Марина Цветаева ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПОСЛЕДНИЕ ВЫПИСКИ ИЗ ТЕТРАДЕЙ — ОСТАВЛЯЕМЫХ

Не об том сердце болит,

Который рядом сидит

А об том сердце болит

Который издали глядит.

(Частушка Переяславль-Залесского уезда)

Черновик письма к Вильдраку[1]

Cher Monsieur,

J’ai bien reçu Votre lettre et Votre livre, et si je ne Vous ai pas répondu plus tôt, c’est pour ne pas Vous faire de vacances littéraires. Mais puisque Vous voilà rentré…

Vous me demandez pourquoi je rime?

Je suis chrétien,

J’ai un petit chien

Qui mange du pain

Tous les matins

(Jacquot, fils de l’épicier d’en bas, 6 ans)

Si le dit auteur de ce quatrain avait dit: — Je suis baptisé, j’ai un petit chien auquel je donne à manger tous les jours — ça ne me dirait rien, ni à lui non plus, ni à personne: ça ne serait rien. Et voici que cela est.

Voici, Monsieur, pourquoi je rime.

Des vers non rimes sont (ou me font, à de rares exceptions près l’impression de) vers à écrire: l’intention y est — rien qu’elle.

Pour qu’une chose dure il faut qu’elle soit chanson, chanson étant elle-même son accompagnement musical, accomplie en elle-même, ne devant rien à personne.

(Pourquoi je rime? Comme si on rimait — pourquoi! Deman-dez le peuple — pourquoi il rime. L’enfant — pourquoi il rime. Et les deux — ce que c’est que rimer.)

…Voici, peut-être, un essai de réponse à Votre léger reproche sur lt;пропуск одного словаgt; du son au détriment du mot et du sens dans mes vers.

Cher ami, c’est toute ma vie que je l’entends, que je l’attends.Vous avez visé juste et, ne connaissant rien de moi, à prémière vue (ouïe!). Vous avez été plus lt;пропуск одного словаgt; que les autres, ayant mis en présence non seulement le son et le sens, mais (troisième puissance!) le son et le mot. Et voici que Votre reproche — au lieu de m’indigner — ou m’ennuyer — ou m’attrister — m’intéresse, comme matière à discussion où je pourrai moi-même en apprendre long. (J’écris pour comprendre — c’est tout ce que j’ai à dire sur mon métier.)

Cher Monsieur, ce n’est pas mon Gars, ce n’est pas moi-même, c’est ma cause, une cause que je défends. Ne confondez donc pas!

Si Vous m’indiquez tel ou tel endroit obscur — ou non réussi — ou mal-sonnant — je ne Vous en serai que reconnaissante — surtout en ma qualité d’étrangère. Je peux rimer mal — d’accord, mais que la rime soit en elle-même un mal — cela, je ne Vous l’accorderai jamais.

(Oh, surtout ne Vous fâchez pas! Si je m’emporte ainsi — ce que j’ai confiance —)

Votre livre. Savez-Vous qu’il me rappelle beaucoup Rilke, le Rilke des Cahiers. Votre livre — un coeur mis-à-nu, sans la defence de la forme, Votre livre — dit, non écrit et par conséquent senti, ouï, non lu. Je l’ai relu trois fois. Il y a aussi beaucoup de moi dans Votre livre (le cas de croire sur parole!) je me reconnais presqu’à chaque page, surtout dans Etre un Homme — et surtout dans:

Et si tu vas un jour chez ceux qui ont de l’or —

et surtout dans:

— Sans que leur voix se trouble ordonnant

qu’on les serve

— surtout dans ce serve, qui, ici, a le poids du substantif, que j’aurais mis, moi, en ithaliques, que j’ai lu, moi, en ithaliques.

(«Madame elt;sgt;t servie», celle qui le dit et celle qui l’est n’y pensent pas, mais Vous — moi — poètes — ouïe prolongée — y pensons pour elles: — servie par mes deux mains — ses deux mains dorées diamantées et oisives — par ces deux miennes, etc. C’est bien cela?)

