"Ветер удачи" - читать интересную книгу автора (Молитвин Павел)

Глава третья. Раб-исцелитель

Выбравшись на покрытый водорослями и морскими желудями край волнолома, Эврих встряхнулся, с наслаждением чувствуя, как отступает усталость. Прохладный вечерний бриз ласково обдувал словно бы обновившееся после купания тело, мышцы слегка гудели, кожу покалывало, и, главное, он сумел наконец избавиться от ощущения собственной нечистоты, особенно усилившегося после двухдневных работ по разгрузке «Ласточки». Грязь, пот и вонь нетрудно было терпеть в Вечной Степи, но здесь, на берегу моря, это было настоящей пыткой. Воде между волноломами Мванааке не мешало бы быть почище, но, за неимением под рукой зеленовато-голубых прибрежных вод Верхней Аррантиады и кристально прозрачных, ледяных стремнин Светыни, и ее следовало считать даром Богов Небесной Горы.

— Ну что, лекарь, всю здешнюю грязь собрал? Мало тебе собственной? — лениво поинтересовался один из двух зузбаров, оставленных капитаном Шарваном наблюдать за Эврихом и его тюками до прибытия возниц с арбами.

— После этакого купания еще бы в баньку и чтобы хороший массажист спину как следует размял, — мечтательно протянул Эврих. Критически осмотрел замызганную тунику и пожалел, что Шарван строго-настрого наказал зузбарам не позволять ему рыться в собственных тюках, где упакована была сменная одежда. — Да в чистое бы переодеться — совсем бы другая жизнь пошла.

— Но-но! Ты об этом и не помышляй! Ишь чистюля выискался!

— Жалко тебе, что я свежую тунику вместо этой срамоты надену? — спросил Эврих, не столько в надежде, что охранник решится нарушить приказ капитана, сколько из желания завязать разговор, в ходе которого, глядишь, и выплывет что-нибудь полезное.

— Береженую скотину и леопард не задерет, — невозмутимо ответствовал все тот же молоденький и явно скучающий «стервятник Кешо». — Это ж одному Амгуну-Солнцевращателю ведомо, что ты в тюках-то своих хранишь. Лекарь — он ведь колдуну брат родной. А от колдуна хорошего не жди, это всякому известно. Не зря мы своих-то всех — фьюить! — Молоденький выразительно провел ребром ладони по горлу.

— Вот потому и лекари у вас дрянь. Хороших по дурацкому обвинению в колдовстве порешили, сами же теперь локти и грызете, — проворчал аррант, с отвращением натягивая на просохшее тело грязную тунику.

— Ты бы, парень, попридержал язык, а? Для собственной пользы, — хмуро посоветовал Эвриху второй, тяжелолицый зузбар, отрываясь от созерцания розовых в свете заходящего солнца куполов императорского дворца, венчавших как будто не только резиденцию Кешо, но и всю столицу Мавуно. — Посчастливилось тебе вытащить Лоче из обители Хаг-Хагора, приглянулся ты Шарвану, ну и радуйся по-тихому. Молись своим Богам, дабы от беды берегли, и впредь чужие грехи прилюдно не считай. А то и до Газахларова особняка не доедешь. Болтунов и хулителей у нас, знаешь ли, не больше, чем колдунов, жалуют.

— Вас послушать, так меня всяко смерть лютая ждет, — беззаботно усмехнулся Эврих, завязывая под коленом шнуровку правой сандалии. — Лоче вон сказывал, Газахлара этого лучшие ваши лекари уже три года пользуют, а толку с того — чуть. Ему, стало быть, не помогу — снимет он с меня голову, приняв, как и Шарван поначалу, за шарлатана. А коль очищу его от коросты — опять мне гибель неминучая: по обвинению в колдовстве казнят. Тут уж придерживай язык, не придерживай — все едино.

— Чего же тогда, бедолага, зубы скалишь? Или голову со страху потерял? — подивился веселью чудного и неглупого вроде арранта молоденький зузбар.

— Давно хотел в Мавуно побывать, да как-то все не получалось.

Глядя на покачивающиеся слева от волноломов, ближе к устью Гвадиары, джиллы, Эврих думал о том, что скалить зубы и впрямь не с чего. От Врат Гремящей расщелины находится он нынче не в пример дальше, чем когда-либо, да и выбраться ему отсюда, после того как подарит его своему благодетелю капитан «Верволики», будет, пожалуй, потруднее, чем из Матибу-Тагала, в бытность его придворным лекарем Хозяина Вечной Степи. Все это так, однако есть в бедственном его положении и хорошие стороны, которых, ежели взглянуть на вещи под правильным углом зрения, не меньше, а даже больше плохих.

Во-первых, не гнетет его ответственность за Тилорнов «маячок», а Кари, дабы разыскать которую он пустился в путь, девица самостоятельная и уж в Верхнем-то мире не пропадет. Дождется ли его — это другой вопрос, и трудить над ним голову не время и не место. Во-вторых, мечтал он объехать мир и — пожалуйста тебе — попал в величайшую и древнейшую империю. Записи его, трактаты лучших врачевателей Верхнего и Нижнего миров — при нем. Порошки, экстракты, мази и кое-какие составляющие для приготовления отменно чудодейственных лекарств упакованы в тюки, а то, что сам не Зелхат Мельсинский, так ведь в стране слепых и кривой на вес золота. В-третьих же, Мономатана, произведшая на него неизгладимое впечатление семь лет назад, и теперь представлялась ему любопытнейшим местом на свете. Стоило только взглянуть на Мванааке, именуемый здешними жителями Городом Тысячи Храмов, с борта «Верволики», как становилось ясно, что столица Мавуно если уж не крупнейший и красивейший город обоих миров, то, во всяком случае, один из самых древних. Его строили, перестраивали, разрушали и вновь восстанавливали множество раз. Многие народы вложили свой труд и талант в создание великолепной морской гавани, маяков и волноломов. В возведение крепостных стен, легендарных воздушных дорог и величественных акведуков, ипподромов, садов и похожих на замки особняков Небожителей, построенных на окружавших дельту Гвадиары с запада и востока холмах, и, конечно же, колоссального комплекса императорского дворца, который и впрямь можно принять за жилище Всеблагого Отца Созидателя, именуемого здесь, как и в Вечной Степи, Великим Духом…

— Ну что, аррант, любуешься прелестями нашей столицы? Дивишься ее величию? — окликнул Эвриха капитан «Верволики», появляясь у волнолома в сопровождении трех высоких арб, в каждую из которых было запряжено по паре очаровательных длинноухих осликов.

— Любуюсь и дивлюсь! — искренне подтвердил Эврих. — Клянусь сандалиями Прекраснейшей, дворец аррантского Царя-Солнца мог бы уместиться на единственной террасе этих исполинских садов!

— Вай-ваг! Ты не безнадежен, если способен признавать чужое превосходство и преклоняться перед созданным теми, кто является исконным врагом твоего народа. — Шарван торжественно рыгнул и, сдернув с плеча внушительных размеров калебасу, протянул ее арранту. — Промочи горло. Путь нам предстоит неблизкий, но зато, взглянув на Мванааке с Верхней дороги, ты сумеешь по достоинству оценить город, коему суждено стать столицей мира.

Эврих сделал на пробу маленький глоток — слабое, чуть кисловатое пальмовое вино хорошо утоляло жажду, но Шарвану надобно было выпить его по меньшей мере полбочонка, чтобы прийти в столь благодушное настроение. Или же он подзаправился перед дальней дорогой чем-то более забористым.

После арранта высушенная и выдолбленная тыква с вином перешла к зузбарам, потом к приведшим арбы возницам, и все шестеро взялись за погрузку тюков, а капитан «Верволики» продолжал восхваления «лучшего из городов четырех континентов и, конечно же, всех прочих задворок мира, именуемых Сегванскими островами, архипелагами Путаюма и Меорэ».

Слушая высокопарные рассуждения бравого шкипера, Эврих не мог надивиться тому, как вполне разумный человек способен нести подобную околесицу. Неужели он и впрямь верил тому, что Мванааке когда-либо станет «столицей мира»? И неужто никогда не задумывался, что оборотной стороной величия и роскоши императорских садов должна быть чья-то нищета, непосильный, сводящий в могилу труд и полнейшее бесправие? Об этом на какое-то время мог забыть потрясенный дивным зрелищем чужеземец, но никак не коренной обитатель Мванааке, хоть раз в жизни да задумывавшийся над тем, что кривобокие рыбачьи хибары на загаженном берегу смотрятся как-то особенно неприглядно и вызывающе на фоне величайшего в мире дворцового комплекса, утопавшего в роскошнейшей, требующей неустанной заботы и ухода зелени.

Что-то тут было явно не так, и, припомнив, что ему прежде не доводилось видеть Шарвана в столь восторженном состоянии, Эврих начал приглядываться к нему более внимательно. И к тому времени, как тюки были распределены по трем арбам, понял, что капитан «Верволики» далеко не так пьян, как кажется или, лучше сказать, как хочет казаться. Поймав устремленные на возниц взгляды Шарвана, он сообразил, что слова его адресованы им больше, чем кому-либо из присутствующих, и, припомнив совет тяжелолицего зузбара «попридержать язык», сообразил: комедия-то, судя по всему, разыгрывается для этих вот невзрачного вида людей, один из которых то ли был, то ли мог оказаться соглядатаем Кешо. Вот бы еще понять, чего опасается капитан сторожевой джиллы, только что вернувшийся в столицу с трофейным судном, набитым отменными товарами? Его же тут на руках должны носить, другим капитанам в пример ставить…

Три груженые арбы добрались до «Мраморного логова» глубоко за полночь. А поздним утром, когда возницы с зузбарами, наскоро перекусив горячими лепешками, отправились в город, молчаливый слуга отвел Шарвана и Эвриха в купальню, заверив, что хозяин особняка примет их не раньше полудня. Тут-то, от души намывшись и содрав с себя, при помощи жестких люф и пахнущего лавандой мыла, вместе с грязью верхний слой кожи, капитан «Верволики» счел нужным рассказать арранту кое-что о Газахларе, предупредив, что от того, как тот сумеет воспользоваться полученными сведениями, будет зависеть его жизнь. Не скрыл он от собеседника и то, что успешное лечение хозяина «Мраморного логова» благотворно скажется и на его, Шарвана, судьбе. Ведь ежели Кешо вновь приблизит опального Небожителя к себе, тот, конечно же, не забудет, кто именно доставил в его особняк «знаменитого целителя из самой Аррантиады».

Оставшись с аррантом наедине, бравый капитан, потягивая легкое пальмовое вино, словно напрочь забыл свои давешние бредни об «исконных врагах» и «светлокожих варварах-недоносках», так что история, рассказанная им, была вполне разумна. Выглядела же она следующим образом.

Лет семь-восемь назад Газахлар — старший представитель старшей ветви клана Леопарда — вошел в великую силу при дворе императора Кешо и немало содействовал продвижению по службе всех своих родственников и знакомцев, среди которых посчастливилось оказаться и Шарвану. Достопочтенный оксар выгодно женился, второй, кстати, раз, поскольку первая его супруга умерла родами, на юной форани из клана Зимородка и был удостоен звания барбакая. Во главе пятитысячного экспедиционного корпуса он был послан императором занять портовый город Игбару, отобранный несколько десятилетий назад Афираэну у Кидоты. Экспедиция предвещала быть успешной и плодотворной. После взятия Игбары Газахлару следовало вторгнуться в Афираэну, славящуюся богатыми золотыми приисками, и ему уже прочили пост наместника новой восточной провинции, однако что-то у него в походе не заладилось. Уже в первых же пограничных стычках корпус стал нести непредвиденно большие потери, а затем в столицу пришло сообщение о том, что против него выступили объединенные силы Кидоты и Афираэну.

Император срочно отозвал Газахлара в Мванааке, отправив ему на смену Мачаха — весьма опытного и умелого военачальника. Увы, ни новый барбакай, ни приведенное им подкрепление ожидаемой победы имперскому оружию не принесли. В сражении под Игбарой экспедиционный корпус был разгромлен. Казалось бы, Газахлар мог торжествовать: вечно улыбающаяся Белгони — Богиня счастья и удачи — вновь повернулась к нему лицом. Три с лишним года он был в числе первых советников императора, однако стремление показать себя удачливым и умелым военачальником не давало ему покоя, и он вновь испросил у Кешо звание барбакая. Получив новый, сформированный в Пиете корпус, он был послан на запад Мономатаны в земли пепонго, где имперские войска вот уже несколько лет успешно теснили многочисленные племена карликов. Успешно, но слишком медленно, по мнению Кешо, и Газахлар, дабы поправить дело и сломить их отчаянное сопротивление, применил какой-то не слишком достойный трюк. То ли взял в заложники племенных вождей, приглашенных им для переговоров, то ли еще что-то в этом роде. Газахлару необходимо было как можно скорее пробиться к Аскулу и взять его, и, как знать, может быть, ему и посчастливилось бы овладеть аррантской колонией, если бы на него внезапно не напала странная и страшная хворь. В течение суток он покрылся омерзительными, скверно пахнущими язвами и вынужден был оставить войско. Бывший барбакай едва живой вернулся в столицу и призвал к себе лучших лекарей.

