"Слуги Темного Властелина" - читать интересную книгу автора (Бэккер Р. Скотт)

ЧАСТЬ III Блудница

ГЛАВА 9 СУМНА

Начало зимы, 4110 год Бивня, Сумна

– Зайдешь на той неделе? – спросила Эсменет у Псаммата, глядя, как тот натягивает через голову белую шелковую тунику, постепенно прикрывая живот и еще влажный фаллос. Она сидела в своей постели голой, покрывало сбилось к коленям.

Псаммат ответил не сразу, рассеянно разглаживая складки на тунике. Потом посмотрел на нее с жалостью.

– Боюсь, сегодня я побывал у тебя в последний раз, Эсми.

Эсменет кивнула.

– Другую, значит, нашел. Помоложе.

– Ты извини, Эсми…

– Да ладно, не извиняйся. Шлюхам хватает ума не дуться, как делают жены.

Псаммат улыбнулся, но ничего не ответил. Эсменет смотрела, как он накидывает свою рясу и роскошную, белую с золотом мантию. В том, как он одевался, было нечто трогательное и благоговейное. Он даже поцеловал золотые бивни, вышитые на каждом из длинных рукавов. Псаммата ей будет не хватать – она станет скучать по его длинным серебристым волосам и благородному лицу почтенного отца семейства. И даже по его мягкой, ненапористой манере совокупляться. «Я становлюсь старой шлюхой, – подумала она. – Лишний повод для Акки меня бросить».

Инрау погиб, и Ахкеймион уехал из Сумны сломленным человеком. Сколько дней уже прошло – а у Эсменет все равно перехватывало дыхание каждый раз, как она вспоминала его отъезд. Она умоляла взять ее с собой. В конце концов даже разрыдалась и упала перед ним на колени:

– Ну пожалуйста, Акка! Я не могу без тебя!

Но она знала, что это ложь и, судя по ошеломленному возмущению в его глазах, он тоже это знал. Она – проститутка, а проститутки не привязываются к мужчинам – к каким бы то ни было. Иначе жизни не будет. Нет. Как ни боялась она потерять Ахкеймиона, куда больше она боялась вернуться к старой жизни: непрерывному круговороту голода, скучающих взглядов и пролитого семени. Она мечтала о магических школах! О Великих фракциях! И об Ахкеймионе тоже, да, но куда сильнее – о жизни, какую вел он.

И вот тут-то и таилась злая ирония, от которой голова шла кругом. Даже наслаждаясь этой новой жизнью, в которую ввел ее Ахкеймион, она была не силах отречься от прежней.

– Ты же говоришь, что любишь меня! – восклицал Ахкеймион. – И при этом продолжаешь принимать клиентов! Ну почему, Эсми? Почему?

«Потому что я знала, ты меня бросишь. Все вы меня бросаете… все те, кого я любила».

– Эсми, – говорил Псаммат, – Эсми! Ну пожалуйста, не плачь, радость моя. Я вернусь на той неделе. Честное слово.

Она помотала головой и вытерла глаза. Но ничего не сказала.

«Плакать из-за мужчины! Я не из того теста!» Псаммат уселся рядом с ней, чтобы завязать сандалии. Он выглядел задумчивым, даже напуганным. Эсменет знала: такие люди, как Псаммат, ходят к шлюхам не столько затем, чтобы упиваться страстями, сколько затем, чтобы избавиться от них.

– Ты слыхал о молодом жреце по имени Инрау? – спросила она, надеясь отвлечь жреца и одновременно растянуть подольше жалкие остатки своей жизни с Ахкеймионом.

– Ну да, на самом деле слышал, – ответил Псаммат. На его лице отразилось и удивление, и облечение, – Это тот, что, говорят, покончил жизнь самоубийством?

То же самое утверждали и остальные. Новости о смерти Инрау вызвали в Хагерне большой скандал.

– Самоубийством… Ты в этом уверен?

«А что, если это правда? Что ты станешь делать тогда, а, Акка?»

– Я уверен в том, что все так говорят.

Он повернулся и посмотрел на нее в упор, провел пальцем по ее щеке. Потом встал и перебросил через руку свой синий плащ – он носил его, чтобы скрывать жреческое одеяние.

– Дверь не закрывай, ладно? – попросила Эсменет.

Он кивнул.

– Рад был видеть тебя, Эсми.

– И я тебя тоже.

Сгущались вечерние сумерки. Эсменет вытянулась обнаженной поверх покрывала и ненадолго задремала. Ее сонные мысли не переставали крутиться вокруг многочисленных горестей. Смерть Инрау. Бегство Ахкеймиона. И, как всегда, ее дочка… Когда она наконец открыла глаза, в дверях возвышалась темная фигура. Там кто-то ждал.

– Кто там? – спросила Эсменет устало и хрипло. Потом прокашлялась.