L’auberge, c’est tout à fait Rilke, Histoires du Bon Dieu, son dedans des choses. Si je dis Rilke — ça veut dire fraternité. Faire du Rlt;ilkegt; est impossible, on naît, on est Rlt;ilkegt;. (On ne naît pas Rilke. 5 Août 1938 — en copiant.) Vous êtes, dans ce livre d’amour, son frère en humanité, son «frères humains…», son frère-arbre, frère-loup.

Et ce qui me touche — je ne saurais même pas dire et ne voudrais même pas savoir pourquoi, c’est ce mot gentil, gentille, qui Vous revient si souvent, ce mot si humble si peu usité en vers.

…Voici un cavalier sans cheval!

Dans cette ligne Votre choix dans la vie — ou avant la vie — est fait.

A un cheval qui veut, a un bréviaire qui veut, mais être (cavalier, prêtre, lt;пропуск одного словаgt;) sans avoir — c’est l’orgueil ou le refus suprême.

Comme je le connais, ce cavalier sans cheval.

Au revoir, cher Monsieur, à Vous de vouloir me voir. Si je ne Vous avais pas envoyé de manuscrit je me sentirais envers Vous aussi libre que vis à vis de Votre livre: âme à âme (admirez ces trois a!) mais — Vous avoir prié de me lire — me gêne et c’est pour ça que je me tairai jusqu’à ce que Vous parliez.

MZ

(Еще отрывок — м. б. первого письма)

…Ne Vous paraît-il pas et n’est-il pas étrange que je me sois adressée, moi, rimeur passionné, entre tous — à Vous, ennemi hautain de la rime? Et n’aurait-il pas été plus simple (?) d’amener mon Gars au camp ami (s’il en existe) des rimeurs.

D’abord et en tout: mon instinct cherche, trouve et crée toujours des obstacles, c’est-à-dire je les crée d’instinct: dans la vie comme dans les vers.

Ainsi — j’ai eu raison selon moi.

Secondement: il existe entre nous des liens familiaux: Russie, Pasternak et surtout par-dessus tout — Rlt;ilkegt; — qui comme je le viens d’apprendre par Votre lettre — Vous avait choisi, lui aussi, entre tous — lui, que je peux nommer simplement le Poète. Non: la Poésie.

Ainsi — j’ai eu encore une fois raison — selon lui.

Tout ceci pour Vous dire que je viendrai avec grand plaisir ce mardi à 4 hlt;euresgt;, 12, Rue de la Seine.

P. S. Votre gentil petit quatrain sur la tante qui en balayant ses planches avait trouvé une orange — est plein de sens — et de soleil: dimanche: beau soleil! planches: parquet clair! orange: orange! — et la vieille tante coiffée en Marat dans sa baignoire — mais voici que je m’embarque — et que je Vous dégoûte.

P. P. S. Mon Jacquot ne connaît pas de cantiques puisque ses parents sont païens et qu’il va à la communale. C’est la rime (nécessité de rimer à chien) qui l’a chrétiénisé. On commence par dire, on finit par faire (être).

Ces deux P. S. — un peu pour rire: pour Vous faire sourire.

P. S. 3-me: Et ce dont par quoi j’aurais dû commencer: ce chien existe réellement: Zig, dévoreur d’ordures.

Милостивый государь,

Я давно получила Ваше письмо и Вашу книгу,[2] и не ответила Вам раньше только потому, что не хотела устраивать Вам литературного отпуска. Но поскольку Вы уже вернулись…

Вы меня спрашиваете, почему я рифмую?

У меня на шее крест,

У меня собачка есть,

Когда утром я встаю,

Я ей хлебушка даю.

(Жако, сын бакалейщика под нами, 6 лет)

Если бы указанный автор данного стишка сказал: — Я крещен, у меня есть собачка, которую я каждый день кормлю, — это ничего не сказало бы ни мне, ни ему самому, вообще никому: этого бы просто не было. А так — есть.