— Лучших из тех, кто не был разорван толпой или казнен по обвинению в колдовстве? — уточнил Эврих, полагавший, что внести в этот вопрос ясность будет совсем не лишним.

— Да, — нехотя подтвердил Шарван. — Но позволю себе заметить, что болезнь, превратившая Газахлара в смердящий полутруп, была, по их уверениям, наслана колдунами пепонго. В отместку за тот самый не слишком достойный трюк, проделанный с вождями их племен. Позволивший, к слову сказать, преемнику Газахлара стремительным рывком достичь Аскула и завладеть им почти без боя…

Солнце стояло уже высоко, но в открытой каменной купальне, отделанной желтоватым мрамором, было по-прежнему прохладно. Парень, притаскивавший кувшины с горячей водой и хорошо знавший вкусы капитана «Верволики», разжился еще одной калебасой с легким пальмовым вином и прихватил к ней пару изумительно нежных лепешек с кунжутом, испеченных на саккаремский манер.

«Сидеть бы так и сидеть», — расслабленно подумал Эврих, начавший было забывать, что является рабом, чья судьба всецело зависит от каприза хозяина. Таковым он, впрочем, себя не чувствовал ни на «Верволике», где ухаживал за медленно оправлявшимся от раны Лоче, ни на разгрузке «Ласточки». Ничем особенно не выделяя его из других захваченных и обращенных в рабство, Шарван все же дал почувствовать окружающим, что чудной аррант нужен ему целым, невредимым и не слишком утомленным. Возможно, и это было, пожалуй, еще важнее, он и сам видел в плененном лекаре не раба, но уважаемого человека, волей обстоятельств оказавшегося в трудном положении, из которого с честью выйдет в самое ближайшее время.

Вспомнив о времени, Эврих покосился на солнечные часы, примеченные им еще при входе в купальню, и с огорчением убедился, что до полудня осталось всего ничего.

— Газахлару, однако, от известия о взятии его преемником Аскула не стало легче, — предположил он, возвращаясь к прерванному появлением слуги разговору.

— Не стало. Язвы по-прежнему продолжали нарывать, он страшно исхудал, вздрагивал от каждого шороха и спал урывками. Хотя, — прервал себя капитан «Верволики», — вскоре ты встретишься с ним и сам все увидишь. Я не собираюсь описывать тебе симптомы болезни, а хочу рассказать совсем о другом.

— Прости, что перебил. Я слушаю тебя с должным вниманием, — промолвил Эврих, догадываясь уже, чем кончится повествование Шарвана.

И не ошибся: все произошло в точности так, как он и предполагал. Император, придворные, старые друзья и родичи — едва ли не все, включая некогда облагодетельствованных им людей, отступились от Газахлара. Смердящий полутруп, которому усилия лекарей приносили едва заметное, да и то мимолетное, облегчение, не то чтобы попал в немилость, но был забыт. Кому охота иметь дело с вечно страдающим и пребывающим от того в отвратительном состоянии духа больным? Кому охота чувствовать себя предателем, покинувшим страждущего подданного, родича или друга на одре тяжкой болезни? Таковых нашлось немного — раз-два и обчелся. Но и эти немногие не осмеливались упоминать где-либо имя страдальца, ибо поступить так — значило бросить всем иным в лицо упрек в неблагодарности. А упрекать в чем бы то ни было императора — занятие в высшей степени неразумное и рискованное.

— Разумеется, Кешо не взыщет с меня за то, что я привез Газахлару очередного лекаря, — задумчиво ответил Шарван на не заданный аррантом, но вертящийся у него на языке и, видимо, написанный на лице вопрос. — Однако, ежели кому-то вздумается присовокупить к этому известию какое-нибудь пакостное измышление о непочтительных выражениях в адрес императора, мне несдобровать. Тем паче если подобное обвинение будет подтверждено хотя бы одним свидетелем.

— Ага, — пробормотал Эврих, начиная понимать, почему доставка его к Газахлару если и не была тайной, то, во всяком случае, не афишировалась и произошла уже после того, как все товары и захваченные на «Ласточке» купцы и мореходы были переданы таможенной службе Мванааке. И, глядя на капитана «Верволики», подумал, что этот чернокожий детина, показавшийся ему сначала тупой, злобной и кровожадной скотиной, имеет верное и честное сердце. То есть такое, которое подданным Кешо иметь не рекомендуется. Иначе зачем бы Шарвану было постоянно напоминать своему рабу, что, намереваясь подарить его Газахлару, делает он это из корыстных побуждений, надеясь нажить на нынешнем благодеянии большие проценты?

«Подстраховывается со мной так же, как давеча с возницами арб. В зузбарах-то он своих, как в себе самом уверен, а меня опасается», — внутренне усмехаясь, решил Эврих, сделав тем не менее из всего услышанного вывод, что язык в этой стране надо действительно держать на привязи, дабы не лишиться его вместе с головой.

Подойдя к низкому ложу Газахлара, Шарван неспешно начал рассказывать почти невидимому остальным человеку о захвате двумя сторожевыми джиллами «Ласточки», и аррант сосредоточил свое внимание на собравшихся в комнате больного людях.

Прежде всего его взгляд задержался на Нжери — жене Газахлара, стоявшей около полузанавешенного изящной тростниковой шторой окна. Невысокая женщина лет двадцати была одета в бледно-фиолетовое сари, оставлявшее руки открытыми выше локтя, зато целиком закрывавшее ноги. Точеные запястья ее украшали тонкие серебряные браслеты, высокую шею охватывало несколько ниток мелкого жемчуга, в аккуратные ушки были вставлены крохотные серьги с крупными каплевидными жемчужинами, чей матовый блеск прекрасно оттенял глубокую черноту кожи. Густые шелковистые волосы были не убраны в прическу, а просто отброшены за спину; круглое лицо с пухлыми губами выражало презрительную скуку. На Шарвана Нжери взглянула лишь раз, а вид Эвриха заставил ее скривиться от отвращения и устремить взор в окно, дабы не осквернять его созерцанием очередного жулика, стремящегося нажиться на чужом горе.

Сходные чувства, вне всякого сомнения, испытывал, глядя на арранта, и Мфано — домашний лекарь Газахлара. Седовласый крепыш, смахивавший на бывшего кулачного борца, сидел на циновке за низеньким столиком и демонстративно процеживал какие-то мутные настои. Он не собирался терять время даром и, будь его воля, отправил бы нового раба чистить конюшню или полоть сорняки в огороде.

Молчаливый слуга Изим — тот самый, что встретил их давешней ночью, отвел в комнату, где они переночевали на груде рисовой соломы, а затем проводил в поварню и купальню, — единственный из всех троих взирал на Шарвана с симпатией, а на Эвриха — печально и соболезнующе. Вероятно, он ценил заботу капитана «Верволики» о своем хозяине и некогда с надеждой встречал каждого входящего в «Мраморное логово» лекаря. Их неудачи не озлобили его, приучив всех без исключения врачевателей огульно почитать обманщиками или неумехами. Он-то, в отличие от домашнего лекаря Газахлара, не был ослеплен ревностью к коллегам и, в отличие от его жены, видел, как они из кожи вон лезли, дабы облегчить страдания скорбящего. Но надежда со временем умерла, и теперь он смотрел на все новые и новые попытки помочь больному с усталой обреченностью. Хуже его господину стать уже не могло, и ежели не суждено ему почувствовать облегчения физического, так пусть хоть знает, что есть еще люди, которые о нем думают и заботятся.

Сам Газахлар был не слишком-то растроган приходом Шарвана. Едва тот закончил превозносить лекарское умение молодого арранта, о котором, оказывается, успел порасспросить у плывших с ним на «Ласточке» купцов и мореходов, и объявил, что дарит его своему благодетелю, как с ложа раздался хриплый и раздраженный, похожий на клекот разгневанного ястреба, голос:

— Подойди ближе, ты, краса и гордость врачевателей! Еще ближе, дабы я мог как следует разглядеть тебя!

Несмотря на то что день выдался ясным и солнечным, в алькове, где стояло ложе больного, царил сумрак, и Эврих не сразу смог различить черты мужчины, прикрытого до плеч тонким белым покрывалом. Перво-наперво он ощутил резко усилившуюся вонь, которую не в состоянии были заглушить ни остро пахнущие, похожие на сирень цветы, стоящие в больших глиняных корчагах по обеим сторонам скорбного ложа, ни дымящиеся в медных поставцах тонкие благовонные палочки. Затем взгляд его остановился на безвольно лежащих поверх покрывала руках. Бугристые, жирно поблескивавшие от какой-то желтоватой мази, они поражали худобой и распухшими суставами. «Ай-ай-ай!» — мысленно ахнул аррант и, переведя взгляд выше, встретился с горящими неприкрытой ненавистью глазами, казавшимися противоестественно большими на сморщенном, изможденном лице, начисто лишенном волосяного покрова.

— Шарван, ты старый услужливый дурень! — На этот раз голос, вырвавшийся из приоткрывшейся щели рта, больше всего напоминал змеиное шипение. — Ты не ведаешь, что творишь! Молодая жена лишает человека сна, а молодой врач — здоровья. У меня же его и без того нет, а яд я могу выпить без чьей-либо помощи!

Эге! Дух в немощном теле еще крепок, и, стало быть, не все потеряно, подумал Эврих, разглядывая воспаленные, жутковато выглядевшие без обрамления ресниц и бровей, глубоко запавшие глаза, покрытый струпьями лоб, ввалившиеся щеки и упрямо торчащий подбородок.

— Что ты вылупился на меня, как голодающий на рисовую плюшку? Любуешься? Не видал, поди, в своей Аррантиаде этаких красавчиков? Отвечай!

Если бы сила ненависти могла материализоваться, взгляд страждущего испепелил бы Эвриха на месте. Сытый, умытый, с чисто выскобленным лицом, на котором не осталось и следа многодневной щетины, в новой тунике, он не мог не вызывать у «смердящего полутрупа» раздражения и зависти, и Эврих решил, что ежели сразу не возьмет быка за рога, то жизнь его превратится в сплошное мучение.

— Выглядишь ты пакостно, и все же видал я зрелища более отвратительные, — старательно подбирая слова, произнес он.

— Что?! Да этот ублюдок еще издевается надо мной! — взвизгнул Газахлар, приподнимаясь на подушках. — Выкидыш шакала! Безмозглый червь! Испражнение Хаг-Хагора! — Стиснутые кулаки разжались, и скорбящий со стоном откинулся на спину. — Нарван! Шарван, уведи отсюда своего раба и проследи, чтобы его бросили на съедение земляным крабам!

— Вай-ваг, почтенный! Так не пойдет. Ты торопишься, точно вдова в постели, — ворчливо укорил Газахлара капитан «Верволики». — Испытай парня в деле, а уж коль окажется нехорош, хоть режь, хоть без масла ешь.

— Где это ты видел более омерзительные… рожи? — с нескрываемой угрозой в голосе спросил Газахлар.

— В зеркале. После того как трое или четверо суток провел во чреве кита, — ответствовал Эврих, ничуть не кривя душой. Зеркала у него тогда, понятное дело, не было, но увиденное им в воде отражение собственного лица произвело на него, помнится, неизгладимое впечатление.

Он взглянул в лицо Газахлара, похожее на страшную, препротивнейшую маску и, как это случалось с ним уже не раз, когда приходилось ему торговать своими знаниями и умениями, ощутил приступ отвращения и к себе самому, и к тем, кто вынуждал его вступать в этот позорный торг. Видеть людские страдания — удовольствие ниже среднего, и он охотно помог бы Газахлару из одного только сострадания, но совсем не был уверен, что исцеленный Небожитель ответит ему добром на добро. Более того, был абсолютно убежден: бескорыстная помощь будет воспринята хозяином «Мраморного логова» как проявление слабодушия и трусости. Власть имущие, как показывал Эврихов опыт, не умеют быть ни щедрыми, ни великодушными и потому, вероятно, любые поступки окружающих склонны объяснять их низменными побуждениями. Так что, хочешь не хочешь, говорить с ними надобно на понятном им языке. То есть, находясь в волчьей стае, выть по-волчьи, как бы ни было это тошно и тягостно. Или же научиться бестрепетно смотреть, как убивают твоих друзей, и смириться с тем, что шею твою будет до конца дней украшать рабский ошейник.

— Ты побывал во чреве кита? Врешь! — убежденно заявил страждущий, забыв от удивления о нанесенной ему аррантом обиде.

— Конечно врет! Выкручивается, байками лживыми головы морочит. Цену себе набивает. Не может человек из брюха кита выйти, — подтвердил Мфано, забывая об оставшихся непроцеженными настоях.

— Нет, отчего же, приходилось мне слыхать о чем-то похожем, — возразил Шарван, с интересом поглядывая на молодого арранта.

