"Цветок Америки" - читать интересную книгу автора (Мессадье Жеральд)

Часть первая Роза ветров

1 Ангел-провозвестник

Воздух задрожал от грохота. Один из буков вдруг засеребрился, потом вспыхнул пламенем. От удара молнии. Как от слишком пылкой любви.

Должно быть, святые искрились точно так же, когда на них снисходило озарение, подумала Жанна, стоя перед окном большой залы замка Гольхейм.

Шквальный ветер бушевал в небе Пфальца, сгоняя стада жирных черных туч. Жанна закрыла окно. Огоньки свечей танцевали в канделябрах и железном светильнике в форме короны, свисавшем с потолка на цепи, — словно они почуяли близость огня небесного и пустились в пляс от радости.

— Франц Эккарт не будет ужинать с нами? — вполголоса спросила Жанна у своего сына Франсуа.

Вместо ответа тот едва заметно покачал головой. Это была деликатная тема. Жанна ничем не выдала своих чувств.

Приглашенные появлялись с громким смехом, отряхивая с плащей капли дождя. Суетились слуги. Разговоры не смолкали: в столовой замка Гольхейм собралось человек шестнадцать гостей. Подали рыбу и дичь, печеную форель с белым виноградом и курицу с капустой, разлили французское вино. Франсуа не жалел денег на отменные напитки, и когда он приезжал в Гольхейм, да еще в сопровождении матери и Жозефа де л'Эстуаля, все набивались к нему в гости. Ведь Жанна привозила с собой своего повара. Такие пиршества происходили в округе не каждый день.

Весь клан де л'Эстуалей присутствовал здесь: Жанна — естественно, с мужем Жозефом, — их восемнадцатилетняя дочь Об, к которой были прикованы взоры всех гостей, двадцатитрехлетний Деодат, сын покойного Жака, Франсуа де Бовуа — ему уже стукнуло сорок один — с женой Софи-Маргерит и их старший сын Жак Адальберт двадцати одного года.

Младший сын Франсуа, Франц Эккарт, проводивший в Гольхейме большую часть года, тоже находился в замке, однако на ужин не пришел.

Сначала говорили о двух провинциях, Артуа и Франш-Конте, уступленных новым французским королем Карлом VIII Максимилиану Австрийскому по Санлисскому договору, потом о двух других, Сердани и Руссильоне, которые он предложил испанской короне.

— Наверное, его отец переворачивается в гробу! — со смехом сказал старый граф Гольхейм.

— И дед тоже, — добавила Жанна по-немецки.

За те годы, что ее старший сын был женат на Софи-Маргерит фон унд цу Гольхейм, она, в конце концов, овладела этим языком. И, поскольку ей случалось проводить в Гольхейме летние месяцы, прекрасно воспринимала чужую речь на слух. Ее сын, Деодат де л'Эстуаль, изучил немецкий тем же манером, а частые поездки в Италию к Феррандо Сассоферрато позволили ему освоиться и с итальянским.

Все согласились, что Карл VIII ужасно боится Максимилиана Австрийского. Французский король был предприимчив и хитер, но глуповат.

Софи-Маргерит де Бовуа, похоже, очень возбудилась от присутствия молодого аристократа, которого привез с собой ее отец. Франсуа делал вид, что ничего не замечает, Жанна тоже. В свои сорок с небольшим баронесса де Бовуа сохранила явное пристрастие к юной плоти; она пыталась соблазнить даже Деодата, сводного брата мужа, но тот послал ее к черту без всяких церемоний.

После ужина Жанна взяла сына под руку и увлекла в небольшую гостиную. Взяв его ладони в свои, она посмотрела ему прямо в глаза. Этот немой вопрос был красноречивее слов.

— Ты хочешь, чтобы я поговорил с тобой о Франце Эккарте. Что я могу сказать тебе? — угрюмо ответил Франсуа. — Ты сама все понимаешь. Я знаю, что ты очень любишь его, и знаю, что он тоже любит тебя с детства. Но он предпочел ужинать один, невзирая на твой приезд.

— Вы не поссорились? — спросила Жанна.

— Нет. Читать ему нравоучения бессмысленно.

Франсуа, заметно взволнованный, стал расхаживать по комнате.

— Не знаю уж, какой дикий дух освятил его рождение, быть может, даже и зачатие. Он почти не принимает участия в жизни семьи. Даже в спальне своей не спит: проводит ночи в охотничьем павильоне, который ты видела, посреди леса, в окружении книг, в которых я ни слова не понимаю. Он знает очень много, о, гораздо больше, чем я, знает столько, сколько я и не хотел бы знать! Его наставники в Ганноверском университете не устают петь ему дифирамбы. Они хотели бы принять его в свой круг. Он говорит по-гречески и по-латыни, сейчас изучает древнееврейский. Однако мальчик держится особняком.

Франсуа с удрученным и задумчивым видом опустился в кресло. Блики факела осветили его лицо, и Жанна взглянула на него как бы со стороны: вылитый портрет своего настоящего отца, Франсуа Вийона. Подобно свету факела, зрелость обнажила подлинные черты, изгнав льстивую дымку юности и открыв обаяние задумчивого, упорного и нежного мужчины. Он был тем Вийоном, какого она тщетно искала в его отце.

