"Обращенные" - читать интересную книгу автора (Сосновски Дэвид)

Глава 26. Буль-как-его-там

— Дайте срок.

Это посоветует вам любой вампир. Подобную беседу ведут, чтобы сказать самому себе, что это просто пустой треп. В конце концов, что есть время для вампира? Мы сделаны из особого теста. И у нас больше ничего нет. Черт, если бы время действительно было деньгами, мы все были бы богаты.

— Дайте срок… Дайте мне передохнуть!

Не то, чтобы этого не случается, хотя бы время от времени. Возьмите всю эту заморочку с участием нас троих — моим, Роз и Твит. Думаю, вы не ошибетесь, если скажете, что я слегка разозлился на них, когда они чуть не убили Исузу у меня на глазах — я наблюдал за этим по национальному телевидению. Думаю, вы не ошибетесь, если скажете, что прошло совсем немного времени, прежде чем я стал… не знаю, как выразиться… эмоционально радиоактивным. Они знали это. Они пошли на это. Они установили дистанцию.

Они — мы — дали срок.

В итоге я снова стал помогать отцу Джеку выгуливать его пса — его нового пса, Иуду Второго. А может быть, Третьего? Двусмысленности этой ситуации был посвящен наш первый спор. Это походило на поездку на велосипеде.

А Исузу вернулась к постоянному ношению пижамы, «Дневнику Анны Франк» и подсчету пыльных катышков у себя под кроватью. Она бродит по квартире с таким видом, словно каждая нога у нее весит тонну, и обзавелась привычкой пожимать плечами.

— Чем занимаешься?

Она пожимает плечами.

— Хочешь перекусить?

Пожимает плечами.

Вдобавок появился еще один симптом, которого я не замечал прежде, когда я был занят свиданиями с Роз. У Исузу, похоже, начало развиваться раздвоение личности. Каждый месяц в течение нескольких дней на вопросы, которые обычно гарантировали пожимание плечами, следует ответ «Отвали, на хрен».

Постепенно я начал видеть это чуть-не-убийство в другом свете. Как вы, наверно, и подумали, Роз и Твит сделали чрезвычайно полезную штуку. Они до полусмерти напугали мою маленькую фабрику дерьма. И сделав это, привели мое измученное сознание в состояние равновесия, только на новом уровне.

Помните ночь, когда я пришел домой и обнаружил, что Исузу исчезла? С тех пор я стал очень подозрительным, воображая то, чего не знал, и задаваясь вопросом, какие улики мог пропустить. Во время свиданий с Роз я определенно испытывал напряжение, поскольку снова стал подслушивать. Правда, не постоянно.

Но примерно раз в час я должен был слушать. Следить. Отмечать.

— Я слышала, что если хватать мобильник мокрыми руками, тебя может убить током, — заметила как-то вечером Роз, выходя из душа, чтобы застать меня с телефоном, прижатым к уху.

— А?

— Не бери в голову…

Идея производственной практики принадлежала Роз. Думаю, отчасти причиной тому была необходимость убежать от меня и моей паранойи.

Но теперь для каждого из нас стало очевидно, что Исузу нельзя оставлять одну в квартире. Никогда. Она была смертной, она стала известной. Все вампиры мира искали ее. Маленькая девочка, которую я воспитывал, была отнюдь не глупа. Твит могла переехать к нам и взять на себя роль сиделки, а я — вернуться к тому, чтобы обеспечивать Роз необходимыми порциями внимания. И наоборот.

Итак, однажды ночью я заглянул в «Тиззи».

— Эй, — говорит Роз. — Что стряслось?

— Ничего, — отвечаю я.

— Ты хочешь…

— Да.

А следующей ночью я отправляюсь в дом приходского священника.

— Вы снова счастливы? — спрашивает отец Джек.

— Ага.

— Тогда проваливайте.