Мужчина, не говоря ни слова, подошел к ее кровати. Он был высок, сложения скорее атлетического, в угольно-черном плаще поверх посеребренного доспеха и черной туники из жатой камки.

«Новенький, – подумала Эсменет, глядя на него снизу вверх с невинностью только что проснувшегося человека. – Экий красавчик!»

– Двенадцать талантов, – сказала она, приподнявшись на локте. – Или полсеребряной, если вы…

Он ударил ее по щеке – сильно ударил! Голова Эсменет откинулась назад и вбок. Она свалилась с кровати. Мужчина хмыкнул.

– Ты не тянешь на двенадцатиталантовую шлюху. Совершенно не тянешь.

У Эсменет звенело в ушах. Она кое-как встала на четвереньки, потом поднялась на ноги и привалилась к стене.

Мужчина уселся в изголовье ее грубой кровати и принялся неторопливо, палец за пальцем, стягивать кожаные перчатки.

– Тебе следовало бы знать, шлюха, что начинать отношения с вранья по меньшей мере невежливо. Не говоря уже о том, что глупо. Это создает неблагоприятный прецедент.

– Мы в каких-то отношениях? – спросила она. Вся левая сторона лица онемела.

– Ну, по крайней мере у нас есть общий знакомый.

Глаза посетителя на миг задержались на ее грудях, потом скользнули ей между ног. Эсменет нарочно раздвинула колени чуть пошире, словно бы от усталости.

Мужик пялился пониже ее пупка с бесстыдством хозяина рабыни.

– Некий адепт Завета, – продолжил он, снова подняв глаза, – по имени Друз Ахкеймион.

«Акка… Ты знал, что так будет».

– Да, я его знаю, – осторожно ответила она, борясь с желанием спросить у посетителя, кто он такой.

«Не задавай вопросов! Меньше знаешь – дольше проживешь».

Вместо этого она спросила:

– А что вы хотели узнать?

И еще чуть-чуть раздвинула колени. «Будь шлюхой…»

– Всё, – ответил мужик и усмехнулся, щуря тяжелые иски. – Я хочу знать всё и всех, кого знал он.

– Это будет стоить денег, – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. – И то, и другое.

«Ты должна его продать».

– И почему меня это не удивляет? Ах, деловые люди! Как просто и приятно иметь с ними дело!

И он, мурлыкая себе под нос, принялся рыться в кошельке.

– Вот тебе. Одиннадцать медных талантов. Шесть за то, что ты предашь свое тело, а пять – за то, что предашь адепта.

Хищная усмешка.

– Достойная оценка их относительной стоимости, а?

– Самое меньшее полсеребряной, – ответила она. – За то и за другое.

«Торгуйся! Будь шлюхой».

– Экое самомнение! – ответил он. Но тем не менее вновь запустил в кошелек два длинных бледных пальца. – А что ты скажешь насчет этого?

Эсменет с неподдельной алчностью уставилась на сверкающее золото.

– Это пойдет, – ответила она и сглотнула. Мужик усмехнулся.

– Я так и думал.

Монета исчезла, и он принялся раздеваться, со звериной откровенностью разглядывая Эсменет. Она поспешно зажигала свечи: солнце село, и в комнате сделалось совсем темно.

Когда пришло время, в его близости обнаружилось нечто животное, некий запах или жар, который обращался напрямую к ее телу. Он взял ее левую грудь в тяжелую, мозолистую ладонь – и все иллюзии, которые она питала насчет того, что сумеет использовать его похоть как оружие, развеялись. Его присутствие ошеломляло. Когда он опустил Эсменет на кровать, она испугалась, что вот-вот потеряет сознание.

«Будь уступчивой…»

Он опустился перед ней на колени и без малейшего усилия притянул ее задранные бедра и раскинутые ноги к своим чреслам. Внезапно Эсменет обнаружила, что жаждет того мига, которого так боялась. А потом он вошел в нее. Она вскрикнула. «Что он делает со мной?! Что он делает…»

Он задвигался. Его абсолютное господство над ее телом было каким-то нечеловеческим. Один головокружительный миг перетекал в другой, и вскоре все они слились воедино. Когда он ласкал Эсменет, кожа ее была как вода, она трепетала от конвульсий, сотрясавших все ее тело. Она принялась извиваться, отчаянно тереться об него, стонать сквозь стиснутые зубы, опьяненная кошмарным наслаждением. Ее ноющим глазам он казался пылающим центром, вливающимся в нее, окатывающим ее одной волной восторга за другой. Время от времени он доводил ее до самой звенящей грани экстаза – но лишь затем, чтобы остановиться и задать очередной вопрос. Вопросы сыпались один за другим.

– А что именно сказал Инрау о Майтанете?

– Не останавливайся… Пожа-алуйста!