Жанна огорчилась, что он так расстроен. Ведь Францу Эккарту исполнилось уже девятнадцать лет, и, конечно, отец не сегодня впервые обратил внимание на странности его натуры. Она угадывала другую причину горечи сына. И сделала все, чтобы предотвратить грозу.

— У него есть друзья? — спросила она.

— Не знаю, нужна ли ему дружба вообще, хотя он часто встречается с одним необычным человеком, который живет в заброшенной башне недалеко отсюда. Это бородатый старик, похожий на безумного монаха. Не знаю, о чем они беседуют, но что-то их обоих страшно интересует, поскольку они проводят вместе целые вечера. Я вижу свет в его павильоне, когда сам ложусь спать, и знаю, что он извел немалое количество свечей. Кроме этого отшельника, других близких людей, как мне кажется, у него нет.

— Что ж, мальчик прилежен, — сказала Жанна. — Пусть лучше проводит вечера за рукописями, чем в компании распутных девок!

— Нет, Франц Эккарт мой род не продолжит! — воскликнул Франсуа. — К счастью, у меня есть Жак Адальберт. Вот он молодчина!

— Вспомни, каким был ты, Франсуа, — сказала Жанна. — До встречи с Софи-Маргерит…

Франсуа вскинул голову:

— Мама…

Не договорив, он встал с кресла.

— Мама, зачем говорить об этом? Ты все знаешь. Софи-Маргерит — моя жена. У нас двое детей. Но порой… порой она напоминает мне распутную девку благородных кровей!

Жанна вздохнула и бросила взгляд в сторону двери, желая убедиться, что никто их не слышит. Правда, они говорили по-французски. До них долетали обрывки немецких фраз, эхо разносило их под каменными сводами вперемежку со смехом Софи-Маргерит. Она ясно представила их супружескую жизнь: он с зарей уходит в печатню и возвращается поздно, измученный работой, а она смертельно скучает. Дети выросли, и заняться ей нечем. Вот она и начала погуливать.

— Франсуа, — сказала она, — у тела свои резоны. Ему необходима страсть. Ты поглощен своей печатней. Ей нужна охота.

Он горько рассмеялся:

— Охота! Быть может, в крови Гольхеймов таится некий фамильный дух, который проявляется волею случая? Или же… — Он с тревогой посмотрел на мать. — Франц Эккарт родился через девять месяцев после того странного происшествия, когда Софи-Маргерит, по ее словам, напугал олень. Я порой спрашиваю себя, нет ли связи между этой встречей с оленем и непонятной натурой мальчика. Если, конечно, ее напугал олень. И еще… Франц Эккарт не похож на меня…

— Но ведь ты любишь его? — спросила она.

— Ну, конечно же, мама! Ведь он мой сын, разве нет?

— Это самое главное.

Зачем, сказала она себе, открывать правду Франсуа, хотя Франц Эккарт, без всякого сомнения, был действительно сыном Жоашена, немого подмастерья, служившего у художника из Анжера. Софи-Маргерит позволила себе увлечься этим странным юношей, и только ловкость Жанны помогла скрыть истину. Если бы Франсуа узнал, что его сын — плод случайной связи жены, их брак распался бы. Уязвленное самолюбие оказывается куда сильнее любви.

Их беседу прервали Жозеф, Деодат и Жак Адальберт. Все трое пребывали в превосходном настроении.

Утром Жанна пошла к павильону Франца Эккарта.

Погода стояла переменчивая. Над лесом сгущались облака, грозившие пролиться дождем, но потом внезапно появлялось солнце, блиставшее, как взор лучника, заметившего бродягу.

Она постучала в дверь. Никто не ответил. В двадцати шагах спокойно прошествовал лис, оглядевший ее с неподдельным интересом.

— Жанна!

Она обернулась: это был Франц Эккарт. Он называл ее по имени. Она поразилась, насколько похожи лицо юноши и мордочка лисицы. Но обнаружила в нем и черты Жоашена: сочные губы, совсем не походившие на материнские, и крупный нос с подвижными ноздрями. Он с улыбкой подошел к ней, щуря узкие глаза с длинными ресницами, которые усиливали его сходство с хищником. Густая темная шевелюра, напоминавшая лошадиную гриву, слегка подрагивала. Он обнял бабушку с веселой теплотой, открыл дверь и пригласил ее войти. По его словам, он вернулся с прогулки.

За год чудовищная груда рукописей и палимпсестов ничуть не уменьшилась. У окна по-прежнему стоял медный телескоп, устремленный в небо. Франц Эккарт придвинул к Жанне стул, предложил ей сесть, снял плащ и расположился на сундуке.

— Нам не хватало тебя на вчерашнем ужине, — сказала она. Он взглянул на нее молча, и в глазах его сверкнул иронический огонек.

— Жанна, — сказал он, наконец, — ты же знаешь, что представляют собой эти сборища. Люди говорят, чтобы набить себе цену. И потом, мне не удалось бы избежать обычных вопросов: какое у меня ремесло? женат ли я? скоро ли женюсь? Можно подумать, что единственная цель человека — зарабатывать деньги и жениться.

