"Тетрадь первая" - читать интересную книгу автора (Цветаева Марина)

Марина Цветаева ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

ЗАПИСИ ИЗ ЧЕРНОВЫХ ТЕТРАДЕЙ

(подарок Е. А. Иlt;звольскойgt; [1] перед отъездом в Японию, Мёдон, апрель 1931 г.)


…Так с каждым мигом всё непоправимей

К горлу — ремнем…

И если здесь всего земное имя —

Дело не в нем. [2]

* * *

С. М. Вlt;олконgt;ский. [3]


— Что у Вас уцелело — из ценностей?


Он: — Ничто. (?) (точно спрашивая, проверяя…)


— А человек?


— Мало… Закат солнца… тень трепещущих деревьев… карканье вороны…

* * *

Вам удалось то, чего не удавалось до сих пор никому: оторвать меня не от: себя (отрывал всякий), а от: своего. Так, подолгу застываю над белой страницей своего Егория Храброго [4]. Этого (другое — всё было!) этого со мною еще не было.

* * *

Думать в ответ. Нескончаемый разговор. Что я буду делать, когда прочту Вашу последнюю строчку? (точку!)


(Ответ: писать свое. Как оно и было. Кламар, 29-го июня 1932 г.)

* * *

Вы — последнее русло моей души, мне так хорошо у Вас в берегах! (как: в руках) О, искус всего обратного мне! Искус преграды! Раскрываю книгу [5]: Театр (чужд), Танец (люблю только танец Melle Laurence из Гейне и Эсмеральды [6], но таких не видела и увидеть не могла бы: танец — в слове).


C. M.! Немудрено в Исповеди Руссо — дать живого Руссо, в записях Эккермана — дать живого Гёте [7], в мемуарах Казановы — живого Казанову, но мудрено и невозможно в книге о театре…


Всё тайное станет явным. Это, обычно, говорят о лжи (NB! чужой!). Я это говорю о правде, единственно-сущей: правде сущности. Не моя случайная ложь станет явной, а моя вечная насущная правда. Не станет: уже есть.

* * *

Простите и не примите за дерзость: мне горько, что всегда «по поводу». О как мне бы хотелось — Вас вне театра — балета — мимики, Вас по поводу Вас же, Вас — без, Вас — Вас. «Разговоры» [8] я уже начинаю вспоминать как вскрытую лирическую жилу по сравнению с отрешенностью Откликов.

* * *

Победа путем отказа. (У Вас: вездесущие путем отказа. Музыка.)


Стрlt;аницаgt; 134 (конец). Слышен голос.

* * *

Мысль — тоже страсть (впервые).

* * *

Для меня стихи — дом, «хочу домой» — с чужого праздника, а сейчас хочу домой — в Вашу книгу. В чем же дело? До сих пор я любила только свое и только в определенных (человека — в дневниках, стихах, письмах), т. е. беспредельных, самых непосредственных формах — самых не-формах! — человеческой беззащитности. Голого человека. Нет, ободранного человека (себя). Немудрено, что многое сходило. Всё сходило.

* * *

Ваша геометрия — пуще всякой магии! На всем, что Вы говорите, печать неопровержимости.

* * *

Тоска и благодарность. (Стрlt;аницаgt; 144)

* * *

Хеллерау [9] — вражда — точно от меня отрывают Алю.

* * *

Но книгу, кlt;оторgt;ую я от Вас хочу — Вы ее не напишете. Ее мог бы написать только кто-нб. из Ваших учеников, при котором Вы бы думали вслух. Goethe бы сам не написал Эккермана.

* * *

Ваши книги — книги про всё (так Аля, 6-ти л., назвала свою будущую книгу).

* * *

Породы Гёте — и горечь та же — в броне. Щедрость в радости, скупость в горе. После Вашей книги хочется (можно — должно бы) читать только Гёте.

* * *

Все Ваши дороги ведут в Мир. («Все дороги ведут в Рим», привели в Рим и С. М. В. — 1932 г.)

* * *

Вчера вечером заходила на Пятницкую (NB! заходила: из Борисоглебского перlt;еулкаgt; на Поварской! 1932 г.), мне еще слышался Ваш голос, когда Вы читали Пушкина.

* * *

Сейчас — ночь со вторника на среду — вспоминала, сколько времени я Вас не видела. Первое, непосредственное — недели две! И: Благовещение — затмение — дальше 28-ое (русское), суббота, т.е. день встречи, сегодня 31-ое марта — три дня!

* * *

Дорогой Сергей Михайлович!


Вот то, что мне удалось узнать в Лавке Писателей [10]. Издатель из Риги еще не приехал. Редакцlt;ионныйgt; Комитет состоит из Бердяева, Зайцева и Осоргина. Первого Вы знаете, второй и третий — люди безупречные и достаточно культурные. Я говорила им о Фижмах. Тон приблизительно был таков: «Эх, господа, господа, вы вот снабжаете заграницу Новиковым и Ко (NB! Ко — они), а знаете ли Вы такую замечательную вещь „Фижмы“» — и т. д. Немножко рассказала. Спросили о длине вещи, я сказала печатный лист. (Так?) — Не набралось бы несколько таких рассказов? — Пока один. — Тогда можно поместить в альманахе. Но хорошо бы иметь на руках вещь. —


И вот, дорогой С. М., просьба: если Вам не жалко отдавать Фижмы в альманах (мне — жалко!) не могли бы Вы их держать наготове, чтобы к приезду рижского издателя представить в Редакцlt;ионныйgt; Комитет? (Не решаюсь предложить Вам свои услуги по переписке, — сама и всегда страшусь выпусlt;кать?gt; вещь из рук — хотя бы в самые любящие.)


Об этом его приезде буду знать, предупрежу Вас. А другие Ваши книги — цельные? Переписаны ли они? Но — когда начинаешь думать — всё жалко!


Посылаю Вам прежних-времен чаю: противоядие от советских полезных напитков. Если у Вас уже есть, пусть будет еще. Все вечера читаю Художественные отклики, и уже с утра — жду вечера.


М. Ц.

* * *

Москва, 28-го русскlt;огоgt; марта 1921 г., суббота.


Дорогой С. М.!


Только что вернулась с Алей из Вашего сжатого загроможденного перlt;еулкаgt;, точно нарочно такого, чтобы крепче держал мою мысль. Шли темной Воздвиженкой — большими шагами — было почти пусто — от этого — чувство господства и полета.


Сейчас Аля спит, а я думаю.


Вам (не зная и не ведая, а главное: не желая) удалось то, чего не удавалось д. с. п. никому: оторвать меня не от себя (никогда не была привержена и — мог всякий!), а от своего. Для меня стихи — дом, «хочу домой» — с чужого праздника, а сейчас «хочу домой» — в Вашу книгу. Перемещение дома.


И есть еще разница, существенная.


Любимые книги, задумываюсь, те любимые без lt;сверху: отgt; которых в гробу не будет спаться: M-me de Staël — Коринна, письма М-elle de Lespinasse [11], записи Эккермана о Гёте… Перечисляю: ни одного литературного произведения, всё письма, мемуары, дневники, не литература, а живое мясо (души!). Человек без кожи — вот я. (Уже само слово я…) Под этим знаком — многое сходило.

* * *

С. М., немудрено в дневнике Гонкуров дать живых Гонкуров, в Исповеди Руссо — дать живого Руссо, но ведь Вы даете себя — вопреки.


(Не есть ли это закон — вопреки?)


Ваша сущность всё время пробивает Вашу броню, всё время — выпады, вылазки, скобки, живой голос.


Простите и не примите за дерзость: мне горько, что всегда «по поводу», о как бы мне хотелось Вас — вне театра, вне — Далькроза [12], вне, без, Вас наедине с собой, Вас — Вас. «Разговоры» я уже начинаю вспоминать как покинутый рай — по сравнению с отрешенностью «Откликов». И как показательно, что Вы из двух книг любите именно эту. И как, поняв, не преклониться?

* * *

О, искус всего обратного мне! Искус преграды (барьера). Раскрываю книгу: Театр (чужд), Танец (обхожусь без — и как!), Балет (условно — люблю, и как раз Вы — не любите). Но как Вы сразу — легчайшей оговоркой — усмиряете весь мой польский мятеж — еще до вспышки.


Я, над первой строкой:


— Не любить балета — это не любить (ряд перечислений и, собирательное:) ни той Франции, ни той России!


И сразу — в ответ Ваш медлительный, такой спокойный, голос:


— Кто же не любит…


Читаю дальше:


— Но когда вспомните загорелую крестьянку… трагическую героиню…


Слышу голос:


— Перед судом природы. —


И — освобожденно и блаженно — вздохнув, читаю дальше.


(Сейчас Аля — мне: «До свидания, Марина!» и я — ей, не отрываясь: — «Спокойной ночи!» — Белый день! — Смеемся обе.)

* * *

Музыка.


Есть у Вас в главе о Музыке (Существо) — такая фраза:


— Конечно, вездесущие достигнутое не победою над пространством, а отказом от пространства…


Читаю сначала в точном применении к Музыке. — Формула.


Потом уцелевают три слова: Победа путем отказа.


Дальше (стрlt;аницаgt; 134 — Материал, в самом конце):


— Что такое полярность с ее распределенным притяжением перед расстилающейся бесконечностью неизмеримых заполярностей.


Два впечатления, слуховое и зрительное.


Читая, слышишь голос вопрошающего — ушами — живой — в комнате. Кто-то, кто не тебя, но при тебе, самого себя спрашивает. Вопрос, постепенно (слово за словом!) переходящий в возглас: в голосовой вывод.


Второе впечатление (запечатление) зрительное. Дорогой С. М., если у Вас есть в доме книга, возьмите ее в руки, раскройте на 134 стрlt;аницеgt;, смотрите в конце…


Это не наваждение, это наглядная — воочию — достоверность. Сами слова — неизмеримые пространства (вроде тех по которым Снежная Королева везла Кая) сам вид слов. (Широта и долгота.) Вид слов здесь есть их смысл.

* * *

Вы орудие того, о чем Вы пишете. Не Вы это пишете, это (то) Вами пишет.

* * *

Подземные ходы мысли. Шахтер, слушающий голос земли, которую роет, которая хочет, чтобы из нее вырыли руду. (Или — голос руды?)


Отсутствие произвола — власть над предметом путем подчинения ему, — ах, поняла: Победа путем отказа!

* * *

Но книгу, кlt;оторgt;ую я от Вас хочу — Вы ее не напишете, ее бы мог написать кто-нибудь из Ваших учеников, при кlt;оторgt;ом Вы бы думали вслух. (Мысленно: только я!) Goethe сам бы не написал книги о нем Эккермана.

* * *

Породы Гёте — и горечь та же — в броне. И щедрость та же — только в радости. (У людей — наоборот!) И то же слушание природы, послушание ей. После Вашей книги хочется (можно бы — должно бы) читать только Гёте.

* * *

Гёте. Целый день сегодня силилась вспомнить одно стихотворение, прочитанное мною случайно, на какой-то обертке, вспоминала, восстанавливала, заново писала, — наконец восстановила:


Goethe nimmt Abschied von einer Landschaft und einer Geliebten [13]

* * *

In eines Sommerabends halbem Licht

Sah er zum weinenden und letzten Male

Hinab auf Wiesen, Wälder, Berg’ und Thale.

Er stand mit wetterleuchtendem Gesicht.


Noch einmal warf sich wie ein wunder Riese

Ihm das gelebte Leben an die Brust,

Dann löste leicht und lächelnd er — auch diese

Umarmung, seiner Gottheit schon bewusst. [14]

* * *

lt;Вдоль левого поля, напротив первой строфы:gt; Hinab — auf Berge? [15]

* * *

Знаю одно: Вы бы жили на классическом «острове», Вы бы всё равно думали свои мысли, и так же бы их записывали, а если бы нечем и не на чем, произносили бы вслух и отпускали обратно.


Вы бы всё равно, без Далькроза и др. были бы тем же, нашли, открыли бы — то же. (Законы Ритма Вы бы открыли в движущейся ветке и т. д.) Не отрицаю этим lt;пропуск одного-двух словgt; в Вашей жизни X, Y, Z: ценность спутничества — до (два шахтера — находят жилу). Но Вы ведь всё это уже знали, между Вами и Миром нет третьего, природа Вам открывается не путем человека.

* * *

Боюсь, Вы подумаете: бред.


Да, но во-первых: если бред, то от Вашей же книги, не от соседней на столе (автор моего «бреда» — Вы!), а во-вторых: только на вершине восторга человек видит мир правильно, Бог сотворил мир в восторге (NB! человека — в меньшем, оно и видно), и у человека не в восторге не может быть правильного видения вещей.

* * *

Боюсь, Вы скажете: кто тебя поставил судьей, кто дал тебе право — хотя бы возносить меня до неба? Ведь и на это нужно право.


Задумываюсь: — на славословье?


Высказанная похвала — иногда нескромность, даже наглость (похвалить можно только младшего!) — но хвала (всякое дыхание да хвалит Господа)? [16]


Хвала — долг. Нет. Хвала — дыханье.

* * *

И Вы же должны понять, что я не «хвалю», а — потрясена?!

* * *

Сейчас — ночь со вторника на среду — вспоминала, сколько дней назад я Вас видела, верней: сколько дней я Вас не видела. Считаю: Благовещенье — затмение — суббота 28-го стlt;арогоgt; марта Ваш приход — сегодня что? 31-ое. — Три дня.


Мое первое чувство было — недели две, по тем верстам и верстам вслед за Вашей мыслью и моей мысли к Вам.


Боюсь, Вы подумаете: нищий.


С. М., я не от нищенства к Вам иду, а от счастья.

* * *

Ночь со среды на четверг 31/13 на 1/14 марта-апреля 1921 г.


Дорогой С. М., живу благодаря Вам изумительной жизнью. Последнее что я вижу засыпая и первое что я вижу просыпаясь — Ваша книга.


Знаете ли Вы, что и моя земная жизнь Вами перевернута? Все с кем раньше дружила — отпали. Вами кончено несколько дружб. (За полнейшей заполненностью и ненадобностью.) Человек с которым встречалась ежедневно с 1-го января этого года [17] — вот уже больше недели, как я его не вижу [18]. — Чужой. — Не нужно. — Отрывает (от Вас). У меня есть друг: Ваша мысль.

* * *

Вы сделали доброе дело: показали мне человека на высокий лад.

* * *

Есть много горечи в этом. Ухватившись за лоб, думаю: я никогда не узнаю его жизни, всей его жизни, я не узнаю его любимой игрушки в три года, его любимой книги в тринадцать лет, не узнаю как звали его собаку. А если узнаю — игрушку — книгу — собаку, другого не узнаю, всего не узнаю, ничего не узнаю. Потому что — не успею.


Думаю дальше: четыре года живу в Совlt;етскойgt; России (всё до этого — сон, не в счет!), я четыре года живу в совlt;етскойgt; Москве, четыре года смотрю в лицо каждому, ища — лица. И четыре года вижу морды (хари) —


С.М., если бы я завтра узнала, что Вы завтра же уезжаете за границу, я бы целый день радовалась, как могла бы радоваться только въезду. Клянусь! Весь день бы радовалась, а вечером бы — молниеносная проверка, и: а вечером бы закрыла Вашу книгу с тем, чтобы никогда больше не раскрывать.

* * *

Сегодня у Т. Ф. Сlt;крябинойgt; [19] — вопрос, мне, ее матери: — «Dites-moi donc un peu, Madame, pouvez-Vous me dire — à quoi cela est bon — la vie? Cette masse de souffrances…» [20]


И мне стало стыдно в эту минуту — за свое восхищение от земли.

* * *

Быть мальчиком твоим светлоголовым…


(1-го русскlt;огоgt; апреля 1921 г., четверг)

* * *

Я: — «Аля, как ты думаешь — который час?»


Аля: — «Два часа ровно, потому что бабка исповедоваться пошла. Марина! Мы живем по чужим исповедям!»

* * *

— М.! Что Бог сделал с собаками! Создал их и не кормит, сделал их какими-то нищухами, побирухами. А если бы он их всех сделал породистыми, тогда бы и породы не было, п. ч. порода — от сравнения.


Значит, чтобы была порода, нужна не-порода.

* * *

Занесли Вам с Алей противоядия от полезных советских смесей (хлебных и чайных) — и немножко письменных принадлежностей.


