"Обращенные" - читать интересную книгу автора (Сосновски Дэвид)

Глава 12. Шлепни Джека

Мы играем в любимую карточную игру Исузу, когда мою вселенную сметает один-единственный чих.

…а-а-ап-чхи.

Никаких заглавных букв. Никаких восклицательных знаков.

Носик у Исузу, как у эльфа, и звук, который он издает — это не чих, а маленькое вежливое извинение за него. Причиной может быть пыль, которую мы снова и снова поднимаем, пытаясь прихлопнуть пресловутого джека. А может быть, прядка ее волос, выбившаяся от усилий, которых потребовали эти шлепки, хихиканье и перемешивание карт на ее стороне стола, когда я снова позволяю ей победить. Возможно, эти вредные волоски щекочут ей нос, заодно раздражая нервные окончания, заставляющие чихать.

А может быть, это первый признак того, что моему сердцу придется заплатить за свою самонадеянность. Я не потеряю Исузу из-за своих приятелей или соседей. Нет. Я потеряю ее из-за того, с чем мы разучились бороться. Из-за болезни. Из-за чумы. Гриппа. Насморка, который перестал быть обычным явлением. Вампиры не болеют. Мы не нуждаемся в докторах и лекарствах. Вещи, которые убивают нас, делают это быстро; мы не задерживаемся в состоянии некоей обратимой биологической неопределенности. Чтобы оставаться здоровым, мы практикуем профилактические меры — избегать, предупреждать, воздерживаться. Мы двигаемся чуть ниже предельной скорости — я имею в виду тех из нас, кто не переживает кризис середины жизни. Мы точно знаем, когда солнце садится и когда встает.

В крайнем случае, мы можем переждать день в непроницаемых для солнца багажниках наших автомобилей — в тесноте, да не в обиде. И далее в том же духе. Такова наша система здорового образа жизни. Это наша утренняя гимнастика и кардиодиета.

Исузу вытирает нос запястьем, ее рука под ее носом, с сопением втягивает воздух и сбрасывает еще одну карту. Валет. Разумеется.

Растерявшись, я забываю о том, что надо повременить с ударом, забываю, что должен контролировать свои рефлексы. В итоге моя рука падает и накрывает карту на несколько ударов сердца раньше, чем ладошка Исузу покрывает мою. Ее глаза расширяются. Она даже не заметила, как я двигаюсь. В следующий миг ее глаза уже плотно зажмурены, голова запрокинута, рот превращается в подобие кукурузного колечка, из которого вырывается несколько вступительных «ах»…

И затем разрядка в форме нового «… пчхи».

Наши руки обрызганы, как и карты, которые разлетелись в разные стороны. Я смотрю на бисеринки теплой влаги, алмазами усеявшие тыльную сторону моей ирреальной, слишком белой руки. В центре чистое пятно в форме руки Исузу — оно осталось, когда сама рука была убрана, чтобы снова вытереть нос.

— Ты должен сказать «Благослови тебя господи», — сообщает она.

Я все еще отхожу, словно получил кирпичом по голове.

— Мне очень жаль, — бормочу я.

Потому что мне действительно жаль — так невероятно, отчаянно жаль, что мое сердце готово остановиться.

Исузу больна.

Исузу больна — в мире, который благополучно не страдает наличием больных маленьких девочек.

— Мне очень жаль, — снова повторяю я, потрясенный своей внезапной бесполезностью. Исузу больна, и я понятия не имею, что с этим делать. — Благослови тебя господи, — добавляю я по ее просьбе, надеясь, что Он все еще слышит меня.

Я молюсь, чтобы Он не перестал отвечать на мои телефонные звонки.

Я знаю, что сделал неправильно. Я знаю, что был нехорошим. Я знаю, что нарушал Твои глупые заповеди. Я знаю, что перестал приходить на наши глупые еженедельные встречи. Но, знаешь, последнее время Твоя великая угроза не казалась такой уж великой. Почему Ты сделал это с маленьким ребенком? Решил добраться до меня через нее?

О да, это по-мужски!

Почему бы Тебе не выбрать кого-нибудь в Своей весовой категории?

Я смотрю на Исузу. Которая делает нечто такое, чего никогда не делала прежде. Она пихает все обрызганные карты, которые я выиграл, на мою сторону стола. Она успевает собрать примерно половину, когда останавливается, чтобы снова чихнуть и вытереть нос. Потом закатывает свой сопливый рукав и протягивает мне кисть, готовая принять наказание за свою медлительность.