– Так что он сказал? «Говори правду».

Она запомнила, как притягивала его лицо к своему, бормоча:

– Поцелуй меня… Поцелуй же!

Она помнила, как его мощная грудь придавила ее груди, – и тогда она содрогнулась и рассыпалась под его тяжестью, точно была из песка.

Она помнила, как лежала под ним, потная и неподвижная, отчаянно хватая ртом воздух, ощущая мощное биение его сердца через напряженный член. Малейшее его движение молнией пронзало ее лоно мучительным блаженством, от которого она плакала и стенала в диком забытьи.

И еще она запомнила, как отвечала на его вопросы со всей торопливостью пульсирующих бедер. «Что угодно! Я отдам тебе все, что угодно!»

Кончая в последний раз, она чувствовала себя так, будто се столкнули с края утеса, и свои собственные хриплые вопли она слышала словно издалека – они звучали пронзительно на фоне его громового драконьего рева.

А потом он вышел, и она осталась лежать, опустошенная. Руки и ноги у нее дрожали, кожа утратила чувствительность и похолодела от пота. Две из свечей уже догорели, однако комната была залита серым светом. «Сколько же времени прошло?»

Он стоял над ней, его богоподобная фигура блестела в свете оставшейся свечи.

– Утро наступает, – сказал он.

В его ладони сверкнула золотая монета, чаруя Эсменет своим блеском. Он подержал монету над ней и выпустил ее из пальцев. Монета плюхнулась в липкую лужицу на ее животе. Эсменет взглянула и ахнула в ужасе.

Его семя было черным.

– Цыц! – сказал он, собирая свои одежды. – Никому ни слова об этом. Поняла, шлюха?

– Поняла, – выдавила она, и из глаз у нее хлынули слезы. «Что же я наделала?»

Она уставилась на монету с профилем императора, далекую и золотую на фоне пушистых волос в паху и изгибов голого живота. Ее белая кожа была перемазана блестящей смолистой жидкостью. К горлу подступила тошнота. В комнате стало светлее. «Он отворяет ставни…» Но когда Эсменет подняла глаза, незнакомец исчез. Она услышала только сухое хлопанье крыльев, удаляющееся в сторону восхода.

Прохладный утренний воздух хлынул в комнату, смыл вонь нечеловеческого спаривания. «Но от него же пахло миррой!»

Эсменет скатилась на пол, и ее вырвало.

Ей далеко не сразу удалось заставить себя вымыться, одеться и выйти на улицу. Выбравшись из дома, Эсменет поняла, что лучше вообще туда не возвращаться. Она терпеливо сносила толчки и близость немытых тел – веселый квартал примыкал к многолюдному Экозийскому рынку. Неизвестно отчего, но она сейчас с необычайной остротой воспринимала все картины и звуки родного города: звон молоточков медников; крики одноглазого шарлатана, расхваливающего свои серные снадобья; назойливого безногого попрошайку; мясника, раскладывающего мясо по сортам; хриплые крики погонщиков мулов, которые нещадно лупили своих животных, пока те не разражались ревом. Вечный шум. И водоворот запахов: камень, раскаленный на солнце, благовония, жареное мясо, помои, дерьмо – и дым, непременный запах дыма.

Рынок кипел утренней бодростью, а Эсменет брела через толпу усталой тенью. Тело ныло, все насквозь, и идти было больно. Эсменет крепко сжимала в кулаке золотую монету, время от времени меняя руки, чтобы обтереть потные ладони об одежду. Она глазела на все подряд: на треснувшую амфору, истекающую маслом на циновку торговца; на молодых рабынь-галеоток, пробирающихся сквозь толпу с опущенными глазами, с корзинами зерна на головах; на тощего пса, бдительно глядящего куда-то вдаль сквозь ножницы шагающих мимо ног; на вздымающийся в отдалении смутный силуэт Юнриюмы. Эсменет смотрела и думала: «Сумна…»

Она любила свой город, но отсюда надо было бежать.

Ахкеймион говорил, что такое может случиться, что если Инрау на самом деле убили, то к ней могут прийти люди, которые будут его искать.

– Если такое произойдет, Эсми, делай что угодно, только не задавай вопросов. Тебе о них ничего знать не надо, поняла? Меньше знаешь – дольше проживешь. Будь уступчивой. Будь шлюхой. Торгуйся, как и положено шлюхе. И главное, Эсми, ты должна меня продать. Ты должна рассказать им все, что знаешь. И говори только правду: по всей вероятности, большую ее часть они уже и так знают. Сделаешь все, как я говорю, – останешься жива.

– Но почему?!

– Потому, Эсми, что шпионы больше всего на свете ценят слабые и продажные души. Они пощадят тебя на случай, если ты вдруг еще пригодишься. Не показывай своей силы – и останешься жива.