Не была на Вашей лекции только потому, что сговорилась идти с Т. Ф., а у нее сейчас дома всякие горести и беды.


Читаю Отклики. Спасибо.


МЦ.

* * *

Продолжение большого письма (конечно неотосланного)

* * *

Суббота, 9-тый — по-новому — час. Только что отзвонили колокола. Сижу и внимательно слушаю свою боль. Суббота — и потому что в прошлый раз тоже была суббота, я невинно решила, что Вас жду.


Но слушаю не только боль, еще молодого кlt;расноармейgt;ца (кlt;оммуниgt;ста), с которым дружила до Вашей книги, в кlt;оторgt;ом видела и Совlt;етскуюgt; Рlt;оссиюgt; и Свlt;ятуюgt; Русь, а теперь вижу, что это просто зазнавшийся дворник, а прогнать не могу. Слушаю дурацкий хамский смех и возгласы, вроде: — «Эх, чорт! Что-то башка не варит!» — и чувствую себя оскорбленной до заледенения, а ничего поделать не могу.


О, Боже мой, как страшна и велика власть человека над человеком! Постоянное воскрешение и положение во гроб! — Ничего не преувеличиваю, слушаю внимательно, знаю: если бы Вы сейчас вошли (кlt;оммуниgt;ст только что получил письмо от товарища и читает мне вслух: «Выставка птицеводства и мелкого животноводства…» Это товарищ его приглашает на Пасху.) lt;фраза не оконченаgt;

* * *

Краткий ход истории с Вами каждого настоящего.


Сначала имя — отдаешь ему дань невольно: настораживаешься. Потом голос; особость, осмысленность, сознательность произношения — точно человек хочет дойти помимо смысла слова, — одним произношением и интонацией: быть понятым иностранцем. Дать смысл через слух (звук). — Вслушиваешься. — Потом — суть: остро, точно, то. Вдумываешься, вчувствовываешься, в — в — в — И уже имя — исходная точка — забыто, торжествует суть, побеждает суть.


А потом, когда очнешься: ведь это тот самый Вlt;олконgt;ский, внук того Волконского, и сразу 1821 г. — 1921 г. — и холод вдоль всего хребта: судьба деда — судьба внука: Рок, тяготеющий над Родом. (Сыновья в наследство судьбы не получают, — только внуки. Точно роду (или lt;пропуск одного-двух словgt;). Передышка сына, чтобы снова собраться с силами.)


С. М., я ничего не знаю точно, я ведь ничего о Вашей жизни не знаю, кроме того, что Вы пожелали сказать о ней — всем — в книгах, но по всему Вас — сейчас — (и по всему сейчас) чувствую, какими были для Вас годы 1917 г. — 1921 г.


И, глубоко задумавшись:


Чита — или Москва 1917 г. — 1921 г.? — Еще вопрос.

* * *

Еще об одном думаю, идя назад в неведомую мне Вашу жизнь.


Рождается человек. Получает громкое имя. Несет его. (Приучается нести его тяжесть.) Столкновение Рода и Личности. Неслыханное счастье (не носителю — миру!) — личности в породе, породы в личности. Первый полет за пределы гнезда. О Гнезде умолчу — ибо НЕ ЗНАЮ, но не умолчу о катастрофе такого «за-пределы».


Князь — и пишет! в этом есть что-то нестерпимое. Мало, что князь, еще и писатель. (И Пушкину бы не простили — раз не простили даже камер-юнкера.) И сразу: либо плохой князь, либо плохой писатель. О князе спорить не приходится — значит плохой писатель.


Простив (проглотив) рождение — второе рождение (в духе) уже не прощают — давятся. Чувствуют себя обокраденными. (Так поэту, например, не позволяют писать прозу: мы сами прозаики!) Когда князь занимается винными подвалами и лошадьми — прекрасно, ибо освящено традицией, если бы князь просто стал за прилавок — прекрасно меньше, но зато более радостно (подсознательно: сдал, наш, тоже…), но — художественное творчество, т. е. второе (нет, первое!) величие, второе княжество.


С. М., м. б. я ошибаюсь, но я хочу чтобы Вы знали о чем я думаю все эти дни принадлежащие Вам и проходящие без Вас.

* * *

Бездомная комета и домовый комитет.


(Могли бы выйти стихи.)

* * *

Крылья — свобода, только когда раскрыты в полете, за спиной они — тяжесть.

Крылья — синоним не свободы, а силы, не свободы, а тяжести.


С. М., Аля, я, в его — шереметевского дома — сухом и окурочном саду. Сидим на скамейке. Солнышко. В сухом бассейне солдаты играют на балалайках. С. М. насвистывая в лад, с любовью:


— Ах, они прэлэстные, прэлэстные!..


И внезапно, хищно, точно выклюнув — что-то блестящее из подножного сору! Копейка? Нет, пуговица. — «Вам… (он меня никак не зовет, и я глубоко понимаю)… это нужно?» Я: — «Н-н-нет…» — «М. б. Але нужно? Играть…» Аля, с моей же неудивляющейся деликатностью (всей деликатностью невозможного неудивления) — «Н-н-нет… спасибо…» — «Тогда я… Такие вещи всегда так, так нужны…» (Бережливо прячет.)

* * *

Произносит хребёт (NB! кажется и моя мать так произносила, во всяком случае: Лёв Толстой, и, помнится: галéрка (ведя от галлереи).


А у самого хребет как у рыбы — arêtes [21].

* * *

Как настигаемый олень

Летит перо.

             обманут день —

И как хитро!


Все силы ада за спиной —

             масть!

Всё дети матери одной,

Чье имя — страсть.


Олень, олень Золоторог,

Беда близка!

То в свой звонкоголосый рог

Трубит тоска…


По зарослям словесных чащ

Спасайся, царь!

То своры дых кровокипящ,

То ревность — псарь.


Всё громче, громче об ребро

Сердечный стук…

И тихо валится перо

Из смуглых рук.


4-го русскlt;огоgt; апрlt;еляgt; 1921 г.


lt;Справа от стихотворения, поперек страницы:gt; Плохие стихи, не вошедшие в Ремесло. Дороги как память: о той Москве, той тоске, той — мне. Пометка 1932 г.

* * *

О двух

В лазури               и герба

Сказ. Дважды стукнула судьба

В сияющие лбы Волконских.


О том, на кандалы корону

Сменившем — сказано до нас.

Нам гордость горькая пришлась

Быть современником второму.

(не кончено)

* * *

Над владыками,

Над коронами —

Власть великая

Нам дарована…

(Четверостишие из кlt;отороgt;го вышло — совершенно обратное: «По нагориям, по восхолмиям», напечlt;атанноеgt; в Ремесле 1932 г.)

* * *

Тучи как судьи.

* * *

Я — блудный сын, который каждый дом принимает за отчий, но еще до ужина разубедившись — уходит.


Для меня жирных тельцов не режут.

* * *

На што мне

* * *

Вырывает из рук бумагу,

В очи сыплет цветочной пылью,

В волосах запевает нагло,

За спиной завивает крылья…

(Ветер)

* * *

Где заговорщик, глотающий пепел?

* * *

Долг возложив на детей годовалых

Те — остальные — сидели в подвалах, —

Тел без гробов — ждя,

Новых пиров — ждя…

* * *

Не дошаливши последнюю шалость

Горстка детей за отчизну сражалась…

* * *

Приносим С. М. с Алей самодельные, с пайковыми бобами, пирожки. Швыряет на сковородку, обугливает и, не видя ни ножа ни вилки: — «Можно, я думаю, руками?»


— Нет, ошибаюсь, пирожки были в другой раз, на этот раз был — блин (мой, во всю сковородку). Держал руками и рвал зубами.

* * *

Внимательность к вещам. — «Прэлэстный угольничек», — тарелка (простая, с цветком).

* * *

— Я вижу: несколько человек — штатскlt;их?gt; — сняли шляпы: заложники. Там был и мой двоюродный брат, — только он шел с той стороны — если бы я его увидел — не знаю — я бы наверное кинулся — чтобы тоже… Кто-то из солдат толкнул меня в грудь. Вернувшись, написал обеим дамам (через два а), что я не могу принимать вознаграждения от правительства, которое так обращается с человеком.


…Каждый, самый слабый, должен сказать, ответить…

* * *

Вlt;олконgt;ский заключен сам в себе, не в себе — в мире. (Тоже одиночная камера, — с бесконечно-раздвинутыми стенами.) Эгоист — породы Гёте. Ему нужны не люди — собеседники (сейчас — не собеседники: слушатели, восприниматели!), иногда — сведения. Изящное отсутствие человека в комнате, говоришь — отвечает, но никогда в упор, точно (нет, явно) в ответ на свою сопутствующую мысль. Слышит? Не слышит?

* * *

Никогда — тебе, всегда — себе.

* * *

Был у меня два раза, каждый раз, в первую секунду, изумлял ласковостью. (Думая вслед после встречи — так разительно убеждаешься в его нечеловечности, что при следующей, в первую секунду, изумляешься: улыбается, точно вправду рад!)


Ласковость за которой — что? Да ничего. Общая приятность от того, что ему радуются. Его мысли остры, его чувства flottent [22].


Его жизнь, как я ее вижу — да впрочем его же слово о себе:


— «История моей жизни? Да мне искренно кажется, что у меня ее совсем не было, что она только начинается — начнется».


— Вы любите свое детство?


— Не очень. Я вообще каждый свой день люблю больше предыдущего… Не знаю когда это кончится… Этим, должно быть и объясняется моя молодость.


(Про Алю: изумительная девочка…)


Однако, в первый приход, сказал же:


— «Я, вообще, сейчас, кажется, не могу причинить никому ни радости, ни горя…» А вчера: — «Каждый свой день…» (люблю больше предыдущего и т. д.).


Может показаться, когда читаешь эти слова на бумаге, что говорит горящий жизнью, — нет, это бросается легко, созерцательно- lt;под строкой: повествовательно-gt; спокойно, почти небрежно.

* * *

Учитель чего? — Жизни. Прекрасный бы учитель, если бы ему нужны были ученики.


Вернее: читает систему Волконского (Хонского, как он произносит, уясняя Волхонку) — когда мог читать — Жизнь.

* * *

(Музыка, запаздывающая на какую-то долю времени, последние солдаты не идут в лад, долгое дохождение до нас света звезд…)

* * *

Не поспевает за моим сердцем.

* * *

Жаловаться не стану,

Слово возьму в тиски.

С этой мужскою раной

Справимся по-мужски.


Даром сгорают зори,

А не прося за вход.

С этой верховной хворью

Справимся, как Восход.

* * *

Великолепным даровым пожаром

В который раз, заря, сгораешь даром?


На встречных лицах, нежилых как склеп,

В который раз ты побежден, о Феб?


Не доверяя бренной позолоте

Они домой идут — на повороте


Счастливые — что уж опять тела!

Что эту славу — сбросили с чела.


                       еды |

И в предвкушении любви | взаимной —

Домой — домой — домой — к печурке дымной…


Так, у подножья нового царя,

В который раз, душа, сгораешь зря?

* * *

Суббота


10-го русскlt;огоgt; апрlt;еляgt; 1921 г.

* * *

Море — пляшущий погост.

* * *

Все женщины делятся на идущих на содержание и берущих на содержание. Я принадлежу к последним.

* * *

В старой женщине, берущей на содержание, неизбежная бескорыстность материнства.

* * *

Аля: — Смущенная улыбка Дьявола.

* * *

Я всегда любила одного за-раз, а на всех остальных — плевала.

* * *

Название для книги: — Версты — Ремесло.

* * *

Еда (змеи, гады) — Аля.

* * *

1-ый день Пасхи.

* * *

Вот она, кротко раскрыла крылья —

Выпав из рук —

Странноприимного дома книга:

Книга разлук.


Всех их чесала своей гребенкой,

Каждый был сыт.

Сколько имен в ней — нескромных, громких,

                , простых.


lt;Оставлен пробел для одного четверостишияgt;

* * *

Моя любовь (бесполезный пожар) к Волконскому доходит до того, что знай я подходящего ему — я бы, кажется, ему его подарила (Подходящего или нет, но — подарила. Во всяком случае красивого и внимательного. Некто Эмилий Миндлин. [23], из Крыма, 18 лет.)


Хорошо было бы, чтобы этот даримый утешал меня от Вlt;олконgt;ского.


И всего лучше бы — если бы они — после этого — оба перестали у меня бывать.

* * *

Выслушивать жизнь и устраивать судьбы. Занятие старой женщины. Но Судьба ведь тоже старая женщина.

* * *

Мой поток к Вlt;олконgt;скому твердо пошел по двум руслам: по руслу заботы (работы!), 2) по руслу стихов.

* * *

Я не только ничего не жду взамен, я даже и не знаю, есть ли для него я, т. е. доходит ли даваемое, а если доходит — связано ли со мной?


Приручение Вlt;олконgt;ского. Мало славы — если оно даже удастся. Приручаю ведь не собой: двумя ушами, которые слушают. (Я еcмь — два уха: говорящий рот мой — уже не услышан.) Ведь ни одно слово мое в ответ не услышано.


Так его приручил бы каждый.


Если бы сумел.

* * *

Но, руку на сердце положа, кому кроме меня это могло бы понадобиться?!

* * *

Просто как путь, трудно как осуществление, гадательно как цель, безнадежно как исход.

* * *

Для заполучения его души нужна отрешенность — от себя и во многом — от него. Кто отрешен? Старики, но старик, отрешенный от себя, будет отрешен и от тебя (тем отрешен и от тебя).

* * *

Огню: не гори, ветру: не дуй, сердцу: не бейся. Вот что я делаю с собой.


— За — чем?! —

* * *

(Между этими записями поток «Ученика».)

* * *

Вlt;олконgt;ский — точно хранитель lt;под строкой: арендаторgt;, не хозяин lt;под строкой: владелецgt; своей души. Как нужно думать — и своей Павловки [24].

* * *

Я знаю: не сердце во мне, — сердцевина

На всем протяженьи ствола.[25]

* * *

4-ый день Пасхи. Вlt;олконgt;ский читает Лавры (предисловие и Италию). Жеманность Скрябина. П. Б-лин (?); перевод (очевидно, стихов). «Он был бы доволен». — Приглашение Али, ответ, подарки, башмаки, — в гору.

* * *

Законною женою Самозванца…

Невенчанной подругою Царя…


Аля: О Блоке и о лаве: красном отсвете, принимаемом за жизнь (26-го апреля, когда он читал).

* * *

Князь и цыганка.


— Не могу на тебе жениться, потому что ты не княжна.


— Не могу за тебя выйти, потому что ты не цыган.


И — не смогши — живут, седеют.

* * *

Отношением к себе другого он не увлекался — миновал — но отношением к себе своим — увлекал — направлял.


(О Вlt;олконgt;ском)

* * *

О Марине:


Еще вопрос: чего искала Марина Мнишек? (в честь которой я названа).


Власти несомненно, но — какой? Законной или незаконной?


Если первой — она героиня по недоразумению, недостойна своей сказочной судьбы. Проще бы ей родиться какой-нибудь кронпринцессой или боярышней и просто выйти за какого-нибудь русского царя.


С грустью думаю, что искала она первой, но если бы я писала…


( — то написала бы себя, т. е. не авантюристку, не честолюбицу и не любовницу: себя — любящую и себя — мать. А скорее всего: себя — поэта.)


lt;На левом поле, около последнего абзаца:gt; 1932 г.


И еще третья возможность: такая страстная ненависть к православию (вернее, такая страстная польскость), что русский трон только как средство ополячения России.


И возвращаясь к себе, с улыбкой: стремись я только к законной власти — ищи я только приключений — держи я в глазах только ополячение Руси — непременно — волей судеб (т. е. всей себя) я бы кого-нибудь из трех самозванцев полюбила.


А м. б. и всех троих.

* * *

Точно мать мне это имя дала — как противоядие.

* * *

Дорогой С. М.


Это — document humain [26], не больше.


Могу, записав, оставить в тетрадке, могу вовсе не записывать. Важно, чтобы вещь была осознана — произнесена — внутри. Закрепление путем — даже вслух произнесенного слова — уже вторичное.


(Prière mentale. [27])


А дальнейшее — из рук в руки (из уст — в уши) человеку — о, от этого так легко отказаться!