— Подожди, подожди, — торопливо произносит она. И зажмуривается. — О'кей, — она изо всех сил вытягивает свою ручонку.

Теперь эта ручка выглядит так, словно вырезана из кости — никаких суставов. Она остается в таком положении достаточно долго, после чего, наконец, снова открывает глаза. Сначала один, потом другой.

— Марти? — спрашивает она. — Что-то не так?

Конечно, она горит. Вся. Когда я кладу свою холодную ладонь на ее горячий лобик, то понимаю лишь одно: «горячо». Но любой вампир чувствует это при первом прикосновении к смертному, прежде чем начнется теплообмен, прежде чем я начну чувствовать его как продолжение самого себя. У нее высокая температура — но насколько высокая? Вот в чем вопрос. И вот я сижу тут как придурок и пялюсь на свою порозовевшую ладонь, которая понемногу остывает и бледнеет.

И тут меня осеняет.

Я вливаю пинту крови в резервуар своего «Мистера Плазмы», задвигаю колбу на место и нажимаю кнопку «нагреть». Маленькие красные циферки щелкают, сменяя друг друга, потом замирают. Моя модель оборудована кулисным переключателем, так что я могу сделать температуру выше или ниже по своему желанию. И вот какую я выставляю сейчас:

Девяносто восемь и шесть десятых градуса по Фаренгейту.[56]

Это цифра, на которую я смотрю сейчас, ужасно довольный своей изобретательностью, и ужасно боюсь того, что благодаря этой изобретательности может открыться. Сжав колбу в ладонях, я жду до тех пор, пока не перестаю чувствовать свои руки как нечто отдельное от предмета, к которому они прикасаются. Это всегда совершенно дикое ощущение — когда достигается точка таяния, точка разложения. Вы чувствуете каждый градус как пульсацию, как короткое «вяк-вяк» в своей крови. В своих висках. В каждой точке, в которой бьется пульс. Поначалу часто-часто, потом все медленнее и медленнее, пока «вяк-вяк» не смолкает. И тогда где-то на заднем плане возникает гул — это означает «нет различий», «нет разделения», «нет обособленности». И вы ловите себя на том, что вы становитесь единым целым, скажем, с чашкой кофе, которую вы заказали, чтобы не слишком напугать свою очередную жертву.

Способность принимать температуру окружающей среды всегда очень помогала вампирам обольщать смертных. Мы прислоняемся к печным дверцам, облокачиваемся на нагретые капоты автомобилей, держим в ладонях чашки с горячим кофе — ради тепла, которое необходимо нам для маскировки. И тогда наши руки могут касаться вашей щеки, ласкать вашу шею, наши потеплевшие пальцы пробегают по вашей обнаженной коже. Вы никогда не узнаете, что происходит. Вы никогда не заподозрите, что мы заимствуем ваше тепло и возвращаем его до единого градуса — именно поэтому у вас возникает ощущение, что вы сами прикасаетесь к себе. Именно таким должно быть прикосновение идеального любовника.

Но сейчас эта термодинамика обольщения лишь подливает масла в огонь родительских страхов.

Вот когда начинаешь чувствовать, что такое карма. Каково это — платить и расплачиваться. Я сбежал от жизни, когда не-умер, но сейчас… сейчас жизнь поймала меня и собирается отнять у меня единственное, что может — мое солнце, моего невинного свидетеля, которого слишком легко убить…

Я выпускаю из рук колбу и чувствую себя примерно так, как должна чувствовать амеба, которая только что пережила фазу деления. Это ощущение длится лишь миг, затем проходит. Прежде чем позаимствованное тепло рассеивается, я кладу ладонь на лоб Исузу и молюсь где-то в глубине души, чтобы этот внутренний гул продолжал звучать, не смолкал. Это будет означать, что температура у нее такая же, как у моего «Мистера Плазмы» — девяносто восемь и шесть по Фаренгейту. Это будет означать, что с ней все в порядке, что означает, что она, возможно, просто замерзла. Возможно, что-то пришло и ушло само собой.

Возможно, и беспокоиться не о чем. Возможно, буря миновала.

Но гул смолкает. Я чувствую отчетливое «ва-а-а-а!», едва моя кожа соприкасается с ее кожей.