— А если бы подобные вопросы задала тебе я?

— Это другое дело, потому что я знаю, как ты относишься ко мне.

— И что же ты мне ответишь?

Он устремил взор вверх, подыскивая слова.

— Мое ремесло — поиск знаний. Это как постриг. Наивысшее наслаждение. Для семьи остается совсем немного времени.

— А сердце?

— Жанна, мы с тобой оба знаем, что сердце — в чреслах!

Он расхохотался. Она тоже рассмеялась, но выглядела озабоченной.

— Люди влюбляются, — сказал он. — Вступают в связь. Рождается ребенок. Начинается семейная жизнь. Нужно зарабатывать деньги.

Он взмахнул рукой, показывая, что все это не имеет для него никакого значения. Она подумала, что Франсуа некогда тоже был равнодушен к женщинам, пока его не соблазнила Софи-Маргерит, как он сам не без юмора рассказал ей.

— Франсуа обеспокоен, — сказала она.

— Если бы я избрал военное ремесло и рисковал бы шкурой в каждом сражении, он, разумеется, гордился бы мной. Если бы я устремился в коммерцию, он был бы доволен, что любой мошенник может облапошить меня, поскольку я зарабатываю деньги. Но для чего нам нужно столько денег, великое небо? Чтобы купить еще один замок? Земли? Новых лошадей? Буду ли я есть в два раза больше? Какое пристрастие к власти! И какое тщеславие! Отцу хотелось бы, чтобы я занимался вместе с ним печатней, чтобы мы с братом могли со временем заменить его. Но чего стоит печатня без текстов, достойных печати?

Он снова расхохотался, и смех этот внушал тревогу, ибо его юношеский облик резко контрастировал с беспощадной зрелостью суждений.

— Но что делаешь ты со своей наукой? — спросила Жанна. — Ты посвятил себя Богу?

Он взглянул на нее вопросительно и с явным удивлением:

— Ты говоришь как мой отец. Способны ли мы, жалкие человечишки, не понимающие самих себя, постичь столь огромное существо, как Бог?

Она была оглушена. Этот мальчик не верит в Бога? Можно ли верить в то, что нельзя постичь? Вопросы роились в ее мозгу.

— И что же тогда? — прошептала она.

— Я пытаюсь познать Его законы. Тем самым я более приближаюсь к Его мудрости, нежели посредством пустых молитв.

— Пустых?

— Как могу я просить Его, если Он лучше меня знает, что мне нужно? — ответил он с той же обезоруживающей улыбкой.

— Каким образом познаешь ты Его законы?

— Разгадывая тайну созданных им светил, которые управляют нашими жизнями.

Она приободрилась: значит, он астролог. Второй в ее жизни — первым был Жоффруа Местраль, художник из Анжера, подмастерьем которого служил настоящий отец Франца Эк-карта. Поразительное совпадение.

— Ты не расскажешь мне, что тебе удалось обнаружить? — шутливо спросила она.

Он встал, прошелся по кабинету, устроенному в самой большой комнате павильона, потом остановился перед Жанной.

— Разумеется, я изучил небо моего рождения. Потом небо матери. И отца. В день моего зачатия с матерью случилось несчастье. Марс находился в созвездии Тельца. Для нее он был в Восьмом Небесном Доме.

Она ничего не понимала.

— Это означает, — резко произнес он, — что мою мать, скорее всего, изнасиловали.

Жанна почувствовала, как у нее забилось сердце.

— Я не верю, что подобное мог сделать отец. Это не в его характере, да он и не нуждался в этом, ведь у меня есть старший брат. Ты знаешь моего настоящего отца?

Она сглотнула слюну.

— Нет. То есть я хочу сказать… у меня нет причин полагать, что ты не сын Франсуа…

Она поняла, что совершила оплошность, ибо он улыбнулся.

— Изучение моего Четвертого Небесного Дома показывает, что мой отец — человек, наделенный необыкновенными способностями, чем и объясняется моя дружба с животными.

Она вспомнила лиса, который совсем недавно прошел мимо нее. Потом вновь увидела обнаженное тело Жоашена в тот памятный вечер, когда он выскочил на опушку леса за домом в Анжере. Оно казалось таким белым в голубых сумерках. Этот юноша напоминал языческое божество — великолепное и пугающее.

— К Франсуа де Бовуа подобное определение совсем не подходит, — сказал он.

Она силилась сохранить невозмутимость.

— Ты говорил об этих безумных подозрениях матери? — спросила она.

— Матери! — пробормотал он, пожав плечами. — За свою короткую жизнь она немногому научилась.

За свою короткую жизнь! Эти слова неприятно поразили Жанну.

— Я больше не буду терзаться этим, — сказал Франц Эккарт. — Он в любом случае придет.

— Кто придет? — тревожно спросила Жанна.

— Мой настоящий отец.

— Откуда ты знаешь?

Сам вопрос был признанием, но она спохватилась слишком поздно. И с какой убежденностью он говорил все это!

— Я прочел это в моем собственном гороскопе.