– А как же ты, Акка? Что, если они узнают что-нибудь, чем они смогут воспользоваться, чтобы причинить тебе зло?

– Я – адепт, Эсми, – ответил он. – Адепт Завета.

И наконец сквозь стену движущегося народа Эсменет увидела девчушку, стоящую босиком в пыли, озаренную солнцем. Она всегда тут стоит. Девчушка смотрела на подходящую Эсменет большими карими глазами. Эсменет улыбнулась ей, но та явно побоялась улыбнуться в ответ. Только плотнее прижала свою палку к груди, обтянутой изношенной туникой.

«Я осталась жива, Акка. Жива и не жива».

Эсменет остановилась перед девочкой и удивила малышку, вручив ей целый золотой талант.

– Вот, держи, – сказала она, вложив монету в крохотную ладошку.

«Она так похожа на мою дочку!»

Ахкеймион ехал один, верхом на муле, спускаясь в долину Судика. Он выбрал этот путь на юг, из Сумны в Момемн, повинуясь случайной прихоти – или, по крайней мере, так он думал. Он старался избегать плодородных, густо заселенных земель ближе к морскому побережью. А в Судике уже давным-давно никто не жил, кроме пастухов да их отар. То был край заброшенных руин.

День выдался ясный и на удивление теплый. Нансурия не была засушливой страной, но выглядела именно так: ее обитатели теснились вдоль рек и морских побережий, оставляя незаселенными огромные пространства, которые если и были негостеприимны, то разве что из-за угрозы скюльвендских набегов.

Вот и Судика была одной из таких заброшенных равнин. Ахкеймион читал, что в дни киранейцев Судика считалась одной из богатейших провинций. Отсюда вышло немало знаменитых полководцев и правящих династий. А теперь тут остались только овцы да полупогребенные под землей руины. В какой бы стране ни оказывался Ахкеймион, его как будто тянуло именно в такие места: земли, которые словно уснули, грезя о древних временах. Это обыкновение разделяли многие адепты Завета: глубокая одержимость полуразрушенными памятниками, из камня или из слов. Одержимость эта была столь глубока, что порой они сами не замечали, как оказывались среди руин храмов или под сводами библиотек, не зная, зачем они сюда пришли. Это сделало их признанными хронистами всех Трех Морей. Для них пробираться сквозь осевшие стены и поваленные колонны или же сквозь слова древнего кодекса означало примиряться с прочими своими воспоминаниями, вновь становиться единым целым вместо того, чтобы вечно разрываться надвое.

Самым знаменитым местом Судики, на которое ориентировались все путники, был разрушенный храм-крепость Бататент. Однако добраться до него было не так-то просто: Ахкеймиону пришлось немало попетлять по холмам и вересковым пустошам, прежде чем он очутился в тени его стен. Толстенные бастионы осыпались грудами щебня. Местами они были разобраны до основания: видно было, что местные жители на протяжении столетий использовали их в качестве источника гранита и белого камня. Так что от храма оставались в основном ряды массивных внутренних колонн – очевидно, они оказались слишком тяжелы, чтобы разобрать их и уволочь к побережью. Бататент был одной из немногих крепостей, которые пережили падение киранейцев во дни первого Армагеддона, убежищем для тех, кому удалось спастись от рыскавших по равнинам отрядов скюльвендов и шранков. Оберегающая ладонь, прячущая хрупкий огонек цивилизации.

Ахкеймион бродил по храму, дивясь тому, как расположение этих древних камней совпадает с тем, что было известно ему самому. К своему мулу адепт вернулся, только когда стало смеркаться, встревожившись, что не отыщет его в темноте.

В ту ночь он расстелил свою циновку и улегся спать прямо меж колонн. По-зимнему холодный камень нагрелся на солнце, создавая хотя бы слабое подобие уюта.

Во сне он увидел тот день, когда все роженицы разрешились от бремени мертвыми младенцами, тот день, когда Консульт, оттесненный назад к черным бастионам Голготтерата войсками нелюдей и древних норсирайцев, привел в мир пустоту, абсолютную и ужасную: Мог-Фарау, Не-бога. Во сне Ахкеймион видел измученными глазами Сесватхи, как угасало одно величие за другим. И проснулся, как всегда просыпался, свидетелем конца света.

Он вымыл голову и бороду в ближайшем ручье, умастил их маслом и вернулся в свой скромный лагерь. Ахкеймион осознал, что оплакивает не только Инрау, но и утрату былой уверенности. Многочисленные расспросы завели его далеко в глубь лабиринта кабинетов Тысячи Храмов, но он так ничего и не добился. Он часто вспоминал свои разговоры с разными шрайскими чиновниками, и в этих воспоминаниях жрецы казались еще более высокими и тощими, чем на самом деле. Многие из этих людей проявили неприятную проницательность, но все они упрямо придерживались официальной версии: это было самоубийство. Ахкеймион даже предлагал им золото за то, чтобы они сказали ему правду, хотя сам понимал, как это глупо. На что он только рассчитывал? В тех кубках, из которых они пьют анпой, и то наверняка больше золота, чем он мог наскрести. Он был просто нищим по сравнению с богатством Тысячи Храмов. По сравнению с богатством Майтанета.

