"Слуги Темного Властелина" - читать интересную книгу автора (Бэккер Р. Скотт)

ГЛАВА 16 МОМЕМН

Конец весны, 4111 год Бивня, Момемн

Солнце только что село. Человек, называвший себя Анасуримбором Келлхусом, сидел, скрестив ноги, в круге света своего костра, у шатра, полотняные стенки которого были расшиты черными орлами – видимо, шатер был подарком Пройаса. На первый взгляд, в этом человеке не было ничего особо впечатляющего, разве что длинные, соломенного цвета волосы, мягкие, как горностаевый мех, казавшиеся удивительно неуместными в свете пламени. Ахкеймион подумал, что эти волосы созданы для солнца. Раненая девушка, которая так отчаянно цеплялась за него накануне, сидела рядом с ним в простом, но элегантном платье. Они оба вымылись и сменили свои лохмотья на одежду из гардероба самого принца. Подойдя ближе, Ахкеймион был поражен красотой женщины. Прежде она больше походила на избитую девочку-бродяжку.

Они оба смотрели, как он приближается к ним. Их лица были видны в свете костра очень отчетливо.

– Ты, должно быть, Друз Ахкеймион, – сказал князь Атритау.

– Я вижу, принц предупредил вас насчет меня. Князь понимающе улыбнулся – более чем понимающе.

Эта улыбка была не похожа ни на одну из тех, что Ахкеймиону доводилось видеть прежде. Казалось, этот человек понимает его больше, чем хотелось бы самому Ахкеймиону.

И тут до него вдруг дошло.

«Я знаю этого человека!»

Но как можно знать человека, которого ты никогда прежде не встречал? Разве что ты уже видел его сына или какого-нибудь другого родственника… Перед его мысленным взором промелькнули образы из недавнего сна, в котором он держал на коленях голову убитого Анасуримбора Кельмомаса. Сходство было несомненным: та же складка между бровей, те же длинные впалые щеки, глубоко посаженные глаза.

«Это действительно один из Анасуримборов! Но ведь это же невозможно…»

Однако, похоже, наступило время для невозможного.

Священное воинство, собравшееся у мрачных стен Момемна, представляло собой зрелище не менее ошеломляющее, чем любой из Ахкеймионовых кошмаров о Древних войнах – если не считать жутких сражений в Агонгорее и безнадежной осады Голготтерата. Прибытие скюльвенда и князя Атритау только подтверждало абсурдный масштаб Священной войны – как будто сама древняя история явилась, чтобы помазать ее на царство.

«Один из моих потомков вернется, Сесватха, – Анасуримбор вернется…»

Как ни примечательно было появление скюльвенда, его все же можно было счесть случайностью. Но князь Анасуримбор Келлхус из Атритау – совсем другое дело. Анасуримбор! Воистину достославное имя. Династия Анасуримборов была третьей и наиболее могущественной из династий правителей Куниюрии. Завет полагал, будто этот род угас много тысяч лет назад – если он и не прервался со смертью Кельмомаса II на поле Эленеот, то, значит, при падении великого Трайсе несколько лет спустя. Однако это было не так. Кровь первого и главного соперника He-бога каким-то образом сохранилась и дожила до нынешних дней… Невозможно.

«…Когда наступит конец света».

– Пройас меня предупредил, – кивнул Келлхус. – Он сказал мне, что таким, как ты, по ночам снятся кошмары о моих предках.

Ахкеймион был уязвлен тем, что Пройас все так выложил. Он представил себе, как принц говорит: «Он, конечно, заподозрит, что ты – агент Консульта… Или же он надеется, что Атритау до сих пор воюет с Консультом, и ты принес вести о его неуловимых врагах. Ты можешь высмеять его, если хочешь. Но не пытайся его убедить, что Консульта не существует. Он тебя и слушать не станет».

– Но я всегда полагал, – продолжал Келлхус, – что прежде чем критиковать человека, сперва следует денек поездить на его лошади.

– Чтобы лучше его понять?

– Нет, – ответил Келлхус, пожав плечами и лукаво сверкнув глазами. – Просто тогда ты окажешься на день пути от него, и его лошадь будет у тебя!

Ахкеймион уныло покачал головой, усмехнулся, и все трое разразились смехом.

«Этот человек мне нравится. А что, если он действительно тот, за кого себя выдает?»

Отсмеявшись, Келлхус познакомил его с женщиной, Серве, и пригласил к костру. Ахкеймион уселся у костра напротив него, скрестив ноги.

В подобных ситуациях Ахкеймион редко заранее подготавливал какой-то определенный план. Обычно он запасался горсткой любопытных фактов, и все. Рассказывая обо всяких диковинках, он заодно задавал вопросы, а в полученных ответах принимался искать определенные нити, определенные сигналы, подаваемые словами и выражением лица. Он никогда не знал наперед, чего именно ищет, – знал только, что искать надо. Он полагался на то, что если уж обнаружит нечто ценное, то сразу это поймет. Хороший шпион должен чувствовать такие вещи.

Однако в данном случае с самого начала стало очевидно, что этот метод не действует. Он никогда еще не встречал человека, подобного Анасуримбору Келлхусу.

В его голосе все время слышалось какое-то обещание. Временами Ахкеймион ловил себя на том, что и впрямь напрягается, стараясь получше его расслышать – не потому, что этот человек говорил невнятно: напротив, он говорил на диво четко и бегло, учитывая, как недавно он попал в империю, – но потому, что его голос обладал странной глубиной. Он, казалось, нашептывал: «Я скажу тебе больше, куда больше… Ты только слушай внимательно».

И еще – его лицо, настоящая драма, разыгрывающаяся на его лице. В нем была какая-то невинность, стремительность отражавшихся на нем чувств, свойственная только детям – хотя наивным оно отнюдь не казалось. Этот человек представлялся поочередно то мудрым, то веселым, то печальным, и все это искренне, без малейшей фальши, как будто он переживал свои собственные страсти и страсти других людей с изумительной непосредственностью.

И еще его глаза, мягко блестящие в свете костра, голубые, как вода, от одного вида которой хочется пить. Эти глаза ловили каждое слово Ахкеймиона, как будто то, что он говорил, было настолько важно, что его необходимо было слушать максимально внимательно. И в то же время в них виделась странная сдержанность – не такая, как у людей, выносящих суждения, которые они не решаются высказать – у Пройаса, к примеру, – но как у человека, живущего в убеждении, что судить – не его дело.

Однако в первую очередь Ахкеймиону внушало благоговение то, что этот человек говорил.

– А почему ты присоединился к Священному воинству? Они давно уже перешли на «ты», но Ахкеймион все еще пытался убедить себя, будто не доверяет тому, что этот человек сказал Пройасу.

– Ты говоришь о снах, – уточнил Келлхус.

– Ну, видимо, да.

На какой-то миг князь Атритау взглянул на него по-отечески, даже как-то печально, как будто Ахкеймиону еще только предстояло понять правила этого разговора.

– До этих снов моя жизнь протекала в бесконечных грезах, — объяснил он. – Быть может, она сама по себе была сном… А сон, о котором ты спрашиваешь – сон о Священной войне, – был сном, который пробуждает. Сон, от которого вся предыдущая жизнь становится сном. Что же делать, когда тебе приснился такой сон? – спросил он. – Неужели снова уснуть?

Ахкеймион ответил улыбкой на его улыбку.

– А ты мог?

– Уснуть? Нет. Ни за что. Даже если бы и захотел. Ведь сон не приходит, если хочешь заснуть. Его нельзя схватить, как яблоко, чтобы утолить голод. Сон – он как невежество или забвение… Чем сильнее стремишься к таким вещам, тем дальше они ускользают.

– Как любовь, – добавил Ахкеймион.

– Да, как любовь, – негромко подтвердил Келлхус и мельком взглянул на Серве. – А зачем присоединился к Священному воинству ты, колдун?

– Сам не знаю… Видимо, потому, что меня послала сюда моя школа.

Келлхус мягко улыбнулся, как бы признавая общую боль.

– Но с какой целью ты здесь находишься? Ахкеймион прикусил губу, но в остальном не стал уклоняться от унизительной истины:

– Мы ищем повсюду древнее, безжалостное зло, – ответил он медленно и неохотно, как человек, привычный к тому, что над ним насмехаются. – Зло, следов которого мы не можем найти уже более трехсот лет. И тем не менее каждую ночь нас терзают сны об ужасах, которые некогда натворило это зло.

Келлхус кивнул, как будто это безумное признание соответствовало чему-то в его личном опыте.

– Не правда ли, трудно отыскивать то, чего даже не видно?

Эти слова наполнили Ахкеймиона неизъяснимой печалью.

– Да… Очень трудно.

– Что ж, Ахкеймион, видно, у нас с тобой много общего.

– Что ты имеешь в виду?

Однако Келлхус не ответил. Да в этом и не было нужды. Ахкеймион осознал, что этот человек почувствовал его прежнее недоверие и ответил на него, продемонстрировав, как это нелепо, когда один человек, верящий в собственные сны, отказывает в доверии другому, который поверил в свой сон. И внезапно Ахкеймион понял, что уже верит этому человеку. А иначе как бы он мог верить себе?