— Стало быть, ты занят только чтением своего гороскопа? — спросила она, начиная слегка раздражаться.

— Нет, иногда я составляю гороскопы другим людям.

Она напряглась и вопросительно взглянула на него, ощущая тревогу при мысли, что Жоашен может явиться в Гольхейм и нарушить покой семейства Франсуа.

— Кому именно?

Он не ответил, и на губах его по-прежнему блуждала тень улыбки.

— Мне? — спросила она. Он кивнул.

— Как ты смог составить мой гороскоп?

— Я знаю, что ты родилась в последнюю неделю Рождественского поста. В 1435 году, поскольку тебе было пятнадцать лет, когда произошла битва при Форминьи. Франсуа рассказал мне об этом.

— И что же? Что ты обнаружил?

— Ничего такого, о чем бы ты уже не знала, — ответил он тоном, который отбивал охоту продолжать расспросы.

Впрочем, он опустил глаза.

— Ну, так что же? Возможно, какие-то безумства? Ведь ты постоянно вопрошаешь звезды…

— Не понимаю, отчего ты так беспокоишься, — сказал он, словно отгораживаясь от нее. — Звезды ничего не выдумывают.

Внезапно он повернулся к ней, и взор его стал жгучим.

— Они не выдумали, что у тебя произошла страшная ссора с кем-то из родных тебе по крови. И что ты, возможно, убила его.

При слове «кровь» она ощутила, как ее собственная кровь бросилась ей в лицо. Она посмотрела на Франца Эккарта со страхом и одновременно с изумлением, словно вдруг оказалась перед лицом ангела-провозвестника Страшного суда. Впервые в жизни она вдруг ясно осознала, что ожидает ее душу после смерти. Ни одному священнику никогда не удавалось с такой силой пробудить в ней мысль о своем конце, об ответственности за свои поступки, о Добре и Зле.

Она поняла, что волнение выдает ее куда больше, чем слова: это было признанием.

— Так говорят звезды? — спросила она, наконец, низким, почти хриплым голосом.

Она забыла, что когда-то попросила Местраля составить гороскоп брата Дени, поразивший ее своей точностью.

— Жанна, можно лгать в обществе, чтобы не задевать самолюбия людей, но есть сфера, где от истины уклониться нельзя. И в эту сферу попадаешь, когда остаешься один на один со звездами.

Она удрученно опустила голову, чувствуя себя разом и провинившейся девочкой, и старухой.

— Что еще ты увидел?

— Что примерно в шестнадцать лет ты пережила такую же беду, как моя мать: тебя тоже изнасиловали. Дата совпадает с зачатием твоего сына Франсуа.

Твоего сына Франсуа! Итак, он был твердо убежден, что Франсуа ему не отец. Она почувствовала приближение грозы.

— У нас с Франсуа общая судьба: мы пришли в мир как плоды насилия. У неба свои замыслы. Франсуа стал одним из лучших распространителей книгопечатания, благодаря которому мир наполняется знанием. Что до меня…

— Что до тебя?

— Я не знаю, какая миссия доверена мне. Он вздохнул.

— Стало быть, вот чем ты занимаешься в своем убежище? Допрашиваешь звезды, чтобы узнать зловещие тайны?

Он коротко рассмеялся:

— Я раскрываю не только зловещие тайны, Жанна. Я нахожу и очень трогательные. Например, великую любовь, которую ты пронесла через всю жизнь, даже когда этот мужчина исчез.

Жак, подумала она. Да, она пронесла любовь к Жаку через всю жизнь. И своей любовью превратила Исаака Штерна, любовника, кравшегося к ней под покровом ночи, в Жака де л'Эстуаля, лучшего из мужей. Это было величайшее деяние ее жизни. Она сумела сдержать слезы.

— Я вижу и другие, гораздо более важные вещи. Например, в нынешнем году старый мир откроет другой, столь же обширный мир.

— Другой мир? — удивилась она.

— Да, другой мир. Земля станет намного больше.

— Но каким образом?

— Я не знаю, но уверен в этом. Звезды не ошибаются. Это произойдет неизбежно. Сначала на это не обратят внимания, однако это изменит все.

Она вдруг ощутила страшную усталость. Беседа с Францем Эккартом стала для нее мучительным испытанием. Она встала и протянула юноше руку.

— Приходи все же на ужин сегодня вечером. Я прошу тебя, — сказала она, сжав в ладони горячие нервные пальцы.

Он кивнул. Она прошла через лужайку и в полном смятении вернулась в замок.

Жизнь кажется особенно короткой, когда она долгая. Юность совсем не задумывается о конце пути, но когда достигаешь вершины холма и охватываешь взглядом окрестности, вдруг с изумлением говоришь себе, что конец близок.

К этому скорбному видению, наполненному тенями ушедших, добавляется и осознание того, что хотелось, но не удалось совершить.