— Самые отталкивающие рожи были, разумеется, у изваянных умельцами Угадага Каменных Богов, все еще высящихся над Ржавым болотом, — продолжал Эврих, решив как следует разжечь любопытство Газахлара. — Однако и у пепонго, увидевших Серый Ужас, личики стали ничего себе, хотя единственным мучившим их в тот миг недугом был страх.

— О Тахмаанг, Отец Богов! А парень-то, кажись, знает, о чем говорит! Хорошо, Шарван, я принимаю твой дар. Лекарь он, естественно, никакой, но хоть болтовней своей меня потешит.

— Ну вот, не поймал сокола, а уж перышки ощипываешь! — пренебрежительно процедил Эврих. — Ежели ты и других лекарей заставлял сказки тебе сказывать, вместо того чтобы язвы врачевать, остается лишь дивиться, как ты до сих пор заживо не сгнил. Ну да все к тому идет.

От неслыханной дерзости Газахлар, потеряв дар речи, выпучил глаза так, что те, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Шарван, знавший уже немного повадки чудного арранта и потому ожидавший чего-то подобного, сохранил каменное выражение лица. Мфано ласково улыбался, едва не потирая руки от удовольствия, предвкушая расправу над конкурентом, погубившим себя беспримерным своим нахальством. Нжери возмущенно крикнула:

— В оковы его! На скотный двор его и бить бамбуковыми палками, пока не испустит дух!

— А может, и верно: пусть лечит? Голову оторвать рабу никогда не поздно. Но коли свой пес след не берет, это еще не значит, что и чужие нюх потеряли, — подал голос старый слуга.

— Истинно говоришь, почтенный. Готовность лечиться — начало исцеления, — поддакнул Изиму Эврих, испугавшийся уже было, что зашел слишком далеко.

— Ладно, пусть лечит, — неожиданно согласился Газахлар, и без того жуткое лицо которого исказила судорога. — А ты, Мфано, доглядывай за ним. Чтобы прежде времени меня к праотцам не отправил.

— Нет уж, уволь! — живо запротестовал аррант, которому достаточно было бросить на домашнего лекаря беглый взгляд, чтобы понять: с этим самонадеянным и донельзя довольным существующим положением дел павианом он не сработается во веки вечные. — Кому лечить — тому и ответ держать. Мне в моем деле ни советчики, ни помощники, ни надсмотрщики не нужны. Я тебя лечить не вызывался, да и сейчас не рвусь. А уж ежели возьмусь, то с условием.

— Бить палками до смерти! — мелодичным голосом приговорила Нжери.

— Струсил, — презрительно изрек Мфано. — Врун, трус и наглец. Роскошное сочетание! Я бы такому и ослиные хвосты задирать не доверил.

— Со мной он тоже торговался, — напомнил капитан «Верволики». — И я не жалею, что заключил с ним сделку, от которой мы оба выиграли. Во всяком случае, каждый получил то, что хотел. Зачем ты потребовал сохранить жизнь Ираму, ведь не был он тебе ни родичем, ни другом? Я узнавал, — обратился Шарван к Эвриху.

— Кто из лекарей, да и просто нормальных людей, не спасет две жизни вместо одной, если есть у него такая возможность?

— Может, хватит болтовни? Мой супруг устал и нуждается в отдыхе, — брезгливо кривя пухлые губки, напомнила Нжери.

— Нет-нет, я не устал. Этот шрамолицый развлек меня, как никто другой. Так какие же предлагаешь ты мне условия, раб? — проскрипел скорбящий, напрасно стараясь придать своему голосу надменное выражение.

— Если я возьмусь тебя лечить, никто не должен вмешиваться в мои распоряжения. А выздоровев, ты возвратишь мне свободу, — промолвил Эврих, мысленно обращаясь за помощью к Всеблагому Отцу Созидателю. — На твое слово можно положиться? Или в вашей стране принято записывать подобные сделки и заверять подписями достойных людей?

Он пер на рожон и сознавал, что это может дорого ему стоить, но, если Газахлар не поверит в него, нечего и затевать всю эту канитель с излечением «смердящего полутрупа». А уж коли затевать, то не уподобляться при этом свинье, которая, как общеизвестно, копит сало не для себя. Прикидываться серой мышкой, дабы тихонечко улизнуть из дома Газахлара, было недостойно, имея в руках тюки с лекарскими припасами и трактаты лучших врачевателей обоих миров, списки коих умница Ниилит собирала и заказывала именно для того, чтобы такие, как он, могли дать бой любым человеческим недугам. И он даст его сначала неверию мономатанского вельможи, а потом скрутившей его болезни, какого бы происхождения она ни была. И будет только справедливо, если в награду за победу над ней он получит свободу…

— Надеюсь, твое искусство врачевателя не уступает твоей дерзости. В противном случае тебе придется пожалеть, что ты не умер еще в колыбели! — промолвила Нжери, приближаясь к Эвриху, чтобы получше рассмотреть раба, диктующего условия сделки с такой уверенностью, будто ему в самом деле не составит никакого труда исцелить ее мужа.

— А что явится порукой тому, что лечение твое не принесет вреда и новых страданий твоему новому хозяину? — вкрадчиво спросил Мфано у Эвриха.

— Моя жизнь. И это не так уж мало, ибо больших гарантий не мог бы предложить ни один смертный.

— Мое излечение за твою свободу? Ну что ж, будем считать нашу сделку заключенной. Сколько времени потребуется тебе, чтобы поставить меня на ноги? — просипел со своего ложа скорбящий.

— Полгода. — Эврих задумчиво погладил уродовавший его левую щеку шрам. — Могу я тотчас же осмотреть тебя и задать кое-какие вопросы?

— Можешь. Оставьте нас одних.

— Вели лучше забить его палками, о высокочтимый супруг мой! — взмолилась Нжери, опускаясь на корточки перед ложем Газахлара. — Наглец чужеземец уморит тебя, и старшая ветвь клана Леопарда перестанет существовать!

— Не верь ему, господин мой! Бревно и под водой не превратится в крокодила, а этот шрамолицый молодчик и за полвека не станет мудрым врачевателем, — простер руки к ложу скорбящего Мфано, поднимаясь из-за уставленного склянками стола.

— Полно, полно! Ишь раскудахтались! Ступайте вон! И ты, Шарван, ступай. Благодарю тебя за доброе намерение, а чего стоит твой подарок, увидим через полгода, — распорядился Газахлар.

Уловив в словах больного насмешку, капитан «Верволики» пожал широкими плечами и, промолвив: «Твоя правда: дерево узнают по плодам, а человека — по делам его», — вышел из комнаты вслед за Нжери и Мфано.

Изим тоже собрался уходить, когда Эврих обратился к нему с просьбой присмотреть за сохранностью его тюков.

— Об этом-то я и хотел распорядиться, прежде чем провожать Шарвана, — ответил старый слуга. — Господин мой, прислать к тебе Дихтиар?

— Нет. Приходи сам, как управишься с делами, — велел скорбящий, после чего перевел взгляд на Эвриха, и в глазах его появилось затравленное выражение.

Ну что ж, так и должно было случиться. Бой с недоверием он выиграл, и теперь перед ним лежал не знатный мономатанец, Небожитель из старшей ветви клана Леопарда, а страждущий человек, нуждавшийся прежде всего в утешении и ободрении. Эврих вспомнил Тилорна, глубокие глаза Сигины и, подумав, что участия и внимания не хватает всем людям, постарался представить, что лежащий перед ним — едва знакомый и в общем-то не слишком приятный ему мужчина — является одним из его братьев. Ощутил, как кончики пальцев наливаются теплом…

Так, хорошо, он уже почти любит этого измученного, изуродованного болезнью человека и, безусловно, избавит от мерзкой, подлой, смрадной шелухи, разъедающей его тело. И произойдет это скоро. Очень скоро…

Это был мучительно сложный, медленный и болезненный процесс.

Установив с Газахларом эмоциональный контакт, осмотрев его и побеседовав с ним с глазу на глаз, Эврих отправился к Нжери, а затем к Мфано. Молодая женщина не удостоила своим вниманием дерзкого и лживого раба. Домашний лекарь Газахлара торжественно заявил, что снимает с себя какую-либо ответственность за жизнь и здоровье своего подопечного, и пригрозил покинуть «Мраморное логово» в ближайшее время. Смотреть, как какой-то юнец аррант измывается над страдальцем, имевшим несчастье довериться наглому самозванцу, было выше его сил. Если его услуги не потребуются Газахлару в течение полугода, то впоследствии они будут ему и подавно не нужны.

Под последним утверждением Эврих готов был подписаться, а все остальные благоразумно пропустил мимо ушей, ибо от Мфано он хотел лишь одного — получить сведения о том, какими средствами и от чего лечили Газахлара его предшественники. Видя, что от обозленного лекаря ему ничего не добиться, он переговорил с каждым обитателем «Мраморного логова» о болезни их господина и, помимо весьма любопытных наблюдений и соображений, узнал о существовании толстой книги, в которую Мфано заносил все, что делалось для излечения Газахлара им самим и приглашенными к больному врачевателями. Придумано было здорово, и Эврих вынужден был признать, что седовласый, похожий на кулачного борца лекарь недаром заедал свой рис в «Мраморном логове». Оставалось только заполучить эту книгу скорби, для чего он обратился за помощью к Изиму.

После долгих и сложных переговоров толстая пачка аккуратно сшитых листов была доставлена в отведенную Эвриху комнату, где он заканчивал распаковку тюков, и началась упорная и кропотливая работа, лежащая в основе того, что со стороны виделось непосвященным легким, изящным и быстрым чудом исцеления.

Ознакомившись с «бортовым журналом Мфано», как назвал бы эти записки капитан «Верволики», Эврих, не слишком полагаясь на свой опыт и память, взялся перечитывать извлеченные из тюков трактаты врачевателей. И в конце концов отыскал-таки несколько описаний болезни, весьма схожей с той, которая, изъязвив тело Газахлара, лишала его сна, заставляла жмуриться даже от приглушенного света, вздрагивать от громких звуков, впадать то в ярость, то в беспросветное отчаяние.

Причины возникновения этого странного недуга указывались разные, и злые чары колдунов пепонго среди них, естественно, не значились. Но из хорошо памятных Эвриху рассуждений Тилорна следовало, что хвори, насылаемые на людей магами и колдунами, были сродни обычным болезням, поскольку точно так же ломали что-то в сложнейшем механизме человеческого тела. Они могли поражать сердце, печень, почки и легкие, нарушать обмен веществ и двигательные функции организма, но не являлись постоянно действующим фактором, а носили характер разового вмешательства, и потому бороться с ними было можно и нужно. Отыскать поломку, починить испорченное — и следствия ее исчезнут сами собой. В конечном счете, налетел корабль на рифы, пробит ли его корпус пущенным из баллисты камнем или венчавшим нос вражеского судна тараном, было не столь уж важно. В любом случае пробоина должна быть заделана брезентовым пластырем, подведенным под днище, после чего судно следует вести в ближайший порт для дальнейшего ремонта корпуса — расшатанных шпангоутов и изорванной обшивки.

Но еще до того, как Эврих принялся за изготовление многодельных настоев и отваров, призванных потушить бушевавший в глубинах Газахларова тела пожар, он взялся за врачевание души своего пациента, сознавая, что надежда так же придает силы и столь же важна, как и лекарства. И уже через два-три дня усилия его начали приносить плоды. Газахлар заметно повеселел, из глаз исчез яростный огонь, а вместо него в них затеплился ровный свет веры в искусника арранта. Несколько маленьких добрых чудес, совершенных Эврихом для его домочадцев, слухи о которых, разумеется, тут же дошли до владельца «Мраморного логова», изрядно способствовали поднятию Газахларова духа.

Мазь для снятия боли в суставах прогнала болезненное выражение с морщинистого лица Изима. Мерзкая на вкус микстура, которой Эврих угостил вечно кашляющую Белуб, превратила сухонькую сварливую швею в ярую его поклонницу и защитницу. Страдающий запорами конюх, приняв разом все выданные ему аррантом на седмицу порошки, полдня не выходил из отхожего места, после чего со счастливой улыбкой объявил во всеуслышание, что стал легким как перышко и никогда не чувствовал себя лучше. Не жалея сил, Эврих массировал спины, ноги и плечи, растирал остропахнущими составами поясницы, делал противоглистные настойки и избавляющие от нарывов пластыри, недоумевая, почему всем этим не мог заняться Мфано, чьей прямой обязанностью было всячески помогать жившим с ним под одним кровом людям.

— Зачем ему было заниматься нашими болячками? — в свой черед удивился Изим, услышав как-то ворчание арранта по поводу некоего «самовлюбленного бездельника». — Мфано считается одним из лучших врачевателей столицы, и его постоянно приглашают в особняки других Небожителей, где расплачиваются за оказанную им помощь не улыбками и слоеными пирожками, до которых ты такой охотник.

— Пирожки, приготовленные Хаурикой, являются вершиной кулинарного искусства, а благодарные улыбки стоят подчас дороже полновесных цвангов, — ответствовал Эврих, разминая сильными пальцами целебную смолу, из которой собирался приготовить заживляющий язвы состав.