С тех пор как Ахкеймион узнал о гибели Инрау, он ходил как в тумане, внутренне съежившись, точно в детстве, когда отец, бывало, велит ему принести старую веревку, которой его порол. «Неси веревку!» – проскрежещет безжалостный голос, и начнется ужасный ритуал: губы дрожат, руки трясутся, сжимая жесткую пеньку…

Если Инрау в самом деле совершил самоубийство, значит, убил его он, Ахкеймион.

«Принеси веревку, Акка! Неси сейчас же!»

Когда Завет повелел ему отправиться в Момемн и присоединиться к Священному воинству, он вздохнул с облегчением. Лишившись Инрау, Наутцера и прочие члены Кворума оставили свои неопределенные надежды проникнуть в Тысячу Храмов. Теперь они снова хотели, чтобы он следил за Багряными Шпилями. Эта ситуация казалась ему жестокой насмешкой, однако Ахкеймион не стал спорить. Пришла пора двигаться дальше. Сумна только подтверждала тот вывод, которого Ахкеймион не мог вынести. Даже Эсменет начала его раздражать. Насмешливые глаза, дешевая косметика… Бесконечное ожидание, пока она ублажает других мужчин… Ее язык легко возбуждал его плоть, но мысли оставались холодными. И все же он тосковал по ней – по вкусу ее кожи, горькой от притираний.

Колдуны редко имеют дело с женщинами. У женщин свои, мелкие тайны, которые ученым мужам положено презирать. Однако тайна этой женщины, этой сумнской проститутки, пробуждала в нем не столько презрение, сколько страх. Страх, тоску и влечение. Но почему? После смерти Инрау ему необходимо было в первую очередь отвлечься, забыться, а она упорно отказывалась быть инструментом этого забвения. Напротив. Она выспрашивала его во всех подробностях о том, как прошел его день, обсуждала – скорее с самой собой, чем с ним, – смысл любой бессмыслицы, которая стала ему известна. Ее заговорщицкие замашки были настолько же нахальны, насколько глупы.

Однажды вечером он ей так и сказал, надеясь, что это хоть ненадолго заставит ее заткнуться. Она и впрямь умолкла, но когда заговорила, в ее голосе звучала усталость, намного превосходящая его собственную. Она говорила тоном человека, до глубины души уязвленного чужой мелочностью.

– Да, Ахкеймион, я всего лишь играю… Но в этой игре есть зерно истины.

Он лежал в темноте, снедаемый внутренними противоречиями. Он чувствовал, что, если бы он был способен разобраться в своих страданиях так же, как она в своих, то просто рухнул бы, рассыпался в пыль, не вынеся их груза. «Это не игра! Инрау погиб! Погиб!»

Ну почему она не могла… почему она не могла быть такой, как ему надо? Почему она не могла перестать спать с другими мужчинами? Неужели у него недостаточно денег, чтобы ее содержать?

– Ну уж нет, Друз Ахкеймион! – воскликнула она, когда он как-то раз предложил ей денег. – С тобой я в шлюху играть не стану!

Эти слова одновременно и обрадовали его, и повергли в уныние.

Однажды, вернувшись к ней и не увидев ее на подоконнике, он рискнул и подкрался к ее двери, движимый каким-то постыдным любопытством. «А какова она с другими? Такая же, как и со мной?» Он услышал, как она постанывает под чьей-то тушей, как ритмично поскрипывает кровать в такт толчкам. И ему показалось, будто у него остановилось сердце. Рубаха прилипла к спине, в ушах зазвенело.

Он прикоснулся к двери онемевшими пальцами. Там, по ту сторону двери… Там лежит она, его Эсми, обхватив ногами другого мужчину, и груди ее лоснятся от чужого пота… Когда она кончила, он дернулся и подумал: «Этот стон – мой! Мой!»

Но на самом деле она ему не принадлежала. Тогда он отчетливо это осознал – быть может, впервые в жизни. И все же подумал: «Инрау погиб, Эсми. Кроме тебя, у меня никого не осталось».

Он услышал, как мужчина слезает с нее.

– М-м-м-м! – простонала Эсми. – Ах, Каллустр, ты ужасно одарен для старого солдата! И что бы я делала без твоего толстого хера, а?

Мужской голос отозвался:

– Ну, дорогуша, я уверен, что твоей дырке этого добра хватает!

– Ну, это же так, огрызки! А ты – настоящий пир.