Невзирая на такие мимолетные наставления, Ахкеймион обнаружил, что поведение этого человека и его манера вести беседу не имеют ничего общего с навязчивостью и безапелляционностью. Их разговор был свободен от того неуловимого соперничества, которое обычно витает в воздухе во время мужских разговоров, точно запах, иногда приятный, но чаще противный. Благодаря этому их беседа походила скорее на путешествие. Иногда они смеялись, иногда умолкали, находясь под впечатлением серьезности обсуждаемой темы. И эти моменты были точно остановки в пути, маленькие убежища, по которым отмеряют путь большого паломничества.

Ахкеймион осознал, что этот человек вовсе не стремится к тому, чтобы в чем-то его убедить. Разумеется, были вещи, которые он хотел ему показать, сведения, которыми надеялся поделиться, но все это подавалось в рамках общего взаимопонимания. «Давай будем вместе воспринимать вещи сами по себе. Давай получше узнаем друг друга».

Прежде чем прийти к этому костру, Ахкеймион готовился отнестись с большим подозрением ко всему, что ни скажет этот человек, и даже с ходу отвергнуть большую часть его рассказов. На Древнем Севере обитали ныне бесчисленные полчища шранков, его великие города: Трайсе, Сауглиш, Миклы, Кельмеол и другие, – представляли собой опустошенные руины, уже две тысячи лет как безжизненные. А там, где бродят шранки, ни одному человеку не пройти. Древний Север оставался для Завета загадкой. Неразрешимой загадкой. И Атритау был лишь одиноким маячком во тьме, хрупким огоньком в седой, огромной тени Голготтерата. Последней искрой, сбереженной от темного сердца Консульта.

Много веков тому назад, когда Консульт еще выступал против Завета открыто, Атьерс держал в Атритау свое представительство. Однако это представительство не давало о себе знать уже сотни лет, канув в небытие незадолго до того, как и сам Консульт ушел в тень. Завет периодически отправлял на север разведывательные экспедиции, однако они неизменно терпели крах: их либо заворачивали на полпути галеоты, которые очень ревниво берегли свою монополию на северный караванный путь, либо они пропадали на бескрайних равнинах Истиули, и никто их больше не видел.

В результате Завету об Атритау было известно очень мало – только то, что удавалось вытянуть из отважных торговцев, которые благополучно преодолевали дальнее путешествие из Галеота в Атритау и обратно. Поэтому Ахкеймион понимал, что ему придется всецело положиться на слова Келлхуса. У него нет возможности выяснить, правду ли тот говорит, даже никогда не узнает, действительно ли Келлхус – князь.

И однако Анасуримбор Келлхус умел повелевать душами тех, кто его окружал. Беседуя с ним, Ахкеймион обнаружил, что приходит к выводам, которых иначе почти наверняка бы не сделал, находит ответы на вопросы, которые даже не осмеливался задать – как будто его собственная душа ожила и раскрылась. Согласно комментариям, именно таким человеком был философ Айенсис. А разве мог такой человек, как Айенсис, лгать? Келлхус как будто бы сам был живым откровением. Образцом Истины.

Ахкеймион обнаружил, что уже доверяет ему – доверяет, невзирая на тысячелетние подозрения.

Было уже поздно, костер еле теплился, угрожая затухнуть. Серве, которая почти все время молчала, уснула, положив голову на колени Келлхусу. Лицо спящей девушки расшевелило в Ахкеймионе смутное чувство одиночества.

– Ты ее любишь? – спросил Ахкеймион. Келлхус грустно улыбнулся.

– Да… Я нуждаюсь в ней.

– Знаешь, она тебя чтит, точно Бога. Я это вижу по тому, как она на тебя смотрит.

Но это, похоже, только опечалило Келлхуса. Лицо его помрачнело.

– Я знаю, – ответил он, помолчав. – Она почему-то видит во мне нечто большее, чем я есть… Да и другие тоже.

– Быть может, – сказал Ахкеймион с улыбкой, которая почему-то ему самому показалась фальшивой, – они знают что-то, чего ты не знаешь?

Келлхус пожал плечами.

– Быть может.

И серьезно посмотрел на Ахкеймиона. Потом страдальческим голосом добавил:

– Какая насмешка судьбы, не правда ли?

– В чем?

– Вот ты владеешь уникальными знаниями, но тебе никто не верит, в то время как я ничем не владею, однако все твердо уверены, будто я обладаю некими уникальными знаниями.

Но Ахкеймион думал только об одном: «Но ты-то мне веришь?»

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

Келлхус посмотрел на него задумчиво.

– Сегодня вечером один человек упал передо мной на колени и поцеловал подол моей одежды.

Он расхохотался, как будто его до сих пор удивлял этот дурацкий поступок.

– Это из-за твоего сна, – ответил Ахкеймион будничным тоном. – Он думает, что тебя ведут боги.

– Ни в чем, кроме этого сна, они меня не направляли, уверяю тебя.

Ахкеймион усомнился в этом, и на миг ему сделалось страшно. «Кто же этот человек?»

Некоторое время они сидели молча. Откуда-то из лагеря донеслись крики. Пьяные.

– Собака! – ревел кто-то. – Собака!

– Знаешь, я тебе верю, – сказал наконец Келлхус. Сердце у Ахкеймиона встрепенулось, но он ничего не сказал.

– Я верю в миссию вашей школы.

Теперь настала очередь Ахкеймиона пожать плечами.

– Ну вот, значит, вас уже двое. Келлхус усмехнулся.

– А можно поинтересоваться, кто второй?

– Женщина. Эсменет. Проститутка, с которой я встречался время от времени.

Сказав это, Ахкеймион невольно бросил взгляд на Серве. «Не такая красивая, как эта женщина, но все-таки очень красивая».

Келлхус пристально следил за ним.

– Она, наверное, очень красивая.

– Она проститутка, – уклончиво ответил Ахкеймион, слегка испуганный тем, что Келлхус словно бы читает его мысли.

Вслед за этими словами воцарилось неловкое молчание. Ахкеймион пожалел о сказанном, но было поздно. Он посмотрел на Келлхуса виноватыми глазами.

Однако все было уже прощено и забыто. Когда двое людей молчат, молчание это зачастую бывает отягощено неблагоприятным смыслом: обвинениями, колебаниями, суждениями о том, кто слаб, а кто силен, – но молчание этого человека скорее снимало, чем подчеркивало такие мысли. Молчание Анасуримбора Келлхуса как бы говорило: «Давай двигаться дальше, а об этом мы вспомним потом, в более подходящее время».

– Есть одна вещь, – сказал наконец Келлхус, – о которой я хотел бы попросить тебя, Ахкеймион, хотя боюсь, мы еще очень мало знакомы для этого.

«Какая откровенность! Ах, если бы я мог отвечать тем же…»

– Что ж, Келлхус, не попросишь – так и не получишь. Норсираец улыбнулся и кивнул.

– Ты ведь наставник, а я – несведущий чужестранец в стране, где все для меня ново и непонятно. Не согласился бы ты стать моим наставником?

Когда Ахкеймион это услышал, у него в голове тотчас зародились сотни вопросов, но он, как бы помимо своей воли, ответил:

– Я почту за честь иметь в числе своих учеников потомка Анасуримборов, Келлхус.

Келлхус улыбнулся.

– Что ж, значит, по рукам. Значит, я буду считать тебя, Друз Ахкеймион, своим первым другом посреди этой неразберихи.

Услышав это, Ахкеймион почему-то застеснялся. Ему сделалось не по себе, и он был только рад, когда Келлхус разбудил Серве и сказал ей, что им пора ложиться спать.

Пробираясь по темным полотняным улочкам к своей собственной палатке, Ахкеймион испытывал странную эйфорию. Несмотря на то что подобные перемены измерению не поддаются, он чувствовал себя так, словно эта встреча с Келлхусом незаметно изменила его, словно ему продемонстрировали необходимый образец подлинной человечности. Образец правильного отношения к жизни.

Он лежал в своей скромной палатке и страшился уснуть. Заново переживать все эти кошмары казалось невыносимым. Он знал, что от шока проницательность может как затухнуть, так и разгореться.

Когда сон наконец сморил его, ему снова приснился разгром на поле Эленеот и смерть Анасуримбора Кельмомаса II под боевыми молотами шранков. И когда он пробудился, жадно хватая ртом воздух, свободный от безумия, голос умирающего верховного короля – так похожий на голос самого Келлхуса! – еще звенел у него в душе, сбивая с такта сердце своими пророческими словами.

«Один из моих потомков вернется, Сесватха, – Анасуримбор вернется…

…Вернется, когда наступит конец света».

Но что это означало? Действительно ли Анасуримбор Келлхус – это знамение, как надеется Пройас? Только не знамение Божьего благоволения, как рассчитывает Пройас, а грядущего возвращения Не-бога?

«…Когда наступит конец света».

Ахкеймиона начала бить дрожь. Он испытывал ужас, которого никогда прежде не испытывал наяву.

«Возвращения He-бога? Сейен милостивый, сделай так, чтобы я умер раньше!»