В 1492 году Жанне Пэрриш, вдовствующей баронессе де Бовуа, вдовствующей баронессе де л'Эстуаль, супруге Жозефа де л'Эстуаля, исполнилось пятьдесят семь лет. Она уже похоронила двух мужей, не говоря о двух любовниках — очаровательном бродяге и о поэте, который тоже был бродягой, но далеко не таким очаровательным, — однако пока не страдала от тех глухих, но красноречивых болей, от тех недугов, что указывают сведущему, каким путем жизнь покинет тело. Немота в правом колене при спуске с лестницы да чуть поостывшее пристрастие к вину и утехам плоти — подобные пустяки не заслуживали того, чтобы приглядывать в фамильном склепе местечко, где придется упокоиться вечным сном.

Терзавшая ее хвороба была сродни той, что испытывали все женщины сходного с ней положения: она отдала жизнь и тело для создания и поддержки своего клана. Ибо она, в самом деле, сколотила клан, вопреки всем встречным ветрам и штормам.

Первый сын, Франсуа де Бовуа, родился от любви грязной и мучительной, но она сумела дать ему честное имя.

Второй сын, Деодат де л'Эстуаль, родился от человека, которого она любила больше, чем вообще можно кого-то любить, от Жака, похищенного корсарами и возвращенного в ее объятия в последние мгновения его жизни.

Младшая, Об де л'Эстуаль, дочь того, кто был ее деверем и стал мужем, — Жозефа.

Она всем пожертвовала, не остановилась даже перед тем, чтобы натравить волков на любимого некогда брата Дени, угрожавшего убить Франсуа. Она спасла от смерти Исаака Штерна, потом убедила его креститься и стать Жаком де л'Эстуалем, ибо знала, что он станет подлинным ее духовным отцом. Она сбросила в реку двух человек, угрожавших сорвать план создания печатни, ибо предвидела, что книгоиздание окажется золотой жилой для ее семьи. Она обеспечила благосостояние всем, кто хранил ей верность, за исключением двоих — поэта и развращенного брата, которые ее предали. Бедный Матье процветал бы, если бы не покончил с собой, зато Гийоме, Сибуле и Итье давно уже твердо стоят на ногах. Последний только что прислал ей приглашение на свадьбу своей дочери Корнели с мелким дворянчиком, живущим по соседству. Легко угадать, кто тут больше выиграл — Корнели или дворянчик.

Даже став баронессой, нормандская крестьянка продолжала пасти свое стадо.

Ей хотелось большего. Но чего? Самое мучительное желание — то, объект которого неизвестен. Особенно если оно выходит за пределы возможного, как это было в данном случае.

Создав свой клан, она часто оставалась одна, поскольку Жозеф весь год, за исключением зимы, был в разъездах: продавал и покупал шелк, бархат, слоновую кость, кораллы, жемчуг, перья и бог знает что еще. Теперь его почти всегда сопровождал Деодат.

С годами женщины часто проникаются страстью к семейным владениям, прежде всего — к домам. Но из всех домов во Франции она сохранила только анжерский, поскольку в Париже почти не бывала. Сидони с мужем занимали квартиру на улице Галанд, а Гийоме — дом на улице Бюшри. Особняк Дюмонслен служил штаб-квартирой Жозефу, Франсуа, Жаку Адальберту, Деодату и Феррандо, когда дела призывали их в столицу. Замок Ла-Дульсад выкупил у нее Итье, управляющий фермами. Когда Жанна приезжала в Милан, ее принимали в палаццо Сассоферрато или — чаще всего — на вилле, которую Феррандо с Анжелой прикупили на берегу озера Маджоре, с видом на Борромейские острова. Наконец, в Пфальце она останавливалась в замке Гольхейм, суровом жилище, где утренний визит в отхожее место требовал немалого мужества. Ибо эту клетушку насквозь продувало ветром — не случайно и само поместье называлось, словно в насмешку, Vierwindhof, Усадьба четырех ветров.

Нет, Париж ее больше не привлекал. Вечные мятежи принцев против королевской власти, к которым втайне подстрекал очередной безрассудный дофин или другой предполагаемый наследник, становились утомительными: после дофина Людовика, а потом герцога Беррийского, брата короля, за дело взялся дядя монарха, герцог Орлеанский, который возглавил заговор, бесславно провалившийся в 1487 году по завершении трехлетней Безумной войны.

Кроме того, близость принцев была попросту опасна, поскольку их настроение менялось в зависимости от успехов на поле брани. Меч в руках слепой Фортуны!

Франц Эккарт все-таки пожаловал на ужин. Граф Гольхейм сел рядом с Жанной, которая оказалась справа от него.

— Значит, тебе удалось оторвать его от звезд! — воскликнул Франсуа.

Юноша улыбнулся, но ничего не сказал. Ему стали задавать вполне ожидаемые вопросы. Он отвечал уклончиво. Угадывая его недовольство, а порой и замешательство, Жанна пожалела, что настояла на своем ради удовольствия его видеть.

— О чем же говорят звезды? — шутливо спросил один из участников охоты графа Гольхейма, Алоизий фон Брекендорф.

— О том, что грядут великие перемены, мессир.

— Какие?

— Небо не альманах, мессир, и его сроки не сопоставимы с протяженностью наших жалких дней.

— Но все же?

— В этом году будет избран папа, сын которого нанесет величайший ущерб власти понтифика.

— Папа, у которого есть сын? — негодующе вскричал граф Гольхейм.