* * *

Ни один человек, даже самый отрешенный не свободен от радости быть чем-то (всем!) в чьей-нибудь жизни, особенно когда это — невольно.


Этот человек — Вы, жизнь — моя.

* * *

Это началось с первого дня как я Вас увидела: redressement [28] всего моего существа.


Как дерево — к свету, точнее не скажу.


Всё, что во мне было исконного, всё заметенное и занесенное этими четырьмя годами одинокой жизни — среди низостей и lt;пропуск одного словаgt; — встало.


Невольно — один за другим — отстали — отпали — внизу остались — все «друзья». Я стала я.


Это и значит — любить Вас.

* * *

(Письмо осталось в тетради.)

* * *

Когда я чувствую у себя на лбу — солнце, я ощущаю гордость.


— Путь к оправданию царедворчества.

* * *

Где? — Везде! — Ушла с солдатами…


(Душа)

* * *

Что ни вздох — из тела просишься:

Не живется в доме собственном!

* * *

Говорю С. М. о своем рожденном неумении гостить. Ряд доводов и примеров. Он, выслушав, тихонько: — Я думаю, в Павловке Вы бы гостили…

* * *

«Вот другие пишут: входила няня — что-то приносила — выносила… Не знаю, я ничего такого не помню…»

* * *

Урезывая сон, заставляет себя лежать до 10 ч. (очевидно чтобы в постели писать, п. ч. на столе — остатки вчерашней еды и т. п. — негде).

* * *

О моей переписке его рукописей.


— Прэлэстный труд. — В каком всё это у Вас порядке.


(Всё это — да, остальное — нет.)

* * *

(В промежутке стихи к Самозванцу [29], стихи Разлуки, — постепенность есть в Ремесле.)

* * *

Вы выпрямили мое отношение к Вам — незаметно — путем неслышанья и незамечанья всего, что Вам в нем было лишне.

* * *

Вы отравили мне всех моих сверстников и современников.

* * *

Я настолько не женщина, что всегда предоставляю любовную часть другому, как мужчина — бытовую: хочешь так, хочешь эдак, я в это дело не вмешиваюсь.

* * *

С Вами ум всегда насыщен, душа всегда впроголодь. Так мне и надо.

* * *

Мне часто хотелось Вас поцеловать — просто от радости, но всегда останавливал страх: а вдруг — обидится. Тогда я жалела, что мне не 8 л. как Але, или что я не Ваша любимая собака.

* * *

Твои

Запечатленные Кануном.

Я буду стариться, а ты

Останешься таким же юным.


Твои

Обточенные ветром знойным.

Я буду горбиться, а ты

Останешься таким же стройным…


Волос полуденная тень

Склоненная к моим сединам.

Ровесник мой, год в год, день в день —

Мне постепенно станешь сыном…


Нам вместе было тридцать шесть,

Прелестная мы были пара!

И кажется — надежда есть —

Что всё-таки — не буду старой!

* * *

Троицын день 1921 г.


(не вошедшие в Разлуку)

* * *

Дорогой С. М.


Сейчас я пережила один из самых сильных страхов моей жизни (исключая страх за чужую жизнь) — и по Вашему поводу. Все эти дни я была занята, не переписывала, совесть грызла, точно я совершаю низость, наконец сегодня, в 3 ч. ночи, докончив большое письмо Але — сажусь. Первое слово на белой равнине листа — и сразу облегчение. Переписывала с 3 ч. до 51/2 ч. — пять страниц. Совсем светло. Радуюсь, что 5 стрlt;аницgt; и что восход — и вдруг: где же I глlt;аваgt;? Странно, что-то давно не вижу. Раскрываю одну папку — нет, другую — нет, перерываю шкаф от письмlt;енногоgt; стола — нет, книжный шкафчик — нет, все книги на книжном шкафу — нет, постепенно леденею. Роюсь — уже безнадежно — в валиках кресла — нет, и сразу: «Ну да, конечно, — это Бог меня наказал за то, что я не переписывала и — с детства привычка — трижды: „St. Antoine de Padoue, faites-moi trouver ce que j’ai perdu…“» [30]


И снова: стол, шкафы, вышки шкафов, папка, кресло, отодвигаю диван, ищу под подушкой — нет, нет и нет. И: никогда не поверит, что я только сегодня хватилась, уверен будет, что я нарочно затягивала переписку, чтобы дольше не сказать… Но что же я скажу? — Потеряла? — Но она в комнате. — Исчезла? — Он не верит в чудеса, да и я не верю. Да и как такую вещь сказать, каким голосом?


Вы никогда не поймете моего тихого ужаса. Если когда-нибудь теряли доверенную Вам рукопись — поймете, иначе — нет.


Сейчас 8 ч., я только что нашла. Чувство как после страшного сна, еще не верится.


Держу, прижав к груди.

* * *

Божья Матерь Казанская, спасибо!

* * *

(В тексте Б. М. К. Я. С. П. — расшифровала.)

* * *

Магдалина! На волю!

Смердит подполье!


     Мутна вода!

Совесть просит и молит, а честь тверда:

Честь берет города.


Совесть в ножки бросается, бьет челом,

Лебезит червем…

* * *

Знаю исход:

     Восход.


15-го июня 1921 г.

* * *

Мне помнится: за       лосем

Бег —

Длинноволосым я и прямоносым

Германцем — славила богов.

* * *

(Перечень стихов Разлуки, кончая Ростком серебряным.)

* * *

Еще в дверях рассказываю С. М., что столько-то дней не переписывала — и почему не переписывала. — «С. М., Вы на меня очень сердитесь?»


Он, перебирая бахрому кресла, тихо:


— «Как я могу?.. Это было такое прекрасное цветение души…»

* * *

С. М. В.


— Ваш отец застал февральскую Революцию?


— Нет, только Государственную Думу. (Пауза.) Но с него и этого было достаточно.


(с хищной улыбкой, змеиной)

* * *

Говоря об алфавитном указателе имен в конце Мемуаров:


— То же наверное ощущает мать, когда моет своему ребенку зубы.

* * *

Тlt;атьянаgt; Фlt;едоровнаgt; ему: — Как Вы поживаете? — Благодарствую. Когда солнце — всегда хорошо.

* * *

У Вlt;олконgt;ского стыдливость благодарности.

* * *

Моя любовь к нему, сначала предвзятая, перешла в природную: я причисляю его к тем вещам, кlt;оторgt;ые я в жизни любила больше людей: солнце, дерево, памятник. И которые мне никогда не мешали — потому что не отвечали.

* * *

Письмо к Кузмину


(написанное в тетрадку)


Дорогой Мlt;ихаилgt; Аlt;лексеевичgt;


Мне хочется рассказать Вам две мои встречи с Вами, первую в январе 1916 г., вторую — в июне 1921 г. Рассказать как совершенно постороннему, как рассказывала (первую) всем кто меня спрашивал: — «А Вы знакомы с Кузминым?»


— Да, знакома, т. е. он наверное меня не помнит, мы так мало виделись — только раз, час, и было так много людей… Это было в 1916 г., зимой, я в первый раз в жизни была в Петербурге. Я дружила тогда с семьей Кlt;аннегисеgt;ров (Господи, Леонид!). [31] Они мне показывали Петербург. Но я близорука — и был такой мороз — и в Петербурге так много памятников — и сани так быстро летели — всё слилось, только и осталось от Пlt;етербурgt;га, что стихи Пушкина и Ахматовой. Ах, нет: еще камины! Везде куда меня приводили огромные мраморные камины, — целые дубовые рощи сгорали! — и белые медведи на полу (белого медведя — к огню! — чудовищно!) и у всех молодых людей проборы — и томики Пушкина в руках — и налакированные ногти, и налакированные головы — как черные зеркала… (Сверху — лак, а под лаком д - - - к!)


О, как там любят стихи! В Пlt;етербурgt;ге lt;пропуск одного словаgt; любят стихи. Я за всю свою жизнь не сказала столько стихов, сколько там, за две недели. И там совершенно не спят. В 3 ч. звонок по телефону. — Можно придти? — «Конечно, конечно, у нас только собираются». И так — до утра. Но Северного сияния я, кажется, там не видала.


— То есть…


— Ах, да, это не там Северное сияние, — Северное сияние в Лапландии, — там белые ночи. Нет, там ночи обыкновенные, т. е. белые, но как и в Москве — от снегу.


— Вы хотели рассказать о Кузмине…


— Ах, да, т. е. рассказывать собственно нечего, мы с ним трех слов не сказали. Скорее как видение…


— Он очень намазан?


— На — мазан?


— Ну, да: намазан: накрашен…


— Да не — ет!


— Уверяю Вас…


— Не уверяйте, п. ч. это не он. Вам какого-нибудь другого показали.


— Уверяю Вас, что я его видел в Москве, на —


— В Москве? Так это он для Москвы, он думает, что в Москве так надо — в лад домам и куполам, а в Петербурге он совершенно природный: мулат или мавр.


Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина [32]. — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима. (Темная комната — синяя лампа lt;пропуск одного-двух словgt;, мои слезы…) А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых, п. ч. там будет Кlt;узминgt; и будет петь.


— Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь всё равно — не человек. — Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду. — Марина! —


Голос Леонида: — М. И., Вы готовы? Я, без колебания: — Сию секунду!

* * *

Большая зала, в моей памяти — Galerie aux glaces [33]. И в глубине, через все эти паркетные пространства — как в обратную сторону бинокля — два глаза. И что-то кофейное. — Лицо. И что-то пепельное. — Костюм. И я сразу понlt;имаю?gt;: Кузмин. Знакомят. Всё от старинного француза и от птицы. Невесомость. Голос чуть надтреснут, в основе — глухой, посредине — где трещина — звенит. Что говорили — не помню. Читал стихи. Запомнила в начале что-то о зеркалах (м. б. отсюда — Galerie aux glaces?). Потом:

* * *

Вы так близки мне, так родны,

Что будто Вы и нелюбимы.

Должно быть так же холодны

В раю друг к другу серафимы.

И вольно я вздыхаю вновь,

Я детски верю в совершенство.

Быть может…

(большая пауза)


        …это не любовь?..

Но так…


(большая, непомерная пауза)


            похоже


(маленькая пауза)


и почти что неслышно, отрывая, на исходе вздоха:


                      …на блаженство![34]

* * *

Было много народу. Никого не помню. Нужно было сразу уезжать. Только что приехала — и сразу уезжать! (Как в детстве, знаете?) Все: — Но М. А. еще будет читать… Я, деловито: — Но у меня дома подруга. — Но М. А. еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга (?). Легкий смех, и кто-то не выдержав: — Вы говорите так, точно — у меня дома ребенок. Подруга подождет. — Я, про себя: — Чорта с два! Подошел сам Кузмин. — Останьтесь же, мы Вас почти не видели. — Я, тихо, в упор: — «М. А., Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово — мне все верят — никогда в жизни мне так не хотелось остаться как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти — как сейчас». М. А., дружески: — «Ваша подруга больна?» Я, коротко: Да. М. А.: — «Но раз Вы уж всё равно уехали…» — «Я знаю, что никогда себе не прощу, если останусь — и никогда себе не прощу, если уеду…» Кто-то: — Раз всё равно не простите — так в чем же дело?


— Мне бесконечно жаль, господа, но —

* * *

Было много народу. Никого не помню. Помню только Кlt;узgt;мина: глаза.


Слушатель: — У него, кажется, карие глаза?


— По-моему, черные. Великолепные. Два черных солнца. Нет, два жерла: дымящихся. Такие огромные, что я их, несмотря на мою чудовищную близорукость, увидела за сто верст, и такие чудесные, что я их и сейчас (переношусь в будущее и рассказываю внукам) — через пятьдесят лет — их вижу. И голос слышу, глуховатый, которым он произносил это: «Но так — похоже…» И песенку помню, которую он спел, когда я уехала… — Вот.


— А подруга?


— Подруга? Когда я вернулась, она спала.


— Где она теперь?


— Где-то в Крыму. Не знаю. В феврале 1916 г. т. е. месяц с чем-то спустя мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е. из-за Мlt;андельштаgt;ма, который не договорив со мной в Петербурге приехал договаривать — в Москву. Когда я пропустив два (мандельштамовых) дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная. [35] — Мы с ней дружили полтора года. Ее я совсем не помню, т. е. не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась.

* * *

14-го июня 1921 г. — Вхожу в Лавку Писателей, единственный слабый источник моего существования. Робко, кассирше: — «Вы не знаете: как идут мои книжки?» (Переписываю, сшиваю и продаю.) Пока она осведомляется, я, pour me donner une contenance [36], перелистываю книги на прилавке. Кузмин: Нездешние вечера. Открываю: копьем в сердце: Георгий! Белый Георгий! Мой Георгий, которого пишу два месяца: житие. Ревность и радость. Читаю: радость усиливается, кончаю — lt;пропуск двух-трех словgt;. Всплывает из глубин памяти вся только что рассказанная встреча.


Открываю дальше: Пушкин: мой! всё то, что вечно говорю о нем — я. И наконец Goethe, тот о котором говорю судя современность: Перед лицом Goethe —


Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость, восторг, любовь — всё, кроме книжки, которую не могла купить, п. ч. ни одна моя не продалась. И чувство: О, раз еще есть такие стихи!..


Точно меня сразу (из Борисоглебского перlt;еулкаgt; 1921 г.) поставили на самую высокую гору и показали мне самую далекую даль.

* * *

Внешний повод, дорогой М. А., к этому моему письму — привет переданный мне от Вас Г-жой Волковой.

* * *

(Письмо оставшееся без ответа.)

* * *

(Стихи к Кузмину в Ремесле: Два зарева — нет, зеркала! — 19-го рlt;усскогоgt; июня 1921 г.)

* * *

Глаза умирающих —

* * *

В прекрасную даль.

Мы им не товарищи,

Нас им не жаль.

* * *

Встреча с поэтом (книгой) для меня благодать ниспосылаемая свыше. Иначе не читаю.

* * *

Стихи о России


(Китеж-град или Версты)


Перечень


(в порядке написания)

* * *

(NB! Как хорошо, что не Китеж-град! Есть кажется в Париже такая книжная, а м. б. и гастрономическая русская лавка. — 1932 г.)

* * *

Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть!


А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине) заведомо исключая необычное родное — какая скука!


И всё вместе — какая скудость.


Здесь действительно уместен возглас: будьте как боги!


Всякое заведомое исключение — жуть.

* * *

Трагедия голландского полотна платка, попавшего в круг сморкающихся в руку равна только трагедии сморкающейся руки, попавшей в круг голландского полотна платков.

* * *

Мое непревозмогаемое отвращение к некоторым своим стихам — прекрасным, знаю, но из мутных источников. Будущим до этого не будет дела, а мне дело — только до будущих.

* * *

Мужское во мне:


Боязнь обидеть поцелуем. Чувство: ты мне доверился, а я —.


Так было с Володей Алексеевым [37], с которым ни разу — потому что действительно доверился. Чувство — после поцелуя — позорной победы, постыдного торжества. Скука победы.


Неумение, чтобы меня любили: нечего делать.

* * *

Я, кажется, всех мужчин превращаю в женщин. Хоть бы какой-нибудь один меня — назад — в свой lt;сверху: мойgt; пол.

* * *

(Ряд стихов о Георгии)

* * *

Аля: Отсутствие захваченности, одержимости, полнейшее отсутствие упора, отпора, перебарывания. Сновидчество во всей его пассивности.


Безграничная художественная и душевная восприимчивость, но без выхода в действие.

* * *

Сны про С. Порода снов — новая.


Постель срывается. Несколько винтообразных кругов. — Не двор. — Чаща залы, лечу высóко, часть узнаю — из другого сна. — А! —


С. на постели, очевидно, госпиталя, стриженый, каким его в жизни никогда не видала (потом спросила Асю — стриженый!) и не представляю себе: бобриком, загорелый, не сон — он. В более ранних снах спрашивала, жив или нет. Никогда не отвечал, или — иносказательно. Сегодня (несколько снов: друг за другом — в одном сне (весь сон — минуты три)) уже не спросила. Не: его голос, глаза, улыбка, а — он, lt;фраза не оконченахgt;. — М., Вы знаете, что М. И. Остен арестована? — А кто это? — Присутствующая Ася, укоризненно: — «М.! Ведь С. рассказывал!» Я: — Да, да! — Ее любил Мlt;андельштаgt;м! Я: — Ну, если бы Вы знали, С., кого он здесь не любил!