Временно он отказался от всяких мазей и притираний, дабы понаблюдать внешние проявления болезни в чистом виде. При этом он, перепробовав четыре-пять успокаивающих настоев, в самый простой из которых входило восемь различных ингредиентов, добился того, что к Газахлару вернулся сон и настроение его выровнялось. Теперь пришло время испробовать «Животворный бальзам» на основе кольцелистника, использовавшийся в аналогичной ситуации Аквилием Певтским. А потом можно будет применить целебную смолу, секрет изготовления которой Эврих разыскал в трактате Ибрагара Гургиена из Шо-Ситайна.

Изучая скорбную книгу Газахларовой болезни, он пришел к выводу, что основным недостатком пользовавших страдальца врачевателей была, помимо недоученности, умопомрачительная торопливость, стремление достичь немедленного результата любой ценой. Запросив полгода, аррант получил по меньшей мере двукратный запас времени и, читая о том, что некто Местан брался исцелить владетеля «Мраморного логова» за пару седмиц, едва сдерживал возмущенное фырканье. Нетрудно догадаться, что за излечение в кратчайшие сроки лекарям было обещано наибольшее вознаграждение, но поспешность их и неразборчивость в средствах бесспорно свидетельствовали либо о крайне поверхностном знании врачебного дела, либо о чудовищной алчности, едва не стоившей Газахлару жизни.

Эврих же, не видя особых причин для спешки, действовал кропотливо и осторожно. Принимая во внимание сложившуюся обстановку, он решил извлечь из пребывания в Городе Тысячи Храмов максимум пользы и приятности. Покидать «Мраморное логово» ему было запрещено, но кто мог помешать арранту расспрашивать его обитателей о здешних нравах, обычаях, праздниках и верованиях? Стоило Эвриху только намекнуть, и Газахлар охотно позволил ему пользоваться своей библиотекой, распорядившись, чтобы Изим хоть из-под земли добыл три-четыре трактата здешних врачевателей, слухом о которых полнилась земля, но видеть которые, а тем более держать в руках, арранту не случалось. В свободное время, которого оставалось, как всегда, прискорбно мало, Эврих читал, делал выписки из Газах даровых книг и, конечно же, вел дневник, который впоследствии должен был послужить источником материала для продолжения «Удивительных странствий» и «Дополнений» к трудам достославного Салегрина по описанию стран и земель.

Для дневника, вопреки ожиданиям, времени с каждым днем удавалось выкраивать все меньше и меньше. Подлечив хвори и недуги обитателей «Мраморного логова», аррант рассчитывал несколько увеличить свой досуг, но не тут-то было. Из полусотни слуг и рабов кто-нибудь постоянно обращался к нему с жалобами на то или иное недомогание. Почувствовавший себя несколько лучше, Газахлар начал требовать, чтобы аррант не только лечил, но и развлекал его, рассказывая о дальних странах, а порой и сам припоминал всевозможные случаи из своей жизни. Уйму времени занимало изготовление лекарств, но главное, чего не предвидел Эврих, — с ростом его известности рос и круг людей, которым он был до зарезу нужен.

Сначала это выглядело вполне безобидно: толстуха Хаурика, для которой Эврих отыскал в одном из трактатов рецепт не слишком сложного травяного сбора для похудания, робея и хихикая, привела к нему подругу из соседнего особняка и попросила «присоветовать ей что-нибудь от колотья в боку». Потом привезший мешки с рисом возница начал слезно умолять его подшить порванное в драке с приятелями ухо: «Через три дня свадьба, а оно, проклятое, мало того что не заживает, так еще и гнить принялось». Балагур бочар притащил знакомца-колесника из стоящего неподалеку особняка: задыхается, дескать, бедняга, нельзя ли ему чем помочь? Изготовил колеснику капли, а он, глядь, тещу с тестем ведет — оба трясутся и жаром пышут — подхватили где-то лихоманку-болотницу.

Дальше — больше. Идут и идут к «золотоволосому лекарю», поскольку к Мфано им соваться без толку, а знакомый цирюльник, кроме как кровь пустить или там пиявок поставить, может разве что нарывы вскрывать да листья сирени и подорожника к ним приматывать. То есть, коли приходила нужда, цирюльники эти, вестимо, и раны чистили и зашивали, и вывихнутые руки-ноги вправляли, и лубки на переломы накладывали, но делали это так, что, глядя на результаты трудов их, Эврих только зубами скрежетал и ругался затейливо: по-аррантски, сегвански, саккаремски — в общем, на тех языках, которых местные жительницы не разумели.

А причины ругаться очень даже были. Привела к нему как-то соседка мальчишечку показать — ладонь тот больше года назад порезал, и срослись у него мышцы этак скверно, что пальцы едва шевелились. Все вроде на месте, а на деле-то — одноручка. Шорник прихромал ногу показывать. Сломал, мол, по пьянке, давненько уже все зажило. Да только так, что одна нога другой короче и болит, стерва, временами — сил нет! На шрамы Эвриху тоже полюбоваться довелось: кривые, корявые — точно пахарь-забулдыга по каменистому полю с сохой прошел. Мужикам-то, конечно, хихоньки да хахоньки: «Мы красоту свою в штанах прячем. По нам, были бы кости целы, а мясо пусть хоть вкривь, хоть вкось нарастает». А девицам да мужатым молодицам как быть? Им такое украшение не к лицу: хоть на ноге, хоть на руке, хоть еще где бы то ни было…

Учитывая все это, Эврих не особенно удивился, когда у ворот особняка начали появляться носильщики со страждущими. Не удивился и Изим. Языком лишь задумчиво поцокал и велел во флигеле для рабов выделить две комнаты. Одну для того, чтобы было где лекарю-арранту скорбных телом принимать, а вторую для тех, кому надобно было отлежаться в покое денек-другой, дабы по пути домой не отправиться невзначай в страну предков. Единственное, о чем строго-настрого предупредил старый слуга, бывший в особняке кем-то вроде управляющего, чтобы никто о лечебнице этой не болтал при хозяйке, хозяине и «великом лекаре Мфано», ибо только Великий Дух ведает, как отнесутся они к этому нововведению.

Лукавил старый добрый Изим, в семи котлах варенный, в семи котлах паренный. Лукавил, поскольку знал своего хозяина как облупленного. И Нжери, которой страждущего супруга хватало за глаза и за уши. И «великого лекаря Мфано», никак не соберущегося перебраться в «Розовый бутон», тоже знал. Да так хорошо, что как-то, встретив Эвриха выходящим из комнаты скорби с мучнистым от усталости лицом и дрожащими руками, утешил:

— Потерпи малость. Недолго осталось мучиться. Скоро выйдет тебе роздых.

И седмицы через три с половиной после открытия в «Мраморном логове» крохотной лечебницы предсказание его едва не сбылось Томимая то ли бессонницей, то ли невеселыми думами о загубленной своей молодости, Нжери, бродя как-то ночью по особняку, наткнулась на комнату, где стонали и метались в бреду незнакомые ей мужчины и женщины. Разбирательство было коротким, а приговор и того короче: немедленно вышвырнуть всех посторонних за ограду. Арранта же за самоуправство…

Как быть с вежливым и почтительным внешне, но ни во что не ставящим ее в глубине души зеленоглазым и золотоволосым красавцем, она решительно не знала. Поглядеть бы, как этого наглеца лупят палками по пяткам, по стройному его и сильному, притягательно золотистому телу… Послушать, как он орет… Так ведь и наказывать вроде не за что, раз он с позволения Изима пришлых слуг и бедняков лечит. Да и не станет его никто бить без особого на то Газахларова распоряжения. На хорошего лекаря нынче даже совсем глупый руки не поднимет, их и так после истребления колдунов во всем Мавуно ни одного, почитай, не осталось. Ежели таких, как Мфано, самовлюбленных болтунов в расчет не брать. Опять же, любят его и девки и мужики, дибулу вон даже давеча подарили. И не за то любят, что хозяин «Мраморного логова» на поправку пошел, а за бескорыстие, отвагу и веселый нрав. Ах, да не будет она о нем больше думать! Пусть к книгам своим и лекарствам убирается, лишь бы на глаза пореже попадался!

Эврих и сам понимал, что чем меньше станет сталкиваться с Нжери, тем спокойнее будет жизнь обитателей особняка, однако позволить ей выбросить на улицу немощных больных, обратившихся к нему за помощью, не мог и, переговорив с Изимом, убедил его оставить их до утра в покое. А как только Газахлар проснется, обратиться к нему с просьбой проявить милосердие и отменить распоряжение своей взбалмошной супруги.

Чем бы закончились эти переговоры, сказать трудно, ибо зависело это от того, в каком настроении застанет аррант своего капризного пациента, но судьбе угодно было, чтобы именно этим утром произошло то, чего давно уже следовало ожидать. Посыльный принес Нжери послание, в котором хозяйка «Цветущего сада» умоляла одолжить ей на непродолжительное время аррантского лекаря-раба, дабы тот осмотрел ее сына, сломавшего руку во время соревнований колесниц.

Что касается самой Нжери, то она-то готова была одолжить беспокойного арранта кому угодно на неопределенно долгое время. Но поправлявшийся Газахлар, под начавшими отваливаться от тела струпьями которого неожиданно проглянула чистая угольно-черная кожа, непременно велел бы за это свернуть своей дражайшей супруге шею, расценив поступок ее как вероломный, злокозненный и, соответственно, достойный самого жестокого наказания. «И был бы, наверное, прав, — со вздохом призналась сама себе молодая женщина после непродолжительных размышлений. — Ладно уж, придется потерпеть, пока аррант вылечит мужа. Пусть уж Газахлар сам решает, можно ли одалживать кому-либо его драгоценного врачевателя, чтобы не выговаривал мне потом и не корил в бестолковости».

Приняв столь мудрое решение, она отправилась с письмом в руках в спальню мужа и передала ему просьбу хозяйки соседнего особняка.

Слушая вполуха кудахтанье глупенькой молоденькой жены, Газахлар съел кусочек поджаристой рисовой булочки. Запил его душистым, пахнущим травами бульоном и, поколебавшись, съел еще четверть мягчайшей лепешки, дивясь собственному аппетиту. О Тахмаанг, Всесильный Отец Богов! Почему же он раньше не послал ему этого чудного арранта? Еще совсем недавно его тошнило от одного вида мясных блюд, а сегодня он, пожалуй, и куриную ножку бы обглодал. И икры бы поел. Красной. Или черной. Той, что стала теперь безумно дорога. Надо будет спросить у Эвриха, не пора ли ему разнообразить меню чем-то более существенным, ведь зубы уже почти не шатаются, а раз хочется… Ему же так долго совсем-совсем ничего не хотелось…

Он поднес ко рту чашу с укрепляющим настоем, сделал глоток и едва не подавился теплой ароматной и чуть маслянистой жидкостью, когда до него дошло, о чем лепечет его драгоценнейшая женушка. «Дура! Красотка с муравьиными мозгами! Идиотка сиськастая! Арранта им одолжить! Почему бы ей вместо этого не предложить ему вспороть себе брюхо и удавиться собственными кишками?..»

Газахлару пришлось сделать над собой чудовищное усилие, чтобы не заорать и не запустить в жену чашей. Привычное, рефлекторное усилие, которое он приучал себя делать, разговаривая с Нжери, едва ли не весь первый год их совместной жизни. Он взял ее в жены не за красоту и не из-за приданого. Ему нужна была поддержка ее клана, очень нужна, но если бы он знал, сколь мало ума содержится в этой маленькой хорошенькой головке…

Да как она только могла подумать, что он согласится хотя бы на миг выпустить из своего дома арранта, посланного ему во спасение самим Тахмаангом! После трех лет нечеловеческих страданий он скорее позволит отрезать себе руку или ногу, чем расстанется с этим золотоволосым целителем! Обе ноги и руку, если уж на то пошло… А эта… Хотя справедливости ради надобно признать, что она ни о чем и не думала. Она просто не знает, как это делается. И каким местом. Нет, его милая, послушная женушка тем-то и хороша, что, не утруждая пустую голову, принесла ему адресованное ей послание…

— Так что же передать Анигьяре? — поинтересовалась Нжери, хлопая длинными пушистыми ресницами.

Откинувшись на подушки, Газахлар заставил себя вспомнить пронизанные солнечными лучами облака, клубящиеся над куполами императорского дворца. Он делал это всегда, желая обрести спокойствие и обдумать зародившуюся идею. В данном случае даже не идею и не мысль, а так, неопределенное предощущение чего-то значительного, связанного с болезнью и недалеким уже исцелением… Вот именно, с исцелением. Кому он будет нужен, когда струпья спадут и прежние силы вернутся к нему?

Ни-ко-му.

Вай-ваг! Об этом он и правда давно уже не задумывался. А надо бы. Теперь уже всенепременно надо. Еще до того как он встанет на ноги, о нем должны вспомнить. Начать говорить. Значит, пора восстанавливать прежние связи и знакомства и заводить новые, поскольку за три года многое успело измениться. И во всем этом ему поможет золотоволосый аррант. О, разумеется, он не выпустит его из дома! Глаз не будет спускать с главного своего на сегодняшний день сокровища. Но раз уж Эврих взялся избавлять от недугов всех без разбору обитателей «Мраморного логова» и даже пришлую голытьбу, почему бы ему не излечить и одного-двух гостей-Небожителей? А то и одну-две дюжины, ежели те возымеют желание воспользоваться его непревзойденными талантами врачевателя?