– А скажи, Эсми, что это за мужик был здесь, когда я вошел к тебе в прошлый раз? Еще один огрызок?

Ахкеймион прижался мокрой щекой к двери. Его охватила холодная, сковывающая тоска. Эсменет рассмеялась.

– Когда ты вошел ко мне? Здесь? Клянусь богами, надеюсь, тут никого не было!

Ахкеймион буквально видел, как мужчина усмехнулся и покачал головой.

– Глупая ты шлюха! – сказал он. – Я серьезно! Когда он выходил, он на меня так глянул… Я уж думал, он мне засаду устроит по дороге в казарму!

– Ну ладно, я с ним поговорю. Он действительно того… ревнует.

– Ревнует? Шлюху?

– Каллустр, этот твой кошелек так туго набит… Ты уверен, что не хочешь потратить еще немного?

– Боюсь, я уже иссяк. Впрочем, потряси еще: авось что-нибудь и выдоишь!

Короткая пауза. Ахкеймион стоял, не дыша. Тихое похлопывание по кошелю.

Эсми прошептала что-то совершенно беззвучно, но Ахкеймион готов был поклясться, что услышал:

– Не беспокойся насчет своего кошелька, Каллустр. Просто сделай со мной это еще раз…

Тут он сбежал на улицу. Ее пустое окно давило его сверху, в голове крутились мысли об убийстве с помощью колдовства и об Эсми, самозабвенно извивающейся под солдатом. «Сделай со мной это еще раз…» Он чувствовал себя грязным, словно присутствие при непристойной сцене опозорило его самого.

«Она просто притворяется шлюхой, – пытался напомнить он себе, – точно так же, как я притворяюсь шпионом». Вся разница была в том, что она куда лучше его знала свое ремесло. Жеманные шуточки, продажная искренность, нескрываемая похоть – все ради того, чтобы притупить стыд, который испытывает мужчина, изливающий свое семя за деньги. Эсменет была одаренной шлюхой.

Я с ними совокупляюсь по-всякому, – призналась она как-то раз. – Я старею, Акка, а что может быть более жалким, чем старая, голодная шлюха?

В ее голосе звучал неподдельный страх.

За годы своих странствий Ахкеймион переспал со множеством шлюх. Так почему же Эсменет так не похожа на других? В первый раз он зашел к ней потому, что ему понравились ее стройные, мальчишеские бедра и гладкая, как у тюленя, кожа. А потом вернулся, потому что она была хороша: она шутила и заигрывала, как с этим Каллустром – кто бы он ни был. Но в какой-то момент Ахкеймион перестал видеть в ней одну лишь дырку между ног. Что же такое он узнал? Что именно он полюбил в ней?

Эсменет, Сумнская Блудница…

Она часто являлась глазам его души необъяснимо худой и дикой, истерзанной дождем и ветрами, почти невидимой за мечущимися ветвями леса. Эта женщина, которая когда-то подняла руку к солнцу так, что ему показалось, будто солнечный свет лежит в ее ладони, и сказала, что истина – это воздух и небо, ее можно провозгласить, но прикоснуться к ней нельзя. Он не мог поведать ей, насколько глубоко затронули его ее рассуждения, не мог признаться, что они шевелились в глубине его души, точно живые, и собирали камни вокруг себя.

Со старого дуба в соседней лощине сорвалась стайка воробьев. Ахкеймион вздрогнул.

Ему вспомнилась старая ширадская поговорка: «Сожаления суть проказа, точащая сердце».

Он разжег костер колдовским словом и стал готовить себе воду для утреннего чая. Дожидаясь, пока вода закипит, он разглядывал окрестности: колонны Бататента, уходящие в утреннее небо; одинокие деревья, темнеющие на фоне разросшегося кустарника и жухлой травы. Прислушивался к приглушенному шипению и потрескиванию костерка. Протянув руку, чтобы снять котелок с огня, Ахкеймион обнаружил, что пальцы у него дрожат, точно у паралитика. От холода, что ли?

Да что же такое со мной творится? «Обстоятельства, – ответил он себе. – Обстоятельства, которые оказались сильнее». С внезапной решимостью он отставил котелок в сторону и принялся рыться в своей скудной поклаже. Достал чернила, перо и лист пергамента. Уселся, скрестив ноги, на своей циновке, и обмакнул перо в чернила.

В центре левого поля он нацарапал:

МАЙТАНЕТ

Несомненно, именно Майтанет находится в центре этой тайны. Шрайя, способный видеть Немногих. Возможно, убийца Инрау. Справа от него Ахкеймион написал:

СВЯЩЕННОЕ ВОИНСТВО

Молот Майтанета, очередная цель Ахкеймиона. Под этими словами, внизу листа, Ахкеймион написал:

ШАЙМЕ

Цель Священного воинства Майтанета. Но все ли так просто? Действительно ли война начата лишь затем, чтобы освободить город Последнего Пророка от ига фаним? Цели, о которых хитроумные люди заявляют во всеуслышание, редко бывают их истинными целями.