Вот, сударь, почему я рифмую.

Нерифмованные стихи суть (или кажутся мне, за редкими исключениями) — стихи, подлежащие написанию: замысел — не более.

Чтобы вещь продлилась, ей надо быть песней, песня, будучи сама себе музыкальным аккомпанементом, целокупна, ничем никому не обязана.

(Почему я рифмую? Будто рифмуют почему-либо! Спросите народ — почему он рифмует. Ребенка — почему он рифмует. И обоих — что такое рифмовать.)

…Вот возможная попытка ответа на Ваш легкий упрек в lt;пропуск одного словаgt; звука (-ом?) в ущерб слову и смыслу в моих стихах.

Дорогой друг, всю свою жизнь я слышу этот упрек, просто жду его. Вы попали в точку, ничего не зная обо мне, с первого взгляда (слуха!). Вы оказались более lt;пропуск одного словаgt; других, сопоставив не только звук и смысл, но и (третью силу!) — звук и слово. И Ваш упрек — вместо того, чтобы возмутить меня — или раздосадовать — или огорчить — меня заинтересовал, как повод к диалогу, из которого я сама могла бы многое узнать. (Я пишу, чтобы понять — вот что я могу сказать о своем ремесле.)

Милостивый государь, я защищаю не своего «Мóлодца», не себя, а свое дело, само дело. Не путайте одно с другим!

Если Вы укажете мне то или иное темное — или неудачное — или не звучащее место — я Вам буду только благодарна, — тем более, что я иностранка. Я могу дурно рифмовать — согласна, но чтобы рифма сама по себе была злом — в этом я никогда не соглашусь с Вами.

(Только не сердитесь! А если я горячусь, то лишь от доверия —)

Ваша книга. Знаете, она мне очень напоминает Рильке; Рильке «Записок».[3] Ваша книга — обнаженное сердце, не защищенное формой; Ваша книга — сказана, не написана, и посему слушается, не читается. Я перечла ее трижды. В ней много и моего (поверьте на слово!), я узнаю себя почти на каждой странице, особенно в «Быть Человеком»[4] — и особенно в:

И если будешь с теми, кто владеет златом —

и особенно в:

— Бесстрастным голосом велеть им подавать

особенно в этом подавать, которое здесь в весе существительного, которое для меня выделено курсивом, которое я прочла — курсивом.

(«Кушать подано, мадам» — та, кто подает, и та, которой подано, об этом не думают, но Вы — я — поэты — продленный слух — думаем за них: подано моими двумя руками — ее двум рукам, раззолоченным, унизанным бриллиантами, праздным, вот этими двумя руками, и т. д. Так?)

«Постоялый двор»[5] — это просто Рильке «Историй Доброго Бога»,[6] его скрытая суть вещей. Когда я говорю Рильке — я имею в виду братство. Сделать как Рильке невозможно, надо родиться, надо быть Рильке. (Рильке не рождаются. 5 августа 1938 г. — при переписке.) В этой книге любви Вы его брат в человечестве, lt;вспомнитеgt; его «братья человеческие…», его брат-дерево, брат-волк.

И что меня особенно трогает — и даже не могу сказать, и даже не хочу знать, почему — это слово: милый, милая, столь часто повторяемое Вами, такое скромное, так редко встречающееся в стихах.

…Вот всадник без коня![7]

Этой строкой Ваш выбор в жизни — или прежде жизни — сделан.

Кто хочет имеет коня, кто хочет имеет молитвенник, но быть (всадником, священником, lt;пропуск одного словаgt;) не имея — в этом высшее достоинство или высший отказ.

Как я его знаю, этого всадника без коня.

До свидания, милостивый государь, до Вашего желания меня увидеть. Если бы я не послала Вам рукописи, я бы чувствовала себя с Вами столь же свободной, как наедине с Вашей книгой: душа с душой (полюбуйтесь этими тремя а!), но моя просьба прочесть рукопись смущает меня, и посему умолкаю до Вашего оклика.