Это просто немыслимо! Ахкеймион обхватил себя за плечи и принялся раскачиваться в темноте, шепча: «Нет! Нет!» Снова и снова: «Нет! Нет!»

«Нет, только не это! Со мной такого случиться не может! Я слишком слаб, я просто старый дурак…»

За полотняными стенками палатки царила тишина. Бесчисленное множество людей спали. Им снились ужасы войны и торжество над язычниками, и они не ведали ничего о том, чего страшился Ахкеймион. Они были невинны и несведущи, как Пройас, их вела вперед безоглядная вера, им казалось, будто город, именуемый Шайме, и есть тот гвоздь, на котором держатся судьбы мира. Однако Ахкеймион-то знал, что гвоздь этот находится в куда более мрачном месте, месте далеко на севере, где земля плачет смоляными слезами. В месте, именуемом Голготтерат.

Впервые за много-много лет Ахкеймион молился.

Потом к нему вернулся рассудок, и он почувствовал себя немного глупо. Конечно, Келлхус – удивительный человек, однако на основании одних лишь снов о Кельмомасе и совпадения имен такие выводы делать преждевременно. Ахкеймион был скептиком и гордился этим. Он много изучал древних, прежде всего Айенсиса, и упражнялся в логике. Второй Армагеддон был всего лишь наиболее драматичным из сотни банальных выводов. А если его жизнь наяву чем-то и определялась, то именно банальностью.

Тем не менее Ахкеймион зажег свечу колдовским словом и принялся рыться в своей сумке в поисках схемы, которую начертил незадолго до того, как присоединиться к Священному воинству. Он окинул взглядом имена, рассеянные по клочку пергамента, задержался на слове «Майтанет». Он осознал, что до тех пор, пока не уляжется старое противостояние между ним и Пройасом, надежды разузнать о Майтанете что-то еще и выяснить дополнительные обстоятельства смерти Инрау у него мало.

«Прости меня, Инрау», – подумал он, отводя глаза от имени любимого ученика.

Потом поразмыслил над словом «Консулы», нацарапанным – куда более торопливо, как ему теперь показалось, – отдельно в правом верхнем углу и все еще остающимся в стороне от тонкой сети связей, соединявшей все прочие имена. В неверном свете свечи казалось, будто это слово колеблется на фоне бледного, покрытого точками листка, как будто оно было слишком жутким, чтобы писать его чернилами.

Ахкеймион опустил перо в рожок и аккуратно написал под ненавистным словом:

АНАСУРИМБОР КЕЛЛХУС

Найюр брел неуверенной походкой человека, который сам не знает, куда идет. Дорожка, по которой он шел, вилась между отдельных лагерей, объятых крепким сном. Тут и там еще догорали костры, их поддерживали люди, как правило, пьяные, которые что-то бормотали себе под нос. Со всех сторон накатывали запахи, особенно резкие и неприятные в прохладном сухом воздухе: навоз, тухлое мясо, жирный дым – какой-то дурак развел костер из сырых дров.

Его мысли были заняты недавней беседой с Пройасом. Чтобы скрепить свой план, как обойти императора, принц призвал на совет пятерых конрийских палатинов, вставших под знамена Бивня. Надменные люди, ведущие надменные речи. Даже самые воинственные из палатинов, такие как Гайдекки или Ингиабан, высказывались скорее затем, чтобы настоять на своем, чем затем, чтобы разрешить проблему. Наблюдая за ними, Найюр осознал, что все они играют в ту же игру, что и дунианин, только в более ребяческом варианте. Моэнгхус и Келлхус научили его, что слова можно использовать как раскрытую ладонь, а можно и как кулак: либо затем, чтобы обнять, либо затем, чтобы подчинить. И почему-то эти айнрити, которым, казалось бы, было особенно нечего выигрывать или терять в игре друг с другом, все как один говорили со сжатыми кулаками: хвастливые обещания, фальшивые уступки, похвалы в насмешку, оскорбления под маской лести – и бесконечный поток язвительных инсинуаций.

И все это называлось «джнан». Знак высокой касты и высокой культуры.

Найюр терпел этот фарс, как мог, но эти люди оплели своими сетями и его тоже – теперь казалось, что это было неизбежно.

– Скажи мне, скюльвенд, – осведомился лорд Гайдекки, раскрасневшийся от выпивки и от дерзости, – эти твои шрамы, что они отражают: человека или меру человека?

– Что ты имеешь в виду?

Палатин Анплеи усмехнулся.

– Ну, я бы предположил, что если бы ты убил, скажем, присутствующего здесь лорда Ганьяму, он бы заслуживал как минимум двух шрамов. А если бы ты убил меня…

Он обвел взглядом остальных, вскинув брови и опустив губы, как бы обращаясь к их ученому мнению.

– Сколько? Двадцать шрамов? Тридцать?

– Сдается мне, – заметил Пройас, – что скюльвендские мечи – великие уравнители.

Лорд Имрота преувеличенно расхохотался в ответ на это.

– Свазонды, – ответил Найюр Гайдекки, – считают врагов, а не дураков.

Он бесстрастно посмотрел в глаза изумленному палатину, потом сплюнул в огонь.

Однако запугать Гайдекки было не так-то просто.

– И кто же я для тебя? – спросил он напрямик. – Дурак или враг?

В этот момент Найюр осознал еще одну трудность, поджидающую его в грядущие месяцы. Опасности и лишения войны – пустяк: он переносил их всю свою жизнь. Неприятная необходимость постоянно общаться с Келлхусом была трудностью иного порядка, но и к этому он притерпелся и мог снести это во имя ненависти. А вот день за днем принимать участие в этих мелких бабьих разборках айнрити – на это он не рассчитывал. Сколько же еще придется ему претерпеть ради того, чтобы наконец отомстить?

По счастью, Пройас ловко избавил его от необходимости отвечать Гайдекки, объявив совет оконченным. Найюру стало противно слушать их прощальную пикировку, и он просто вышел из шатра в ночь.

На ходу он смотрел по сторонам. Ярко светила полная луна, и бока ползущих по небу туч были залиты серебром. Найюр, охваченный какой-то странной меланхолией, поднял голову и посмотрел на звезды. Скюльвендским детям рассказывают, что небо – это огромный якш, усеянный бесчисленными дырами. Найюр вспомнил, как отец однажды показал на небо. «Видишь, Найю? – сказал он. – Видишь тысячу тысяч огней, которые смотрят сквозь шкуру ночи? Вот откуда мы знаем, что за пределами этого мира горят иные, более яркие солнца. Вот откуда мы знаем, что когда на свете ночь, на самом деле день, а когда на свете день, то на самом деле ночь. Вот откуда мы знаем, Найю, что мир на самом деле не более чем ложь».

Для скюльвендов звезды были напоминанием: истинен только Народ.

Найюр остановился. Пыль под его сандалиями по-прежнему хранила жар солнца. Сквозь окружающую его тьму, казалось, шипела тишина.

Что он делает здесь? Среди айнритских псов. Среди людей, которые выцарапывают дух на пергаменте и пищу из грязи. Среди людей, которые продают свои души в рабство.

Среди скота.

Что же он делает?

Найюр поднес руки к голове, провел большими пальцами по векам. Надавил.

И тут он услышал голос дунианина, плывущий сквозь тьму.

Зажмурившись, Найюр снова ощутил себя подростком, стоящим посреди утемотского стойбища и подслушивающим разговор Моэнгхуса со своей матерью.

Он увидел окровавленное лицо Баннута – Найюр душил его, но старик скорее ухмылялся, чем кривился.

«Плакса!»

Найюр провел ногтями по своей шевелюре и пошел дальше. Сквозь ряды темных палаток он разглядел костер дунианина. Разглядел и бородатого адепта, Друза Ахкеймиона, который сидел, подавшись вперед, ловя каждое слово дунианина. Потом он увидел и Келлхуса с Серве, ярко озаренных пламенем костра на фоне окружающей тьмы. Серве спала, положив голову на колени дунианину.

Найюр нашел место за телегой, откуда все было видно и слышно. Присел и застыл неподвижно.

Найюр рассчитывал обдумать все, что говорит дунианин, надеясь подтвердить любое из своих бесчисленных подозрений. Однако быстро осознал, что Келлхус играет с этим колдуном так же, как играл со всеми остальными: бьет его сжатыми кулаками, загоняет его душу на пути, которые сам для него проложил. Нет, разумеется, со стороны это все выглядело совершенно иначе. По сравнению с болтовней Пройаса и его палатинов то, что Келлхус говорил адепту, обладало щемящей серьезностью. Однако все это была игра, где сами истины становились всего лишь фишками, где за каждой открытой ладонью таился кулак.

Как можно определить подлинные намерения такого человека?

Найюру вдруг пришло в голову, что, возможно, монахи-дуниане еще более бесчеловечны, чем он думал. А что, если такие понятия, как истина и смысл, вообще не имеют для них смысла? Что, если все, что они делают, – просто движения, словно у некой рептилии, ползущей от одних обстоятельств к другим, пожирающей одну душу за другой просто ради того, чтобы пожрать? От этой мысли у него волосы на голове зашевелились.