От «Шайме» он провел линию вправо и написал:

КИШАУРИМ

Злополучные жертвы Священной войны? Или же они каким-то образом причастны к происходящему?

От слова «кишаурим» он провел еще одну линию к «Священному воинству» и, не доходя до нее, написал:

БАГРЯНЫЕ ШПИЛИ

Ну, этой школой, по крайней мере, понятно, что движет: они хотят уничтожить кишаурим. Но Эсменет была права: откуда Майтанету стало известно об их тайной вражде с кишаурим?

Ахкеймион некоторое время поразмыслил над этой схемой, глядя, как уплощаются, высыхая, чернильные линии. И для порядка дописал рядом со «Священным воинством»:

ИМПЕРАТОР

Сумна гудела от слухов о том, что император норовит подмять Священное воинство под себя, сделать его орудием отвоевания утраченных провинций. Ахкеймиону было наплевать, преуспеет ли династия Икуреев в этом деле, однако, несомненно, она будет весомой переменной в алгебре событий.

А потом он нацарапал отдельно, в правом верхнем углу:

КОНСУЛЬТ

Точно щепоть соли, брошенная в чистую воду. Это слово означало так много: возможность нового Армагеддона, насмешки и презрение, с которыми Великие фракции относились к Завету. Но где они? Присутствуют ли они вообще на этой странице?

Ахкеймион некоторое время рассматривал свою схему и прихлебывал исходящий паром чай. Чай согревал изнутри, разгонял утренний озноб. Ахкеймион понял, что что-то упустил. О чем-то забыл…

И дрожащей рукой дописал под словом «Майтанет»:

ИНРАУ

«Это он убил тебя, дорогой мой мальчик? Или все-таки я?»

Ахкеймион отмахнулся от этих мыслей. Сожалениями Инрау не поможешь, а нытьем и жалостью к себе – и подавно. Если же он хочет почтить память ученика, отомстить за него – для этого нужно воспользоваться чем-то из того, что есть на этой схеме. «Я ему не отец. Надо быть тем, что я есть: шпионом».

Ахкеймион часто рисовал такие схемы – не потому, что боялся что-нибудь забыть, скорее, опасался упустить из виду что-то существенное. Он давно обнаружил, что наглядное изображение связей всегда приводит на ум еще какие-то возможные связи. Более того, в прошлом это простое упражнение нередко давало ему ценный путеводитель для дальнейших изысканий. Однако эта схема принципиально отличалась от тех: вместо отдельных людей и их связей в каких-то мелких интригах здесь была представлена расстановка сил Великих фракций в Священной войне. Масштаб этой тайны и того, что было поставлено на кон, намного превосходил все, с чем Ахкеймиону приходилось сталкиваться до сих пор… если не считать его снов.

У адепта перехватило дыхание.

«Неужели это преддверие второго Армагеддона? Возможно ли такое?»

Глаза Ахкеймиона невольно устремились на слово «Консулы», стоящее отдельно, в уголке. Он осознал, что схема уже принесла свои первые плоды. Если Консульт действительно до сих пор продолжает орудовать в Трех Морях, они не могут не иметь отношения к происходящему. Но тогда где они могут скрываться?

И он перевел взгляд на слово «МАЙТАНЕТ».

Ахкеймион отхлебнул еще чаю. «Кто ты, а, друг мой? Как бы мне выяснить, кто ты такой?»

Возможно, ему следует вернуться в Сумну. Возможно, получится помириться с Эсменет – авось она простит дурака за его дурацкую гордость. По крайней мере, он убедится, что с ней…

Ахкеймион поспешно отставил свою треснутую чашку, схватил перо и дописал между «Майтанетом» и «Священным воинством»:

ПРОЙАС

И как он сразу про него не подумал?

Встретив Пройаса на ступенях у ног шрайи, Ахкеймион понял, что принц сделался одним из немногих доверенных лиц Майтанета. Это Ахкеймиона не удивило. За те годы, что прошли после обучения, Пройас стал просто одержим благочестием. В отличие от Инрау, который пришел в Тысячу Храмов, чтобы лучше служить, Пройас пришел к Бивню и Последнему Пророку, чтобы лучше судить, – по крайней мере, так казалось Ахкеймиону. Ему до сих пор было больно вспоминать о последнем письме Пройаса, том, которое положило конец их немногословной переписке.

«Знаешь ли ты, что больше всего терзает меня при мысли о тебе, бывший наставник? Даже не то, что ты – нечестивец, а то, что я когда-то любил нечестивца».