— Напиши Анигьяре, что она может привезти к нам своего сына. Я позволю Эвриху осмотреть и вылечить его, — произнес Газахлар и прикрыл глаза.

Вот теперь он действительно окончательно и бесповоротно поверил, что перелом в ходе болезни произошел. Раз уж он начал задумываться о возвращении ко двору Кешо, исцеление его — это всего лишь вопрос времени. Аррант явно перестраховался, обещав вылечить его через полгода. Он управится раньше. Значительно раньше.

Услышав доносящиеся из трапезной для слуг и рабов звуки дибулы, Нжери подкралась к дверному проему. Ей давно уже хотелось послушать, как и о чем поет шрамолицый аррант, тем паче что ни Белуб, ни Хаурика, ни Дихтиар, не говоря уже об Изиме, не желали откровенничать с хозяйкой «Мраморного логова» и отделывались ничего не значащими фразами. Поет, дескать, не так чтобы очень, лечить у него лучше получается, но послушать иной раз приятно.

— Ну давай, пой, не мучай инструмент. Все равно из бабушки девочку не сделаешь, — нетерпеливо потребовал Нгорро.

Аррант буркнул что-то невразумительное, еще раз попытался настроить видавшую виды дибулу и наконец, отчаявшись, видимо, вернуть ей былую мелодичность, предложил:

— Ежели желаете, я спою вам балладу об открытии аррантами Аскула. Она довольно популярна в южной части Аррантиады, и, хотя перевод мой оставляет желать лучшего, какое-то представление вы о ней получите.

— Давай жарь. Одна калебаса пальмового вина хуже, чем две с рисовой водкой, но лучше, чем ничего, — подбодрил его Аджам — один из телохранителей Газахлара, вот уже три года исполнявший обязанности привратника.

— Даю, — ответствовал Эврих и негромко запел:

Нжери поморщилась. Голос у арранта был средненький, да и о путешествии его предков на западную оконечность Мономатаны слушать ей совсем не интересно. И чего это ей не спится? Чего ради притащилась она в рабский флигель? Если уж решила свежим воздухом подышать и развеяться, надо было в сад идти, а не хрипы и сипы этого несостоявшегося чохыша слушать, подумала молодая женщина. А Эврих между тем запел сильным, совсем иным, чем прежде, голосом:

— Не так уж, в общем-то, и плохо, — пробормотала молодая женщина, решив, что случалось ей слушать певцов и похуже. В особняках Небожителей или при дворе он бы особым успехом не пользовался, а на базаре миску риса и глоток водки заработал бы наверняка.

— Слушают его, по крайней мере, внимательно, — поделилась своими впечатлениями с отсутствующим собеседником Нжери, отчетливо представив белопарусный корабль аррантов, навстречу которому плывут украшенные гирляндами цветов челны. Почему же это, интересно, аррантов чернокожие обитатели западной части Мономатаны встречали с распростертыми объятиями, как любимых братьев, а имперские войска привечают копьями, мечами, а то и отравленными стрелами? Или врет все этот новоявленный песнопевец, нарочно смущает умы?

Вопрос этот так взволновал и расстроил молодую женщину, что большую часть баллады она пропустила мимо ушей и вновь начала улавливать, о чем поет Эврих, лишь в самом ее конце.

— Недурно, клянусь Тахмаангом, недурно! — одобрительно хлопнул ладонью по столу Аджам. — Хаурика, поднеси Эвриху чашу чего-нибудь этакого, для смягчения горла. А ты, — снова обратился он к арранту, — спой нам теперь про любовь. Что-нибудь веселое и поучительное.

— Изволь, — согласился Эврих. — Дай только передохнуть маленько.

— Только про любовь-то мне слушать и не хватало! — презрительно морща носик, процедила Нжери. — И почему они не могут обойтись без похабщины?

Она подумала, что сейчас самое время уйти, но потом ей пришло в голову, что надобно все же удостовериться, в самом ли деле аррант этот такой испорченный тип, каким кажется? Надо же знать, чего можно ожидать от людей, живущих с тобой под одной крышей. Да и о чем слуги говорят между собой, не вредно послушать, ей-то ведь они слова лишнего не скажут.

Из трапезной донесся взрыв хохота, Нжери навострила слух, но тут по коридору зашлепали чьи-то босые ноги, и она, дабы не попасть в неловкое положение, крадучись поспешила к противоположному, ведущему в сад, выходу из флигеля.

Мфано выехал из «Мраморного логова» на следующий же день после того, как Анигьяра привезла туда своего сына, чтобы показать Эвриху. Бывший домашний лекарь Газахлара был в ярости, и аррант предвидел, что при первой же возможности он сотворит ему какую-нибудь пакость, но поделать с этим ничего не мог: всем удобен только отшедший в мир иной, не зря о нем только хорошее принято говорить. В ярости была и Нжери, ибо Газахлар пошел навстречу просьбе Эвриха и не велел выгонять лежащий на излечении во флигеле пришлый люд. Переговорив с Изимом, он даже велел выделить в помощь арранту пару смышленых рабов для ухода за больными. Мозги у старого придурка за время болезни, видать, окончательно протухли, ибо на этом он не успокоился и строго-настрого приказал ей не отказывать никому из Небожителей, буде пожелает из них кто воспользоваться услугами его нового домашнего лекаря. Старый маразматик пошел далее: вызвав к себе арранта, отдал ему славненький перстенек с сапфиром, полученный ею от Анигьяры, и впредь распорядился все приношения от страждущих оставлять себе за труды и лекарства.

Это было так возмутительно, что молодая женщина совсем уже было собралась закатить супругу грандиозный скандал. Платить рабу — это же неслыханно! Мало того, что вокруг этого шрамолицего все девки увиваются и не пройдет и года, как в «Мраморном логове» заорет дюжина светлокожих, а то, глядишь, еще и золотоволосых младенцев, так ему же еще и подарки! Нжери попыталась урезонить мужа, объяснив, что так не принято, но тот весьма сухо прервал ее, заявив, что коль скоро не вмешивается в дела супруги, то и она могла бы оказать ему точно такую же любезность. Ничего более дикого Газахлар на ее памяти еще не изрекал: какие это у нее дела? Во что он не вмешивается?

А тут еще в довершение всех обид нахальный аррант заявился к ней с тем самым перстеньком и просил взять его себе, дескать, очень уж он ей к лицу. Раб одаривает хозяина! Нет, это совершенно невозможно! Возмутительно, ни с чем не сообразно! Надобно, ох надобно учинить скандал, хотя, Нгура свидетельница, она не делала этого со дня свадьбы! Молодая женщина уже набрала в легкие побольше воздуха, но, взглянув на смиренно стоящего перед ней чужеземного лекаря, одумалась. Вай-ваг! Чего иного можно ожидать от варвара, арранта, светлокожего дикаря? Да и зачем ему, ежели разобраться, этот перстенек, ведь ни на один же палец его не лезет? В общем, она решила, что не пристало ей учить раба-чужеземца хорошим манерам и закатывать скандалы, и перстенек взяла. А чудаку арранту дала несколько серебряных монет на лекарства для его больных. Тоже, конечно, дикость изрядная, но так хоть Газахлар к ней цепляться не будет, если этот самый сапфир у нее на руке увидит…

Эвриху казалось, что они с Нжери очень ловко и к обоюдному удовольствию уладили возникшее недоразумение, однако радовался он, как вскоре выяснилось, рано. Да и Дихтиар с Нгорро, выделенные ему в помощь Изимом для ухода за больными, лишь отчасти решили возникшие перед ним трудности. Заключались же они в том, что в «Мраморное логово» зачастили Небожители, хвороб у которых оказалось несть числа, а требований и капризов и того больше. Исполняя их, Дихтиар с Нгорро сбивались с ног, а Нжери, вынужденная играть роль гостеприимной хозяйки, взирала на Эвриха со все возрастающей ненавистью. Этой хорошенькой, как статуэтка, девице решительно ни до чего, кроме себя самой, не было дела, и любой, кто отвлекал ее от верчения перед серебряным зеркалом, примерки всевозможных нарядов и раскладывания гадальных табличек, тотчас же зачислялся ею в разряд недоброжелателей И главным из них, естественно, стал новый домашний лекарь Газахлара, из-за которого ей приходилось принимать не только соседей, но и малознакомых, а то и вовсе незнакомых Небожителей, невесть откуда проведавших об искуснейшем врачевателе-арранте, в считанные седмицы поднявшего со смертного одра ее супруга.

Общаться с недужными и их родичами — тягчайший, неблагодарнейший труд, ибо каждый из них слушает только себя, думает и говорит лишь о своих хворобах, не интересуясь ни катанием на лодках, ни соревнованиями колесниц, ни скачками, ни нарядами. Попробуй-ка побеседуй с ними, ежели слышишь от них всегда одно и то же Про вросший в кожу ноготь, замучившую одышку, приступы тошноты, бессонницу, ломоту в суставах, невозможность ступить на правую ногу, на левую ногу, слепоту, глухоту, изжогу, отрыжку, геморрой, головокружение, нарушение лунного цикла, тяжелое протекание беременности… О Мать Богов Нгура! С каким бы наслаждением она выгнала всех этих носящихся со своими вонючими болячками оксаров и форани, навсегда заперев перед ними ворота особняка! А ведь были среди них и те, кто приезжал просто поглазеть на чудного арранта. Не на нее, Нжери, не для бесед с выздоравливающим Газахларом — хотя находились и такие, — а на их шрамолицего раба. О, как это было унизительно, оскорбительно, ужасно! Особенно же раздражали и бесили ее форани, желавшие, чтобы аррант помассировал их мерзкие ожиревшие телеса…

Пресыщенные эти матроны и их избалованные дочки доводили Эвриха до полного исступления. Нетрудно было догадаться, что Газахлар использует его умения, дабы восстановить старые знакомства, желая появиться при дворе Кешо не позабытым всеми опальным, неугодным, нежеланным отщепенцем, отшельником, срок уединения коего подошел к концу, а влиятельным, уважаемым и почитаемым Небожителем Он, Эврих, ничего против этого не имел. Напротив, он всячески приветствовал и поощрял проснувшуюся в Газах ларе жажду деятельности. Не зря говорят: болезнь прискачет, как лошадь, а уползет, как улитка. Так оно обычно и бывает. И ежели уходить она будет хотя бы со скоростью хромого пса — все от этого только выиграют. Досадно, конечно, выслушивать нескончаемо длинные истории про бессонницу, коли и без красочных описаний и сетований ясно, что толстомясой бабе надобно либо бегать вокруг особняка вместо обеда и ужина, либо пить настой чашемордки с кудрельницей Заготовленный им, кстати, как раз для таких вот коровищ в огромном количестве. И это в то время, когда во флигеле какой-нибудь глиномес мучается от загноившейся раны, а старый рыбак с перекошенным от боли лицом тетешкает раздавленную при неудачной швартовке челна ладонь.

Но даже бессонницу можно понять и простить: любая хворь эгоистична и кажется недужному самой страшной и мучительной. Неизмеримо хуже, когда на него являлись просто поглазеть, как на диковинную зверушку, или требовали, чтобы он сделал им «целительный массаж», то есть оказал ту самую услугу, которую они за медный чог могли получить в любой бане или купальне. Банщиков-то, хвала Отцу Созидателю, император Кешо истреблять не призывал, и рьяно исполнявшие его приказы подданные с колдунами их, в отличие от лекарей, не путали. Появлявшиеся в «Мраморном логове» Небожители не желали, однако, пользоваться услугами банщиков и банщиц, полагая, будто целитель из Аррантиады знает какие-то секреты, что было, конечно же, величайшим заблуждением. Напрасно Эврих уверял их, что опытный массажист, а иных в Городе Тысячи Храмов и не было, знает и умеет в сто раз больше, чем он, ибо с того всю свою жизнь и кормится.

Попытки его перепоручить массаж очаровательной Дихтиар и крепкорукому Нгорро, коих он быстро обучил тем немудрящим хитростям, которые знал сам, тоже успехом не увенчались. Пущенная кем-то ради красного словца фраза о том, что у «золотоволосого арранта — золотые руки», буквально заворожила Небожителей, так что даже самые стеснительные форани, которым и массаж-то нужен был, как слепому зеркало, не желали и слушать о том, чтобы их обслуживала Дихтиар. И Эвриху приходилось месить спины, ляжки и плечи, мять шеи и пересчитывать позвонки совершенно здоровым людям, вместо того чтобы оказывать квалифицированную помощь тем, кто в ней по-настоящему нуждался. А Нжери, вместо того чтобы помочь ему и распустить какие-нибудь слухи об алмазных руках его действительно толковых помощников, злилась, подсматривала за ним, кусала губы и ревновала Эвриха к каждой Небожительнице, вне зависимости от возраста и комплекции. Кончиться это должно было скверно, хотя он старался как можно реже оставаться наедине с супругой Газахлара, и все же настал миг, когда неизбежное произошло.