Они говорят, будто изучают Логос, Кратчайший Путь. Но куда ведет этот их Кратчайший Путь?

На адепта Найюру было наплевать, но вид Серве, которая спала, положив голову на колени Келлхусу, наполнил его несвойственным ему ужасом, как будто девушка мирно покоилась в объятиях какой-то злобной змеи. В его мыслях пронеслось сразу несколько вариантов действий: подобраться в глухой ночи, похитить ее и скрыться; схватить ее, посмотреть ей в глаза так, чтобы достать до донышка ее души, и объяснить, кто такой Келлхус на самом деле…

Но потом все эти мысли уступили место ярости.

Что за трусливые, заячьи мыслишки? Вечно он сбивается с пути, вечно бродит без дороги, путями слабых. Вечно предает!

Серве нахмурилась и пошевелилась, словно ей приснилось что-то неприятное. Келлхус рассеянно погладил ее по щеке. Найюр, не в силах отвернуться, стиснул кулаки.

«Она – ничто!»

Адепт вскоре ушел. Найюр смотрел, как Келлхус увел Серве в их шатер. Разбуженная, она была совсем как маленькая девочка: на ногах не стоит, головка клонится набок, губы капризно надуты… Такая невинная!

И похоже, что беременная.

Через некоторое время дунианин снова вышел наружу. Он подошел к костру и принялся тушить его, разбивая палкой догорающие головни. Наконец последние языки пламени исчезли, и Келлхус сделался всего лишь смутным силуэтом, очерченным оранжевым свечением углей у его ног. И внезапно дунианин поднял голову.

– Долго ты еще собираешься ждать? – спросил он по-скюльвендски.

Найюр поднялся на ноги, отряхнул пыль со штанов.

– Я ждал, пока не уйдет колдун. Келлхус кивнул.

– Ну да. Народ ведь колдунов презирает.

Найюр подошел к самому костру, чтобы ощутить резкий жар углей, несмотря на то что дунианин очутился совсем рядом. Хотя вообще-то с тех пор, как Келлхус держал его над пропастью тогда в горах, Найюр избегал приближаться к нему, испытывая рядом с ним странную физическую робость.

«Меня никто не устрашит!»

– Чего тебе от него надо? – спросил он, сплюнув на уголья.

– Ты же слышал. Наставлений.

– Слышал. Так чего тебе от него надо? Келлхус пожал плечами.

– Ты никогда не задавался вопросом, для чего мой отец призвал меня в Шайме?

– Ты же сказал, что не знаешь. «Это то, что ты сказал».

– Но – в Шайме! – Келлхус посмотрел на него пристально. – Почему именно в Шайме?

– Потому что он там живет.

Дунианин кивнул.

– Вот именно.

Найюр мог только растерянно пялиться на него. Пройас сегодня сказал ему что-то… Он расспрашивал Пройаса насчет Багряных Шпилей, насчет того, зачем эта школа решила принять участие в Священной войне, и Пройас ответил, как будто удивившись его невежеству: «Ведь Шайме – логово кишаурим!»

Слова вязли во рту, точно тесто.

– Ты думаешь, Моэнгхус – кишаурим?

– Он призвал меня, послав мне сны…

Ну разумеется. Моэнгхус призвал его с помощью колдовства. Колдовства! Он ведь и сам так сказал, когда Келлхус впервые упомянул о снах. Тогда как же он мог упустить эту связь? Среди фаним только кишаурим занимаются колдовством. Моэнгхус просто не мог не быть кишауримом. И он это знал, но…

Найюр нахмурился.

– Ты мне ничего не сказал! Почему?

– Ты не хотел знать.

В чем дело? Быть может, он скрывался от этого знания? Все это время Моэнгхус был не более чем туманной целью путешествия, одновременно смутной и притягательной, как объект какого-нибудь постыдного плотского желания. И однако он ни разу на самом деле не попытался расспросить о нем Келлхуса! Почему?

«Мне нужно только знать место».

Однако такие мысли – глупость. Ребячество. В великий голод ни от какого пира не отказываются. Так наставляли хранители легенд горячих скюльвендских юношей. Так и сам Найюр наставлял Ксуннурита и прочих вождей перед битвой при Кийуте. И тем не менее теперь, в самое опасное паломничество всей его жизни…

Дунианин наблюдал за ним. На лице его отражалось ожидание, даже грусть. Но Найюр не поддавался: он понимал, что из-за этого удивительно человечного лица за ним наблюдает нечто не вполне человеческое.

Наблюдение столь пристальное, столь бесстрастное, что его почти можно потрогать руками…

«Ты меня видишь, да? Видишь, как я смотрю на тебя…»

И тут он понял: он не спрашивал Келлхуса о Моэнгхусе потому, что расспросы означают невежество и нужду. А демонстрировать это дунианину – все равно что подставить горло волку. Он понял, что не расспрашивал о Моэнгхусе потому, что знал: Моэнгхус присутствует здесь, в своем сыне.

Но этого, конечно, говорить было нельзя.

Найюр сплюнул.

– Мне мало что известно о магических школах, – сказал он, – но я знаю одно: адепты Завета тайн своего мастерства не раскрывают никому. Если ты хочешь выучиться колдовству, с этим колдуном ты только даром потеряешь время.

Он говорил так, будто о Моэнгхусе не было сказано ни слова. Однако дунианин не стал трудиться изображать удивление и непонимание. Он осознал, что они оба стоят в одном и том же темном месте, во мглистом нигде за доской для бенджуки.

– Я знаю, – ответил Келлхус. – Он сказал мне о Гнозисе.

Найюр пнул ногой пыль, швырнув ее в костер, посмотрел на черный след, протянувшийся через багровеющие угли. И пошел к шатру.

– Тридцать лет, – сказал ему в спину Келлхус. – Моэнгхус тридцать лет прожил среди этих людей. Он должен обладать великой силой – такой, какую ни один из нас не может надеяться превозмочь. Мне нужно не просто колдовство, Найюр. Мне нужен народ. Целый народ.

Найюр остановился, снова взглянул в небо над головой.

– Так что тебе понадобится это Священное воинство, да?

– И твоя помощь, скюльвенд. И твоя помощь тоже. День вместо ночи. Ночь вместо дня. Ложь. Все ложь. Найюр пошел дальше, перешагнул еле видимые в темноте растяжки, нагнулся к занавеске, закрывавшей вход.

И вошел к Серве.

Несколько секунд император мог только сидеть и ошеломленно смотреть на своего старого советника. Несмотря на поздний час, старик все еще был одет в свое угольно-черное официальное одеяние. Он только что на цыпочках вошел в опочивальню Ксерия, когда рабы готовили императора ко сну.

– Не будешь ли ты столь любезен повторить то, что ты сказал, дорогой Скеаос? Боюсь, я ослышался.

Старик, потупившись, повторил:

– Пройас, по всей видимости, нашел скюльвенда, который уже воевал прежде с язычниками – и более того, нанес им сокрушительное поражение, – и теперь отправил Майтанету весть, что этот человек вполне может заменить Конфаса.

– Мерзавец! Наглый, самонадеянный конрийский пес!

Ксерий взмахнул руками, разметав толпу обступивших его отроков-рабов. Один мальчишка полетел на мраморный пол, скуля и закрывая лицо руками. Зазвенел оброненный кувшин, вода растеклась по полу. Ксерий перешагнул через раба и поступил вплотную к старому Скеаосу.

– Пройас! Бывал ли на свете другой такой алчный жулик? Коварный негодяй с черной душой!

– Вовек не бывало, о Бог Людей! – поспешно поддакнул Скеаос. – Н-но вряд ли это помешает нашей божественной цели!

Старый советник старательно не отрывал глаз от пола. Никто не может смотреть в глаза императору. Ксерий подумал, что именно потому он и кажется богом этим глупцам. Что такое бог, как не деспотичная тень, которой нельзя посмотреть в глаза, голос, источник которого нельзя увидеть? Голос ниоткуда.

– Нашей цели, Скеаос?

Гробовое молчание, нарушаемое лишь всхлипываниями мальчишки.

– Д-да, о Бог Людей. Ведь этот человек – скюльвенд! Скюльвенд, возглавляющий Священное воинство? Вряд ли это более чем просто шутка.

Ксерий тяжело вздохнул. Этот человек прав, не так ли? Для конрийского принца это всего лишь еще один способ досадить ему – так же как эти рейды по селениям вдоль Фая. И тем не менее что-то продолжало его тревожить… Главный советник держался как-то странно.

Ксерий ценил Скеаоса куда выше всех прочих самодовольных и заискивающих советников. Скеаос отличался идеальным соотношением угодливости и ума, почтительности и проницательности. Но в последнее время император почуял в нем гордыню, недопустимое отождествление советов и указаний…

Глядя на тщедушного старика, Ксерий ощутил, как его охватывает спокойствие – спокойствие подозрения.

– Скеаос, слышал ли ты такую пословицу: «Кошка смотрит на человека сверху вниз, собака – снизу вверх, и только свинья осмеливается смотреть человеку прямо в глаза»?