Хорошо, хорошо, твержу я себе. Нет смысла паниковать. Ее лоб на пару градусов теплее, чем колба с плазмой. Этого следовало ожидать. Может быть, моя рука начала отдавать тепло, процесс дошел до этой точки и остановился, так что все будет нормально. Верно? Верно.

За исключением того, что это «вяк-вяк-вяк» продолжается, и я начинаю считать их, как секунды между вспышкой молнии и ударом грома: раз Миссисипи, два Миссисипи, три Миссисипи… при условии, что этот метод измерения столь же точен. Но…

По моим подсчетам, температура у Исузу около ста десяти градусов по Фаренгейту.[57] Я бледнею, хотя бледнеть мне некуда.

— Марти, — подает голосок Исузу. Сейчас услышать этот голосок труднее, чем обычно — сквозь шипение чужой крови у меня в голове. — Марти? — повторяет она. — Что-то не так?

Насколько я помню, выше ста четырех по Фаренгейту у меня температура не поднималась. Это случилось, когда мне было шесть лет. Мама окунула меня в ванну, которую наполнила холодной водой с кубиками льда, которые принесла из аптеки. Я плакал от холода, а она плакала из-за того, что вынуждает меня вынести такие муки. В то время я понятия не имел, насколько это серьезная вещь — лихорадка, и понятия не имел о том, что дети, такие как я, умирают. Все, что я знал — это что я заболел, и мама, похоже, наказывает меня за это.

— Пожалуйста, — молил я, цепляясь за край ванны, пытаясь выбраться.

— Нет, — и рука ложилась на лоб, сталкивая меня обратно.

— П-п-п-прости, пожалуйста, — повторял я, маленький лихорадящий мальчик-католик, виновный с самого своего рождения, которого периодически призывают, чтобы заплатить за это.

Я снова повторяю попытку.

— Нет.

Вода такая холодная, что я чувствую этот холод всем нутром, он пробирает до костей.

— Н-н-н-но…

— Нет! — крикнула мама, отталкивая меня.

Жилы на ее шее напряглись так, что, казалось, готовы лопнуть.

— Я б-б-б-больше не б-б-б-буду. К-к-к-клянусь.

Вот когда мама шлепнула меня, и я прекратил плакать. Прекратил умолять. Прекратил попытки вылезти из ванны. Я просто онемел — и посмотрел ей в глаза. И мама сделала то же самое.

Я не знаю, как умирают дети — такие, как я. Я не знаю, были ли они счастливее тех, кто не умер — тех, кто нашел свой конец в машине, которая дышала за них. Я только знаю, что моя мать наконец-то постигла истину… и все равно сделала то, что собиралась сделать. Даже если бы это убило нас обоих.

Ясно, что при температуре в сто десять градусов речь уже не о лихорадке. Это температура, при которой закипают мозги. Это область, про которую говорят «крыша плавится».

Это то самое «слишком», из которого получается «слишком много». При ста десяти градусах состояние помрачения переходит в спонтанное окисление. И вот я уже сгребаю маслянистый пепел с кухонного пола. Может быть, я сосчитал одно «вяк», когда должен был подсчитать «вяк-вяк». Может быть, пульс этих «вяк-вяк» имеет что-то общее с бешеным биением моего сердца.

Я могу устроить Исузу ледяное купание, но надо быть чертовски везучим, чтобы добыть лед в мире, где ему больше не находится применения. Нет напитков, которые принято пить холодными. Нет морозильных камер. Мы имеем с ним дело только в определенное время года, когда счищаем его с наших машин. Но сейчас не то время.

Я мог бы купить аспирин по «eBay», двадцать пять баксов за таблетку. Но даже если его кто-то продает… пока я кручусь туда-сюда-обратно с дилерами… Даже если я обращусь в «Федерал экспресс», пройдет пара дней, прежде я смогу дать Исузу лекарство. При условии, что мне не подсунут фальшивку. При условии, что аспирин не испортился. И даже если он не успел испортиться — сколько давать ребенку в таком возрасте? Помнится, была какая-то штука под названием «детский аспирин», как понимать «детский»? В том смысле, в каком мама говорит: «Ты для меня всегда ребенок»? Или это какая-то особая дозировка? Чем детский аспирин отличается от взрослого: только дозировкой, или это в принципе разные вещи? И взрослым детский аспирин не годится?