МЦ

…Вас не удивляет и вообще не странно ли, что я, страстная рифмачка, обратилась из всех — именно к Вам, ревностному врагу рифмы? Не проще ли (?) было бы направить моего «Мóлодца» в дружественный стан (если таковой есть) рифмачей?

Прежде всего и всегда: мой инстинкт ищет, находит и создает преграды, иначе говоря, я действую инстинктивно: в жизни, как в стихах.

Так, я оказалась права по-своему.

Во-вторых: нас с Вами связывают узы родства: Россия, Пастернак и до всего и поверх всего — Рильке — которого, как я сейчас узнала из Вашего письма. Вы тоже избрали, тоже его, из всех — его, того, кого я именую просто Поэт. Нет: Поэзия.

Так, я еще раз оказалась права — по-его.

Этим всем я только хочу сказать Вам, что с большой радостью приду в этот вторник к 4 ч. на улицу Сены, 12.

P. S. Ваше милое четверостишие про тетушку, которая, подметая пол, нашла апельсин, полно смысла — и солнца: воскресенье: солнечный свет! пол: сияющий паркет! апельсин: оранжевый! — и старенькая тетушка, повязавшая голову, как Марат в ванне — но меня понесло и Вы уже досадуете.

P. P. S. Мой Жако не знает псалмов, ибо его родители неверующие и ходит он в коммунальную школу.[8] И только рифма (потребность зарифмовать собаку) сделала его крещеным. Начавшись словом, кончается делом.

Эти два P. S. — шутки ради: просто чтобы Вы улыбнулись.

P. S. 3-ий: А вот с чего мне следовало бы начать: собака действительно существует: Зиг, любитель помоек. (фр.)]

(Из дружбы с Ш. Вlt;ильдракомgt; ничего не вышло: дружбы не вышло. Попереписывались — по поводу моего Gars — ни в чем друг друга не убедили — и не разубедили — я поэт, он — нет (и поэт: à ses heures,[9] a y меня — ни часу, чтоб не) несколько раз встретились — в гостиной, с гостями, — в столовой, с семьей — и потом кончилось: понемножку. Сошло на нет.)

Отрывок письма к Б. П.

…Баллада хороша.[10] Так невинно ты не писал и в 17 лет — она написана тем из сыновей (два сына), который крепче спит. Горюю о твоем. Но — изнутри Жени, не мальчика.[11] Какое блаженство иметь тебя — отцом раз, тебя отцом на воле — два. Если он твой — ему лучшего не надо. Ты бы в детстве дорого дал — за себя, отсутствующего.

Бlt;орисgt;, из памяти: когда я через Смиховский холм (мою «гору») шла от С. к Рlt;одзевичуgt; и через Смиховский же холм — от Рlt;одзевичаgt; к С. — туда была язва, оттуда рана. Я с язвой жить не могла. (Помнишь того богача из хрестоматии, созвавшего друзей и в конце пира — под пурпуром — показавшего им язву? Ведь пировали — они.) Моя радость, моя необходимость в моей жизни не значили. Точнее: чужое страдание мгновенно уничтожало самую возможность их. С. больно, я не смогу радоваться Рlt;одзевичуgt;. Кто перетянет не любовью ко мне, а необходимостью во мне (невозможностью без). Я знала — да так и случилось! — что Рlt;одзевичgt; обойдется. (М. б. за это и любила?!)

Катастрофа ведь только когда обоим (обеим) нужнее. Но этого не бывает. Для меня весит давность. Не: nous serions si heureux ensemble! — nous étions si malheureux ensemble![12]

Я не любовная героиня, Борис. Я по чести — герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце, и голова.

С Рlt;одзевичаgt; — никого не любила. Его вижу часто, он мне предан, обожает Мура, ничего не чувствую.

Вот тебе мой опыт.