– С-слышал, о Бог Людей.

– Скеаос, представь, что ты – свинья.

Каким будет лицо этого человека, когда он взглянет в лик бога? Вызывающим? Испуганным? Каким ему вообще следует быть?

Старческое, чисто выбритое лицо медленно повернулось и поднялось, на миг заглянуло в глаза императору – и снова уставилось в пол.

– Дрожишь, Скеаос… – пробормотал Ксерий. – Это хорошо…

Ахкеймион терпеливо сидел у небольшого костерка, на котором готовился завтрак, прихлебывал чай и рассеянно слушал, как Ксинем отдает Ириссу и Динхазу утренние распоряжения. Все эти речи были для него темным лесом.

С тех пор как Ахкеймион побеседовал с Анасуримбором Келлхусом, он впал в глубокую тоску и задумчивость. Как он ни старался, ему не удавалось впихнуть князя Атритау в сколько-нибудь разумное сообщение. Не менее семи раз подготавливал он Призывные Напевы, чтобы сообщить в Атьерс о своем «открытии». И не менее семи раз запинался на полуслове, обрывая заклинание.

Разумеется, сообщить о нем Завету было необходимо. Услышав о появлении Анасуримбора, Наутцера, Симас и прочие буквально встанут на уши. Ахкеймион был уверен, что Наутцера сразу решит, будто именно Келлхус является вестником исполнения Кельмомасова пророчества, и вот-вот начнется второй Армагеддон. Разумеется, для себя каждый человек – пуп земли, но люди, подобные Наутцере, считают себя вдобавок еще и пупом своей эпохи. «Раз я живу в это время, – думают они, сами того не замечая, – значит, именно сейчас и должно произойти нечто судьбоносное».

Однако сам Ахкеймион был не из таких. Он привык рассуждать логически, а потому поневоле был скептиком. Библиотеки Атьерса завалены известиями о грядущих роковых событиях, и каждое поколение не менее всех предыдущих уверено, что именно при нем и наступит конец света. Крайне навязчивое заблуждение – и самомнение, как нельзя более достойное презрения.

Приход Анасуримбора Келлхуса просто не может не быть совпадением. И в отсутствие других доказательств логика требует принять именно этот вывод.

Однако же недостающий палец, как говорят айноны, состоял в том, что Ахкеймион не мог надеяться, будто Завет окажется столь же благоразумен, как и он сам. После того как им в течение столетий приходилось довольствоваться жалкими крохами, они впадут в неистовство, почуяв такой жирный кус. У него в голове крутились вопросы, и чем дальше, тем сильнее он боялся ответов на них. Как Наутцера и прочие воспримут его сообщение? Как они поступят? Насколько безоглядно и безжалостно станут они воплощать свои собственные страхи?

«Я отдал им Инрау… Неужели мне придется отдать и Келлхуса тоже?»

Нет. Он говорил им, что будет с Инрау. Он им говорил – а они отказались слушать. Даже его бывший наставник Симас – и тот его предал. Ахкеймион – такой же адепт Завета, как и они. Ему, как и им, снятся Сны Сесватхи. Но он в отличие от Наутцеры и Симаса не забыл о сострадании. Он не настолько глуп. И главное, он в отличие от них знает Анасуримбора Келлхуса!

По крайней мере, немного знает. И, возможно, этого достаточно.

Ахкеймион поставил на землю свою чашку и подался вперед, упершись локтями в колени.

– Ксин, как тебе наш новоприбывший?

– Скюльвенд-то? Толковый. Кровожадный. И жутко неотесанный. Слова ему поперек не скажи: чуть что – на дыбы…

Он склонил голову набок и добавил:

– Ты только ему не говори, что я тебе это сказал.

Ахкеймион усмехнулся.

– Да нет, я о другом спрашивал. О князе Атритау. Маршал сделался непривычно серьезен.

– Честно? – спросил он, немного поколебавшись. Ахкеймион нахмурился.

– Разумеется!

– Мне кажется, в нем есть что-то… – Он пожал плечами. – Что-то эдакое.

– В смысле?

– Ну, в первую очередь мне показалось подозрительным его имя. На самом деле я все хотел тебя спросить…

Ахкеймион вскинул руку.

– Потом, ладно?

Ксинем тяжело вздохнул, покачал головой. У Ахкеймиона почему-то поползли по спине мурашки.

– На самом деле я не знаю, что и думать, – сказал он наконец.

– Не знаешь или боишься сказать то, что думаешь?

Ксинем взглянул на него исподлобья.

– Вот ты с ним целый вечер провел. Ответь мне: встречал ли ты прежде подобного человека?

– Нет, – признался Ахкеймион.

– А чем он отличается от всех прочих?

– Ну, он… Он лучше. Лучше, чем большинство людей.

– Большинство? Или ты имеешь в виду – чем все остальные люди?

Ахкеймион посмотрел на Ксинема пристально.

– Он тебя пугает.

– Угу. Скюльвенд, кстати, тоже.

– Но по-другому… Скажи мне, Ксин: как ты думаешь, что из себя представляет Анасуримбор Келлхус?

«Кто он: пророк или пророчество?»

– Он – нечто большее, – уверенно ответил Ксинем. – Нечто большее, чем просто человек.

Воцарилось долгое молчание, нарушаемое только криками какой-то далекой толпы.

– На самом деле, – начал наконец Ахкеймион, – никто из нас ничего не знает о…

– Что это там такое? – воскликнул Ксинем, глядя куда-то за спину Ахкеймиону.

Адепт оглянулся назад.

– Где?

На первый взгляд казалось, будто в их сторону валит огромная беспорядочная толпа. Основная масса людей двигалась по узкой дороге, в то время как отдельные группки шли напрямик через лагеря. Люди перлись прямо через костровища, срывали веревки с сохнущим бельем, сворачивали самодельные стулья и жаровни. Ахкеймион увидел даже, как завалился набок чей-то шатер из-за того, что несколько человек запутались в растяжках и вырвали колышки.

Однако тут он заметил, что в центре толпы шагают стройные ряды солдат в алых накидках, а посреди их рядов полуголые рабы несут паланкин красного дерева.

– Процессия какая-то… – сказал Ксинем. – Но кому понадобилось…

Он осекся. Они оба одновременно увидели его: длинный алый стяг, увенчанный айнонской пиктограммой, обозначающей Истину, с изображением свернувшейся кольцом трехглавой змеи. Герб Багряных Шпилей…

Золотое шитье горело на солнце.

– Чего это они свое знамя напоказ выставили? — поинтересовался Ксинем.

Хороший вопрос. Для многих Людей Бивня язычники от колдунов только тем и отличаются, что колдунов жечь удобнее. Так что размахивать своими знаменами посреди лагеря айнрити по меньшей мере неосмотрительно.

Если только не…

– Твоя хора при тебе? – спросил Ахкеймион.

– Ну, ты же знаешь, я ее не ношу, когда…

– Так при тебе или нет?

– В вещах где-то.

– Достань ее. Быстро!

Ахкеймион понял, что они развернули свой стяг специально для него. У них был выбор: либо взбудоражить толпу, либо застигнуть врасплох адепта Завета. Тот факт, что они предпочли первое, говорил о том, насколько натянутые отношения существовали между их школами.

Очевидно, Багряные Шпили желали познакомиться с ним. Но зачем?

Разумеется, взбудораженная толпа с каждой минутой густела, однако процессия упрямо продвигалась вперед. Ахкеймион видел куски глины, разбивающиеся в пыль о стенки паланкина. Крики «Гурвикка! Гурвикка!» – уничижительное название колдунов, бытующее у норсирайцев, – сотрясали небо.

Ксинем выбежал из своего шатра, на бегу отдавая приказы рабам. Его доспех болтался у него на плечах – он накинул его второпях, а застегнуть не успел, – в левой руке он сжимал свой меч в ножнах. К нему уже сбегались его люди. Ахкеймион увидел, как со всех сторон десятками собираются остальные. Однако их было ничтожно мало по сравнению с сотнями, а возможно, и тысячами разъяренных людей, которые приближались к их лагерю.

Ксинем со свойственной ему стремительностью проложил себе путь сквозь своих людей и подошел к Ахкеймиону.

– Ты уверен, что это за тобой? – крикнул он, перекрывая рев толпы.

– А зачем еще им выставлять на всеобщее обозрение свой знак? Они нарочно делают это напоказ, чтобы иметь свидетелей. Как ни странно это звучит, я думаю, что они поступают так, чтобы успокоить меня.

Ксинем задумчиво кивнул.

– Они забывают, насколько их ненавидят.

– Это естественно.

Маршал посмотрел на него как-то странно, потом перевел взгляд на близящуюся толпу, поскреб бороду.

– Сейчас выстрою круговую оборону. Попытаюсь, по крайней мере. Ты оставайся здесь. Чтоб тебя видно было. Когда этот идиот, кто бы он ни был, подойдет к тебе, скажи ему, пусть уберет этот свой знак и сваливает отсюда по-быстрому. Чем скорей, тем лучше! Понял?