Может ли быть обратный путь после таких резких слов? Но Ахкеймион знал, что обратный путь найти необходимо. Нужно преодолеть пропасть, что пролегла между ними, и не потому, что он до сих пор любит Пройаса – выдающиеся люди часто внушают подобную любовь, – а потому, что ему необходимо найти подход к Майтанету. Ему нужны ответы на его вопросы – чтобы успокоить свое сердце и, возможно, спасти мир.

Ох, как посмеялся бы над ним Пройас, если бы Ахкеймион сказал ему… Неудивительно, что все Три Моря считают адептов Завета безумцами!

Ахкеймион встал и вылил в затухающий костерок остатки чая. В последний раз взглянул на свою схему, обратил внимание на пустые места и задался праздным вопросом, чем бы можно было их заполнить.

Потом собрал вещи, навьючил мула и продолжил свое одинокое путешествие. Мимо тянулась однообразная Судика: холмы, холмы, каменистая земля…

Эсменет брела сквозь сумрак вместе с другими людьми, сердце у нее отчаянно колотилось. Она ощущала у себя над головой колеблющуюся необъятность ворот Шкур, как будто то был молот, который рок на протяжении веков держал занесенным в ожидании ее бегства. Она окидывала взглядом лица попутчиков, но видела только усталость и скуку. Для них выход из города, казалось, не представлял собой ничего особенного. Наверно, эти люди каждый день сбегают из Сумны…

В какой-то дурацкий момент Эсменет обнаружила, что боится за собственный страх. Если бегство из Сумны ничего не значит, не означает ли это, что весь мир – тюрьма? А потом внезапно обнаружила, что смаргивает слезы, выступившие на глазах от яркого солнечного света. Она остановилась, посмотрела на светло-коричневые башни, вздымающиеся над головой. Потом оглянулась назад и перевела дух, не обращая внимания на брань тех, кто шел следом за ней. По обе стороны темной пасти ворот лениво стояли солдаты. Они оглядывали тех, кто входил в город, но вопросов не задавали. Со всех сторон теснились пешеходы, всадники и повозки. По обе стороны дороги тянулась редкая цепочка торговок съестным, надеявшихся заработать на чьем-нибудь внезапно проснувшемся аппетите.

А потом Эсменет увидела то, что прежде было лишь туманной полосой на горизонте, местами проступающей за высоким кольцом стен Сумны: поля и луга, по-зимнему блеклые, уходящие в бесконечную даль. А еще она увидела солнце, предвечернее солнце, растекшееся над землей, точно вода.

У нее над ухом щелкнул бич, и Эсменет отскочила в сторону. Мимо проскрипела телега, влекомая унылыми волами. Погонщик беззубо улыбнулся ей.

Эсменет взглянула на тыльную сторону кисти своей левой руки, там была зеленоватая татуировка. Знак ее племени. Знак Гиерры – хотя она и не была жрицей. Шрайские чиновники настаивали на том, чтобы все блудницы накалывали пародии священных татуировок, которыми украшают руки храмовых проституток. Почему – никто не знал. Наверно, чтобы лучше дурить себе голову, думая, что богам можно задурить голову. Но тут, за стенами, вне угрозы шрайского закона, эта татуировка выглядела совсем иначе.

Она подумала было окликнуть погонщика, но его телега проехала мимо, и ее глаза притянула к себе дорога, которая уходила за горизонт, рассекая надвое неровные поля, прямая, как полоса цемента между разбитыми кирпичами.

«Гиерра милостивая, что же я делаю?»

Вот перед ней лежит дорога. Ахкеймион как-то раз сказал ей, что дорога – точно веревка, привязанная ему на шею: если он не следует за ней, она начинает душить. Сейчас Эсменет было жаль, что она не испытывает подобных чувств. Если бы ее тянуло к какой-то цели – она бы еще поняла. Но ей дорога казалась откосом, и при этом еще довольно крутым. От одного взгляда на нее начинала кружиться голова.

«Дура ты, дура! Это же всего лишь дорога!»

Она уже тысячу раз все продумала. Чего же она теперь испугалась?

Она никому не жена. Ее кошелек – вот он, у нее между ног. Будет по дороге в Момемн «торговать персиками», как выражаются солдаты. Возможно, мужчины и находятся посередине между женщиной и Богом, но когда им приспичит, они делаются голоднее зверя.

Дорога будет добра к ней. Рано или поздно она найдет Священное воинство. И разыщет там Ахкеймиона. Она схватит его за щеки и расцелует. Она наконец-то станет равной ему: такой же путешественницей, как и он.

А потом расскажет ему обо всем, что произошло, о том, что ему грозит опасность.

Она глубоко вздохнула. Дорога пахла пылью и холодом.

Она пошла вперед. Ее ноги и руки были так легки, хоть в пляс пускайся.

Скоро стемнеет.