У тебя еще сложнее: ведь и у нее — свое, тот же выбор. Но, верь моему нюху: четверо легче чем трое, что-то — как-то — уравновешено: четверостишие. Трое, ведь это хромость (четыре ноги). И еще: весь вес на одном (центральном: ней — как тогда — мне). Нет, слава Богу, что — четверо.

Еще, Бlt;орисgt; — уезжает Е. А. Иlt;звольскаяgt;, раздает книги, как зверей — в хорошие руки — и вот частушка Переяславль-Залесского уезда:

Не об том сердце болит —

Который рядом сидит,

А об том сердце болит —

Который издали глядит.

Выиграет тот кто проиграет.

Только расставшись с Рlt;одзевичемgt; я почувствовала себя вправе его любить и любила напролет — пока не кончилось.

Не совет. Пример. Отчет.

Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины[13] к Гёте. Большой Терезы[14] — к Богу. Безответную. Безнадежную. Без помехи приемлющей руки. Как в прорву. (В огромную ладонь — прорвы. В проваленную ладонь — прорвы.) Что бы я с тобой стала делать дома? Дом бы провалился, или бы я, оставив тебя спящим и унося в себе тебя спящего — из него вышагнула — как из лодки. С тобой — жить?!

Дай ей Бог всего этого не знать, быть просто — счастливой, отстоять тебя у совести, Бога, богов, тебя. (NB! что же у нее останется?? 1938 г.)

…А знаешь — дела дивные! — раскрываю Гёте «Aus meinem Leben» и — эпиграф: — Es ist dafür gesorgt, dass die Bäume nicht in den Himmel wachsen[15] — т. е. то, что постоянно, всю жизнь говорю о себе и своей жизни я — только у меня:

— Es ist von Gott besorgt, dass die Bäume[16] —

Ну — обнимаю.

Cher Jean Chuzeville,

Vous souvenez-Vous encore de moi? Vous étiez tout jeune, nous étions tous jeunes. C’était Moscou. C’était Noël. C’était la neige. Vous écriviez des vers. J’écrivais des vers. Nous les lisions à M-elle Hélène Guedwillo.

Vous aimiez Francis Jammes, j’aimais Edmond Rostand. Mais on s’entendait bien. M-elle Guedwillo aimait les vers et la jeunesse.

Arrivée en 1925 à Paris je n’ai jamais renoué avec personne — de mon enfence. Chaque passé est passé, celui-là (Guerre, Révolution) était le Passé absolu, total, n’ayant jamais existé.

Mais jamais, aussi, je n’ai entendu nommer Votre nom sans la vision de: Moscou — neige — Noël — lunettes — jeunesse — vision aussitôt traduite par un sourire qui mettait entre mon interlocuteur et moi plus de distance que de 1909 à 1930. Je Vous mettais du côté de ma jeunesse, l’interlocuteur restait dehors.

Cher Jean Chuzeville, quand M-me G-ky m’a transmis Votre souvenir, je eu le sentiment — ne craignons pas les grand mots, toujours petits devant nos sensations — dlt;egt; résurrection: non de la Votre, de la mienne propre, de la moi d’alors.

Une chose sans témoins n’a jamais existé.

C’est moi — la chose sans témoins.

Cher Jean Chuzeville, la règle de ma vie a été (sans que je l’ai voulu) de me faire à moi-même plus de tort que de bien. Surtout avec mes lettres. J’ai toujours voulu être moi, moi toute — il n’en fallait souvent pas tant que ça.

Ainsi il se peut que me fasse tort en ce moment en Vous écrivant cette lettre, au lieu de l’autre — aimable et «simple» et nulle…

Cher Jean Chuzeville. Voici Noël. Venez me voir. C’est en banlieu — Meudon — écrivez-moi quand, pour que je Vous attende.

Voici l’itinéraire: Vous prenez le petit train aux Invalides — ou au Pont de l’Aima — ou au Champ de Mars — ou à Mirabeau — descendez à Meudon-Val-Fleury — traversez la passerelle — montez l’Avenue Louvois — et sans tourner ni à droite ni à gauche — Vous vous trouvez juste devant ma maison — 2, Avlt;enuegt; Jeanne d’Arc — 1 étage gauche — frappez.