Аля тоже здесь, входит, выходит. Помню ясно фразу, оканчивавшlt;ую?gt; что-то, что исчезло: — «всё — Марина!»


Не сон о человеке, а сам он. Помню как клонился, клонился ко мне, головой в колени. Говорил о боли в ноге (рана). Я ясно, явно, ушами во сне (не воображением, не переводом желаемого в lt;пропуск одного словаgt;, мыслимого в слышимое) достоверно слышала его голос, не ушами сна, а ушами дня. Просто: я сейчас видела и слышала С. Загар, худоба, кротость, стриженость. В белой рубашке.


Это — особая порода снов, я бы сказала — maximum дозволенной во сне — жизни (в отсутствии — присутствия). От сна — только закрытые глаза.


Часть сна: просыпаюсь, лежу на левом боку, свет, сердцебиение, поворачиваюсь на другой, покрываюсь одеялом с головой, зажимаю глаза, но сквозь сжатые ресницы — точно веки сняты — вижу: плэд с меня стягивают — толчек — срываюсь вместе с постелью. Несколько кругов по комнате, стена раздвигается, отвесный полет вниз. Я так привыкла к этому виду полета (непрерывности падения) что — с колокольни буду падать — не испугаюсь, т. е. испугаюсь точно так же как во сне: знакомо-испугаюсь. Падаешь — и не кончаешь, и знаешь, что не кончишь, не до-упадешь — и поселяешься в падении. Свыклась не сразу, через длинный ряд снов. Такие сны мне снились с 14 л. до 18-ти л., перерыв на 8 лет. 26-ти л., в 1919 г. начались опять, последние месяцы почти непрерывно: всё узнаю. Особенность и отличие от всех других: мне не снится, что я лечу: я лечу. Сон — предлог, я бы сказала: законный предлог, не больше. (Чтобы мне сразу не перейти в разряд летающих на Брокен.) Никакой «фантастики». Никаких туманностей. Та же я, и удивляюсь так же, как в жизни, когда удивительно. Еще особенность: тонкая подделка пробуждения. Все мои жесты ведомы и подсказаны, напр. — на правый бок, покрыться. Но плед снимают, веки видят.


Еще особенность: пустóты. Залы — без мебели, отвесы, геометричность. Цвет сероватый (как и в жизни, когда поглощенный одним, не обращаешь внимания: защитный цвет сосредоточенности). Под потолком — проволока. Часто — перила. Всегда заранее знаю, что сегодня так будет. Даже сейчас приготовила тетрадку и карандаш.

* * *

Я бы сказала так: — Каждую ночь я вижу С. Это бывает во сне.

* * *

Линия Благовещения:


Взгляд:


Она: раскрытые глаза, ожидание, lt;пропуск одного-двух словgt; он хочет сказать, подымает глаза — остолбеневает — она от взгляда — потупляется, он сказал, она ничего не слышала.


Линия движения: при виде его она встает с колен, он преклоняется. — Встреча глаз. — Она — ниц, он — уже вестник — встает.

* * *

Я не сновидящий, у меня зоркий сон. Я глазами вгрызаюсь, не в меня вплывает. И сны так вижу — со всеми пятью чувствами (NB! в жизни у меня — одно, мои чувства во сне прозревают, в жизни они все, кроме слуха, бесконечно-притуплены, как сквозь вату, целую гору ваты. Так, могу долго держать горящий уголь, а держа бисеринку — ничего не чувствую, и запах чувствую только страшно-сильный, непереносимый для других, — точно ноздри заткнуты. О глазах говорить нечего — сплошной туман и сияние всех близоруких: звездные туманности на Смоленском рынке, напр. Вкус? Никогда его не проверяла, тоже, наверное, третьесортный. Впрочем то же что с руками — не обжигаюсь: пью и ем огонь. (Нёбо — вторые руки.)


Но слух, слух, слух. Слух не прощающий ничего. Слух благодаря которому я так исступленно страдала раньше чем в детстве: в младенчестве: когда немка-бонна Августа Ивановна что-то высасывала из зубов, и позже — когда в Лозанне старшие ученицы — Magda и Martha — что-то напевали, в два голоса, жирно и жаворочно-поднебесно. О, сжатые кулаки в ответ на смех. И полная беспомощность, ибо — кто поймет?)

* * *

Как другие продают на рынке — так я вижу сон.

* * *

Изобразительные искусства и слово.


Изобразительные искусства грубы, точно берут за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность. Crier sa beauté sur les toits [38]. Никто не может сказать, что картины нет — раз ее видел. Кроме того, даже если человек картины не понял, то всё-таки видел — цветные пятна. Т. е. глаз его удовлетворен, ибо глазу большего не нужно, большее нужно — разуму.


А стихи? Восемь буквенных строчек. А Музыка? Пришпиленные блохи нот. Никакой красоты, никакого подкупа. Меня нужно понять — либо меня нет. Отсюда и lt;пропуск одного словаgt; беззащитность слова. И поэта.

* * *

Отрывок письма к Чаброву. [39]


Алексей Александрович! Вечером мне уже недостает Вас, моему волнению — Вашего. Душа с двух раз — привыкла. Сейчас мне никто не нужен, все лишние. Моя пустыня заселена: кони, крылья. Но Вы сам — из них. В Вас ровно столько человеческого, сколько мне сейчас нужно: меньше было бы скудно, больше — трудно. Когда я с Вами, я — впервые за три года — не делаюсь Вами, не расстаюсь с собой. Я, с Вами — одна в комнате, думаю вслух (как часто это делаю в жизни). (А! поймала себя: «в жизни» — стало быть это не в жизни? — Проверяю себя. — Не в жизни.) Думаю вслух, а о Вас — не думаю.


При моей 1) учтивости 2) хищности (а другого заполучаешь только им же. Я — по крайней мере. Наталья Гончарова, напр., Пушкина — собой. Как Лиля Брик — Маяковского. Собой, т. е. пустотой (красотой)) — итак: при моей учтивости и хищности это думанье вслух — всецело от Вас. При всем желании не могу сосредоточиться на Вас, п. ч. «на Вас» это уже — другой, а здесь, — ни меня ни Вас: одно: — что? (М. б. это и есть дружба? П. ч. любовь определенно два, двое — которые друг в друга ломятся и друг о друга расшибаются: рог о рог и лоб о лоб.)


Если двое, сговорившись идти направо, захотят обмануть друг друга, они оба повернут налево — и опять совпадут. (Мы.)


Отношение которое может изумительно изощриться. У нас с Вами, кажется, одно мастерство.

* * *

(Письма к С. M. В., это — к Чаброву и т. д. и т. д. — чувство, что в lt;фраза не оконченаgt;

* * *

(Моя старая пятнистая советская тетрадь, из кlt;оторgt;ой переписываю, греется на солнце как старая черепаха или ящерица. И я рада за нее — как за старую черепаху или ящерицу.


— 10-го июля 1932 г.)

* * *

Благовествующий час.

Полная чаша.

(Несколько попыток Благовещения)

* * *

О, всеми ветрами

Колеблемый лотос!

Георгия — робость,

Георгия — кротость.

Очей            …

            и влажных

Суровая — детская — смертная важность.

* * *

О — в мире чудовищ

Георгия — совесть,

Георгия — благость,

Георгия — слабость…

* * *

Ты блудную снова

Простивший жену…

* * *

— Так слушай же!

* * *

— и после этих слов — письмо

* * *

1-го русскlt;огоgt; июля 1921 г.


в 10 ч. вечера


письмо от С.


— Георгий Победоносец! — Бог! Все крылатые сонмы!


— Спасибо.

* * *

(NB! Всё это красным чернилом и вершковыми буквами.)

* * *

Когда из глаз твоих сиротских скроюсь —


Не плачь, дитя. — Тебе мальтийский пояс


Останется.

* * *

(NB! Настоящий: черный с золотыми терниями, и поныне у меня в корзине. — 1932 г. Шпага осталась между двух балок, на борисоглебском чердаке.)

* * *

(Запись карандашом:)


Если от счастья не умирают — то — (какое-то слово пропущено, очевидно: наглядно, достоверно) — от счастья каменеют. Я закаменела. — Слезы через три часа. — Два самых счастливых дня: 25-го марта (Благовещенье) 1919 г. — и сегодня, 1-ое русскlt;огоgt; июля (весь день мерещилось Благовещенье). С сегодняшнего дня — жизнь. Впервые живу. Всё время с 18-го января 1918 г. [40] висела в воздухе. — Краткие передышки: секунды получения письма. А последние месяцы — после ноября [41] — уж совсем на облаке. Глядела в небо как домой.

* * *

— Письмо к С. —


Мой Сереженька! Если от счастья не умирают то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. — Последние вести о Вас, после Эlt;ренбургаgt;, от Аси: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. — Знаю с чего начать: то чем и кончу: моя любовь к Вам. Письмо через Эlt;ренбургаgt; пропало — Бог с ним! я ведь не знала, пишу ли я кому-нибудь. Это было


(В тетради — неокончено)

* * *

Дальше беловики Георгия (О, всеми ветрами…)

* * *

(Стихи: В сокровищницу полунóщных глубин [42], Возвращение Вождя, А девы — не надо [43], и С чужеземного брега, не вошедшее в Ремесло. А впрочем: С чужеземного брега — раньше, до письма, очевидно вписано спустя, для памяти, на первое свободное место, — ибо (всё красным) — лиловым чернилом:)

* * *

С чужеземного брега иль с облака

       слышишь — слышь:[44]

Через

Тем же голосом спящим тебе отвечаю: да!

С чужеземного брега иль с облака

       смотришь — видь:

За изменой измена — кольца не сумела чтить

Но одно уцелело: мужская морская честь:

Тем же голосом медным тебе отвечаю: есть!


С чужеземного брега иль с облака

В благовещенский день мой, под

Устремив свою душу как птицу в пролет окна

Тем же голосом льстивым

* * *

(Очевидно — конец июня 1921 г.)

* * *

Я, седая бродяга…

(Тогда — не седая, но я всегда опережаю:

Тот чьи следы — всегда простыли,

Тот поезд, на который — все

Запаздывают…) [45]

* * *

…Каждый врозь и все дыбом

Под рукой нелюбимой.

Каждый вгладь и все долу —

Под любимой ладонью.


Аполлону на лиру

Семь волосиков вырву

С легким привкусом дыма,

С легким привкусом тмина…


Аполлону — на струны,

Птицелову — на сети…

* * *

(3-го июля 1921 г.)

* * *

(Стихи. Жив и здоров! — Под горем не горбясь — Команда, вскачь! [46] — в последнем варианты:)

* * *

Спокойною рукою оправил китель

Команда: вплавь!

Пятидесяти кораблей Предводитель —

Георгий, правь!


и еще:


Спокойной рукою

Команда: вплавь!

Чтоб всем до единого им под портик

Софийский — правь!

* * *

Сны:


Лунная ночь. Южный большой город. Идем с Алей мимо вечернего празднества, очевидно морского корпуса. Костры — и под луной — некий торжественный церемониал. Церемониал в юморе. Похороны не-умершего (нарочные) — куплеты на заунывный лад — золотые треуголки под луной — маниакально-марионеточная точность движений: всё преувеличенно-в лад. Припев: — «А мы еще так можем — и так можем — и так можем…» (соответствующая замедленная жестикуляция). Торжественный гротеск. Обряд. Сворачиваем в сторону, я — Але: «Зрелище явно-беззаконное и контрреволюционное: кортики, треуголки…» И — обомлеваю: — Аля! Перед глазами арка красного кирпича, старая, довременная какая-то, красная даже под луной. [47] Какой-то проход. И в арке, шагах в двадцати — татары. Четверо: белые балахоны, войлочные белые цилиндры, неподвижность. Один манит рукой: — «Красавица! Скажи мне!» В голосе и жесте — зазывание. Отступаем (медленно, как в жизни, когда боюсь). — «Так дочку нам свою оставь!» Чувствую в Алиной ладони ее бьющееся сердце. Крутой поворот, бежим. Женщина в пестром платке — трава — развалины. Мы здесь не шли, но бежим обратно. — «Татары!» Женщина, по инерции, еще несколько шагов — и, услышав! поняв! — падает. Бежим. Каменный ход под сводами. Бежим. Али не чувствую, только рука ее. Каменный топот татар. Ход сначала вниз, потом подымается, и снова вниз и вновь подымается, — и снова — и снова. Наконец понимаю: мы топчемся на одном месте! lt;Пропуск одного-двух словgt;! Из последних сил — в бесчисленный раз — и — в боковую дверку и — на пол. Ванная детского приюта. Аля почти что без дыхания. Забиваемся в угол, на пол. Аля, одними губами: — «Умереть!» Сидим на полу. Окно: матовое. За ним — лестницей — тени подымающихся детей. Выжидаем. Тени — дальше. Но татары могут свернуть. Я — Але: — «Идем!» Она, с полузакрытыми глазами, в изнеможении: — Умереть. Беру за руку, молнией по лестнице. У закрытой двери — дама. — «Ради Бога — пустите — татары…» Она, не удивляясь: — Нельзя. — Куда-нибудь, хоть на полу… Я дочь профессора Цветаева, у меня билет Союза… Смягчается, ведет вверх. Приветливая клетушечка — débarras [48]. На кровати — хлеб. Сажает Алю в кресло, надевает ей шляпу, и мне шляпу. На моей какие-то надписи, письмена, женские имена на незнакомом языке. Шляпа мала, вдавливает мне ее и, певуче: — «Я их знаю, я у них была, они бы не вернули Вам Вашей дочери». — «Самый старый — самый …?» — «Не — ет, он жалеет, он с ними и жалеет, он сопровождает… Какая хорошая девочка…» Отрезает кусок хлеба Але и мне. — «Их знают, их все знают… Какая красивая шляпа!» И, певуче — имя за именем — те неведомые имена. — «А это (кажется: Джалина) — они мне дали, так я у них звалась. Какая красивая шляпа!» Я, завороженно: — «Вы любуетесь — собой же!..»

* * *

Просыпаюсь, холодею. А ведь татары могли первые сообразить, что мы бежим по кругу — могли просто ждать — или — еще лучше! — пойти навстречу. Слава Богу, что я во сне этого не сообразила — это бы случилось. Особенность моих снов: подсказываемость — мною — событий. [49] Тем, что — предчувствую, тем — что боюсь, тем — что хочу — подсказываю. О, как я бы тогда испугалась — я бы умерла. Они бы ждали недвижно.


И они этого хотели: моего испуга. Они всё знали: и замкнутость хода, и бессмысленность бегства, и боковую дверку. Но пока я не испугалась возможности их явления навстречу — они явиться не смели — должны были бежать — и всегда на том же расстоянии. Всё дело было в моем страхе: а вдруг остановятся! Тайная игра. И проиграли — они.


Они не были убийцы. Они завораживали. Та которая у них была, с цветными шляпами, осталась завороженная, и сама завораживала, в ее голосе была любовь к нам. И — ведь сон оборвался — кто знает?..


Никогда не забуду: красная кирпичная арка, красная даже под луной, почти звенящая лазорь — и в белых балахонах — как древние каменные идолы — с одинаковым призывом правой руки — татары.

* * *

Каменщики. Ком-Ин-Терн. Немецкие песни. Прыжок в окно. — Не боюсь. — Беседа. — Папиросы. — Оказалась женщина.

* * *

И — внезапное допонимание:


Детский приют. — Молчаливая теневая лестница детей — ни звука! — «какая красивая девочка!» — завораживающесть существа — м. б. всё было предуказано lt;под строкой, после «преду-» : смотреноgt;! — и боковая дверка? М. б. мы, спасаясь от них — к ним же? И выиграли — они?..


— О! —

* * *

(Все сны — карандашом, спросонья, слепыми глазами. По горячему следу.)

* * *

Не на одной земле —

Одном стебле.


Не на одной земле —

В одном седле.


Не на одной земле —

Одном крыле!


7-го рlt;усскогоgt; июля 1921 г.

* * *

Не лавром, а тёрном

На царство венчáный,

В седле — а крылатый!


Вкруг узкого стана

На бархате черном

Мальтийское злато.