— Полагаю, ты уже промассировал спины всех обитательниц Закатных Холмов и доброй половины Небожительниц с правого берега Гвадиары. Не кажется ли тебе, что ты мог бы оказать такую же услугу своей госпоже? Я, правда, никогда не жаловалась на здоровье, но этот неиссякаемый поток немощных заставляет и меня чувствовать себя старой развалиной, — обратилась Нжери к арранту как-то вечером, выходя из-за ширмы, отгораживавшей покои, в которых она принимала гостей, от комнаты, отведенной Эвриху для их осмотра и лечения.

— Если дело всего лишь в усталости, тебе незачем прибегать к моим услугам. Глоток вина и крепкий сон — вот все, в чем ты нуждаешься, — сухо промолвил он, отворачиваясь от выходящего в сад окна и ругая себя за то, что не успел спуститься на первый этаж, в каморку, располагавшуюся рядом с комнатами, где помещались находящиеся на излечении тяжелобольные. Прежде он, бывало, оставался здесь ночевать, на случай если Газахлару понадобится его помощь, но теперь в этом давно уже не возникало нужды. Обычно он не задерживался тут дольше необходимого — обязанность прибирать это помещение лежала на Дихтиар, — да больно уж утомила его нынче возня с роскошного вида форани, у которой были явные нелады с позвоночником. Выслушав ее сетования, он не отнесся к ним с должным вниманием, но вскоре убедился, что порой у нее и впрямь происходит защемление какого-то нерва, заставлявшее несчастную женщину в голос кричать от боли.

— Я сама знаю, в чем нуждаюсь! — упрямо насупилась Нжери.

— Правда? Тогда расскажи мне поподробнее в чем же. Тебе ведь известно, я не лечу одним и тем же бальзамом от рези в животе и недержания мочи. — Он втянул доносящийся из сада аромат, напомнивший ему запах цветущих магнолий, растущих во всех портах обеих Аррантиад от Каври до Аланнола. Очень может статься, это-то благоухание и понудило его замешкаться, навеяв думы о далекой родине.

— Я желаю, чтобы ты потрудился над моим телом так же, как трудишься над спинами, руками и ногами всех этих здоровенных буйволиц, жалующихся на «утомление, недомогание и угнетенное состояние духа». Они приходят сюда ворчащие и брюзжащие, а выходят после проведенных тобой процедур с сияющими лицами, словно вкусили напиток вечной молодости. Я не верю, что твои руки могут творить чудеса, и все же собственные глаза уверяют меня в обратном, — упорствовала Нжери.

— Не помню, чтобы я когда-либо выдавал себя за чудотворца. То, что я делаю, могут сделать и мои помощники. Почему бы тебе не обратиться к Дихтиар и не уговорить своих гостий позволять ей облегчать их страдания? Мы ведь уже беседовали с тобой на эту тему.

Прибеднялся и скромничал Эврих с совершенно определенной целью. Благодаря Тилорновой выучке и немалой практике мог он, конечно же, значительно больше, чем Дихтиар и Нгорро, и, когда ощущал в том потребность, незаметно переливал часть своей энергии в страждущих, снимал накопившееся напряжение и усталость не только мышц, но и души. Существовавшие для этого приемы были пока что недоступны его помощникам, но Нжери об этом знать было незачем.

— Почему ты отказываешь мне в том, что постоянно, не моргнув глазом, делаешь для других? — с обидой спросила супруга Газахлара, и на этот раз в голосе ее не было требовательной капризности и нетерпимости госпожи, снисходящей до разговора с рабом.

«Потому что под пестрым халатом ты совершенно голая и один лишь массаж тебя не удовлетворит, — мысленно ответил Эврих. — Потому что ты потребуешь от меня большего, а я не собираюсь браконьерствовать в доме мужчины, чьим гостеприимством вольно или невольно пользуюсь. Там паче если я лечу этого мужчину и, следовательно, облечен его особым доверием. Обо мне ходят слухи как о закоренелом бабнике или сердцееде — это уж кому как называть удобно, но правды в них нет и на стертый мог. Выйдя из юношеского возраста, я ни разу не расставлял, подобно птицелову, силки на приглянувшихся мне девиц. Быть может, бессознательно я и стремлюсь выглядеть в их глазах лучше, чем есть на самом деле, но кто из мужчин этого не делает и что в том плохого? Стараясь казаться лучше, мы, сами о том не ведая, тянемся к недостижимому идеалу, и это, право же, лучше, чем выставлять напоказ и пестовать свои низменные инстинкты. Да, я не изображаю из себя девственника и не откажу девице, желающей затащить меня в укромный уголок и побыть там со мной наедине. Я даже буду изо всех сил стараться, чтобы время, проведенное со мной, она вспоминала с радостью и благодарностью. Едва ли происходящее между нами будет иметь какое-то отношение к любви, но это, по крайней мере, ничуть не меньшее удовольствие, чем разумная беседа или дружеский поединок. Люди должны дарить друг другу радость всеми доступными способами, вместо того чтобы всячески досаждать своим ближним, чем они, увы и ах, занимаются денно и нощно. И ежели бы ты не была супругой Газахлара…»

— О чем изволишь мыслить? Почему не отвечаешь мне? Я ведь к тебе обращаюсь! — раздраженно прервала Нжери внутренний монолог Эвриха. А тот с незнакомой прежде тоской подумал, как трудно, почти невозможно достичь взаимопонимания по самым вроде бы простым вопросам. Поднял глаза на разъяренную женщину, и тотчас же услужливое воображение нарисовало ему крайне паскудную, но более чем правдоподобную картину.

Вот он отказывается сделать супруге Газахлара массаж, и она, разгневанная упрямством строптивого, возомнившего о себе невесть что раба, бежит жаловаться на него мужу. По пути соображает, что обвинение выглядит смехотворным, и, дабы не изображать из себя дуру, рвет на себе одежды и начинает плести хозяину «Мраморного логова» байку о том, будто бы проклятый аррант пытался ее изнасиловать. Шуточка не новая на всех четырех континентах, но срабатывающая безотказно. Трудно, глупо и противно доказывать свою невиновность. Одна надежда — хватит у Газахлара ума и проницательности не поверить своей прекраснотелой женушке…

— Неужели я столь противна и ненавистна тебе, Эврих? У тебя такой вид, словно слизняка проглотил. Ну дура самоуверенная, ну стерва, конечно. А какой мне еще быть, если муж три года трупом лежит, ядом брызжет и дом наш, до твоего появления, Небожители, словно приют прокаженных, стороной обходили? — Нжери всхлипнула, закрыла лицо руками и, отвернувшись от арранта, нетвердой походкой двинулась прочь из комнаты.

— Ой-е! — вырвалось у Эвриха всплывшее из глубин памяти восклицание обитателей Вечной Степи, и он с раскаянием подумал, что был чудовищно несправедлив к Нжери. Напридумывал невесть чего и обидел девчонку. Довел, придурок самовлюбленный, до слез, а ей ведь и в самом деле несладко приходится. Три года со «смердящим-то трупом» поди-ка поживи! Вот уж кому действительно его помощь нужна, а он морду воротит, обиды строит. Прости, Отец Всеблагой, урода криводушного, кривоумного!

— Нжери, погоди! Постой! Прости, я не хотел. Я не хотел тебя огорчать… Иди сюда. Не плачь. Ну же! Вот умница-разумница…

Он взял ее лицо в свои ладони, и некоторое время они стояли молча. Только глядели друг на друга. И Нжери чувствовала, как теплая добрая сила перетекает из рук чудного арранта, а из потемневших глаз его струятся волны зеленого света, омывающие ее и уносящие, подобно водам священной Гвадиары, беды, печали и тревоги. Счищают с души грязную накипь, копившуюся в ней все эти долгие-долгие годы, пока пришедшим в запустение особняком правил измученный болезнью, совершенно чужой, пугавший ее до умопомрачения мужчина. Да, пожалуй, и не три года, а все пять, со дня свадьбы. Ибо бывший втрое старше пятнадцатилетней девчонки Газахлар, даже будучи здоровым, едва замечал ее, занятый дворцовыми интригами, объездом и поддержанием порядка в многочисленных поместьях, увеселениями со своими старинными друзьями.

Он не был скупым, злым или жестоким. Он просто не придал никакого значения появлению в его доме молодой жены. Наследников он не мог иметь из-за старого ранения, а заменить ласки опытных «дев веселья», к услугам которых прибегал с каждым годом все реже и реже, наивная и робкая девчонка не умела да и не особенно стремилась. Так что оба они не слишком утруждали себя исполнением супружеских обязанностей. Возможно, все сложилось бы иначе, не отправься Газахлар завоевывать земли пепонго, откуда вернулся озлобленным, немощным и ненавидящим все, что не могло принести облегчения его страданиям…

— Ложись на циновку, сейчас я позабочусь о том, чтобы силы и радость вернулись к тебе, — распорядился Эврих, и Нжери опустилась на стоящее в углу комнаты низкое ложе. Скинула халат, оставшись в одной узенькой набедренной повязке, и уткнулась зареванным лицом в тростниковую циновку, радуясь царящему в помещении полумраку.

Аррант откупорил склянку с мазью, и резкий, хорошо знакомый ей запах ударил в ноздри. Нжери не могла видеть, чем занят Эврих, но она столько раз наблюдала за тем, как он делает массаж приходившим в «Мраморное логово» Небожителям, что отчетливо представляла каждое его движение. Вот он сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, потряс кистями, помял между ладонями невидимый комок и, подцепив деревянной палочкой изрядную толику мази, принялся втирать в ее ноги. Он начал с лодыжек, тщательно разминая каждый мускул, потом перешел на мышцы икр…

Нжери тихонько постанывала от удовольствия, лениво ругая себя за то, что так долго отказывалась испробовать на себе искусство арранта. Надо было обратиться к нему давным-давно, глупо столько времени жить бок о бок с прекрасным целителем и не воспользоваться этим. Пальцы арранта принялись мять ее ляжки, и она закрыла глаза от накатившей волны удовольствия и стыда. Приятельницы еще четыре года назад намекали ей, что в ее положении самым разумным было бы завести себе любовника, а то и двух, но общение с мужем на брачном ложе отбило у нее всякую охоту приводить к себе в дом каких-либо мужчин. Ей нестерпимо было думать о том, что кто-нибудь из этих неуклюжих, похотливо сопящих, обильно потеющих самцов будет лапать ее тело, пялиться на ее наготу, поворачивать так и этак, точно бессловесную рабыню, единственной целью жизни которой было доставлять им удовольствие.

— Не напрягайся. Представь пустынный пляж, мерно набегающие на берег волны и парящих в вышине чаек, — посоветовал Эврих.

— М-м-м… — сонно мурлыкнула Нжери. — Берег моря… Песчаный или каменистый? Утро или вечер? На небе тучи или ни облачка?

Прикосновения арранта были неторопливыми, долгими и ласковыми, несмотря на всю силу его пальцев. Дыхание ровным и спокойным. Он работал размеренно, не пытаясь тянуть руки, куда не следует, и Нжери чувствовала, как ею начинает овладевать сонная истома. Она давно уже убедилась, что аррант не позволяет себе никаких вольностей даже с очень миленькими форани и трудится над ними, как пекарь над тестом, как гончар над глиной. Напрасно она опасалась, напрасно стыдилась и… напрасно надеялась. Впрочем, сейчас ей было так хорошо, что она не могла сердиться на Эвриха за его сдержанность, которая была необходима с другими Небожительницами, но совсем неуместна по отношению к ней.

Снова запахло душистой мазью, и его руки заскользили по ее талии. Затем она ощутила, как Эврих уселся верхом на ее ягодицы, и дернулась, бессознательно пытаясь высвободиться из-под него. Закусила губу и крепко-накрепко зажмурилась, ненавидя и презирая себя за трусость, дурацкую стыдливость и пронзительное наслаждение, которое испытывала от близости золотоволосого арранта.

А он между тем наклонился вперед и стал массировать ее спину так энергично, что она едва удерживалась от вскриков. Его пальцы впивались в плечи, скользили вдоль позвоночника, разминали спинные мышцы, барабанили и выстукивали ее, заставляя то напрягаться, то расслабляться. Постепенно он сбавил темп, прикосновения его становились мягче и нежнее. Вместо того чтобы мять и месить ее превратившееся в кисель тело, Эврих осторожными, ласковыми движениями принялся как бы восстанавливать его прежнюю форму, и она чувствовала, что все глубже и глубже проваливается в дремотное небытие, мечтая, чтобы эти сильные, умелые руки, дарящие ей неземное наслаждение, продолжали свою работу еще и еще…

— Ну вот и все. Теперь ты удостоверилась, что ничего из ряда вон выходящего я не делаю и любой банщик или банщица могли бы размять тебя не хуже меня, — сказал Эврих, слезая с нее и встряхивая натруженными руками, чтобы дать им отдых и расслабиться.

— Восхитительно, — томно протянула Нжери. — Разомни мне теперь плечи и бедра спереди. Я видела, как ты это делал. Не халтурь.