Vers 4 heures de préférence.

Vous verrez mes enfants, Vous m’avez vue enfant.

MZ

Noël 1909 — Noël 1930

Moscou — Meudon

Милый Жан Шюзвиль,[17]

Неужели Вы меня помните? Вы были таким юным, мы все были такими юными. Была Москва. Было Рождество. Был снег. Вы писали стихи. Я писала стихи. Мы читали их мадмуазель Елене Гедвилло.[18]

Вы любили Франсиса Жамма, я любила Эдмона Ростана. Но это не мешало нам понимать друг друга. Мадмуазель Гедвилло любила стихи и юность.

Приехав в Париж в 1925 г., я не искала возобновления отношений ни с кем из моего детства. Всякое прошлое есть прошлое, а то прошлое (Война, Революция) было абсолютным, совершенным Прошлым — никогда не бывшим.

И однако же, когда я слышала Ваше имя, передо мной всегда вставало видение: Москва — снег — Рождество — очки — юность, видение, немедля переходившее в улыбку, которая отдаляла меня от собеседника на расстояние куда большее, чем 1909–1930. Я помещала Вас в страну моей юности, собеседник же оставался снаружи.

Милый Жан Шюзвиль, когда госпожа Г-кая[19] передала мне привет от Вас, у меня было чувство — не будем бояться больших слов, всегда меньших, чем наши чувства, — воскресения: не Вашего — моего собственного, меня тогдашней.

Ведь то, у чего нет очевидцев, никогда не существовало.

У той меня — нет очевидцев.

Милый Жан Шюзвиль, законом моей жизни (невольным) было действовать себе более во вред, чем во благо. Особенно своими письмами. Я всегда стремилась быть собой, всей собой, а чаще всего этого не следовало бы делать.

Может быть, я действую себе во вред и теперь, когда пишу Вам такое письмо вместо другого — любезного, и «простого», и никакого…

Милый Жан Шюзвиль. Вот опять Рождество. Приезжайте повидаться. Это в пригороде — Мёдон — напишите мне, когда — чтобы я была дома.

Маршрут такой: Вы садитесь в пригородный поезд на станции Площадь Инвалидов — или Альмский мост — или Марсово поле — или мост Мирабо — выходите в Мёдон-Валь-Флёри — переходите через мост на другую сторону — подымаетесь по авеню Лувуа и, не сворачивая ни вправо, ни влево, оказываетесь прямо перед моим домом — улица Жанны д’Арк, 2 — первый этаж налево — стучите.

Желательно около 4 часов.

Вы увидите моих детей. Вы, видевший меня ребенком.

МЦ

Рождество 1909 г. — Рождество 1930 г.

Москва — Мёдон (фр.)]

Потом, слова Шюзвилля: — Je Vous craignais tant: Vous étiez tellement intelligente, tellement intelligente, Vous me fai-siez peur, Vous correspondiez si peu à ce rêve de jeune fille — qu’a chaque jeune homme…[20]

(Горько слушать — даже 21 год спустя! Даже (1938 г.) 29 лет спустя! И когда будет — не горько?! Мое последнее чувство от людей будет — горечь: незаслуженность обиды.)

Мур — осень 1930 г. (51/2 лет)

(Очевидно в ответ на какой-нб мой (вечный) возглас о конце книги:)

— Тогда читайте с конца!

— Зачем любить человека, когда его нет?

(NB! То, что я делала — всю жизнь.)

(В этой тетрадке — серой, грязной, Pax-Labor — поправки к концу францlt;узскогоgt; Мóлодца, статья о детской совlt;етскойgt; книге[21] и эти наброски писем. Тетрадь надписана: Октябрь 1930 г. Сlt;енgt; Лоран — 4/17-го сентlt;ябряgt;, канун Алиного семнадцатилетия. Но письма — из Мёдона.)

lt;Одна страница оставлена незаполненной.gt;