К тому же… раз у нее лихорадка, значит, она подцепила какую-то заразу, верно? И нужны антибиотики, так? Их по «eBay» не достать. Я подумываю о том, чтобы позвонить отцу Джеку и спросить, не завалялось ли у него антибиотиков — может быть, ветеринар прописывал их Иуде. Но как я объясню, зачем мне понадобились антибиотики? Может быть, купить смертного щенка в каком-нибудь другом магазине, сделать так, чтобы он поранился и подцепил заразу, а потом отвести к ветеринару — и таким образом получить флакончик антибиотиков для Исузу…

Но о чем тут думать? Даже у ветеринаров больше нет антибиотиков. Отчасти потому, что ветеринары, по большому счету, перестали быть ветеринарами. Они больше похожи на знаменитых собачьих парикмахеров, подстригателей ногтей, смотрителей собачьих гостиниц, где владельцы оставляют своих любимцев на время отъезда. Возможно, они занимаются кастрацией и стерилизацией — разумеется, необращенных животных. И все такое прочее. Владелец, чей питомец находится в состоянии достаточно плачевном, требующем вмешательства настоящего, старомодного ветеринара, может решить эту проблему самостоятельно. Он просто обратит своего любимца — если только изначально не ставил себе целью завести питомца с ограниченным сроком жизни.

Как насчет пенициллина? Пенициллин — антибиотик. Первый в мире. Если не ошибаюсь, его делали из простой плесени? Но какой именно плесени? Где ее найти? Как прикажете выращивать эту плесень, если уж ее удастся добыть, и как прикажете получить из нее пенициллин, если уж удастся ее вырастить? Ладно, давайте вернемся к аспирину. Сколько его давать, чтобы получилось не слишком много и не слишком мало? А если у Исузу на него аллергия? Масса людей страдает аллергией на лекарства, и каждый такой пример — доказательство тому, что у каждого чуда есть оборотная сторона.

И ведь не сказать, что я не могу придумать, что сделать. И не сказать, что я не знаю средства типа «семь бед — один ответ», которое можно выбрать. Надо только выбрать. Решиться.

Это вариант, который я держу в заднем кармане, в качестве последнего средства. Он чуть хуже, чем помощь ветеринаров-самоучек. Если ситуация выйдет из-под контроля, я всегда смогу вылечить Исузу, пополнив ряды крикунов-коротышек. Никакой особенной разницы не будет. Не сразу. Можно будет не прятаться. Это плюс. Я снова смогу превратить свой сортир в оранжерею, мне больше не надо будет дергаться и выписывать чеки не-пойми-кому с «eBay».

Но, в конце концов, изменения произойдут. Поскольку отныне ее лицо и разум будут расти по-разному, она поймет, что у нее украли. Вот тогда и начнется забава. Вернее, крик. Вот тогда я и смогу делить свои страдания с тем компаньоном, которого они заслуживают.

С тех пор, как начались перемены, отдел истории стал самым крупным в большинстве книжных магазинов — по крайней мере в тех, которые не отправили весь ассортимент отделов кулинарии и здравоохранения в мусорный ящик. Почти все, что в нынешней ситуации утратило актуальность и могло вызывать лишь познавательный интерес, было объявлено «историей» и переехало на соответствующие полки.

Таким образом, для меня не составило особого труда отыскать экземпляр «Домашнего справочника», выпущенного фирмой «Мерк».[58] Куда труднее объяснить, зачем мне это понадобилось. «Секс, пустота и рок-н-ролл», решаю я. Вот оно, мое оправдание. Заполнить пустоту. Вмазаться. Словить кайф.

В мире вампиров долгое время ходили слухи, что венерические заболевания вызывают эффект опьянения — конечно, не они сами, а процесс борьбы, который ведет иммунная система вампира, чтобы справиться с болезнью. СПИД, сибирская язва, гепатит — штаммы этих вирусов, по слухам, все еще существуют, их можно приобрести по тем же тайным каналам, по которым некогда текли кокаиновые и героиновые реки. Вы знаете одного типа, который знает одного типа; вы встречаетесь в некоем месте; вы обмениваетесь газетами. А потом отправляетесь домой с зиплоковским пакетиком[59] размером с почтовую марку, полным волосков или слизи. Вы добавляете немного в свою бутылочку с обычной, лабораторной кровью, оставляете в тепле на две-три ночи, позволяете маленьким паразитам немного поколдовать — и вуаля! Когда сотрудники нашего «Барбекю» из отдела по контролю за соблюдением законов не заняты тем, что изводят микрокровотворцев, они гоняются за этими парнями. Вирусодилерами. СПИД, сибирская язва, и гепатит — вот чем балуются нынешние торчки. Но есть, конечно, и более экзотическая дрянь: тропическая лихорадка, геморрагическая лихорадка Эбола, тиф, атипичная пневмония.