       иглы

Терновые — Богу

И другу — присяга.


Высокий загиб

Лебединый — и сбоку

Мальтийская шпага.


Мальтийского Ордена

Рыцарь — Георгий,

Не пьющий, не спящий,


Мальтийского Ордена

Рыцарь — Георгий,

На жен не глядящий.


Когда-то Дракона

Сразивший, а ныне

К широкому Дону


Горючей пустыней

К Тому под знамена

На помощь спешащий…

* * *

(Не кончено)

* * *

Тихонько:

Рукой осторожной и тонкой

Распутаю путы:

Рученки и звенья

Льняные — и поволоку амазонку

По звонким, пустым ступеням раздруженья…

* * *

Рученки — и тенью

Летейскою поволоку амазонку

По звонким, пустым ступеням раздруженья…

* * *

Как черная Лета

С плечей моих льется

Одежда…

* * *

(Варианты — того [50], в Ремесле)

* * *

А той, что в петлицу тебе — в слезах —


Святой продевала знак,


Скажи: не чужая в моем дому, —


Что руку ей крепко жму.


А той, что в растерянный конский скок —


Широкой рукой — цветок,


Скажи — что доколе дыханье есть —


Что вечно он будет цвесть!


А пуговицы пришивающей — той —


Поклон от меня земной.

* * *

Старое письмо, заложенное на этом месте


Москва, 2-го сентября 1918 г.


Милая Аля!


Мы еще не уехали. Вчера на вокзале была такая огромная толпа, что билеты-то мы взяли, а в вагон не сели.


Домой возвращаться мне не хотелось — дурная примета, и я ночевала у Малиновского [51]. У него волшебная маленькая комната: на стенах музыкальные инструменты: виолончель, мандолина, гитара, — картины, где много неба, много леса и нет людей, огромный зеленый письменный стол с книгами и рисунками, старинный рояль, под которым спит собака «Мисс» (по-английски значит — барышня).


Мы готовили с Малиновским ужин, потом играли вместе: он на мандолине, я на рояле. Вспоминали Александров, Маврикия, Асю, всю ту чудную жизнь. [52] У него на одной картине есть тот александровский овраг, где — ты помнишь? — мы гуляли с Андрюшей и потом убегали от теленка [53].


Сейчас раннее утро, все в доме спят. Я тихонько встала, оделась и вот пишу тебе. Скоро пойдем на вокзал, встанем в очередь и — нужно надеяться, сегодня уедем.


На вокзале к нам то и дело подходили голодные люди, — умоляли дать кусочек хлеба или денег. Поэтому, Аля, ешь хорошо, пойми, что грех плохо есть, когда столько людей умирает с голоду. У Нади [54] будет хлеб, кушай утром, за обедом и вечером. И каждый день кушай яйцо — утром, за чаем. И пусть Надя наливает тебе в чай молоко.


Пиши каждый день, читай свою книгу, если придет кто-нибудь чужой, будь умницей, отвечай на вопросы. Поцелуй за меня Никодима и Таню [55], если их увидишь.


Целую тебя, Алечка, Христос с тобой, будь здорова, не забывай молиться вечером.


(Мой отъезд напоминает мне сказку про козу и козленят, — «ушла коза в лес за кормом…».)


Поцелуй за меня Ирине [56] ручку и самоё-себя в зеркало.


До свидания!


Марина


Кланяйся Наде.

* * *

Записи с моей стены


Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст — столь омерзительна из дворницких.

* * *

Внутренняя (жизненная) заражаемость при полнейшем отсутствии подражательности — вот моя жизнь и стихи.

* * *

Бог больше Мира, Мать больше ребенка, Гёте — больше Фауста. Стало быть мать Гёте — больше Гёте? Да, потому что — может быть — в ее недрах дремал нерожденный сверх-Гёте.

* * *

Ничтожен и не-поэт — тот поэт, жизнь кlt;отороgt;го не поэма. — Опровергните!

* * *

(Для утверждения или опровержения нужно было бы сначала определить что такое поэма а главное не-поэма. 1932 г.)

* * *

Лбы стариков. — Победа Верха. — Триумфальный вход (свод) в Смерть (Бессмертье).

* * *

Не спать для кого-нибудь — да! (шить, переписывать)


Не спать над кем-нибудь — да!


Не спать из-за кого-нибудь — ну, нет!

* * *

Желая польстить царю, мы отмечаем человеческое в нем — дарование, свойство характера, удачное слово, т. е. духовное, т. е. наше.


Желая польстить нам цари хвалят: чашку из кlt;оторgt;ой мы их угощаем, lt;пропуск двух-трех словgt;, копеечного петуха в руках у нашего ребенка, т. е. вещественное, т. е. их(-нее), то, чем они так сверх-богаты.


Вся моя история с Волконским.

* * *

(Причем оба — неизбежно — всей осознанной недоступностью им — нашего, нам — ихнего — до гомерических размеров — усиливаем. Каждый дó неба превозносит в другом — свое, данное тому в размерах булавочной головки.


— А м. б. — то, в чем знает толк.


— А м. б.


lt;Оставлен пробел в две строчки.gt;

* * *

История Вlt;олконgt;ского с Нlt;иколаемgt; II (Фижмы). История Гёте с Карлом-Августом (любая биография Гёте, — его выход из дирекции Театра). [57]


— Так, начав со сходства основного, нападаю понемногу и на сходство внешних судеб, — которых, между прочим (внешней судьбы) — нет. Жизнь такая же проэкция внутренней судьбы — как лицо.

* * *

— Вы любите Гёте?


С. М. В., мечтательно: — «Нет — представьте себе! — никогда не любил… Он мне всегда казался таким холодным, бесстрастным…»


(— А себя бы ты — любил??)

* * *

Я, к С. — Я не знала, где Вы, но была там же где Вы, а так как не знала, где Вы, то не знала, где я — но я знала, что я с Вами.

* * *

Стахович [58] был барственен, Вlt;олконgt;ский царственен: все повадки: точность приходов (однажды, в проливной дождь, я, потрясенная, глазам своим не веря: — «С. М. Вы?!» — «Я же сказал…» — «Но…» — «Это так освежает… Я всегда отлично чувствую себя в природе, во всех ее проявлениях (с хищной улыбкой:) чего не могу сказать (не улыбка, а змея: и, тихим шипом:) … о человеческом обществе…»


Итак: точность приходов, вычеркиванье человека из жизни как только не простился перед отъездом (привычка к царедворцам), глаз на красивые мелочи быта (тарелка, застежка на кушаке), незамечание бытовых изъянов, доверчивая занятость — озабоченность — поглощенность собой, полнейшее равнодушие к (отрицательной) обстановке (lt;пропуск двух-трех словgt; — со мною!) романтическая любовь к неожиданностям. Так, Революция, уничтожившая буржуазию, его и не коснулась: приключение. И, пожалуй, в глубине души — лично за себя — тайно — рад.

* * *

Ночь: (вслепую, карандашом, — очевидно электричество у нас так и не загорелось)


С ужасом думаю о притуплении чувства за последние годы, — не любовного (брезгую!) — жалости. Между мной 18 л. и мной 28 л. в этом lt;пропуск одного словаgt; — бездна, а мною 8 л. и 28 л. — несоизмеримость. Точно творческая сила (умение всё проявить: уверенность со всем справиться) съела и это. Только сон (сновидение) возвращает. И С.

* * *

Нет. Просто Бог опомнился и дал первый слой кожи. (1932 г.)

* * *

Уехал         | на последнем корабле

Последним —|

— Удар крыла! — взлет крови — междометье —

И поворотом памяти — к тебе —

Туда — в твое восемнадцатилетье.


Лепечущим младенчеством зыбей

Эвксинских — высь     ! Лавром

Обласканная. Взор, благоговей:

Мы снова на листе заглавном.


Земля высокомерная! Ступню

Отталкивающая как ладонью!

Когда ж опять на грудь твою | ступлю

                            тебе |

Заносчивой пятою амазоньей, —


Сестра высокомерная! Шагов

Не помнящая!

Земля, земля Героев и Богов —

Амфитеатр моего Восхода!

* * *

Тебя пою, пергаментная сушь

Высокодышащей земли Орфея!


Кормилица Героя и орла…

[…]

Лишь оттиск берегущая крыла —

Земного не приемлющая следа…

* * *

Смерть Блока. Стихи к Блоку.

* * *

Чрево, ужель не узнало — чада?

* * *

Единственный случай совпадения протокола и легенды: Жанна д’Арк.

* * *

Не потому сейчас нет Данта, Ариоста, Гёте, что дар словесный меньше, — нет: есть мастера слова — большие. Но те были мастера дела, те жили свою жизнь, а эти жизнью сделали писание стихов. Оттого так — над всеми — Блок. Больше, чем поэт: человек.

* * *

(Верно и спорно, но оспорить могла бы только я же.)

* * *

Прямо в эфир

Вьется тропа.

— Остановись!

Юность слепа.


Ввысь им и ввысь!

В синюю рожь!

— Остановись! —

В небо ступнешь!


lt;Справа, напротив стихотворения, поперек страницы:gt; NB! Если бы критики вместо зачем и почему (написано) отмечали бы такие вещи как:


Прямо в эфир

Вьется тропа.

* * *

(Ich will nicht länger

Am Boden hocken!

Lasst meine Kleider!

Lasst meine Locken!

Lasst meine Hände —

Sie sind ja mein!) [59]

* * *

(Стихи Отрок, Огнепоклонник) [60]

* * *

По мановенью горят, гаснут

* * *

Гляну — горят, отвернусь — гаснут…

* * *

Дай уголек проглочу нá-смех…


(кому? себе, над собой же)

* * *

14-го рlt;усскогоgt; авгlt;устаgt; 1921 г.

* * *

Письмо к Ахматовой


(После смерти Блока)


Дорогая Анна Андреевна! Мне трудно Вам писать. Мне кажется — Вам ничего не нужно. Есть немецкое слово Säule [61] — по-русски нет — такой я Вас вижу: прекрасным обломком среди уцелевших деревьев. Их шум и Ваше молчание — что тут третьему? И всё-таки пишу Вам, потому что я тоже дерево: бренное, льну к вечному. Дерево и людям: проходят, садятся (мне под тень, мне под солнце) — проходят. Я — пребываю. А потом меня срубят и сожгут, и я буду огонь. (Шкафов из меня не делают.)

* * *

Смерть Блока. Еще ничего не понимаю и долго не буду понимать. Думаю: смерти никто не понимает. Когда человек говорит: смерть, он думает: жизнь. Ибо, если человек, умирая, задыхается и боится — или — наоборот — lt;пропуск одного словаgt; то всё это: и задыхание — и страх — и lt;пропуск одного словаgt; жизнь. Смерть — это когда меня нет. Я же не могу почувствовать, что меня нет. Значит, своей смерти нет. Есть только смерть чужая: т. е. местная пустота, опустевшее место (уехал и где-то живет), т. е. опять-таки жизнь, не смерть, немыслимая пока ты жив. Его нет здесь (но где-то есть). Его нет — нет, ибо нам ничего не дано понять иначе как через себя, всякое иное понимание — попугайное повторение звуков.


Я думаю: страх смерти есть страх бытия в небытии, жизни — в гробу: буду лежать и по мне будут ползать черви. Таких как я и поэтому нужно жечь.


Кроме того — разве мое тело — я? [62] Разве оно слушает музыку, пишет стихи и т. д.? Тело умеет только служить, слушаться. Тело — платье. Какое мне дело, если у меня его украли, в какую дыру, под каким камнем его закопал вор?


Чорт с ним! (и с вором и с платьем).

* * *

Смерть Блока.


Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. [63] Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось, — отделилось. Весь он — такое явное торжество духа, такой воочию — дух, что удивительно, как жизнь вообще — допустила? (Быть так в нем — разбитой!)


Смерть Блока я чувствую как вознесение.


Человеческую боль свою глотаю: для него она кончена, не будем и мы думать о ней (отождествлять его с ней). Не хочу его в гробу, хочу его в зорях. (Вытянувшись на той туче!)

* * *

Но так как я более человек, чем кто-либо, так как мне дороги все земные приметы (здесь — священные), то нежно прошу Вас: напишите мне правду о его смерти. Здесь дорого всё. В Москве много легенд, отталкиваю. Хочу правды о праведнике.

* * *

Моя Радость! [64] Жизнь сложна. Рвусь, п. ч. теперь знаю, что жив — 1-го июля письмо, первое после двух лет молчания. Рвусь — и весь день обслуживаю чужих. Не могу жить без трудностей — не оправдана. Чувство круговой поруки: я — здесь — другим, кто-то — там — ему. Разговоры о том, как и что «загнать», сумасшедшие планы, собственная зависимость и беспомощность, чужие жизни, кlt;оторgt;ые нужно устраивать, ибо другие еще беспомощнее (я, по крайней мере, веселюсь!) целый день чужая жизнь, где я м. б. и не так необходима. Сейчас у меня живут двое [65]. Целый день топлю, колю, кормлю. Недавно — случай. Отупев и озверев от вечного варенья каш, прошу одного из своих — как бы сказать? — неуходящих гостей поварить за меня — раз всё равно сидит и глядит в огонь — той же печки. И, изумленная гениальной простотой выхода, иду в свою комнату писать. — Час или сколько? — И вдруг: запах, сначала смутный, т. е. не доходящий до сознания, верней доходящий как легкая помеха: чем-то гадким (но когда же — за годы — хорошим??). Запах (а м. б. сознание) усиливается. Резко. Непереносимо. И — озарение: что-то горит! И — уже откровение: кастрюля горит, сама, одна!


Вбегаю в столовую (как прежде называлось, ныне — лесопильня и каменоломня, а в общем пещера).


У печки, на обломке, мой кашевар.


— Что это? — Мечтательный взмах палестинских глаз. — «Я не знаю». — Да ведь — каша горит! Всё дно сгорело! Да ведь каши-то уж никакой и нет, всё сгорело, всё, всё! — Я не знаю: я мешал. — А воды не подливали? — «Нет. Вы не сказали. Вы сказали: мешайте. Я мешал». В руке — обломок, верней останок ложки, сгоревшей вместе с кашей и кастрюлей — у него в руке.

* * *

сидел и мешал.

* * *

О том же Мlt;индлиgt;не (феодосийский семнадцатилетний женатый поэт). Вlt;олькеншgt;тейн с еще кем-то, проходя ко мне:


— Всё как следует. И дежурный варит кашу. (Он-то — «дежурный» — в другом смысле, а я — как солдат, деньщик.)

* * *

Пишу урывками — как награда. Стихи — роскошь. Вечное чувство, что не вправе. И — вопреки всему — благодаря всему — веселье, только не совсем такое простое — как кажется.

* * *

Посылаю Вам шаль.


— Аля, послать Ахматовой? — Конечно, Марина! Вы породы шальнóй, а не шáльной. — Дорогая моя шáльная порода, носите, если понравится. Я для Вас не только шаль — шкуру с плеч сдеру!


Целую нежно. Пишите


МЦ.


17-го рlt;усскогоgt; авгlt;устаgt; 1921 г.


(Эгоцентризм письма, происходящий не от эгоизма, а от бесплотности отношений: Блока видела три раза — издали — Ахматову — никогда. Переписка с тенями. — 1932 г. И даже не переписка, ибо пишу одна.)

* * *

(Стихи: Виноградины тщетно в саду ржавели [66] — Сивилла (Горбачусь — из серого камня — Сивилла) [67]. Первая сцена Давида, кlt;оторgt;ую перепишу в отдельную тетрадь отрывков и замыслов.)

* * *

Под музыку.


Страшное ослабление, падение во мне эмоционального начала: воспоминание о чувствах. Чувствую только во сне или под музыку. Живу явно-рациональным началом: душа стала разумной, верней разум стал душой. Раньше жила смутой: тоской, любовью, жила безумно, ничего не понимала, не хотела и не умела ни определить ни закрепить. Теперь малейшее движение в себе и в другом — ясно: отчего и почему.


Выбивают меня из седла только музыка и сон.

* * *

Аля: — Марина! Я подметала и думала о евреях. Тогда — из тысяч тысяч — поверил один, теперь — Ленину и Троцкому — на тысячу вряд ли один не поверит.


— Аля! Вся Библия — погоня Бога за народом. Бог гонится, евреи убегают.

* * *

(Сплошные пласты Саула.)