Это задело Ахкеймиона. За все годы, что он знал Крийатеса Ксинема, тот никогда не осмеливался им командовать. Ахкеймион внезапно увидел перед собой не спокойного и доброжелательного Ксинема, а маршала Аттремпа, человека, обремененного большой ответственностью, под чьим началом находится множество людей. Но Ахкеймион понял, что задело его не это. В конце концов, ситуация действительно требовала решительных действий. На самом деле его зацепил гневный тон Ксинема, ведь маршал как будто считал, что Ахкеймион его позорит.

Ахкеймион смотрел, как Ксинем с помощью Динхаза строит солдат узким полукругом вдоль границы лагеря. По другую сторону лагеря находился канал со стоячей водой, и Ксинем использовал его в качестве естественного прикрытия. Рабы суетливо тушили костер, который развели всего несколько минут тому назад. Другие рабы разбежались по проходам между палатками, торопясь затушить все источники открытого пламени, что были в лагере.

Толпа, окружающая Багряных Шпилей, подошла уже почти вплотную.

Солдаты Ксинема встали плечом к плечу. Первые из пришедших столпились напротив них, красные от гнева. Они не рассчитывали встретить сопротивление. Поначалу они бестолково кружили перед заслоном и выкрикивали ругательства на разных языках. Однако когда процессия приблизилась, их стало больше, и они осмелели. Ахкеймион видел, как взлохмаченный туньер уже совсем было пустил в ход кулаки, но товарищи оттащили его назад. Прибывшие отряды сбивались в кучи и пытались силой пробиться сквозь строй. Ксинем отправил туда тех немногих из своих людей, кто еще не стоял в строю, и пока что прорывы удалось предотвратить.

А стяг Багряных Шпилей все продвигался вперед, хотя и рывками. Ахкеймион видел поверх голов мерно вздымающиеся и опускающиеся черные отполированные посохи – как будто там ползла гигантская сороконожка. Потом он разглядел джаврегов, воинов-рабов Багряных Шпилей, которые с мрачной решимостью прокладывали себе дорогу. Посреди них продвигался загадочный паланкин.

Кто бы это мог быть? Кто из Багряных Шпилей настолько глуп?..

Внезапно джавреги, построившиеся клином, пробились сквозь толпу и оказались лицом к лицу с людьми Ксинема. Последовало небольшое замешательство. Подбежал сам Ксинем, чтобы разрешить недоразумение. За спинами джаврегов колыхался паланкин – его носильщики с трудом удерживали свою ношу под напором толпы. Трехглавая Змея колыхалась на ветру, но стояла неколебимо. Наконец строй людей Ксинема расступился, и джавреги хлынули в лагерь, измученные, избитые и окровавленные. Некоторые даже не могли идти сами, и товарищи вели их под руки. Следом за ними втянулся и паланкин – точно лодка сквозь прорвавшуюся плотину. Ксинем смотрел на все это, точно громом пораженный.

А потом на них дождем посыпалось все, что ни попадя: украденные блюда и винные кубки, куриные кости, камни, даже дохлая кошка – Ахкеймиону пришлось от нее уворачиваться.

Рабы-носильщики, до которых ничего из этих снарядов не долетело, по крайней мере на первый взгляд, бережно поставили свою ношу на землю, опустившись на колени и уткнувшись лбами в пыль.

Ливень прекратился, и рев толпы мало-помалу распадался на отдельные выкрики. Ахкеймион поймал себя на том, что затаил дыхание. Командир джаврегов отодвинул в сторону плетеную дверцу паланкина и тотчас же опустился на колени. Из паланкина появилась нога в алой туфле, вслед за ногой выпали вышитые складки великолепного одеяния.

На миг воцарилась гробовая тишина.

То был сам Элеазар. Великий магистр Багряных Шпилей, фактический владыка Верхнего Айнона.

Ахкеймион не верил своим глазам. Великий магистр? Здесь?

Некоторые из тех, кто стоял в толпе, похоже, знали его в лицо. По толпе прокатился нарастающий ропот, который затем снова смолк. До айнрити наконец дошло, что они находятся в присутствии одного из могущественнейших людей в Трех Морях. Лишь шрайя да падираджа обладали большей властью, чем великий магистр Багряных Шпилей. Нечестивец или нет, человек, обладающий подобной властью, поневоле внушал почтение. И в толпе воцарилось почтительное молчание.

Элеазар окинул зевак насмешливым взглядом, потом обернулся к Ахкеймиону. Он был высок и похож на статую, как то часто бывает свойственно худощавым и стройным людям. Шел он точно по канату, ставя одну ногу за другой, руки держал спрятанными в рукава, как принято у восточных магов. Он остановился на расстоянии, предписанном джнаном, и приветствовал Ахкеймиона небольшим поклоном. Ахкеймион заметил, что его седые волосы редеют и сквозь них проглядывает загорелый череп, а сами волосы собраны в замысловатый узел на затылке.

– Вы уж простите, что я явился к вам в таком обществе, – сказал он, пренебрежительно махнув длиннопалой рукой на пялящуюся на них толпу. – Но, боюсь, любое зрелище – для толпы самый сильный наркотик.

– Как и противоречия, – напрямик ответил Ахкеймион. Хотя он был ошеломлен не менее непрошеных зрителей, он не забывал, что Багряные Шпили – не друзья адептам Завета. И не видел причин делать вид, будто это не так.

– И в самом деле. Мне говорили, что вы весьма сведущи в логике Айенсиса. Вы, адепты Завета, весьма лакомые кусочки, знаете ли.

«Айнон!» – с отвращением подумал Ахкеймион.

– Ну, стервятников мы успешно отгоняем прочь, если вы об этом.

Элеазар покачал головой.

– Не льстите себе. Мученикам излишнее самомнение не к лицу. Никогда не было. И не будет.

– А я всегда полагал, что им оно как раз свойственно.

Толпа, окружившая строй солдат, опомнилась и снова загомонила. Ахкеймиону пришлось повысить голос.

Губы великого магистра растянулись в кислой гримасе.

– Умный человек! Весьма умный, но маленький. Скажите, Друз Ахкеймион, как это вышло, что после стольких лет вы по-прежнему работаете в полевых условиях? Быть может, вы кому-то насолили? Не самому ли Наутцере, часом? А может, вы трахали Пройаса, когда тот был отроком? Уж не потому ли дом Нерсеев так внезапно выставил вас тогда взашей?

Ахкеймион утратил дар речи. Они навели о нем справки и взяли на вооружение все неприятные факты и обвинения, какие сумели раздобыть. А он-то думал, будто это он шпионит за ними!

– А-а! – сказал Элеазар. – Вы не рассчитывали, что я буду столь бестактен? Но могу вас заверить: у тупого ножа есть свои…

– Нечистые мерзавцы! – взвыл кто-то у него за спиной с пугающей свирепостью. Следом раздались и другие крики. Ахкеймион огляделся и увидел, что людей Ксинема снова теснят. Многие айнрити наваливались на строй солдат и выкрикивали ругательства.

– Быть может, нам стоит удалиться в шатер маршала? – предложил Элеазар.

Ахкеймион мельком увидел за плечом великого магистра разгневанное лицо Ксинема.

– Боюсь, это невозможно.

– Понятно.

– Чего же вы все-таки хотели, Элеазар?

Ксинем велел Ахкеймиону завершить эту встречу еще до того, как она начнется, но Ахкеймион так поступить не мог. Он говорил не только с Элеазаром, могущественнейшим из колдунов Трех Морей, – он говорил с человеком, чья школа заключила союз с Майтанетом. Быть может, Элеазару известно, откуда Майтанет узнал об их вражде с кишаурим. Быть может, он поделится этими сведениями в обмен на то, что хочет знать сам.

– Чего я хотел? – переспросил великий магистр. – Да так, ничего, просто познакомиться. Быть может, вы не заметили, но Немногие здесь несколько… – он покосился на клокочущую массу айнрити, – несколько не на своем месте. Джнан требует, чтобы мы держались вместе.

– И при этом сохраняли дистанцию, сдается мне.

Великий магистр улыбнулся.

– Но не насмехались друг над другом! Насмешки нам не к лицу. Это ошибка, которую совершают только хлыщи-недоучки. Тот, кто истинно исповедует джнан, никогда не смеется над другими больше, чем над собой.

«Айноны сраные!»

– Так вот, как я уже сказал, я хотел познакомиться. Нужно же мне было встретиться с человеком, который практически вывернул наизнанку мои представления о Завете! Подумать только, ведь когда-то я считал вас безобиднейшей из школ!

Вот теперь Ахкеймион был действительно озадачен.

– О чем это вы?

– Мне сообщили, что вы не так давно проживали в Каритусале…

Гешрунни! Они поймали Гешрунни. «Неужели я убил и тебя тоже?» Ахкеймион пожал плечами.

– Ну да, ваша тайна выплыла наружу. Вы враждуете с кишаурим.

Но как они могут гневаться на него за это, когда они сами сделали это очевидным для всех и каждого, согласившись принять участие в Священной войне? Должно быть, дело не только в этом…

Гнозис? А вдруг Элеазар только отвлекает его, в то время как прочие прощупывают его Обереги? Быть может, это только наглая прелюдия к похищению? Такое уже бывало…

– Наша тайна, конечно, выплыла наружу, – согласился Элеазар. – Но ведь и ваша тоже!