— Как я и сказал, дедушка.

Брекендорф и некоторые дамы втихомолку посмеивались. Все знали, что обильная пища приближает понтификов к земле несколько более, чем подобает.

— Но ведь наш святейший отец Иннокентий Восьмой крепок как дуб! — насмешливо воскликнул Брекендорф.

— Долго это не продлится, — парировал Франц Эккарт.

— Что еще? — спросил граф Гольхейм.

— Будет открыт новый мир, который изменит судьбу старого.

Об неотрывно смотрела на него.

— Какой еще новый мир? — спросил Франсуа. — Мы знаем Землю столько веков, сколько живут на ней наши предки! За Геркулесовыми столбами[1] ничего нет, и сведения, полученные нами из Азии, подтверждают это.

— Мой благородный отец, мне крайне неприятно противоречить вам, — ответил Франц Эккарт, — но в папках печатни, которой вы владеете в Генуе на паях с моим дядей Феррандо, находится карта, показывающая совсем другое.

Франсуа повернулся к Жаку Адальберту, который заметно смутился.

— Мы напечатали карту в Генуе?

— Нет, отец, пока нет. Нам принес ее некто Паоло Тосканелли, который попросил сделать гравюру, однако затем передумал. Впрочем, я успел выгравировать ее на дереве и сохранил эту заготовку и один пробный оттиск. Тосканелли забрал оригинал.

— Ты изучил эту карту?

— Да, на ней и в самом деле показаны земли, будто бы существующие за Геркулесовыми столбами.

Франц Эккарт сопровождал Франсуа во время одной из поездок в Геную. Увлекаясь всем, что имело отношение к книгопечатанию, он совал нос повсюду и обнаружил в архивах карту.

Франсуа не мог скрыть удивления.

— И звезды говорят, что эти земли будут открыты? — спросил он Франца Эккарта.

Кроме Жанны и Об, никто больше не слушал разговор, поскольку звезды и география мало кого интересовали.

— В нынешнем году, — ответил юноша.

Он выглядел очень утомленным. Жанна положила руку ему на плечо.

Это был вечер в канун Иванова дня.

После ужина гости вышли посмотреть на костры, разведенные на холмах в честь самой короткой ночи в году.

Жанна, Жозеф, Франсуа, Жак Адальберт, Об и Франц Эккарт поднялись на вершину холма, чтобы полюбоваться огненным празднеством. Босоногие юноши и девушки плясали вокруг костров.

Пылающие искры взлетали вверх и превращались в звезды. Небо походило на бархатный плащ, усеянный золотыми и серебряными блестками.

Люди приветствовали солнце, почти скрывшееся за горизонтом. Они возносили хвалу жизни, предлагая ей то, что служило ее символом, — огонь.

Граф тоже приказал развести костер перед замком, слуги и крестьяне пустились в пляс. Жанна смотрела на них с холма. Ей вдруг почудилось, что она сама — звезда, летящая в истории мира. Глаза у нее наполнились слезами. Жозеф сжал ее в объятиях. Отблески огня танцевали у них в зрачках.

— Это древний праздник, — сказал Жозеф. — Языческий.

— Не важно, какие имена носят боги, — пробормотал Франц Эккарт.

Жанна с любопытством повернулась к нему. Но он смотрел на небо.

Через три недели Иннокентий VIII внезапно занемог. Три дня спустя гонец из Рима известил об этом епископа Гейдельбергского, который приходился двоюродным братом графине Гольхейм. В замке новость узнали быстро, двадцать пятого июля 1492 года, иными словами — в тот день, когда владыка христиан предстал перед своим Творцом.

Известие сопровождалось ужасающими рассказами о неком еврейском враче, который попытался спасти больного, перелив в его изношенные вены кровь троих молодых людей, вскоре скончавшихся. Итак, вместо одной смерти произошли четыре.

Все вспомнили о предсказании Франца Эккарта.

Потрясенный Франсуа зашел к нему в павильон. Был полдень, душная жара предвещала грозу.

— Что вас так взволновало, отец? — спросил Франц Эккарт. — Один папа умирает, его сменяет другой, который тоже не вечен. Вы никогда не увидите последнего из его преемников.

Франсуа безмолвно и тревожно смотрел на молодого человека:

— Ты увидел это в звездах?

— Если бы я знал заранее, что вы так расстроитесь, придержал бы язык. Прошу вас простить меня за нескромность.

— Речь идет не о моем расстройстве или твоей предполагаемой нескромности, но о тех вещах, которые ты угадываешь по звездам. Ты, стало быть, проник в тайны Господа?

— В своей бесконечной доброте Он, видимо, позволяет мне получить крупицу его бесконечного знания.

— Ты знаешь, что рискуешь быть обвиненным в колдовстве?

— Хочу надеяться, что Господь подобного не допустит, а люди поймут, что в моих исследованиях нет ничего злокозненного.

Франсуа помолчал, стараясь проникнуть сквозь бесстрастную маску сына, в котором находил все меньше сходства с собой.

— Ты сознаешь, какой властью обладаешь?

— Все согласятся, что я использую ее весьма скромно, — с улыбкой ответил Франц Эккарт, обводя рукой свое жилище.