Таким образом, в течение следующих нескольких лет я был вполне счастлив. У меня была дочь-подросток, запертая в собственном доме, но не по моей вине. У меня была подружка, которая любила меня, хотя я не всегда помню, что надо делать сначала — заправлять рубашку или застегивать ремень. И у меня была приходящая няня, которая работала бесплатно. Что это — слепая удача или вопрос времени? Я был уверен, что наконец-то обнаружил лучший из возможных миров.

Да… Верно…

— У твоего маленького Солдата возникла проблема, — говорит Роз, и хотя это поражает меня, как открытие тысячелетия, я чувствую облегчение, что для меня несколько ново.

— Всего одна? — уточняю я. — Это прогресс.

— Зато новая, — отвечает Роз. — В дополнение ко всем прежним. Ты единственный, кто ничего не замечает.

Я прикидываюсь дурачком.

— Какие-то женские штучки?

Роз превращается в ледяную статую. Ее лицо говорит: «Хм?» Очевидно, мой невинный вопрос не так уж невинен. Есть социополитические понятия, которые работают подобно геотермическим и тектоническим силам. На каждом шагу попадаются шахты и осыпи. Вся цивилизация — это баланс.

— Не обязательно, — договаривает Роз.

Значит, да. Главным образом, за исключением нескольких высосанных из пальца статистических аномалий — на самом деле, это скорее анекдоты, которые извлекли на свет божий во имя политкорректности. Значит, да, и если забыть о гермафродите из Бойсе, это в значительной степени женская штучка.

Я делаю шаг навстречу.

— Думаю, это не имеет особого значения. Имеет значение, что это проблема Исузу и то, что я единственный, кто этого не заметил, но теперь должен заметить. Верно?

— Верно.

— И…

— У нее були… как это называется…

— «Бультерьер»?

— Нет. Були… как его там… Никак не вспомнить. Помню, что оно начинается с «буль», а дальше никак. Ни с чем похожим мы еще не сталкивались.

«Мы» — значит «вампиры». То есть это «буль-что-то-такое» имеет отношение к смерти, болезни, старению, солнечному свету, температуре тела, белкам глаз, дыханию, которое становится заметным далеко от Северного Полярного Круга, репродуктивному сексу, испражнениям, еде и месячным.

— Ты можешь хотя бы объяснить, что это такое?

Роз задумывается.

— Да, — говорит она. — Думаю, да. Это выглядит примерно так.

Она блюет.

— Ты хочешь сказать, что она заболела, — говорю я. — Расстройство желудка или что-нибудь в этом духе?

— Нет…

— Она не больна, — начинаю я, потом прижимаю большой палец к губам, что означает: «молчу, молчу».

Я думал, что мы уже прошли через это год назад. Это случилось, когда Исузу выяснила, что мое дезинфицирующее средство — то, которое я изготавливал из картофеля, выращенного в бадье в туалете — можно использовать не только по прямому назначению. В то время я считал, что лучшее средство борьбы с потребностью — это ее удовлетворение, и в итоге мы провели всю ночь на кухне с выпивкой — у меня «Экстрим-бальзам», у нее чистый спирт. Это было обучение на контрасте: я начинал говорить быстрее и быстрее, в то время как у нее речь становилась замедленной и нечленораздельной.

— Меня штормит, па-а-апа, — сообщила она, держась за стол обеими руками. — Я, э-э-э… — слова потонули в невнятном звуке. — Что «я»? А, да. Я извиняюсь… если… я…

— Да-да-да, — я устремляюсь вперед, раскидывая руки, точно наркоман, дорвавшийся до дозы. — Твое здоровье. Чокнемся… Пей-до-дна. Пей-до-дна. Пей-до-дна… — я умолкаю достаточно надолго, потому что должен вытащить свою бутылку из нагревателя прежде, чем она взорветеся. — У-у-упс. А теперь…

— Нет, — возражает Роз, возвращая меня в настоящее время. — Это не «опять»… — она запинается. — Это…

Она засовывает указательный палец себе в рот — так глубоко, как только может.

— Она вызывает у себя рвоту, — говорю я, переводя жест.