— Довольно на сегодня. Я устал, и мне еще надо осмотреть тяжелобольных, — попробовал увильнуть от заключительной части процедуры аррант, но Нжери, видя, что он собирается покинуть ее, решительно запротестовала:

— Не уходи! Я хочу ощутить то же, что и все твои пациентки! Почему я должна получить меньше, чем они? Это несправедливо!

— Что поделаешь? Жизнь полна несправедливостей.

— Нет-нет, не отказывай мне! Пожалуйста… — Она быстро перевернулась на спину, вызывающе демонстрируя арранту зрелые круглые груди с крупными сосками. — Где твоя мазь?..

Голос Нжери дрогнул, и она подумала, что, если проклятый аррант сделает еще шаг к двери, сердце ее разорвется. Тогда уж она точно убьет этого бесчувственного мерзавца, вызывающего у нее одновременно страх, ненависть и непреодолимое желание.

— Хорошо, не дергайся. Думай о чем-нибудь отвлеченно-успокаивающем, — уступил Эврих и, взяв на пальцы немного мази, принялся легкими движениями втирать ее в плечи молодой женщины.

«Об отвлеченном? Успокаивающем? Как бы не так!» — мысленно передразнила арранта Нжери и, взяв его руки за запястья, опустила их на свои груди.

— Я хочу, чтобы ты помассировал мне тут, — прерывающимся голосом потребовала она, и Эврих, стиснув зубы, понял, что попался в ловушку собственного мягкосердечия.

Его охватила веселая ярость, и он, наклонившись к самому лицу Нжери, вкрадчиво спросил:

— А не кажется ли тебе, что ты собралась откусить слишком большой кус? Такой большой, что и прожевать не сумеешь? Массаж, которого ты требуешь, может привести к самым неожиданным последствиям, и разумнее было бы, пожалуй, остановиться на достигнутом. Лучшее, как известно, враг хорошего.

— Довольно болтать! — прошипела Нжери, изо всех сил сжимая его запястья.

Она и сама понимала, что ни к чему хорошему ее излишне откровенные заигрывания с аррантом не приведут и разумнее было бы не будить лихо, пока спит тихо. Но, преодолев стыд и страх, зайдя столь далеко, глупо останавливаться, когда тайные ее мечтания, в которых она не желала признаваться себе до последнего мгновения, готовы вот-вот осуществиться.

— Слаб человек, — вздохнул Эврих, в то время как пальцы его начали поглаживать каменеющие на глазах соски лежащей перед ним женщины. Дыхание ее стало частым и неровным, губы приоткрылись, и даже в сумраке он отчетливо видел, как билась у нее на шее жилка, как поблескивали, точно черный шелк, рассыпавшиеся по плечам волосы.

Нжери подалась вперед, подставляя арранту свои губы и чувствуя, что набухшие груди распирает неведомое томление. Ей казалось, что они готовы лопнуть от напряжения, но тут рот Эвриха накрыл и вобрал в себя ее губы, и она, содрогнувшись от наслаждения, вцепилась пальцами в его плечи.

Молодая женщина отлично помнила все происходившее между ней и Газахларом на брачном ложе: испуг, чувство неловкости, стыд и самую малость удовольствия, заглушаемого отчетливым сознанием того, что пресыщенный супруг всего лишь нисходит до нее, мысленно сравнивая со своей первой женой, многочисленными любовницами и «девами веселья», которым она, разумеется, и в подметки не годилась. Помнила и была совершенно не готова к тем ощущениям, которые вызвали у нее прикосновения арранта. Ее словно настигла лихорадка, вызвав резкую дрожь, озноб, болезненную чувствительность кожи, туман перед глазами и волны жара, окатывающие с головы до ног. Наслаждение было столь полным и всепоглощающим, что на какое-то время она перестала понимать, что же проделывает с ней Эврих, уподобившись дибулы, из которой аррант способен был извлекать любые звуки — от хриплого рычания до тонюсенького хихиканья. Ей нечем было дышать, она не чувствовала ни рук ни ног, а потом сознание внезапно вернулось к ней. Нжери ощутила вторгшийся в рот чужой язык, исследующий и пробующий ее на вкус. Левая рука арранта все еще ласкала ее груди, а правая поглаживала влажную, разгоряченную кожу живота в непосредственной близости от потаенного местечка между бедрами, которое ныло и болело, пульсировало так, словно туда-то и переместилось сердце молодой женщины. Оно требовало ласки, и рука Эвриха, почувствовав немой призыв, двинулась вниз. Нжери бессознательно приподняла ягодицы, помогая арранту освободить ее от набедренной повязки. Ноги ее сами собой согнулись в коленях и раздвинулись. Ладонь арранта коснулась мягких завитков, покрывавших маленький холмик, пальцы скользнули в увлажненную соком желания пещеру, и Нжери со стоном откинулась на циновку, мечась и дергаясь, точно пронзенная острогой рыба. Тело ее плавилось и само становилось жидким огнем, мысли в голове мешались, из пересохшего рта вырывались низкие протяжные стоны. Ей казалось, что воздух вокруг потрескивает и уже не только внутри нее, но и вовне кружится и бьется яростное алое пламя.

— Признайся, именно этого ты добивалась? О таком массаже мечтала? — спросил Эврих, склоняясь над форани. Его понимающая, чуть снисходительная улыбка застала ее врасплох, заставив вспомнить, как досаждала она ему, всеми силами стараясь выразить презрение к зарвавшемуся рабу. Еще совсем недавно она требовала бить его палками, жаловалась на него Газахлару, изводила глупыми придирками, властно покрикивая и пренебрежительно выпячивая нижнюю губу, а теперь лежала перед ним совершенно раскрытая, истекающая любовным соком, вздрагивающая и извивающаяся от каждого его прикосновения. Прямо наваждение какое-то! Как она могла дойти до такого бесстыдства? Какой дурой была! Ведь знала же, знала — мужчины не прощают обид, и Эврих, конечно, не был исключением. Что ж, он выбрал подходящий момент, чтобы унизить ее, показать ей отвратную суть стервозной похотливой бабы…

— Ненавижу!.. — процедила она и рванулась с низкого ложа.

Мерзопакостный аррант явно умел читать мысли. Придавив левой рукой ее разметавшиеся волосы, пальцами правой он принялся массировать крохотный узелок, являвшийся средоточием чувственного наслаждения, и Нжери, презирая себя за слабость, закричала от нахлынувшего на нее восторга.

Выгибаясь навстречу чутким пальцам арранта, она будто со стороны слышала свои захлебывающиеся вскрики и стоны, жалобные мольбы и злобные проклятия, а потом что-то лопнуло в ее теле и волна блаженства накрыла ее с головой.

Придя в себя, она некоторое время лежала неподвижно, наслаждаясь необычайной легкостью ставшего словно бы чужим тела. Да, массаж арранта стоил того, чтобы терпеть в своем доме и его, и бесконечную череду Небожителей, спешащих насладиться колдовством «золотых рук золотоволосого». О, если бы они пережили то же, что и она, среди форани началась бы настоящая война за обладание этим искусником. Но с нее хватит. Ее любопытство удовлетворено, и больше она не поддастся его чарам. Нет-нет, она не хочет, чтобы шрамолицый имел над ней такую безграничную власть. Она — Небожительница из клана Зимородка — не станет игрушкой в его руках, какие бы наслаждения они ей ни сулили.

— Тебя все еще сжигает любопытство? — поинтересовался Эврих, нависая над Нжери и легонько поглаживая ее плечи.

— Нет! Нет, довольно! С меня хватит!.. — запротестовала она, но аррант, словно не услышав, прижался ртом к ее рту, не жалея губ молодой женщины и не позволяя ей подняться с ложа.

Напрасно она пыталась оттолкнуть его, он даже не заметил ее усилий. Его пальцы вновь отыскали бугорок наслаждений, и сжавшиеся было ноги ее разошлись в стороны. Оторвавшись от губ Нжери, Эврих принялся целовать ее шею, потом грудь, поочередно посасывая напрягшиеся вишенки сосков, а она, забыв о своем намерении бежать с ложа сладостных пыток, прижимала его голову к своей груди, тихо постанывая и выгибаясь бедрами навстречу пальцам, двигавшимся в немыслимо упоительном ритме.

Нжери не заметила, как аррант оказался лежащим между ее согнутыми, раскинутыми коленями, но, ощутив тяжесть его тела, вздохнула радостно и облегченно. Прежнее намерение оттолкнуть его, прогнать сменилось страхом того, что он покинет ее в тот самый миг, когда она наконец осознала: вся прежняя жизнь, со скучными ее, пресными, иллюзорными радостями, была лишь преддверием к встрече с Эврихом, открывшим ей источник неведомых доселе наслаждений. Да и не только в телесных наслаждениях было, разумеется, дело. Нжери испытывала к нему самые противоречивые чувства: он гневил ее, раздражал, возмущал, восхищал, но не оставлял равнодушным, и это было самым важным. С появлением его в «Мраморном логове» бесцветное существование, а точнее, прозябание, обрело краски, наполнилось эмоциональным содержанием. Как обычные камушки на дне ручья начинают искриться и переливаться, словно самоцветы, так и люди вокруг чудного арранта изменялись, проявляя скрытые до времени свойства характера. Изим, Мфано, Дихтиар, Нгорро, Хаурика да и, наконец, сама она нынешние казались ей ничуть не похожими на прежних, не говоря уже о Газахларе, вновь обретшем не только здоровье, но и вкус к жизни.

Мысли эти молнией пронеслись в голове форани, а затем она почувствовала, как Эврих вошел в нее, и, всхлипнув, подалась ему навстречу, радостно приветствуя вторгшуюся в ее тело чужую твердокаменную плоть. Пальцы и тела их сплелись, уста слились с устами, и, отвечая на каждое движение бедер золотоволосого арранта, Нжери чувствовала себя счастливейшей из смертных. Охватив голову Эвриха руками, а торс ногами, ощущая глубоко в себе его плоть, она желала теперь только одного — чтобы мгновения эти длились до скончания дней. А уж коли это невозможно, пусть повторяются как можно чаще. И так оно, вне всякого сомнения, и будет, ибо она никогда не отпустит от себя этого удивительного мужчину. Посадит подле себя на цепь или сама станет его рабыней, лишь бы не разлучаться. Поскольку жить без него, каким бы странным и чудным он ни был, невозможно, а прозябать она устала и не согласится больше за все сокровища мира.

Однако и эти мятежные, горькие мысли, сопровождаемые уверенностью в том, что Эврих недолго пробудет в «Мраморном логове», истаяли подобно утреннему туману в солнечный день, смытые волнами чистого, бесстыдного наслаждения, коего Нжери не испытывала никогда в жизни.

Сидя на каменном парапете бассейна, Эврих машинально покачивал в руке сандалию с оборванным ремешком, наблюдая за суетящимися вокруг паланкина рабами. Вот уже несколько дней Газахлар чувствовал себя вполне сносно, а вчера вечером заявил, что настала пора нанести несколько визитов знакомым, подготавливающим его появление при дворе императора Кешо. В чем заключалась эта подготовка, аррант не знал, да и не особенно интересовался. С него было достаточно и того, что Газахлар признал себя здоровым, и, следовательно, обещание свое поставить его на ноги он выполнил, причем значительно прежде условленного срока. Стало быть, в ближайшие дни он сможет покинуть особняк и настало время подумать о том, как выбраться из Мванааке.

Запретив чужеземным судам бросать якорь в гаванях Мавуно, Кешо рассчитывал пополнить казну, взяв под контроль все сделки, совершаемые имперскими купцами. Идея сулила неслыханные барыши, позволяя купцам из Мавуно назначать за привезенные ими в Саккарем, Халисун, Нарлак или Аррантиаду товары любые мыслимые цены. За это император намеревался брать с них весьма высокие налоги, но ничего путного из этой затеи не вышло. Купцы из Аскула — города-порта, номинально считавшегося аррантской колонией, из Кидоты и Афираэну, блюдя собственные интересы, не поддержали начинания Кешо и изрядно погрели себе на этом руки. Падение Аскула, вопреки ожиданиям, еще больше ухудшило положение имперских торговцев, ибо аррантский Царь-Солнце издал подписанный Кворумом эпитиаров указ, призывающий купцов Центрального континента не заключать сделок с «приспешниками Кешо». Как и большинство указов Царя-Солнца, распоряжение это имело характер не запрещения, а констатации существующего положения вещей, поскольку захват имперцами Аскула отвратил от них сердца многих аррантов.

Из разговоров больных Эврих узнал, что немногочисленные торговые суда, отплывавшие из Мванааке, давно уже не посещают Аррантиаду. Они отправляются к берегам Шо-Ситайна, Саккарема или на остров Толми, а пассажиров берут на борт, только ежели те имеют разрешение имперской канцелярии на выезд из страны. До сих пор арранту не приходилось сталкиваться с этакими строгостями, и, услышав о столь явной нелепости, он решил, что либо сей неудобный закон соблюдается не слишком строго, либо получить разрешение на выезд не составит особого труда, но не тут-то было Впрочем, некто Михманган из клана Печального Зайца обещал ему при случае добыть необходимую бумагу, заверив, что это меньшее, чем он может отблагодарить кудесника арранта за спасение глаза.