— Что еще ты увидел?

— Про нынешний год я говорил вчера. Папская власть пострадает из-за безобразных выходок сына нового папы. И будут открыты земли за Геркулесовыми столбами. Наконец, в ближайшем будущем французская корона после эфемерных успехов окажется в очень неприятном положении. Она потеряет захваченные территории.

— Какие территории?

— Те, которые она намеревается захватить по другую сторону Апеннин.

— Ты уверен?

Молодой человек снова улыбнулся:

— Мессир отец мой, я говорю то, что видел или что мне почудилось.

Франсуа вспомнил об обращенных к Жозефу и Феррандо настойчивых просьбах лионских банкиров, которые занимали огромные суммы, чтобы дать возможность Карлу VIII отвоевать Неаполитанское королевство, потерянное владение Рене Анжуйского, причем банкиры эти уже собрали сорок пять тысяч золотых экю, обещанных Генриху VIII, королю Англии, дабы тот держался в стороне от Нормандии и Бретани. Предсказания Франца Эккарта имели практическую ценность. Ни один человек, сколь бы он ни был богат, не согласится рисковать деньгами в деле, обреченном на провал.

— Я должен немедленно предупредить Жозефа, — объявил он, покидая павильон.

К удивлению Франсуа, Жозефа не пришлось долго убеждать в справедливости предсказаний Франца Эккарта; покойный Жак де л'Эстуаль, его старший брат, внушил ему уважение к этой таинственной сфере: некоторые избранные люди обладают способностью видеть основу Великого ковра. Посовещавшись, оба решили послать письмо Феррандо и объяснить ему, что, несмотря на внешнюю привлекательность предложения, мудрость советует воздержаться от поддержки деньгами военных предприятий французской короны в Италии. Они знали, что Феррандо удивится и попадет в неловкое положение: Сассоферрато были вассалами герцогов Сфорца, а Лодовико Сфорца по прозвищу Моро считался союзником короля Франции. Но неловкость лучше, чем потерянные займы.

В сумерках Об направилась к павильону Франца Эккарта. Превратности брачных союзов привели к тому, что тетка и племянник оказались ровесниками, при этом они почти не знали друг друга. Она находила его красивым; ей казалось, что он относится к ней благожелательно.

Об несла ему горшочек с засахаренными фруктами. И была очень разочарована, не застав его в павильоне. Медленным шагом она двинулась обратно. Взор ее блуждал по окрестностям. Возможно, Франц Эккарт пошел прогуляться, но она не видела его на тропинках, ведущих к замку. Назойливое карканье заставило ее поднять голову. Стычка между воронами. Возвращаясь, она вдруг заметила чей-то силуэт на вершине ближайшего холма и стала вглядываться в него. Черные волосы разлетались на ветру: она была почти уверена, что этот человек — Франц Эккарт. И решила подняться на холм. Запыхавшись, не отрывая глаз от тропы, чтобы не упасть, она слишком поздно взглянула на молодого человека. Он стоял всего в двадцати шагах от нее, причем полностью обнаженный. Это Франц Эккарт? Или какой-то безумный крестьянин?

Она замерла.

И тут увидела перед Францем Эккартом — ибо это был именно он — какого-то зверя. С первого взгляда, еще затуманенного изумлением, ей показалось, что это собака. Но это был лис.

Франц Эккарт непринужденно поднялся, и она убедилась, что не ошиблась — на нем действительно не было никакой одежды. Встал же он, чтобы натянуть штаны.

Он ее заметил — ради нее и решил прикрыть наготу. Она неуверенно приблизилась, испытывая одновременно и любопытство и смущение. В конце концов, подойти надо — повернуть назад было бы трусостью. Он следил за ней с улыбкой, его босые ноги утопали в траве.

Лис, тоже ничуть не испуганный, наблюдал за Об, устремив к ней блестящий нос и влажный взгляд. От этого она еще больше растерялась.

— Здравствуй, Об, — сказал он, ничуть не смутившись. — Ты пришла составить мне компанию?

Она не слишком убедительно объяснила, что хотела отнести ему в павильон горшочек с засахаренными фруктами, который по-прежнему держала в руках. Он взял его, снова уселся и предложил ей сесть рядом.

Лис никуда не ушел — и тоже сел. Об почувствовала себя лишней.

— Я тебе помешала, — пробормотала она.

— Нисколько.

Она взглянула на его белый обнаженный торс и босые ноги. И наконец, решилась сесть.

— Ты так отдыхаешь от работы? — спросила она.

— Напротив, я стараюсь вообще не отдыхать, — ответил он. — Я работаю здесь.

Она поискала взглядом книгу или перо — и ничего такого не увидела. Это и в самом деле был необычный юноша.

— Судя по тому, что я слышала, работа у тебя утомительная. Он улыбнулся:

— Когда работа утомляет, причина не в ней, а в том, кто работает. А мне повезло. Нужно быть полным ничтожеством, чтобы утомляться от звезд.

— Но ведь днем их не видно?

Он расхохотался:

— Да, это верно. Точно так же дело обстоит с истиной. Ее можно увидеть только в темноте.