* * *

К Ахматовой:


(в ответ на упорный слух о ее смерти)


Соревнования короста

В нас не осилила родства.

И поделили мы так просто:

Твой — Петербург, моя — Москва.


Блаженно так и бескорыстно

Мой гений твоему внимал

На каждый вздох твой рукописный

Дыхания вздымался вал.


Но вал моей гордыни польской —

Как пал он! С златозарных гор

Мои стихи как добровольцы

К тебе стекались под шатер…


Дойдет ли в пустоте эфира

Моя лирическая лесть?

И безутешна я, что женской лиры

Одной, одной мне тягу несть.

* * *

30-го авгlt;устаgt; 1921 г.

* * *

Письмо к Ахматовой


31-го рlt;усскогоgt; авгlt;устаgt; 1921 г.


Дорогая Анна Андреевна! Все эти дни о Вас ходили мрачные слухи, с каждым часом упорнее и неопровержимей. Пишу Вам об этом п. ч. знаю, что до Вас всё равно дойдет, — хочу чтобы по крайней мере дошло верно. Скажу Вам, что единственным — с моего ведома — Вашим другом (друг — действие!) среди поэтов оказался Маяковский, с видом убитого быка бродивший по картонажу Кафэ Поэтов. Убитый горем — у него, правда, был такой вид. Он же и дал через знакомых телегрlt;аммуgt; с запросом о Вас, и ему я обязана второй нестерпимейшей радостью своей жизни (первая — весть о С., о кlt;оторgt;ом я ничего не знала два года). Об остальных (поэтах) не буду рассказывать, — не п. ч. это бы Вас огорчило: кто они, чтобы это могло Вас огорчить? — просто не хочется тупить пера.


Эти дни я — в надежде узнать о Вас — провела в кафэ поэтов — что за уроды! что за убожества! что за ублюдки! Тут всё: и гомункулусы, и автоматы, и ревущие быки, и ялтинские проводники с накрашенными губами.


Вчера было состязание: лавр — титул соревнователя в действительные члены Союза. Общих два русла: Надсон и Маяковский. Отказались бы и Надсон и Маяковский. Тут были и розы, и слезы, и трупы, и пианисты, играющие в четыре ноги по клавишам мостовой (NB! знаю я этих «пианистов», просто — собаки! NB! паршивые), и «монотонный тон кукушки» (так начинался один стих), и поэма о японской девушке, которую я любил (тема Бальмонта, исполнение Северянина)


Это было у моря,

Где цветут анемоны…


И весь зал, хором:


Где встречается редко…


Городской экипаж


Но самое нестерпимое и безнадежное было то, что больше всего ржавшие и гикавшие — САМИ ТАКИЕ ЖЕ, — со вчерашнего состязания.


Вся разница, что они уже поняли немодность Северянина, заменили его (худшим!) Шершеневичем.


На эстраде Бобров, Аксёнов, Арго (громадный рыжий детина вроде мясника), Грузинов. — Поэты. —


И — шантанный номер: крохотный — с мизинчик! — красноармеец (красноармейчик) вроде Петрушки, красная lt;рисунок шапкиgt; шапка (кажlt;етсяgt; — шлык!) лицо луковицей.


— Товарищи! А я вам расскажу, как один прапор справлял имянины! (Руки — рупором:) — Матрёшка! Коли гости придут — не принимать, нет дома.


Кто-то из жюри, вежливо: — «Позвольте, товарищ! Да ведь это анекдот».


— Матрё — ёшка!!


— Здесь стихи читают.


И красноармеец: — «Довольно нам, товарищи, катать на своей спине бар! Пусть теперь баре нас покатают!»


И я, на блок-ноте, Аксёнову: — «Господин Аксёнов, ради Бога — достоверность об Ахматовой. (Был слух, что он видел Маяковского.) Боюсь, что не досижу до конца состязания».


И учащенный кивок Аlt;ксёноgt;ва. Значит — жива.

* * *

Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксёновский — мне — кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня — несказáнных. Страшный сон: хочу проснуться — и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко — я бы словами сказала: — «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива». Я загадывала на Вас по Библии — вот: Le Dieu des forces… [68] Утешила меня Аля: — «Марина! У нее же — сын!» (Скажу еще одно — спокойно: после С. и Али Вы мое самое дорогое на земле. Такого восторга как Вы мне не дает никто.)

* * *

Вчера после окончания вечера просила у Боброва командировку: к Ахматовой. Вокруг смеются. — «Господа, я Вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно — и у меня всегда полный зал!» Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, да что — Петербурга… Эти дни — Октябрь и Перекоп. Вчерашний вечер — чудо: Стала облаком в славе лучей. На днях буду читать о Вас — в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам — но не могу уступить этой чести другому. Впрочем, всё, что я имею сказать — осанна! Не «доклад», а любовь.


То, что скажу, запишу и привезу Вам. Привезу Вам и Алю.


Кончаю — как Аля кончает письма к отцу:


Целую и низко кланяюсь.


МЦ.

* * *

Луна несет с собой пустыню.

* * *

Ночь — жертвенная, стихия совести. Стояние над могилой: мало любил!

* * *

Не надо работать над стихами, надо чтоб стих над тобой (в тебе!) работал.

* * *

Высокодышащая грудь земли.

* * *

Ветер потерь.

* * *

(Пласты Саула. Стих к Маяковскому — тот, что в Ремесле — очевидно в благодарность за Ахматову.)

* * *

Не обольстись личиною спокойной:

Я Ревность, зажигающая войны.


Не доверяй потупленной рабе:

Лишь в первый день служанка я тебе!


Еще              угождаю,

А уж родные шепчутся: чужая!


Уже звонят во все колокола —

А я еще очей не подняла!


А подняла —

Что не узнал троянскую проказу?

* * *

Если я на тебя смотрю, это не значит, что я тебя вижу!


(Я — всем.)


12-го русскlt;огоgt; сентября 1921 г.

* * *

Если я на тебя смотрю, это значит, что я тебя не вижу, — видела бы (доходило бы до сознания) — не смотрела бы. (1932 г.)


На людей я смотрю только глубоко задумавшись, т. е. ничего не видя: т. е. совершенно бессмысленно, безмысленно, именно как бык на новые ворота.


Ничего не видя, но всё-таки смутно отвращаясь как никогда не отвращаюсь от телеграфного столба или острия колокольни. Быстро отвращаясь (просыпаясь).


(1932 г.)

* * *

Аля: — Марина! Скажите мне какого-нб. художника, который рисовал каррикатуры.


Я, неуверенно: — Гойя?


— Марина, если бы Гойя прошел по этим улицам и видел озабоченность, с какой здесь везут тележку с пайком и беспечность, с какой везут гроб с покойником!

* * *

Революция уничтожила в русской орфографии женский род: райские розы. Равноправие, т. е. будь мужчиной — или совсем не будь!

* * *

Аля: — Марина, я иногда люблю вдыхать запах до крайности, пока что-нб. насильно не оторвет.

* * *

Сегодня была минута, когда у меня на спине (горбу) сидели три кошки: сначала Грэгори, потом присоединился Лемур и, наконец — Хитý. И все — сами! К моему великому ужасу, ибо еще секунда — и я осталась без глаз. (Со спины естественно перешли повсюду: ожерельем.)


Дурак, вошедший бы в эту минуту, назвал бы это стилизацией, еще бóльший дурак — стилем. (Как Ш-ро, напр., узнавший, что я ем одни бобы — NB! последнее в пайке, ибо всё остальное пожирается и отдается сразу — сказал, что это «стильно».) А я называю — напастью. Кошки меня изумительно любят (чуют мою беспомощность, неумение вовремя сбросить).


Около 15-го русскlt;огоgt; сентlt;ябряgt; 1921 г.

* * *

Аля 18-го русскlt;огоgt; сентlt;ябряgt; 1921 г.


— Марина! Какое блаженство — быть кошкой и любимой!


— Марина! А у советских работников — бог обедов?

* * *

(В ответ на мои стихи:


Бью крылом

Богу побегов) [69]

* * *

(Ряд стихов «Ханский полон».)

* * *

Аля, мне:


— Вы похожи на фантастические фигуры в моей азбуке: икс-игрек!


(Я в Сережиной куртке — и шали.)

* * *

Аля, 26-го рlt;усскогоgt; сентlt;ябряgt; (мой день рождения — 29 лет и Сережин — 28 лет)


— М., как я рада, что у меня большие ноги! Большая нога — это твердость и быстрость. У римских полководцев, напр., у спартанцев.

* * *

Дарю Але «Герои древности» для развития в ней доблести, и что же? — любимцем оказывается Алкивиад.

* * *

Моя обувь и Алины глаза — вот все наши козыри. — Вопиют.

* * *

Как жимолость вкруг дуба обвилась,

Как водоросль льнет к Леандру Геро.

* * *

Брал города,

Статен и бел…

Конь мой! Куда

Всадника дел?


…Месяц мой новый,

Кинжал кривой!

К конскому кову

Клонюсь травой…


С самого краю

Теперь — трава

* * *

lt;Оставлен пробел в две строки.gt;

* * *

В 1918 г. я уже ходила, а в 1921 г. еще хожу в мужской обуви. (Тогда еще, а теперь уже никто.)

* * *

С первого дня революции (28-го февраля) я уже знала: всё пропало! и поняв, не сопротивлялась (NB! не отстаивала).

* * *

Низенькие окошки, за которыми такие огромные глаза. (Заставы.)

* * *

Але суждено воскресить древних богинь.

* * *

Сейчас одежда создает форму, тогда — тело под одеждой.


(Проще: сейчас одежда создает тело, тогда тело — одежду.)

* * *

Удивительное чутье Али жеста при ненависти к театру. Изображает: Диану над Эндимионом, стража бодрствующего, стража спящего, женщину которая увидела богиню. В Але есть начало статуи.

* * *

(Теперь — одиннадцать лет спустя — как сбылось! И внешне, и внутренне. И как я об эту статуарность — ежечасно и бесполезно — бьюсь.) (1932 г., июль)

* * *

Алина история про голого герцога:


Очень мрачный и совершенно голый герцог расхаживал по своей земле. Встречается поселянин. Поселянин его спрашивает: — Тебе не холодно? — Нет. А твоему лицу — холодно? — Нет. — Так знай, что я весь — лицо.


И молча, торжественными шагами, направляется к своему замку.


(рассказывала С. М. Волконскому)

* * *

— «М.! Ведь я Вам подстилаю пеленку!» Я, сраженная ее великодушием: — «Нет, нет, Алечка, спасибо, а ты на чем будешь спать?» Аля: — А я тоже на пеленке, — ведь у нас две!


(3-го русскlt;огоgt; октlt;ябряgt; 1921 г.)

* * *

Гордость и робость — родные сестры

Над колыбелью, дружные, встали.

— Лоб запрокинув! — гордость велела.

— Очи потупив! — робость шепнула.

Так прохожу я — очи потупив —

Лоб запрокинув — Гордость и Робость.

* * *

3-го русскlt;огоgt; октlt;ябряgt; 1921 г.

* * *

(Блаженны дочерей твоих — Семеро, семеро — Уже богов — не те уже щедроты — Тщетно, в ветвях заповедных кроясь… — Сколько их, сколько их ест из рук — Богиня Верности [70] — С такою силой в подбородок — руку (4-го — 11-го октlt;ябряgt; 1921 г.).)

* * *

Пожелайте мне доброй дороги,

Богини и боги! [71]

* * *

Постель, сопротивляющаяся человеку: еженощное борение Иакова (то, на чем с Алей спим).

* * *

Всё раньше всех: Революцией увлекалась 13-ти л., Бальмонту подражала 14-ти лет, книгу издала 17-ти л.


— и теперь — 29 л. — (только что исполнилось!) окончательно распростилась с молодостью.

* * *

Только плохие книги — не для всех. Плохие книги льстят слабостям: века, возраста, пола. Мифы — Библия — эпос — для всех.

* * *

Алино двустишие:


     Жалоба Нереид

О Фаэтон, о многосмелый гость,

Сын Гелиоса и Океаниды…

* * *

(Стихи: Молодость моя! Моя чужая! — Варианты:)

* * *

О, насколько ты

— Милая! — меня была моложе.

* * *

Ты волос закручивала кольца,

Ты ресниц оттачивала стрелы.

Строгие уста давая — скóльким?

За чужие я грехи терпела

* * *

Выжила шального постояльца!

Молодость моя — сдалась насилу!

Так дитя, на дальние светила

Изумясь, кольцо роняет с пальца

* * *

Выжила шального постояльца!

Голая стою — глаза раскрыла.

Так дитя, на дальние светила

Изумясь, кольцо роняет с пальца.

* * *

Отрешенная женщина легче сходит с пути.


(а м. б. — и с ума. 1932 г.)

* * *

Чем отрешеннее женщина — тем легче сходит с пути. Душа терпимее инстинкта. Кроме того, инстинкт не обманывает (NB! душа только и делает, что) и может быть еще труднее найти себе настоящего любовника, чем настоящего друга.

* * *

5-го ноября 1921 г., по старому.

* * *

(Стихи: Молодость — Муза (Ни грамот, ни праотцев)


Вариант: Чем ближе — тем призрачней,

          А рядом — как зá морем!

Скоро уж из ласточек в колдуньи — Без самовластия, с полною кротостью.)

* * *

NB! Упала ресница — будет письмо от С. Ресница — огромная!

* * *

Варианты из «Без зова, без слова»


Не слышишь как свищет

Твоя роковая метель.

Какая из тысяч

Качает твою колыбель?

* * *

Надбровного свода

Всё та ж роковая дуга…

Над сальной колодой

Захожая медлит судьба…

* * *

Червонный — бубновый…

[…]

Чепца кружевного

Как тернии падает тень…

* * *

Надбровные своды

И глаз синеватый свинец

* * *

NB! Для Записной Книги:


Тело насыщаемо, душа — нет. Поэтому тá любовь — островами, соединенными (разъединенными!) пустотой (океана, т. е. одиночества) неминуемо гибнет.


Обкормишь — сдохнет. (Это до меня лучше сказал Ростан


Car l’amour — ô étrange et        nature! —

Vit d’inanition et meurt de nourriture. [72]


(NB! о Казанове однако этого не скажешь)) —


И даже досыта кормить нельзя, ибо долго не захочет. Дразнить или голодом или приправами (1001, но не больше!). И в итоге, так или иначе, — раз тело всё равно сдохнет! — Да раньше: при первой болезни lt;фраза не оконченаgt;

* * *

Снисхожу до, снисхожу, но не дома в ней, всегда недоумеваю: зачем? Уж поистине: в никуда. Как в стену.

* * *

Где старец тот Осип

С девицею свет-наш-явлéн?

Звезда-моя-россыпь,

Которая — в Град Вифлеем?

* * *

Орфей и Офелия — вода. —

* * *

(Стихи к Блоку: Как сонный, как пьяный, — Так плыли: голова и лира)

* * *

Я знаю, что это — ложь.

(Опять, вероломный, водишь!)

Есть улица, где живешь,

Земля, по которой ходишь.

* * *

Так, Господи, и мой обол — и т. д. весь конец стихов к Блоку.

* * *

1918 г. — Разгул Развала


1921 г. — Развал Разгула

* * *

О Морфее, посещающюем только царей и героев.

* * *

Здесь будущее в легкой дреме,

Там выбывшего — легкий прах…

Блаженная! что скажешь, кроме:

— Благословенна ты в женах!

* * *

(Стихи Вифлеем)

* * *

Аля: — Доглядеть сон про Блока.

* * *

За последние годы я ставлю встречи так, что меня заведомо нельзя любить, предпосылаю встрече — невозможность, — которой нет и есть только в моей предпосылке, которая есть моя предпосылка. — Не по воле, это делает всё во мне: голос, смех, манера: за меня.

* * *

Меня любил бы Платон.

* * *

(Стихи к сыну Блока, в Ремесле — Подруга)

* * *

…

Над своим сироткою,

Богородица моя,

Робкая и кроткая!

* * *

— И ты родишь Царевича ему…

* * *

Другая нам — синейшая — Нева!

* * *

Только через живую женщину с ребенком на руках я могу ощутить (полюбить) Богоматерь. Слишком мешают (охладили, отдалили) — картины.

* * *

Ангелы не голубые, а огненные. Крылья — не легкость, а тяжесть (сила).


