"Богиня парка (сборник)" - читать интересную книгу автора (Петрушевская Людмила)

глава третья. Семейная жизнь

Видно было, что Никита боится знакомить Лелю с матерью и сестрой — кто она такая, деревенщина — и в то же время он всегда дико ее ревновал, вплоть до того что не хотел оставлять Лелю одну. Несколько раз он проговаривался, что будто бы видит каждый раз Данилу на станции, когда садится в электричку ехать в Москву на работу.

— Я туда — он сюда, да? — испытующе глядя на своего ангела, вопрошал Никита.

Поэтому он не сообщал Леле, когда ему надо ехать в институт. Встал, оделся, умылся и исчез! А куда — это не тебе знать.

Данила ведь явно раньше возил зимой в Сергиев Посад Лелю на своем драндулете.

Кроме того, воспаленному мозгу Никиты представлялись во всех подробностях Лелины дежурства в больнице.

— Как, угощали шоколадом опять? — спрашивал Никита. — Что не возишь домой? Сама слопала?

Один раз Никита потребовал от Лели, чтобы она перешла в другую больницу. Так просто, не объясняя. И тут Леля ответила совершенно серьезно, что в другое место ей неловко устраиваться на четвертом месяце беременности.

— Как… на четвертом…? — пролепетал Никита.

Она промолчала. Вообще молчаливая оказалась у Никиты жена.

— А с какого дня? — нелепо спросил Никита.

Она опять не ответила.

— А аборт?

Даже рта не раскрыла. Гордо так стояла у окна, раскладывая недозрелые помидоры.

— А как же тут зимовать с ребенком?

Она ничем ему не возразила.

Охотник и убийца подняли свои головы под шкурой молодого современного ученого. Никита готов был уничтожить Лелю за такое предательство.

— Ребенок! На кой шут ребенок! Где взять деньги? Мать и сестра вообще сойдут с ума.

Никита исчез и не появлялся неделю. Леля и не искала его, только выглядела гораздо более усталой на своих дежурствах, а приходилось работать больше: двое были в отпуске. Надька, старшая сестра, велела колоть Леле витамины и сама выписала ей их из аптеки. Надька ее видела насквозь, хотя Леля и не плакала. Леля подумала, что ее муж ушел от нее, но ровно через неделю он явился к концу ее дежурства точно в девять утра, и они поехали в Сергиев Посад молча.

— Бабушка умерла, пока то, се, пока похоронили, — сказал он только.

Вид у Никиты был ужасный: темное лицо, красные глаза, запах водки. Убийца, преступник мог так выглядеть. Какая-то вроде улыбка, как гримаса, застряла на его лице, причем он не смотрел Леле в глаза. Два дня лежал за печкой, вставая только по нужде и выпить водки (привез с собой в портфеле).

Леля уехала на работу, приехала — опять голубка нет в гнезде. Не объясняя ничего, явился через три дня прямо в Сергиев Посад. Снова лежал и пил.

Что творилось с ним, Леля не знала, спросить не решалась (дед ее выучил не лезть не в свои дела) и вообще боялась Никиты. Он стал нападать внезапно, валил на пол, драл как Сидорову козу, как в тот первый раз. Это был уже известный его способ, своего рода отклонение, поэтому Леля даже из комнаты старалась выходить лицом к нему. Такие дела его безумно раздражали:

— Что ты мне кланяешься, как барину? Ты будь самостоятельной! Ишь, раба любви!

Ничего человек не понимал.

Иногда он наматывал на руку ее косичку, которую она обычно заплетала на ночь, и смотрел в лицо. Леля закрывала глаза.

— Чего не смотришь на меня, любишь?

Она молчала.

— Каждая самка есть хищная тварь, которая пожирает самца, когда появляются дети. Ты меня съедаешь, поняла?

К зиме стало тяжелее, надо было колоть дрова, а Никита этого не хотел делать ни при каком раскладе. Не хотел и все.

Леля жила так, как жила бы одна, то есть колола дрова, топила печку два раза в день, таскала воду из колодца, стирала, убирала, готовила.

С получки купила как обычно у соседей недорогой свинины (недорогой потому что лечила хозяина, делала ему уколы) — и закатала на зиму пять трехлитровых банок тушенки и десять литровых. Есть хотелось всегда. Худая была Леля, живот не появлялся.

Кстати, эту тушенку Никита сожрал за месяц. Ел, не мог остановиться, крякал: «О, пальчики оближешь, сделай еще такую мне».

Чавкая, сопел, радовался, раздобрел, перестал охотиться на Лелю, все происходило тихо, в кровати. Успокоился вроде бы.

Но денег не давал.

А Леля и не просила. Картошка есть, моркошка, бочка капусты, бочка помидор, замариновала чеснок, огурцы, яблоки есть, хлеб она брала у раздатчицы в больнице, что не доели больные, якобы для поросенка. Мяса вот не было.

Вдруг он одним прекрасным вечером сказал:

— Так, ну что, дело сделано, воду пролили, назад не соберешь. Все, надо жить, собирай свои манатки, поедем в Москву.

— Куда?

— У меня же это… бабушкина квартира. Поехали.

Приехали.

Запах страшный стоял в этой берлоге. Все текло — кран на кухне, в ванной, текло в унитазе в туалете, потолок был просто черный.

Вещей, правда, почти не было.

— Я все вынес — похвастался ратным подвигом Никита. — Тут такое творилось! И кровать особенно выбросил.

То что осталось, было какое-то покореженное, битое.