— Но в таком случае как же ты работаешь?

— Работать можно и головой, Об.

Это было уже слишком. И зачем только захотела она увидеться с Францем Эккартом?

— Этот лис очень дружелюбен, — сказала она, чтобы переменить тему.

— Почему бы ему не быть дружелюбным? Он и есть друг. Ведь ты друг, Ренар,[2] правда? — обратился он к зверьку.

Лис поднял голову. Франц Эккарт протянул руку: он подошел, и юноша стал гладить его по спинке. Лис вытянул голову и закрыл глаза, наслаждаясь прикосновением ласковой руки. Франц Эккарт протянул указательный палец, и он деликатно прикусил его с явным намерением поиграть; потом лег на спину, стал кататься по траве и дрыгать лапами. Франц Эккарт пощекотал ему брюшко.

Об была зачарована. Обнаженный юноша на холме гладит лиса! Ее племянник! А ведь она совершенно не знает его!

— Одиночество тебя не тяготит? — спросила она, сознавая всю неуместность своих слов.

— Напротив, оно делает жизнь легче, — со смехом ответил он. — Возможно, мне стоило бы вывесить на дверях моего павильона записку с объяснением, что мне чужды обычные человеческие потребности. Я наслаждаюсь одиночеством и работой.

Не будь она его родственницей, решила бы, что ее гонят.

— Ты пришла поговорить со мной об одиночестве? — спросил он с едва уловимой иронией.

— Нет. Я пришла, чтобы получше узнать Франца Эккарта де Бовуа, этого юношу, который так заинтриговал весь замок Гольхейм.

— И тебя тоже.

— И меня тоже, — согласилась она. — Я не соблазнять тебя пришла, Франц. Я знаю, что двое могут любить друг друга, не ложась при этом в постель, такое часто случается. Я твоя тетка и обручена с другим.

— С Карлом фон Дитрихштайном, — сказал он.

Квадратный молодой человек, племянник маркграфа Бранденбургского, рыцарь и наездник, который больше времени проводил в обществе лошадей, чем себе подобных. Что уж говорить о женщинах! Франц Эккарт видел его в замке, когда он являлся ухаживать за Об… на свой манер. Действительно, этому юноше пора было жениться.

— Я пришла, чтобы ты хоть немного просветил меня, — продолжала она.

Юноша открыл горшочек, протянул его девушке. На слова Об он словно не обратил внимания и кинул кусочек сладкого абрикоса лису, который поймал лакомство на лету и проглотил, прикрыв глаза от наслаждения.

— Мыслить, — ответил, наконец, Франц Эккарт, — значит всегда держать дистанцию. Отрешиться от всего, что волнует людей. Я к этому стремлюсь как умею. Следовательно, я не смогу быть приятным такой девушке, как ты, ибо тебя, напротив, привлекают радости жизни и тебе вряд ли захочется отказаться от них.

В очередной раз Об почувствовала себя не в своей тарелке.

— Рыцари, — заметила она, — полагают, что женщины служат украшением жизни, но их не следует вовлекать в серьезные дела вроде войны. Ученые же считают, что женщины не обладают глубоким умом и не способны понять их рассуждения. Если ты не советуешь мне мыслить, значит, обрекаешь меня на общение только со священниками, слугами и детьми.

— Ты хотела бы наблюдать за звездами? Или же изучать философию? — спросил он с вызовом. — Когда ты выйдешь замуж, твой супруг этого не одобрит. Дети у вас будут заброшены, еды в доме никакой, а на потолках — паутина.

Оба засмеялись.

— Раз ты такой ученый, скажи, что я должна делать?

— Ты воистину дочь своей матери! Забудь ученых, а к рыцарям относись как к банкирам и отцам семейств.

Ответ явно не удовлетворил ее.

— Летом следующего года я выйду замуж за очаровательного молодого человека, красивого, богатого и успешного, если в сражении ему улыбнется удача. Дома он будет появляться редко. Я стану скучать и, возможно, заведу любовника.

— И я буду тому причиной, — парировал он с улыбкой. — Мыслить не научил, зато сделал неверной супругой!

Они снова засмеялись. Потом умолкли. Краем глаза она следила за юношей, который днем приручал диких зверей, а ночью наблюдал за звездами. Одинокий Адам в раю.

— Но чем же ты занимаешься, совершенно голый, на вершине холма? — спросила она.

— Я существую.

— Голышом?

— Одежда! — сказал он, пожав плечами. — Вполне допускаю, что она предохраняет нас от холода и дождя, но в хорошую погоду защищает лишь от нашей собственной и окружающей природы. Здесь я ощущаю землю под ногами и солнце на своей коже. Я един с природой, куда вернусь в конце пути, и из одежды на мне будет только саван. Животные, по крайней мере, не принимают меня за пугало. Правда, Ренар?

Услышав свое имя, зверек насторожился.

— Скоро он вернется к моему павильону с подругой и детишками, я отдам им остатки ужина, а если этого будет недостаточно, он примется за полевых мышей или перепелок.

Чем дольше продолжался разговор, тем более чужой ощущала себя Об рядом с племянником. Она встала, охваченная грустью, причину которой понять не могла.