Ахкеймион воззрился на него вопросительно. Этот человек говорил так, словно дразнил его знанием какой-то грязной тайны, настолько постыдной, что любое упоминание о ней, неважно, насколько косвенное, просто невозможно не понять. И тем не менее Ахкеймион понятия не имел, к чему он клонит.

– Его труп мы нашли по чистой случайности, – продолжал Элеазар. – Его доставил нам рыбак, который ловит рыбу в устье реки Сают. Но нас взволновал не столько сам тот факт, что вы его убили. В конце концов, в большой игре в бенджуку часто приходится выигрывать ход, жертвуя фигурой. Нет, нас встревожило то, как именно он был убит.

– И вы решили, что это я? – Ахкеймион рассмеялся – настолько это было нелепо. – Вы думаете, что это я убил Гешрунни?

Он был так потрясен, что просто выпалил эти слова. Теперь пришла Элеазарова очередь удивляться.

– Однако у вас талант к лжи! – сказал великий магистр, немного помолчав.

– А у вас – к заблуждениям! Гешрунни был самый высокопоставленный осведомитель, какого Завету удалось добыть на моей памяти. Зачем бы нам его убивать?

Рев толпы нарастал. Ахкеймион краем глаза видел, как айнрити подпрыгивают, размахивают кулаками, изрыгают оскорбления и обвинения. Однако все это выглядело на удивление тривиально, как будто абсурдность этой его первой встречи с великим магистром Багряных Шпилей обратила опасность, исходящую от этих людей, в ничто.

Элеазар некоторое время задумчиво смотрел на Ахкеймиона, потом грустно покачал головой, словно удивляясь упрямству закоренелого лжеца.

– Ну, зачем вообще убирают осведомителей? Очень многие люди куда полезнее мертвыми, чем живыми. Но как я уже упоминал, мое нездоровое любопытство возбудило прежде всего то, как именно вы его убили.

Ахкеймион насупился.

– Великий магистр, вас кто-то водит за нос.

«Кто-то водит за нос нас обоих… Но кто?»

Элеазар мрачно уставился на него и поджал губы так, словно во рту у него было что-то на редкость горькое.

– Мой старший шпион предупреждал меня об этом, – сказал он, уже не шутя. – Я предполагал, что у вас на то была какая-то тайная причина, нечто, имеющее отношение к вашему проклятому Гнозису. Он же настаивал на том, что вы просто сумасшедший. И он сказал мне, что я смогу определить это по тому, как вы лжете. Он сказал, что только безумцы и историки верят собственной лжи.

– Ага, сперва я, значит, убийца, а теперь еще и сумасшедший?

– Вот именно, – бросил Элеазар в гневе и отвращении. – Кто еще станет собирать человеческие лица?

В это время над головами у них снова засвистели камни.

Элеазар отмахнулся от воспоминаний о вчерашней встрече с адептом Завета, едва не завершившейся катастрофой. Он с трудом боролся с желанием заламывать себе руки. Его особенно преследовало лицо одного безымянного человека: высокого и крепкого тидонского тана, левый глаз которого был молочно-белым от старой раны. Все-таки некоторым лицам злоба идет больше, чем другим. А уж этот…

Тогда он казался живым воплощением ненависти, адским божеством, воплотившимся в заскорузлую плоть и бурно кипящую кровь.

«Как они нас ненавидят! Ну, и есть за что».

Багряные Шпили не опустились до того, чтобы разбивать лагерь под стенами Момемна. Вместо этого они сняли за совершенно непомерную цену расположенную неподалеку виллу, принадлежащую одному из знатных нансурских домов. По айнонским понятиям она была весьма скромной и смахивала скорее на крепость, нежели на виллу. Но с другой стороны, айнонам ведь не приходится опасаться нападений скюльвендов! А там Элеазар, по крайней мере, мог позволить себе немного покоя и роскоши. Лагерь Священного воинства превратился в совершенно непотребную трущобу, и вчерашняя поездка на встречу с этим трижды проклятым адептом Завета напомнила об этом как нельзя нагляднее.

Элеазар отослал рабов и сидел теперь один в тенистом портике, выходившем на единственный внутренний дворик виллы. Он сидел и смотрел на Ийока, своего главного шпиона и доверенного советника, идущего к нему сквозь залитый солнцем сад. Ийок торопился, словно чувствовал себя неуютно при таком ярком освещении. Смотреть, как он перебегает с солнца в тень, было все равно что наблюдать за пылинкой, опускающейся на камень. Подойдя поближе, Ийок кивнул. Само его присутствие зачастую воспринималось Элеазаром как угроза – все равно что увидеть на чьем-то лице лихорадочный румянец, первый признак чумы. Однако аромат его старомодных духов, как ни странно, успокаивал.

– Я принес вести из Сумны, – доложил Ийок, наливая себе вина в серебряный кубок, что стоял на столе. – Насчет Кутиги.

До последнего времени Кутига был последним шпионом, что оставался у них в Тысяче Храмов – всех прочих выловили и казнили. Однако его начальник уже несколько недель ничего о нем не слышал.

– Думаешь, он погиб? – кисло спросил Элеазар.

– Да, – ответил Ийок.

За все эти годы Элеазар свыкся с Ийоком, однако где-то в глубине души еще таилась память о том, какое отталкивающее впечатление произвел он на него поначалу. Ийок был приверженцем чанва, наркотика, которым злоупотребляла большая часть членов айнонских правящих каст – за исключением Чеферамунни, последней марионетки, которую возвели на трон Багряные Шпили. Элеазара немало изумляло то, что король не употребляет чанва. Чанв обострял разум тех, кто мог позволить себе его сладкие укусы, и продлевал жизнь более чем до ста лет, но взамен лишал тело красок, а по мнению некоторых, лишал и душу воли. С тех пор как Элеазар еще мальчиком вступил в школу много-много лет тому назад, Ийок внешне совершенно не изменился. В отличие от прочих наркоманов Ийок не прибегал к косметике, чтобы скрыть бесцветность своей кожи, которая была прозрачнее промасленной холстины, которой бедняки затягивают окна своих домов. По его лицу, точно темные, опухшие черви, змеились кровеносные сосуды. Темные зрачки красных глаз были видны даже тогда, когда он опускал прозрачные веки. Ногти были цвета черного воска из-за того, что Ийок часто отбивал их.

Когда Ийок подсел к столу, Элеазара пробрала дрожь, и он невольно взглянул на свои собственные загорелые руки. Как бы тонки они ни были, они все же обладали жилистой силой, энергией. Несмотря на жутковатые последствия применения чанва, Элеазар и сам мог бы пристраститься к этому наркотику, соблазнившись в первую очередь тем, что он, по слухам, обостряет разум. Быть может, единственным, что помешало ему завязать этот длительный и странно нарциссический любовный роман – ибо приверженцы чанва редко женились или производили на свет живых детей, – стал тот тревожный факт, что никто не ведал, откуда этот чанв берется. Для Элеазара это было решительно неприемлемо. На протяжении всего своего тяжкого, но стремительного подъема к вершине власти, которой он достиг ныне, он твердо придерживался правила: никогда ничего не делать, не зная ключевых фактов. Вплоть до сегодняшнего дня.

– Значит, никаких источников в Тысяче Храмов у нас не осталось? – спросил Элеазар, заранее зная ответ.

– По крайней мере никаких, к которым стоило бы прислушиваться… Над Сумной опустился занавес.

Элеазар обвел взглядом солнечный сад – мощенные булыжником дорожки, обсаженные копьевидными можжевельниками, огромную иву, нависающую над стеклянно-зеленым прудиком, стражников с лицами соколов…

– Что это означает, Ийок? – спросил он. «Я подверг могущественнейшую школу Трех Морей величайшей опасности!»

– Что нам остается только верить, – сказал Ийок и пожал плечами с видом покорности судьбе. – Верить в этого Майтанета.

– Верить? В человека, о котором нам ничего не известно?

– Ну, потому и верить.

Решение принять участие в Священной войне было самым сложным в жизни Элеазара. Получив предложение Майтанета, он поначалу едва не расхохотался. Багряным Шпилям? Присоединиться к Священному воинству? Идея была слишком абсурдной, чтобы хотя бы на миг отнестись к ней всерьез. Быть может, именно поэтому Майтанет сопроводил свое приглашение даром в виде шести Безделушек. Безделушки – это единственное, над чем колдун смеяться не станет. «Это предложение заслуживает серьезного рассмотрения», – как бы говорили Безделушки.

А потом Элеазар сообразил, что на самом деле предлагает им Майтанет.

Месть.

– Значит, мы должны удвоить свои расходы на Сумну, Ийок. Такого положения как сейчас, мы терпеть не можем.

– Согласен. Вера нестерпима.

