои…» Иван Васильевич, взволнованный всеми вестями этими московскими, сам наполнил чарку дорогим заморким вином и поднес ее Сергею. — Пей за здоровье, — ласково молвил он, — да иди отдохни. Ты же, Саввушка, веди к собе брата, напои и накорми его. Да пришли ко мне сей часец Китая, Русалку и Мамырева. Скажи, думу, мол, государь с ними хочет думать. Взяли бы с собой все, что понадобиться может… Рождество Христово великий князь встретил у себя на Городище весело, радуясь и вестям из Москвы добрым и успехам своим новгородским. Приказал он дворецкому Русалке пригласить к себе на праздничный пир архиепископа Феофила, князя Василия Шуйского-Гребенку, всех посадников и тысяцких, многих житьих людей и купцов. — Принимать всех, Михайла Яковлич, — говорил он дворецкому, — вельми почетно и ласково. Угощай досыта всем, что у нас есть лучшего. Иван Васильевич двусмысленно улыбнулся и насмешливо добавил: — Пусть ведают, что яз казню токмо за лихие дела, а никакого зла Новугороду не мыслю. Им же во всем верю. Пить же с ними мы будем до позднего вечера. О страже и охране нашей пусть гребту крепкую имеет князь Пестрый и боярский сын Леваш-Некрасов со своими людьми… После этого пира на Городище, у великого князя, снова пошли пиры у посадников, тысяцких и бояр новгородских — непрерывно с тридцатого декабря по шестое января, на которых великий князь получал дорогие дары во множестве: и поставы заморских шерстяных и шелковых тканей, и золотые корабленники, и золотые и серебряные сосуды, и каменья драгоценные, и соболи, и рыбьи зубы, и кони и лошаки, и бочки вина, и ловчие птицы для княжой охоты — кречеты и соколы… Января же одиннадцатого степенный посадник Фома Андреевич Курятник, избранный вместо пойманного Василия Ананьева, и тысяцкий Василий Максимов, придя к великому князю в хоромы его на Городище, били челом ему от всего Новгорода тысячью рублями новгородскими серебром в отвес. На другой же день Иван Васильевич принимал посла из Швеции, Орбана, родного племянника наместника шведского Стен-Стура. Посол этот привез великому князю подарки от короля и в их числе бурого жеребца. Посол бил челом великому князю от наместника о продлении перемирия еще на двадцать лет между Швецией и Новгородом. Иван Васильевич челобитье Стен-Стура принял и повелел Господе и вечу перемирие взять со шведами по старине, а посла отпустил с почетом. На прощальном же пиру на Городище, в тесном кругу, шведский посол завел речь о том, что у короля датского есть дочь Елизавета, молодая и красивая, что он, по своему разумению, считал бы за честь для короны шведской породниться с государем московским. Иван Васильевич принял намеки эти благосклонно и молвил в ответ: — Сие родство и яз бы считал за честь, но пусть о сем напишет сам король. Мы же с сыном подумаем вместе, ибо надобно ведать и волю великого князя Ивана Иваныча. После отъезда шведского посла Орбана был пир для великого князя у Кузьмы Григорьева, а девятнадцатого января был третий и последний пир у архиепископа, на котором владыка Феофил поднес в дар Ивану Васильевичу триста золотых корабленников, ковш золотой с жемчугом весом две гривенки, два рога, окованных серебром, мису серебряную весом двенадцать гривен, пять сороков соболей да десять поставов разных ипских сукон. Января двадцать третьего, за три дня до назначенного великим князем отъезда, вошел во время раннего завтрака к Ивану Васильевичу дворецкий Русалка и доложил: — Дары-то все еще шлют, государь. Старые посадники и тысяцкие не успели пиров тобе нарядить и все ныне приходят сюды, на Городище, со всеми теми дарами тобе, которые на пирах дарить хотели. Опричь бояр, дары несут во множестве и купцы, и житьи, и лучшие люди. Мыслю, ни един в Новомгороде не остается, кто бы даров не принес. Будешь их принимать, государь? — Всех принимать буду и, как ранее, дарами же в ответ жаловать буду, особливо молодших. Но объявляй всем, что яз принимать буду токмо до обеда двадцать пятого, а с ночи отъеду на Москву… — Значит, государь, дары для твоего жалованья приносить в переднюю? — Прикажи о сем, Михайла Яковлич, как и ранее было. Яз же вборзе в переднюю выйду… Три дня великий князь, не ведая отдыха, принимал дары и челобитья и сам отдаривал всех, по достоинству каждого, и дорогими одеждами, и камкой, и чарками золотыми, и кубками серебряными, и соболями, и конями… К вечеру двадцать пятого января доложил дворецкий Ивану Васильевичу: — Государь, одних самых драгоценных подарков набралось на тридцать больших возов с лишком… Великий государь сухо рассмеялся и резко сказал: — Мыслят они, яз им хан татарский! Мыслят казной да дарами богатыми откупиться. Невегласы![85] Того не разумеют, что мне не корысть надобна, а токмо Русь единая, сильная и вольная держава! Января двадцать шестого рано утром выехал великий князь из Новгорода в Москву, и первую остановку сделал у Николы на Волоке. День стоял ясный, морозный и веселый. Иван Васильевич радостно дышал свежим воздухом, а думы его как-то самовольно разбегались. На душе было спокойно, и хотелось в родную, с детства дорогую ему Москву. Великий князь отдыхал и был доволен успехами в делах своих, хотя предвидел, что много ему еще предстоит трудов и забот. К обеду приехал владыка Феофил и преподнес Ивану Васильевичу на проводы бочку красного и бочку белого вина. С архиепископом приехали князь Василий Шуйский, посадник Василий Казимир с братом, Захарий Григорьев с братом же, Лука и Яков Федоровы и прочие посадники и бояре, привезя проводных каждый по бочке вина. Великий князь пригласил всех к себе пить и есть и дал подарки владыке и князю Шуйскому. Поезд великого князя тронулся из Волока после обеда, когда солнце уже стало склоняться к закату, а белые, словно застывшие в небе облака начали розоветь, бросая отсветы и на снеговые поля, окаймленные темными хвойными лесами. Владыка Феофил, князь Шуйский и прочие проводили великого князя до самого возка его и стояли несколько поодаль. Владыка и все посадники, хотя были понуры и печальны, видимо, скрыто радовались отъезду грозного государя. Василий Иванович Китай, почтительно усаживая великого князя в возок и поглядывая на новгородцев, шепнул Ивану Васильевичу со злорадством: — Конец Великому Новугороду… Великий князь слегка усмехнулся и поправил: — Токмо еще начало конца… |
||
|