И может быть я новое скажу

Об ангельской любови.

* * *

Экскурсии — экспедиции… Мне — Золотое Руно!

* * *

Дорогая Нlt;адеждаgt; Аlt;лександровнаgt; [73], я всё ждала, что Вы придете, во вторник говорила: в среду, в среду: в четверг… Но уж неделя прошла, как мы были у Вас с Алей. Вы никогда не придете.


Молодой человек, имени которого я не знаю, передал мне Ваши слова, из которых я поняла, что я Вами внутренне принята. М. б. сейчас Вам в Вашей жизни ничего не нужно нового, новое всегда — чужое, тогда пусть так и останется.


Я очень робка.


(Предыдущий абзац в скобках, очевидно я решила предпосылку невозможности — отставить.)


Мне бы очень хотелось Вас видеть и именно, чтобы Вы ко мне пришли, я так часто эти дни глядела на дверь и думала: как это будет? и всё слушала шаги — как некое чудо, которого ждала и не дождалась.


Я бы Вам тогда дала новые стихи, захватите книжечку.


Но м. б. Вам сейчас в Вашей жизни ничего не нужно нового, новое всегда — чужое, тогда пусть так и останется.


Стихи я Вам тогда пришлю письмом.


МЦ.


— На случай, если бы Вам захотелось придти, прошу, напишите заранее несколько слов, чтобы я наверное была дома.


Адрlt;есgt; мой: Борисоглебский пер.


д. 6, кв. 3

* * *

Запись С. (очень молодая, лет 18-ти, 19-ти — черновая, в кlt;оторgt;ой пишу — его):


Есть люди и люди. Одних мучают вопросы: чтó есть Бог, что есть вселенная, что есть пол, что есть человек.


А другие говорят: — Я не знаю Бога, но я знаю молитву. Вселенная — мысль о ней мне чужда и неприятна, но звездное небо, огонь, сушу, ветер и воду, но осень, весну, зиму и лето, но утро, вечер, ночь и солнце — кто обвинит меня в том, что я не чувствую вселенной?


Я не знаю, что есть пол, но живу любовью. А на вопрос: что есть человек, они ответят — Я.


Которая из этих двух пород ближе к Богу?

* * *

Явно первая, а не вторая, а вторая — явно я (как первая — явно он. Таким и остался. Такой и осталась.)


Философ — и поэт. 1932 г.

* * *

Еще две строки С., тоже обо мне:


На руке ее кольца — много колец. Они будут, а ее уже не будет. Боже, как страшно!

* * *

Не забыть о Блоке: разгружал на Неве баржи, не говоря кто. — На скамейке — H. A. Кlt;оганgt; — Как Вы думаете, я еще буду писать стихи?? На Воздвиженке: — Катька! — Долгая улыбка. — Может быть мне суждено умереть, чтобы ему воссиять. (О сыне.) Перламутровый крест с розами и икона. Макет Арлекина (Пьеро и Коломбина остались у Любовь Дмитриевны. Всё перечисленное — подарки сыну, видела глазами.) Вот откуда — Роза и Крест. Письма. Пушкинский росчерк. О сыне: — Если это для Вас важно — то и для меня важно. Всё зависит от Вас. — Если это будет сын, пожелаю ему одного: совести. — «Он был скуп на это» (автографы). Был на той войне добровольцем. На нынешней: — Освободите меня… Посмертная записка о Двенадцати. — Простите, что я не могу подать Вам руки (болела). Любящий сын: яичница и слезы (матери).

* * *

Аля — о Н. А. К. — Тело как кисея, любовь — как стена.


Снегурочка в последнюю минуту таяния.

* * *

Самозабвение: полнейшее самосознание при полнейшем забвении всего, что не ты: не то в тебе. — Другозабвение.

* * *

Женщины говорят о любви и молчат о любовниках, мужчины — обратно. (Мужчины этого слова и в рот не берут, как — снижающего: их мужской престиж бездушия.)

* * *

Похороненное на Кавказе монпансье.

* * *

Из малиновой певчей прорези

Ярохлещущий ледодых.

* * *

Доколе поэты — дотоле престолы.

* * *

Встреча с Н. А. К. — моей — из стихов к Блоку — Подругой.

* * *

Без стука — головка, потом всё тело. Всё тело — дымок.


— Здесь живет М. И. Ц.


(В дыму печки и махорки не разглядеть не только меня, но слона.)


До здорованья, до руки, так напрямик, что как бы пройдя сквозь стол, стоящий посреди комнаты и дороги, не останавливаемая ничем как взгляд:


— На этом портрете Александр Александрович не похож.


— На этом портрете Блок похож.


— Нет.


— Да.


Для пояснения: первое и единственное, что разглядела из двери: последнюю карточку Блока, в тетрадочный лист, просто приколотую кнопкой над обломком дивана, на котором сплю.


Впечатление тени, пригнанной Ревностью — лютейшей из всех: посмертной.


Здорованье: в руке — ничего.

* * *

Долго, сопротивляясь взлому, не говорю, что Блока — лично — не знала. Весь разговор из: (она) — Александр Александрович (я:) — Блок. Чувствую, что я неизмеримо богаче — и ближе. (Как много позже, в данном 1932 г. в разговоре с пушкинской внучкой: — до улыбки.)


Наконец, через какой-то срок, щадя как всегда — недоступную мне слабость, слабость, которой, со всей своей силой, в жизни — затерта ибо такие с Блоком, а не я — через lt;пропуск одного словаgt; пять минут моего уединенного торжества — сдаюсь.


— Я ведь Блока, лично, не знала…

* * *

Ее рассказ о том, как Блок читал мои стихи.


— После каждого выступления он получал, тут же на вечере, груды писем — женских, конечно. И я всегда их ему читала, сама вскрывала, и он не сопротивлялся. (Я ведь очень ревнивая! всех к нему ревновала!) Только смотрел с улыбкой. Так было и в этот вечер. — «Ну, с какого же начнем?» Он: Возьмем любое. И подает мне — как раз Ваше — в простом синем конверте. Вскрываю и начинаю читать, но у Вас ведь такой особенный почерк, сначала как будто легко, а потом… Да еще и стихи, я не ждала… И он очень серьезно, беря у меня из рук листы:


— Нет, это я должен читать сам.


Прочел молча — читал долго — и потом такая до-олгая улыбка.


Он ведь очень редко улыбался, за последнее время — никогда.

* * *

Два слова о H. A. К.


Показывала мне его письма — чудесным сильным старинным почерком — времен деда (Тургенева) а м. б. еще и Пушкина, показывала мне подарки сыну — розу и крест, Арлекина, иконку, показывала мне сына: Сашу с его глазами, его веками, его лбом, его губами (единственными). — Похож? похож? — показывала мне себя с сыном — портрет — где художник, нечаянно и нарочно, несколько устаршив ребенка, дал совсем Блока, — я сейчас с ранней обедни: сороковой день:


— Помяни за раннею обедней

Мила друга, светлая жена —

с декабря 1921 г. по 29-ое рlt;усскогоgt; апреля 1922 г. (день отъезда) растравляла меня невозможной назад-мечтой: себя — матерью этого сына, обожествляемого мною до его рождения (Вера Зайцева [74]: — «H. A. К. ждет ребенка от Блока и страшно боится, захочет ли он ходить с ней с таким животом», — стихи к Блоку читала с ним в себе!) преклоняла меня перед этим ребенком как пастухов перед Вифлеемским — всё это было, я — любила и ее и сына, было Благовещенье и Рождество — я ведь непорочного зачатия не требую, всякое зачатие непорочно, ибо кровь рождения смывает всё — а Блок был ангел: я ведь крыльев не требую —


В 1922 г., в мае, в Берлине, за столиком Prager-Diele [75], я — Альконосту [76], — только что приехавшему:


— Как блоковский сын?


— У Блока не было сына.


— Как не было, когда… Ну, сын H. A. Коган?


— Кажется, здоров. Но он никогда не был сыном Блока. У Блока вообще не могло быть детей. Да и романа никакого с ней не было.


— Позвольте, а сходство?..


— Сходство, действительно, есть. Его видела (женское имя, кажlt;етсяgt; поэтесса, секретарша какого-то петербургского Союза писателей или поэтов, — м. б., Гуревич) и говорит, что действительно — таинственно — похож.


— Но, милый, я этого ребенка видела: все блоковские черты. Сличите с детской фотографией! И письма видела…


— H. A. ведь — фантазерка, авантюристка, очень милая женщина, но мы все ее давно и отлично знаем и, уверяю Вас, никто, кроме Вас, этой легенде не верит. — Смеются. —


— Но письма, его рукой…


— H. A. могла подделать письма…


— И слово блоковское подделать: — Если это будет сын, я пожелаю ему одного — совести — ?!


— М. б. он и верил. Она могла его убедить. Я повторяю Вам, что у Блока не могло быть детей. Это теперь точно установлено медициной…


— После смерти?! — Голубчик, я не врач, и совершенно не понимаю, как такую вещь можно установить после смерти — да и при жизни. Не могло, не могло — и вдруг смогло. Я знаю одно: что этот сын есть и что это — его сын…


— Она ведь тогда жила с двумя…


— Хоть с тремя — раз сходство. Но, если даже на секунду допустить — для чего ей нужна была вся эта чудовищная комедия?! Ведь она целый мир могла убедить — кроме себя. И подумайте об этом чудовищном одиночестве: одна в мире она знает, что это не блоковский. Как же жить с такой тайной? А главное — зачем?


— Вы забываете, что у Блока было огромное наследство.


— Не понимаю. Иносказательное? Слава сына Блока??


— Вовсе не иносказательное, а самое достоверное литературное наследство, право издания на его книги. Ведь так — всё идет матери и жене, если же сын…


— А теперь довольно. Это — гадость. Вы м. б. издатель Блока? М. б. издателю Блока нужно, чтобы у него не было сына? И посмертная экспертиза не медицинская, а издательская…


Все (Геликон [77], Каплун [78], Эренбурги, другие) смеясь:


— М. И.! Да lt;одно слово стертоgt;! Чего же Вам так горячиться? Ну — блоковский, ну — не блоковский…


Я (слезы на глазах) — Это — посмертная низость!! Я видела письма, я видела родовой крест — розу и крест! — я видела как она этого ребенка любит…


Альконост: — Петр Семенович [79] его тоже очень любит…


Я, окончательно задохнувшись: — Я никогда у Вас не буду издаваться…


Альконост, с улыбкой: — Очень жаль.

* * *

Окончание:


1927 г., осень, приезд Аси.


— А как блоковский Саша?


— Марина, никто кроме тебя уже больше не верит в его блоковство. А ты знаешь, что говорит о нас H. A.: — «Какие странные эти Цветаевы — очень милые, но — зачем им понадобилось распускать слух, что Саша — блоковский??»


П. С. в нем души не чает. Мальчик чудовищно избалован — и больной: пляска Св. Витта. В прошлом году его возили на Океан, жили — H. A. и он где-то здесь во Франции. Я его не так давно видела. Он очень похож на старшего сына П. С. от другой жены: Витю.

* * *

Сергиевская ул. д. 7, кв. 12


Гольцев Б. В. [80] 3-08-75

                 3-63-26 Центропечать

                          с 11 ч. до 5 ч.

                 1-74-47 (дома, вечlt;еромgt;)

                 5-15-33 (кв. напротив, утром)

при Наркомпросе — деятели литературы и печати

                 пятнlt;ицаgt;, понедlt;ельникgt; (театр)

Рига Николаевская 20, кв. 1

      Кlt;нигоиздательстgt;во «Лира» — Башкирову [81].

* * *

Сейчас нужно печку топить и на минуточку (!) осадить писанье.

* * *

Аля: — М.! Вы знаете — кто Шер-Хан? Брюсов! Тоже хромой и одинокий, и у него там тоже Адалис. «А старый Шер-Хан ходил и открыто принимал лесть». Я так в этом узнала Брюсова. А Адалис — приблуда, из молодых волков.


(Книга Джунглей)

* * *

40-90-13 (Ольга Александровна Шор) [82] в 7 ч. — пятница — чтение. Угlt;олgt; Мlt;алойgt; Никитской и Скарятинского, д. 21, кв. 2 во двор и налево, в углу дверь в кухню, 2-ой этlt;ажgt;.

* * *

Мой кормилец и пожралец.

* * *

— Нет, нет, дружочек, не contact de deux épidermes [83], a всё тот же мой — восторг перерос вселенную.

* * *

1220 Копончук Игнат, Кузнецкий, 6, № IV Жилищный Земlt;скийgt; Отдел 45, 37.

* * *

Егорушку из-за встречи с С. М. В. не кончила — пошли Ученик и всё другое. Герой с которого писала, верней дурак, с которого писала героя — омерзел.


14-го декlt;абряgt; 1921 г.


— С кого ж как не с дурака — сказку? Во всяком случае, дело не в дурости героя. Не в дурости героя, а в схлынувшей дурости автора. (Пометка 1932 г.)

* * *

Замком по морде (Заместитель Коммиссара по Морским Делам).

* * *

Аля: — Спасибо, Марина, ешьте, я уже во сне наелась, — всё такие большие! (зерна курмы).

* * *

Аля, требующая, чтобы нашего дивана (который покупают: Кlt;огаgt;ны) не чинили.


Диван еще из Трехпрудного (залы) — полукругом, обитый синей, с красными цветочками, набойкой (NB! проще: набитый синим).

* * *

Стеной топимся (деревянные дома, разбираемые)


Стеной кормимся (книги и рамы, продаваемые)


Стеной успокоимся (— стенка)

* * *

Меж кроваткой и тетрадкой

* * *

Черная работа по стихам, это детские пеленки + возможность Байрона.


Имажинистская работа по стихам, это детские пеленки + невозможность Байрона.


Неизбывное стояние над корытом, где белье всё грязней и грязней.

* * *

(Перестаю вписывать, какие стихи пишу, ибо пишу всё время и можно проследить по Ремеслу. Буду помечать только большие вещи — или циклы.)

* * *

1922 г.


начинается строками:


Тайная страсть моя

Гнев мой явный —

Спи, враг!

(Могилы на Красной площади) [84]

* * *

Разговор


(в тетради записан Алей)


Я: — Марина! Что такое садóвая вода?


М.: — Не садóвая, а сóдовая. Это от изжоги — у тебя когда-нибудь бывает изжога?


Я: — Нет, это у Вас бывает изжога. Когда Вы видите автомобиль или издателя Всемирной Литературы.

* * *

Другой разговор:


М.: — Аля! Ты думаешь — она меня не обжулит?


Я: — Нет, М. Разве Вы не видели с каким видом она к Вам пришла? Как молодой змеиный попрошайка. А табак набивала, точно не табак, а золото. И косила на вас как (нарисована лошадиная голова)-пферд (штекенпферд). Научите как писать. — Хороша издательница!

* * *

Ошельмовала — и как! Не заплатив ни копейки, а главное, не дав корректуры, напечатала конец моего Конца Казановы (NB! только третью сцену, ибо первые две были у меня) с выпусками, пропусками и чудовищной обложкой: вместо гладкого и белого парика XVIII в. — черный виноградо-кудрявый, людовиково-четырнадцатый, а главное: за занавеской девушка, выносящая что-то вроде горшка.


Соиздатель — рыжебородый коммунист, кlt;оторgt;ый впоследствии поручился за мою благонадежность и порука кlt;отороgt;го чуть было не угробила моего отъезда, ибо до него еще был, за всякое, исключен из партии. Кажется — некто Яковлев, но не ручаюсь.


1932 г.

* * *

По нагориям,

По восхолмиям,

Вместе с пильнями,

С колокольнями…

и т. д.


Потом:


Суть — двужильная,

— — — —

Вместе с пильнями,

С наковальнями…

* * *

Бьюсь, бьюсь, бьюсь. Знаю только одно, что слово должно быть длинное, во всю строку lt;приписка между строк: как самохвальнаяgt; — слышу его — и знаю, что его нет. Развалины, оскалены, охальные, двуспальная, сусальная, — поминальная — нелепость, но длина та… Словом, целый день — до вечера — и ничего не найдя — сплю.


Утром, первое с чем просыпаюсь:


ЧУЖЕДАЛЬНАЯ


— Самó.


Это чужедальная всегда ощущаю как чудо.