В памяти Элеазара всплыл образ этого человека десять лет тому назад, и его пальцы слабо задрожали: Ийок привалился к нему после того, как все закончилось, его кожа была опалена, по лицу ползли струйки крови, и изо рта хрипло вырывались те самые слова, что с тех пор не переставали звучать в душе Элеазара: «Как им это удалось?»

Странно все-таки, как некоторые дни неподвластны бегу времени. Они как бы застывают в неподвижности и населяют собой настоящее, точно вчера, ставшее бессмертным. Даже здесь и сейчас, вдали от Багряных шпилей, десять лет спустя, Элеазар, точно наяву, ощущал сладковатый запах горелой плоти – точно поросенка передержали на вертеле. С тех пор он так и не смог заставить себя отведать свинины. Сколько раз снился ему тот день!

Тогда великим магистром был Сашеока. Они собрались в залах совета в глубине подземных галерей под Багряными Шпилями, чтобы обсудить одного из своих адептов, который, по всей видимости, перебежал в школу Мисунсай. Эти залы были святая святых Багряных Шпилей, и их опутывали сотни оберегов. Здесь нельзя было ступить шагу или коснуться камня, не ощутив влияния надписи или ауры заклинания. И тем не менее убийцы возникли среди них как ни в чем не бывало.

Странный шум, точно шелест крыльев птиц, попавшихся в сеть, и свет, как будто распахнулась дверь, ведущая прямо на солнце, очертив силуэты трех фигур. Три адских силуэта.

Шок, от которого застыли кости и мысли, а потом мебель и тела разлетелись по стенам. Слепящие ленты чистейшей белизны хлестнули по углам комнаты. Вопли. Ужас, от которого кишки скручиваются узлом.

Элеазар очутился между стеной и перевернутым столом и пополз наружу через лужу собственной крови, умирать – по крайней мере, так он думал. Некоторые из его товарищей были еще живы. Он успел увидеть, как Сашеока, его предшественник и наставник, рухнул под ослепительным прикосновением убийц. Ийок стоял на коленях, его бледная голова почернела от крови, он пошатывался под сверканием своих оберегов, пытаясь укрепить их. Он скрылся под водопадами света, и Элеазар, каким-то чудом не замеченный пришельцами, ощутил, как слова рвутся наружу. Он отчетливо видел их – троих людей в шафрановых одеяниях, двое пригнувшихся, один стоящий прямо, и воздух вокруг раскалился добела от их усилий. Он видел безмятежные лица с глубокими слепыми глазницами и энергию, исходящую от их лбов, точно из окна Вовне. С протянутых рук Элеазара сорвался золотой призрак – чешуйчатая шея, мощный гребень, распахнутые челюсти с острыми клыками. Голова дракона опустилась с царственным изяществом, и кишаурим окутало пламя. Элеазар разрыдался от гнева и обиды. Их обереги рухнули. Камень под ногами потрескался. Плоть с костей испарилась. Их агония была слишком краткой!

А потом – тишина. Распростертые тела. Сашеока – груда горелого мяса. На полу задыхается Ийок. И ничего. Они ничего не почувствовали! Онту нарушило только их собственное колдовство. А кишаурим как будто и не было. Ийок с трудом поднялся на ноги и побрел к нему. «Как им это удалось?»

Кишаурим начали их долгую и тайную войну. Элеазар с ней покончит.

Месть. Вот что за дар предложил им шрайя из Тысячи Храмов. Их старинного врага. Священную войну.

Опасный дар. Элеазару приходило в голову, что именно это и символизировали собой шесть Безделушек. Подарить колдуну хору означало подарить нечто, что не может быть принято, потому что этот дар сулит смерть и бессилие. Приняв месть, предложенную Майтанетом, Элеазар и Багряные Шпили отдали себя Священной войне. Элеазар осознал, что, ухватившись за предложенное, он попался на крючок. И теперь Багряные Шпили, впервые за свою славную историю, оказались во власти прихотей кого-то постороннего.

– А как насчет наших шпионов в Дворцовом районе? – осведомился Элеазар. Он не выносил страха и потому по возможности предпочитал не обсуждать Майтанета. – Им удалось разузнать что-нибудь еще насчет императорского плана?

– Ничего… пока ничего, – сухо ответил Ийок. – Однако ходят слухи, будто Икурей Конфас вскоре после разгрома Священного воинства простецов получил от фаним послание.

– Послание? Относительно чего?

– Относительно Священного воинства простецов, по всей видимости.

– Но каково было его содержание? Было ли это подтверждение, расписка в выполнении заранее оговоренных действий? Было ли это предостережение, совет прекратить Священную войну и не участвовать в ней? Или преждевременное предложение мира? Что именно?

– Это могло быть что угодно, – ответил Ийок, – а могло и все сразу. Выяснить это не представляется возможным.

– А почему именно Икурею Конфасу?

– Причин могло быть сколько угодно… Вспомните, он ведь в течение некоторого времени жил в заложниках у сапатишаха.

– Этот мальчишка, Конфас, – вот о ком следует беспокоиться!

Икурей Конфас был умен, даже, пожалуй, слишком умен, а это автоматически означало, что он еще и беспринципен. Еще одна пугающая мысль: «Он будет нашим полководцем!»

Ийок держал щепотью серебряный кубок и, казалось, разглядывал крохотный пятачок вина на дне.

– Великий магистр, могу я говорить откровенно? – спросил он наконец.

– Разумеется.

Эмоции проступили на лице Ийока столь же стремительно, как вода проступает сквозь мешковину. Теперь стало очевидно, что его терзают опасения.

– Все это приводит Багряных Шпилей в упадок… – неловко начал он. – Мы сделались подчиненными, когда нам предназначено править. Эли, давай бросим эту Священную войну. Тут слишком много неясного. Слишком много неизвестных. Мы играем в кости на собственную жизнь!

«И ты, Ийок?»

Элеазар ощутил, как его сердце оплетают кольца гнева. Тогда, десять лет тому назад, кишаурим поселили в нем змею, и та разжирела, питаясь страхом. Он чувствовал, как она извивается в нем, наполняет его руки бабьим желанием выцарапать жутковатые глаза Ийока.

Но он сказал только:

– Терпение, Ийок. Рано или поздно все станет ясно, нужно только терпение.

– Великий магистр, вчера вас чуть не убили те самые люди, с которыми нам предстоит идти воевать… По-моему, это как нельзя лучше демонстрирует абсурдность нашего положения.

Это он насчет вчерашней толпы. Как глупо он поступил, решив встретиться с Друзом Ахкеймионом в таком месте! Вполне бы могло там все и закончиться: сотни паломников, погибших от руки великого магистра, открытая война между Багряными шпилями и Людьми Бивня, – если бы не благоразумие адепта Завета. «Не делайте этого, Элеазар! – вскричал он, когда толпа прорвала строй солдат и ринулась на них. – Подумайте о вашей войне с кишаурим!»

Однако в голосе этого оборванца звучала и угроза: «Я вам этого не позволю! Я остановлю вас, мне это по силам, вы знаете…»

Какая извращенная ирония! Ведь именно угроза, а вовсе не разум, остановила тогда его руку. Ему пригрозили Гнозисом! Его замыслы спасло именно отсутствие того, что его школа стремилась заполучить на протяжении многих поколений.

Как он презирал Завет! Все школы, даже Имперский Сайк, признавали превосходство Багряных Шпилей – все, кроме Завета. А почему бы Завету признавать их превосходство, если их простой шпион способен устрашить великого магистра Багряных Шпилей?

– Этот инцидент, – ответил Элеазар, – просто демонстрирует то, что мы уже и так знали, Ийок. Наше положение в Священном воинстве весьма шатко, это правда, но все великие замыслы требуют великих жертв. Когда все это принесет плоды, когда Шайме превратится в дымящиеся руины, а кишаурим будут стерты с лица земли, единственной школой, способной нас посрамить, останется Завет.

Целая магическая империя – вот какова будет награда за этот титанический труд.

– Кстати, о Завете, – сказал Ийок. – Я получил ответ от хранителя летописей в Каритусале. Он просмотрел все доклады об убитых, как вы и распорядились. Был еще один такой случай, много лет тому назад.

«Еще один труп без лица…»

– Известно ли, кто это был? При каких обстоятельствах он погиб?

– Труп был полуразложившийся. Его нашли в дельте реки. Сам человек остался неизвестен. Поскольку прошло уже пять лет, установить его личность не представляется возможным.

Завет. Кто бы мог подумать, что они играют в такие темные игры? Но что это за игра? Еще одно неизвестное…

– Быть может, – продолжал Ийок, – Завет давным-давно отказался от всей этой чепухи насчет Консульта и Не-бога.

Элеазар кивнул.

– Согласен. Завет теперь играет, как и мы, Ийок. Этот человек, Друз Ахкеймион, не позволяет сомневаться на этот счет…

Какой, однако, талантливый лжец! Элеазар почти поверил, что он ничего не знал о смерти Гешрунни.

– Если Завет – часть игры, – сказал Ийок, – тогда все меняется. Вы это понимаете? Мы больше не можем считать себя первой школой Трех Морей.

– Сперва раздавим кишаурим, Ийок. А пока что позаботься о том, чтобы за Друзом Ахкеймионом все время следили.