Вопрос был в другом — позволит ли Газахлар забрать Эвриху из особняка свое имущество. Вопросов вообще было, как обычно, больше, чем ответов. Так, например, Эврих совсем не был уверен, что ему надобно торопиться покинуть Мванааке. Не лучше ли было, коль уж занесла его судьба в столицу империи чернокожих, пожить здесь некоторое время, дабы как следует осмотреться и набрать побольше материала для своих «Странствий» и «Дополнений»? Ведь он еще ни разу не покидал «Мраморного логова» и судить о Городе Тысячи Храмов может лишь по рассказам его обитателей. Спору нет, отправившись в путь, он собирался как можно скорее отыскать Кари, но две-три седмицы не такой уж длительный срок, а когда-то еще доведется ему попасть в эти края?..

Четверо рабов подхватили паланкин с Газахларом и вышли из распахнутых ворот на Верхнюю дорогу, произведшую на Эвриха неизгладимое впечатление, несмотря на то что разглядеть он из-за темноты сумел не слишком-то много. Серебряная лента Гвадиары, окруженная темными кварталами бедноты, в которых не горел ни один огонек, выглядела в высшей степени величественно, но еще сильнее поразили его соединявшие Холмы Небожителей так называемые воздушные — высокие многоарочные мосты, сложенные из грубо отесанных каменных блоков. Глядя на них, Эврих даже без пояснений Шарвана догадался бы, что некогда окружавшие дельту Гвадиары с запада и востока холмы были прорезаны целым рядом ущелий, по которым в сезон дождей мутные потоки воды сбегали в реку. Впоследствии воду эту, благодаря созданию целой системы террас, стали собирать для орошения окружавших столицу садов, отделявших районы бедноты от особняков Небожителей. Через ущелья же были переброшены мосты, образовавшие вокруг города Верхнюю дорогу, которой обитатели Мванааке гордились немногим меньше, чем императорскими садами…

Проводившая мужа до ворот Нжери повернула назад, огляделась по сторонам и, не заметив арранта, двинулась к окруженному одноэтажными флигелями особняку.

— Вот и еще одна проблема, — пробормотал Эврих, задумчиво глядя на молодую женщину, остановившуюся поговорить с попавшейся ей на пути к особняку Хаурикой.

Сознательно изводившая его своим недоверием и недоброжелательством супруга Газахлара, сменив гнев на милость, стала столь заботлива, внимательна и ласкова, что приходилось только удивляться, как это хозяин «Мраморного логова» не проведал еще о ее пламенной любви к своему лекарю. Ну кто бы мог подумать, что, удовлетворив естественное любопытство обделенной мужским вниманием хорошенькой женщины, он накличет худшую из бед, которая только могла их постигнуть? Потому что любовь не к месту — это и впрямь беда, болезнь, лекарства от которой не придумано, а последствия бывают неизменно печальными. Чего стоило одно только выкрикнутое Нжери в пароксизме наслаждения обещание убить Газахлара, если тот вздумает разлучить ее с Эврихом. И ведь это не было вспышкой безумия, нет, наружу выплеснулось то, что день за днем вызревало в душе не на шутку влюбленной форани.

Не раз уже она затевала с ним разговоры о будущем, разрабатывая различные варианты, ни один из которых, по понятным причинам, не казался Эвриху соблазнительным. Например, Нжери предложила ему, переговорив с Газахларом, уехать в одно из дальних своих поместий, входивших в состав ее приданого. Дабы избежать ненужного ему в данный момент скандала, Газахлар, по ее мнению, не станет возражать, тем более что подобные прецеденты случались уже в среде Небожителей. Она готова была бежать с Эврихом в Саккарем, Аррантиаду или Шо-Ситайн — куда он пожелает, а то и официально разойтись с мужем — наиболее сложный и трудоемкий способ начать новую жизнь, но, ежели ее «золотоволосый, изумрудноглазый аррант согласится взять свою Нжери в жены», вполне реальный.

— Вай-ваг! Чтоб мне достаться Хаг-Хагору! — проворчал Эврих, по привычке обращаясь к Богам, присказкам и присловьям той страны, на языке которой он в данный момент говорил и на территории которой находился. — Презрительная и равнодушная ко всем и всему девчонка превратилась в страстную, целеустремленную женщину, одержимую желанием вить гнездо и заводить потомство. Ситуация скверная, чреватая крупными неприятностями для нее, для меня и для Газахлара…

В настоящее время пугали Эвриха, впрочем, не грядущие беды, а неумение понять самого себя. С удивлением и ужасом он чувствовал, что нисколько не тяготится вниманием и ласками Нжери. Более того, ему лучше работается, когда она рядом, ему приятно видеть ее, слышать ее голос, ощущать ее запах, словом, он почти что влюблен, а образ Кари, не теряя своей привлекательности, постепенно меркнет в памяти, и ежели так будет продолжаться и дальше, этак он и вовсе забудет о страстной, решительной и отважной степнячке. Как забыл об Эларе и Рейтамире, которых, мнилось, любил всем сердцем. Как забыл о многих женщинах, с коими делил ложе на всех четырех континентах. И означать это могло одно из двух: либо сам он был уродом, легкомысленным повесой, неспособным к глубоким чувствам, к искренней, всепоглощающей, самозабвенной любви, о которой слагают песни придворные поэты и бродячие музыканты, либо история о двух половинках души, разделенных на небе и объединяющихся в браке на земле, бытовавшая у многих народов, являлась красивой легендой, сказкой, упрощающей то, что на самом деле было менее поэтично, но зато более интересно и поучительно.

Миф о двух половинках души давал поэтам прекрасную возможность разрабатывать благодатнейшую тему поиска некого безусловного для героя сокровища, слепоты его и прозрения. Это был отменно прочный сюжетный стержень, на который можно нанизывать невообразимое число приключений, эротических и драматических сцен с двумя вариантами финала: счастливым и трагическим — в зависимости от того, обретет ли герой искомое или же по тем или иным причинам окажется неспособен или недостоин соединиться с отторгнутой от него на небесах частью самого себя. Однако ежели допустить, что он, Эврих, никакой не урод, то подобная прямолинейная схема никуда не годилась. Ведь, прояви Элара чуть больше терпения и доверия, он бы наверняка остался в Феде, рано или поздно женился на ней и, скорее всего, был бы счастлив. Прояви он сам немного больше решительности, и, вероятно, Рейтамира согласилась бы выйти за него замуж. Жизнь его потекла бы по иному руслу, и едва ли он пожалел бы о содеянном. Вернись он от Врат Миров к Кари, и через год бы уже не представлял себе жизни без нее, искренне веря, что она-то и является его второй половиной души. Если уж на то пошло, он мог бы быть счастлив и с Узитави, и с Нжери…

Выходит, этих самых половинок его души бродило по обоим мирам великое множество, и все они были ничуть не похожи друг на друга, и Богам, какими бы именами ни называли их обитатели разных стран, было начхать, какой выбор он сделает. Все зависело от него самого. И даже не от силы чувств, испытываемых к завладевшей его сердцем женщине, а от того, как относится он к тем переменам, которые неизбежно произойдут в его жизни после того, как избранница займет в ней надлежащее место. Оценка грядущих перемен происходит на подсознательном уровне, после чего пресловутый внутренний голос вещает: «Не подходит, — и, дабы подсластить пилюлю, добавляет: — Нет, это не истинная, всепобеждающая любовь. Это, друг мой, не твоя половинка души. Ищи дальше».

— Звучит кощунственно, — вполголоса промолвил Эврих, поглаживая изуродованную шрамом щеку, — однако, похоже, это и в самом деле так. Во всяком случае, для меня. Что касается силы чувств, то за каждую из любимых мною женщин я готов не задумываясь отдать жизнь. Каждая из них казалась мне самой лучшей и совершенной на свете, ибо даже недостатки ее воспринимались мною как достоинства. Но любить и считать единственно необходимой спутницей жизни, как представляется мне теперь, вовсе не одно и то же.

И тут, глядя на все еще покачивающуюся на разорванном ремешке сандалию, он понял, что, кажется, набрел-таки на мысль, способную положить конец его не слишком-то плодотворным размышлениям. Ключом к разрешению занимавшей его загадки было слово «спутница». Любимые и любящие, вероятно, его женщины никак не годились на роль спутниц. Дабы связать свои судьбы с Эврихом, либо они, либо он должны были в корне изменить свою жизнь, привычки, представления. Потому-то он и бежал из объятий Элары. Благосклонно поглядывавшей на золотоволосого арранта Рейтамире оказался все же значительно ближе и понятнее Сонморов сын, и у Эвриха хватило ума не разбиваться в лепешку, дабы завоевать сердце бывшей супруги Летмала. Полюбить бы, может, она его и полюбила, а дальше-то что?..

Говорят, любовь слепа, любовь не рассуждает. Наверное, так и есть, когда смерть идет по пятам, вихри судьбы крутят и швыряют тебя, как волны штормового моря, и рассуждать особенно некогда. Наверное, Кари, сбежавшей из дома кунса Канахара, а потом из селения собственного брата, Эврих и впрямь показался сказочным героем, за которым она готова следовать на край света. Наверное, и он не мог не полюбить отчаянную девчонку, вытащившую его чуть живого с Зачахарова двора, оставшуюся одной-одинешенькой на белом свете. Сострадание и благодарность — лучшая почва для того, чтобы произрос и распустился на ней пышным цветом волшебный цветок любви. Долго ли только цвести он будет — вот вопрос. Года ведь еще не прошло, а воспоминания о Кари уже не будоражат сердце, не гонят быстрее кровь по жилам. И уже забавным и нереальным кажется прежнее желание разложить перед ней карты обоих миров и рассказывать с утра до ночи о неведомых ей странах, делиться своими воспоминаниями, замыслами и надеждами. Какое дело до них бесшабашной степной девчонке и без того взиравшей порой на чудного лекаря-улигэрчи как на полоумного?

Никакого.

Точно так же как и Нжери, воспринимавшей его занятия врачеванием как неплохой способ зарабатывать немалые деньги, а на путевые заметки поглядывавшей как на блажь переучившегося бездельника. И не утруждавшей себя задуматься над тем, что образ лекаря-трудяги и оболтуса-бумагомараки не слишком-то между собой сочетаются. Супруге Газахлара с избытком хватало понятного ей кусочка Эвриха, а остальную его часть она полагала целесообразным подправить и переиначить на свой лад, опять же не задумываясь над тем, что посаженная в бассейн форель очень скоро всплывет в нем кверху брюхом.

Интересно, смогла бы Кари прижиться в Беловодье, стать доброй хозяйкой, хранительницей очага в доме, стоящем по соседству с избой Тилорна и Ниилит? Или же затосковала бы по кочевым кибиткам и шатрам, по необозримым просторам Вечной Степи? — подумал Эврих, чувствуя, как сердце его сжимается от тревоги и беспокойства. Что бы там он ни думал о чувствах своих к смуглотелой степнячке, как бы ни мудрил, рассуждая об идеальной спутнице жизни, Кари ему следовало отыскать непременно, ибо больше-то о ней некому было позаботиться ни в Нижнем, ни в Верхнем мире…

— Эврих… — Неслышно подошедший со стороны флигеля Изим смущенно кашлянул, словно извиняясь за то, что вынужден нарушить уединение арранта, которому в последнее время никак не удавалось побыть одному. — Там, у ворот, тебя спрашивает забавный старик. Может, поговоришь с ним?

— О чем говорить? Отправь его в комнату для осмотра, там с ним и побеседуем. Сейчас я подойду. — Эврих со вздохом нагнулся, чтобы приладить на ноге злополучную сандалию, ремешок которой так и не удосужился починить.

— Дело в том, что Малаи ни на что не жалуется. Он сам лекарь и просится к тебе в помощники.

— Ко мне? Но я, как ты знаешь, пока что раб и не нанимаю слуг для «Мраморного логова», — удивленно вскинул брови Эврих.

— Верно, — бесстрастно подтвердил Изим. — Газахлар поручил заниматься этим мне. Однако коль уж он начал выезжать из дому с визитами, то со дня на день вручи Г тебе вольную. И ежели ты покинешь нас, я должен заранее подыскать тебе на смену какого ни есть целителя. А они нынче в Мванааке на вес золота.

— Ты, как всегда, предусмотрителен. Пойдем поговорим со стариком Малаи. — Эврих поднялся на ноги. — О Тахмаанг, Отец Богов! Неужели я и правда вот-вот обрету свободу и смогу выйти в Город Тысячи Храмов? Прямо не верится! Надеюсь, ты дашь мне на первый раз какого-нибудь провожатого?

— Любой из обитателей «Мраморного логова» сочтет для себя за честь и удовольствие появиться вместе с тобой на улицах столицы, — добродушно усмехнулся Изим, и они двинулись к флигелю, где поджидал их претендент на звание нового домашнего лекаря Газахлара.