Я выбираю продавщицу, от которой, похоже, можно добиться понимания. Обалденная короткая стрижка. Черная футболка в стиле «милитари» с надписью «УКУСИ МЕНЯ», набитой белой краской по трафарету, на самом выдающемся месте. Темные очки в черной пластиковой оправе в форме кошачьих глаз. Я наклоняюсь поближе к предполагаемому наркокурьеру — теперь ей тоже приходится наклониться вперед, чтобы услышать. И, прикрывая рот кулаком, вполголоса излагаю свою легенду. Объясняю, что я — «микробник», ищу что-нибудь новенькое, чтобы плохо знакомое, чтобы прибить мою гемо… (покашливание, усмешка — оцените каламбур) филию…[60]

Не могу сказать, что продавщица заволновалась. На дворе полночь, и я со своими шуточками сокращаю время ее законного обеденного перерыва.

— Да, пожалуйста, — отвечает она. — Не забудьте рецепт.

Я благодарю ее. Для поиска книжек по уходу за детьми я найду другую ночь и другое оправдание.

Когда я возвращаюсь домой, телевизор работает, а Исузу спит на диване. Одеяло сброшено на пол, ее сияющее личико сияет ярче обычного — от пота. Она пропотела, и лихорадка прошла. Глядя, как она спит, следя за ее дыханием, которое становится все менее глубоким, я мысленно перечисляю симптомы.

Лихорадка — есть.

Чихание, насморк — есть.

Кашель — да.

Но тогда…

Болезненная раздражительность… нервозность…

Это что, тоже симптомы? Это то, что есть, когда она в норме, но только больше? Где там у них что-нибудь вроде шкалы, примеры или что-нибудь еще? Скажите мне, чем отличается «идиотизм» от угрозы совершить харакири, если я не позволю ей смотреть «Шоу Маленького Бобби Литтла».

И потом все эти вещи по поводу пятен и пятнышек — на ее языке, на губах, на лице. Красные, белые, коричневые… или что-нибудь похуже? Равномерно или неравномерно распределенные? Гладкие или наполненные гноем? Карбункулярные. Зарубцевавшиеся. Лепростатические. Открытые и с выделениями.

Пожирающие плоть!

Предполагается, что вампир — я. Предполагается, что я высасываю жизнь из живых существ, делая их пустыми по ощущению, изнуренными, как будто часть их мертва. Но детеныш-смертный вдвое меньше меня ростом несколькими «ап-чхи» может добиться куда большего, чем я могу добиться со своими клыками.

Когда меня обращали, был некий момент времени, когда я был реально выпит до капли, когда я упал на самое дно, достиг предела, которого может достичь живое существо — и не умереть. Я упал в некую дыру или нору. Я упал в нее только для того, чтобы обнаружить, что нора, в которую я упал — это я сам. Это была точка предельного отчаяния и опустошенности. Раньше мне казалось, что чувство, которое я пережил тогда — это страх. Сейчас я знаю лучше.

Это была любовь.

Прежде, тогда, это была любовь к самому себе. Это была любовь, которая нахлынула на меня, когда я увидел, что моя жизнь подходит к концу, когда я увидел, что ухожу навсегда. На этот раз…

Я листаю страницы. Новые инфекции, вирусы и прочая зараза. Новые безумные иллюстрации того, на что это может быть похоже. Бесстрастные клинические описания, освещающие их холодным, печальным желтушным светом, из-за чего они почему-то кажутся похожими на порнофильмы семидесятых. Не хватает только музыки на заднем плане.

Хватит.

Я просто не въезжаю. Я больше не могу копаться в этом китайском меню бедствий. И я громко захлопываю книгу, точно помощник кинорежиссера хлопушку.