* * *

Аля:


— Вас надо сжечь, чтобы Вас согреть, да и то Вы из гордости будете говорить, что Вам холодно.

* * *

Аля, после музыки Скрябина (слушала у Тlt;атьяныgt; Фlt;едоровныgt;, играл Чабров) — внезапно:


— Скрежещущий ультрамарин. Стуканье старых зубов о новые, — кастаньеты из собственных костей. Оголенные мускулы демонских крыльев. Недобрый сон с добрым намерением. Знаете от чего умер Скрябин? Он умер от заражения крови, — это даже показательно: отравление музыкой. Весь треск огней всех адов. Вся непобедимость побежденного ада.


16-го рlt;усскогоgt; января 1922 г.

* * *

Слезы, пролитые у дверей богатых.

* * *

Drache и Rache — и всё Nibelungenlied. [85]

* * *

Над стихом «Слезы на лисе моей облезлой» Алина надпись: ДИВНО НРАВИТСЯ.

* * *

Из письма к N.


Рука дающего не помнит, помнит только рука берущего.

* * *

Как бы с превращением разделяющих наши тела вёрст — в вершки, вершки, разделяющие наши души, не превратились бы в вёрсты!

* * *

(Пиша Дочь Иаира:)


Бледность можно толковать как отсутствие краски, можно — как присутствие белизны, серизны.


Итак: отсутствие, доведенное до крайности, есть присутствие.


Итак: смертная бледность, очевидно, румянец иной жизни.

* * *

(Стих, не вошедший в Ремесло:)


Чтó это — крылом и звоном

Легкий сон тревожит мой?

Это там, за тихим Доном —

Белый лебедь боевой.

* * *

Что это — свинцом и стоном

Зубы сдвинуло мои?

Это там, за тихим Доном

Лебединые бои!

* * *

Крик: — Марина!

* * *

Как ударюсь лбом о плиты,

Разом крылья разведу.

Вострокрылой соколихой —

В лебединую страду!

* * *

Выноси, народ-мой-вихри!

Вскачь над        Москвой!

          лювой |

Вострокрылой | воронихой

Смерть — над Областью Донской!

* * *

Крик: — Марина!

* * *

Кто это — навстречу зорям,

Белый — с именем моим?

Это там, за синим морем —

Белый лебедь невредим!

* * *

Исполать Святой Егорий —

Лебединые Бои!

Это там за синим морем —

Невредимые мои!

* * *

5-го русскlt;огоgt; февраля 1922 г.

* * *

— Ваши стихи, Марина, прямо Петербург по крепости!


(Аля — 9-го рlt;усскогоgt; февраля 1922 г.)

* * *

Сон (Встреча)


Мы с Алей читаем книгу про декабристок Гагариных: описание фамильных черт Гагариных: горбатый нос, черные глаза, смуглота. Изба — снег — мертвый торговец. И вот мы уже сами те мать и дочь, всё это с нами. Ложимся, леденея: она от меня, я — от нее (торговец!).


Южный кавказский город: свет, — сквозь jalousies [86]— утро. Голоса. Мы с Алей бесконечно-долго возимся. Наконец С. впрыгивает в окно: целуемся. Оба настороже, неловкость и самоуверенность. У меня чувство: неверно, надо было дать мне войти, сидя не встречают. Аля грязная от слёз (капризы) и двусмысленная фраза С. — «Она то, что я вижу, превосходит». Дама лет 5-ти, в балахоне, с кlt;оторgt;ой С. на ты и по именам: — Саша — Сережа. Мысль: — «Старая дура передо мной хвастается» и отражение себя в зеркале: — «Ну и я недурна! Есть что любить».


Обход сада. Огромное количество собак: безумно-лающий Одноглаз (Коктебель, голодная смерть), издыхающий Лапко, розовый от парши Шоколад, идем то с С., то с Пра [87], то с Максом [88]. Пра говорит, что можно снять крышу и лазить прямо сверху. (Крышей кормит скот.) Я советую уехать. Откуда-то изнизу (мы на камне) грозные морды голодающих быков и коров, одна корова — рогастая — страшна. Макс в белом балахоне вежливо и стойко ее заклинает.


Кабинка (на суше). Лакированные белые стены. Морские флажки. (Тот Новый Год из стихов!) Много народу. Старуха, которая ложечкой (смиренно) вылавливает довесок бублика из чьего-то кофе, и, робко: — «Вот, я 41/2 брала, мне довесок сухой-то и положили». С нее за этот сухой довесок — вычитают. Я, мысленно: — «О, черти! Только гроза прошла, вся кровь — и опять за прежнее!»


Входит другая прислуга. — «Барин, какие очереди-то на площади за зельтерской!» Я, смутно: — «Умрем от жажды», вслух: — «Разве воды нет?» — «Это с мешками от зельтерской стоят. Да кто их знает — нынче есть, завтра нет».


Мы с С. одни. Я, вынимая нашейную цепочку: — «С., поглядите!» Он, разглядывая: — «У меня такой же, вот…» Выцветшая ленточка, число: «17-го января, 75 мин., секунд…» Медаль lt;рисунок овалаgt; фарфоровая: синее морское сражение, тонущий парус. Прислуга: — «Ох, барин, лучше спрячьте! Не дай Бог — придут! Нет, лучше разбейте, а я осколки вынесу…» Я, смутно: — Предаст! Из-за этого погибают. — Уходит. Я, С.: — С. Уедем-те! (В Москву? Пайки? Ему? Нет!) — «С.! В настоящую заграницу! Ну, Вы будете играть!»


С., таинственно: — Разве я могу играть?


Гляжу: лицо одутлое, бледное, блудяще-актерское. В профиль — он, прямо — не узнаю.


Сон обрывается.

* * *

11-го февраля 1922 г., ночь.

* * *

Сон как бы из глубины опыта с белыми: Крыма до: последнего Крыма.


Начало: Гагарины — явный след рассказов Т. Ф. Сlt;крябинойgt; о Киеве. Морская кабинка с флажками — из пражского письма С. Конец (пайки — ему?! нет!) явно мой, как и мое — видение актерства (лицо бледное, одутлое, блудливое) в кlt;оторgt;ом его С. не вижу — и не узнаю.


(Пометка 1932 г.)

* * *

Матерщина ты моя,

Безотцовщина!

* * *

(Россия 1918 г. — 1922 г.)

* * *

Список: (драгоценностей за границу)


Кадушка с Тучковым


Чабровская чернильница с барабанщиком


Тарелка с львом


Сlt;ережинgt; подстаканник


Алин портрет


Краски


Швейная коробка


Янтарное ожерелье


Алиной рукой:


Мои Валенки, Маринины башмаки


Красный кофейник, примус


Синюю кружку, молочник


Иголки для примуса

* * *

Москву 1918 г. — 1922 г. я прожила не с большевиками, а с белыми. (Кстати, вся Москва, моя и их, говорила: белые, никто — добровольцы. Добровольцы я впервые услыхала от Аси, приехавшей из Крыма в 1921 г.) Большевиков я как-то не заметила, вперясь в Юг их заметила только косвенно, тем краем ока, которым помимо воли и даже сознания отмечаем — случайное (есть такой же край слуха) — больше ощутила, чем заметила. Ну, очереди, ну, этого нет, ну, того нет — а то есть!


Еще могу сказать, что руки рубили, пилили, таскали — одни, без просвещающего lt;под строкой: направляющегоgt; взгляда, одни — без глаз.


Оттого, м. б., и это отсутствие настоящей ненависти к большевикам. Точно вся сумма чувства, мне данная, целиком ушла на любовь к тем. На ненависть — не осталось. (Любить одно — значит ненавидеть другое. У меня: любить одно — значит не видеть другого.) Бlt;ольшевиgt;ков я ненавидела тем же краем, которым их видела: остатками, не вошедшими в любовь, не могущими вместиться в любовь — как во взгляд: сторонним, боковым.


А когда на них глядела — иногда их и любила.


Может быть (подчеркиваю!) — любить: не коммунизм (настаиваю!), а могилы на Красной Площади, мой, восемнадцатого года, разбой, молодых командиров войны с Польшей и многое другое мне помешала моя, заведомая, сразу, до-Октября любовь к белым, заведомость гибели — их и их дела, вся я до начала была замещена lt;сверху: заполненаgt;.


Любить бlt;ольшевикgt;ов мне не дала моя — сразу — до начала — вера в окончательность их победы, в которой столько раз — и так сильно — сомневались они.

* * *

(Пометка 1932 г. Не разрабатываю.)

* * *

Родство вещей через слово: семьи, семейства слов.


Голуби: горох: жемчуга.

* * *

Почему я всегда, выходя из двери, иду в обратную сторону, в которую сюда — не шла. М. б. от чуждости — всей моей сущности — самого возвращения (по следам), от исконного дальше (мимо!).


Или просто — дефективность? (такая-то точечка в мозгу).

* * *

Честь — вертикаль. Совесть — горизонталь. Честь дана только горным народам, как совесть только дольним. — Проверить. —

* * *

(Сугробы, Масляница [89], разное)

* * *

Золоторыбкино корыто?

Еще кому-нибудь!

Мне в этом имени другое скрыто:

Русь говорю как: грудь.

* * *

Для записной книжки:


Ворожба по сугробам. — Весна: дребезг — ударная весна (весна в ударном порядке)


        — что даже весна

У нас | — в ударном порядке!

  них |

Не улицы — пролеты. Тротуары плывут небом. «Высугробить». — Но сугробов тех не высугробить. — Оглядываться в будущее. Сон у Б-сов под шубами. — Цветной стереоскоп. — Через сонные пространства. — С лихвой — коновязь — чебезга. —


Я, кому-то, о польском золотом корридоре: — Трагический транзит.

* * *

Аля: — «М.! Знаете, у Вас сейчас вид всех свобод — как их изображают: волосы змеевидные, плечо вперед и всё существо как-то дыбом».

* * *

Я кому-то: — Я наверное любила бы гребенки… (видение высоких коралловых гребней времен Валерииной матери [90] — или много раньше: le peigne implanté [91] — Неаполь).


Любила бы — если бы что? Очевидно, если была бы женщиной.

* * *

Женственность во мне не от пола, а от творчества.


Парки сонной лепетанье — такая.

* * *

Да, женщина — поскольку колдунья. И поскольку — поэт.

* * *

Февраль 1922 г.

* * *

Здесь кончается моя старая верная московская тетрадь (черепаха, ящерица, та, которую десять лет спустя с любовью грею на солнце). (1932 г.)

* * *

Несколько записей, случайно не внесенных и относящихся к марту 1921 г., т. е. к году до:

* * *

Кто закон голубиный вымарывал?

* * *

Непереносным костром в груди

Вражда — вот пепл ее, на бумаге.

Непереносны на площади

Чужие гимны, чужие флаги.


Непереносно, когда рожден

Сынóм, сыновнейшим из сыновних,

Святые ризы делить с жидом

И миновать ее гроб на дровнях.


И знать, что тело ее черно,

Что вместо матери — тлен и черви.

О, будьте прокляты вы, ярмо

Любви сыновней, любви дочерней!


И знать, что в каждом она дому,

И что из каждого дома — вынос.

— Непереносно! — И потому

Да будет проклят — кто это вынес!

* * *

Март 1921 г.

* * *

Изнемогая как Роландов рог…

* * *

Как нежный шут о злом своем уродстве

Я повествую о своем сиротстве…


За князем — род, за серафимом — сонм,

За каждым — тысячи таких как он,


Чтоб пошатнувшись — на живую стену

Упал и знал — что тысячи на смену!


Солдат — полком, бес — легионом горд,

За вором — сброд, а за шутом — всё горб.


Так, наконец, усталая держаться

Сознаньем: перст и назначеньем: драться


Под свист глупца и мещанина смех

— Одна из всех — за всех — противу всех! —


Стою и шлю, закаменев от взлету

Сей громкий зов в небесные пустоты.


И сей пожар в груди тому залог

Что некий Карл тебя услышит, Рог!

* * *

Март 1921 г.

* * *

Не в споре, а в мире —

Согласные сестры.

Одна — меч двуострый

Меж грудью и миром

Восставив: не выйду!

Другая, чтоб не было гостю обиды —

И медом и миром.

* * *

Дети литературных матерей: литераторов — или жен (т. е. нищих и не умеющих шить (жить!)) всегда отличаются необычайностью одежды, необычайностью обусловленной: необычайностью вкусов и случайностью (несостоятельностью) средств к осуществлению.


Пример: Мирра Бальмонт, которую — улица Революции 1920 г. — всегда водят в белом, т. е. грязном — и разном.


Пример: Аля — в мальчиковых рубашечках, схваченных юнкерским поясом и моей работы берете с георгиевской ленточкой.

* * *

Не только дети — сами матери (мое полотняное красное московское и мое полотняное синее берлинско-парижское, мои паруса, моря полотна!).


И отцы (шляпа Бlt;альмонgt;та, галстук Чирикова, шарф Пастернака), — без различия дара и возраста. О цилиндре и плисовых шароварах Есенина не говорю, ибо — маскарад, для других, я говорю о кровном, скромном, роковом.

* * *

О Боже ты мой, как объяснить, что поэт прежде всего —СТРОЙ ДУШИ!

* * *

Аля: винный (от невинный)


затменные фонтаны

* * *

Девочка на улице, при виде нас с Алей:


— Мне жалко эту маму! Она стра — ашная!

* * *

Ребенок, щурящийся чтобы увидеть собственные глаза.

* * *

J’ôte ce baiser. — J’ôte ces claques. [92]


(Ариадна Скрябина в детстве)

* * *

Март 1921 г. — пробуждение у Али любознательности (март, кlt;отороgt;го в моей жизни никогда не было).

* * *

Аля, читающая книгу про птиц и зверей:


— М.! Я ведь птиц люблю, а не органы!

* * *

Предисловие к Егорушке:


Житие Егория Храброго мною не вычитано и не выдумано. Оно мне примечталось. Таким и даю.


МЦ.


или, короче:


Егорий Храбрый


— примечтавшееся житиé —

* * *

Волосы — после мытья — звенят.

* * *

Аля: — М.! Ее душа не полетит не потому что она грешная, а потому что она грузная. Ее душа — плоть.

* * *

Заложенное в тетрадку начало письма к Эlt;ренбурgt;гу:


Москва, 7-го новlt;огоgt; марта 1922 г.


Мой дорогой!


Сегодня у меня блаженный день: никуда не ходила, шила тетрадку для Егорушки (безумно-любимая вещь, к которой рвусь уж скоро год) и писала стихи. И теперь, написав С., пишу Вам. — Все счастья сразу! — Как когда слушаешь музыку. (Там — все реки сразу.) Писала стихи Масляница, трепаные как она сама.


Сегодня за моим столом — там, где я сейчас сижу, сидел Чабров. Я смотрела на него сверху: на череп, плечо, пишущую руку — и думала: так я буду стоять над пишущим Эlt;ренбурgt;гом и тоже буду думать свое.


Чабров мой приятель: умный, острый, впивающийся в комический бок вещей (особенно мировых катастроф!) прекрасно понимающий стихи, очень причудливый, любящий всегда самое неожиданное — и всегда до страсти! — лучший друг покойного Скрябина.


Захожу к нему обычно после 12 ч. ночи, он как раз топит печку, пьем кофе, взаимоиздеваемся над нашими отъездами (— Ну, как Ваш? — А Ваш — как?) никогда не говорим всерьез, оба до задыхания ненавидим русскую интеллигенцию. Но он — дворянин, умеющий при необходимости жить изнеженной жизнью [93], а я? кто я? даже не богема.


У него памятное лицо: глаза как дыры (гиэна или шакал), голодные и горячие, но не тем (мужским) — бесовским! жаром, отливающий лоб и оскал островитянина. При изумительном — как говорят — сложении (С. видел его в Покрывале Пьеретты — Арлекином, говорил — гениален (пантомима)) при изумительной выразительности тела одет изо дня в день в ту же коричневую куцую куртку, не от безденежья, а от безнадежности. Мы с ним друг друга отлично понимаем: à quoi bon? [94]

* * *

(Письмо не кончено)

* * *

Здесь, на этом письме, окончательно кончается моя старая черепаха.

* * *

После черепахи была еще тетрадь — черновик Переулочков (а м. б. на листках?) — последней вещи, которую писала в России.