Звук заставляет Исузу зашевелиться. Она потягивается. Трет глазки. Смотрит на меня. Я пытаюсь не присматриваться к цвету этих белков, пытаюсь не угадать в них того, что именуется желтушностью.

— Как ты, Тыковка? — спрашиваю я.

— Так себе.

— Хуже, чем было?

Она задумывается над этим вопросом, проверяет то, что должна проверить в своем тельце, которое начинает умирать с момента рождения.

— Не-а, — говорит она.

И затем — слово, которое снова делает мой мир единым.

— Лучше.

Уверен, несколько обломков затерялось, и место, где они находились, прочностью не отличается — голову даю на отсечение. Но пластыри на месте. Равно как и гвозди, скобы, мелкая проволочная сетка и шпагаты.

— Лучше? — переспрашиваю я, обретая уверенность.

— Ага, — говорит она, шмыгая носом, прежде чем оглядеться и бросить взгляд в сторону кухни.

Потом снова смотрит на меня, на мое лицо, на котором написано бесконечное, беспримесное облегчение. Чувствуя, что победа одержана, она спрашивает:

— А у нас не осталось «Графа Чокулы»?

Да, киваю я. Да, конечно. Сто долларов за набитый рот? Без проблем. Она улыбается, но ничего не говорит. Ей нечего сказать. Олла-ладушки! Все и так понятно.

Забавная вещь происходит, когда вы умудряетесь избежать удара. Чем большего количества ударов вы избегаете, тем больше убеждаетесь, что следующий достанется именно вам. И тогда вы начинаете принимать меры предосторожности. Вы протираете тряпочкой все открытые поверхности. Вы до блеска начищаете душевую. Вы прячете все ядовитые вещества под замок. Вы наполняете огромный бак грязной, проросшей картошкой, сооружаете перегонный куб, изготавливаете немного отвратительной бодяги, известной под названием «Лунный свет», и дезинфицируете этой дрянью каждый уголок, каждую щель, каждый кубический фут помещения, которое называют вашей квартирой…

Добро пожаловать в Ипохондрию номер сто один. Я представляю это примерно так. Что бы ни подцепила Исузу, она подцепила это где угодно, но только не от меня. Я имею в виду, что вампиры не могут быть переносчиками какой-нибудь заразы — тифа, гриппа или насморка. Наша кровь сама по себе настолько заразна, что уничтожает любую заразу. Точка. Вот почему наши торчки вынуждены снова и снова покупать пакетики с вирусами и вот почему им приходится покупать все больше и больше.

Отсюда вывод. Нечто бактериальное, микробное или вирусное попало в квартиру извне, из-за чего Исузу и заболела. И эта дрянь, возможно, все еще висит на шторах, на раковине, на ее подушке, на ее одежде в корзине для белья. Что означает, что вся квартира и все, что в ней находится, необходимо дезинфицировать. Вот где собака зарыта. Я не могу приготовить пенициллин самостоятельно, но сотворить что-нибудь алкогольное — вроде бодяги, которую когда-то именовали «Лунный свет»… Это школьный курс химии.

В итоге я по десять раз окунаю в этот самодельный спиртовой раствор каждую вещь, которая находится в моих апартаментах, чуть ли не пропитываю им всю квартиру. Исузу начинает смеяться — чуть громче, чем обычно: она надышалась паров. Но даже после того, что я сотворил, даже после того, как в доме все блестит, остается еще одно место, которое внушает тревогу.

То, что за дверями. Где солнце и микробы. В двух словах: прогулки Исузу отошли в историю.

Ей нужен свет, я понимаю. И она может стоять у окна целый день — насколько я понимаю, все время, которое она находится взаперти. В конце концов, я могу дезинфицировать то, что находится внутри, но снаружи… Вы издеваетесь? Посчитайте объем пространства в кубометрах, и вы поймете, что это невыполнимо.

Капля в море — вот что такое мои превентивные меры. Любовь бывает жестокой. Добро, которое мы причиняем другим ради их же блага. Вроде ледяной ванны. Шлепка. Чего-нибудь такого, что позволит ограничиться ванной и спасет от необходимости в аппарате искусственного дыхания.

И это не похоже на тюрьму, это и есть тюрьма. Я представляю. Исузу сможет смотреть на все это целый день. За сменой погоды. За птицами. За всем прочим. Просто наша входная дверь больше не будет открываться.

Не без ключа я скрылся здесь, где солнце не сияет…