Роз кивает.

— Зачем?

— Она хочет сохранить фигуру, но не хочет отказываться ради этого от пищи, — объясняет Роз. — Разве ты не замечаешь, что она ест и ест, но совершенно не прибавляет в весе? А как насчет ванной? Она оттуда вообще не вылезает.

По правде сказать, я изо всех сил стараюсь не смотреть на то, как ест Исузу. С одной стороны, это зрелище внушает мне отвращение, с другой стороны, это разбивает мне сердце, как ничто другое… за исключением разве что только мыслей о любимых, которые ушли навсегда по одной-единственной причине — из-за паршивого хода времени. Что касается ванной, она поселилась там с тех пор, как ей исполнилось тринадцать. Будучи мужчиной, я полагал, что это просто какие-то девчоночьи штучки. Но теперь я слышу, что Роз находит это ненормальным, и начинаю волноваться.

К тому же для того, чтобы заметить, набирает она вес или не набирает, мне надо обратить внимание на форму ее тела, которое, по слухам, является телом очень привлекательной восемнадцатилетней женщины. Я пытаюсь не обращать на это внимания, но не потому, что от этого зрелища меня бросает в дрожь, а… Ладно. Главным образом потому, что от этого меня бросает в дрожь, к тому же это опасно. Прежде всего — на чувственном уровне, а может быть, и не только. Я не говорю о кровосмешении и получающихся в результате шестипалых младенцах: мы с Исузу не родственники. И сомневаюсь, что из того, что выделяется у меня из соответствующего органа, когда-либо получатся младенцы. Все, что говорили о сексе между смертными и вампирами, снова становится актуальным. Мы отказались от этой практики и заодно обзавелись дурными привычками. Секс между вампирами обычно подразумевает всевозможные игры с использованием клыков. Когда ваши укусы тут же заживают, это прекрасно, но смертные восстанавливаются не столь легко. Вдобавок для вампиров секс — это всевозможные ощущения, связанные с потерей крови, подергиванием и спазмом вен, которые проносятся по замкнутой системе, которая внезапно становится открытой и затем снова замыкается на себя.

Хладнокровное, заранее спланированное, честное обращение — это вещь, которую не стоит усложнять техническими деталями сексуального плана… тем более, что вы не практиковали эту технику несколько десятков лет и, возможно, забыли, как это делается. Я представляю это как попытку разом следовать правилам двух разных языков. И в том случае, если вы, например, соскальзываете на французский, кто-то умирает. Итак…

— Нет, ты права, — говорю я по-английски, на нашем общем языке. — Я не обращал внимания, — добавляю я, готовя длинный список вопросов, начинающихся с «почему», которые я задам самому себе.

Буль-как-его-там — это, конечно, булимия: старый добрый «жуй-и-блюй», подарок Моды, Гламура и Мэдисон Авеню. Эпидемия, поражавшая белых девочек среднего класса в те давние времена, когда героиновая бледность, навевающая воспоминания о зомби, считалась стильной — вместо того, чтобы быть просто побочным эффектом необходимости провести остаток вечности в темноте. Положение было весьма серьезным, и относиться к этому стоило серьезно — тогда, в те давние времена. И если бы в те времена я был отцом, а у моей дочери наблюдались подобные симптомы — уверен, я устроил бы ей курс терапии и завалил хэппи-милами, не дожидаясь ни дождичка в четверг, ни черного понедельника.

Но времена изменились. Исузу знает это так же хорошо, как и любой из нас, потому что тоже собирается меняться. Пока только собирается. И честное слово, это имеет смысл. Если бы я знал то, что я знаю теперь — до того, как меня обратили — я сделал бы то же самое. Я тянул бы себе в рот все, что можно. Однако способа взять весь этот дополнительный багаж с собой в вечность не существует. Ваше тело — это ваша самая большая плата за удовольствия; его имеет смысл поддерживать в наилучшей форме, прежде чем увековечить — если только вы не хотите увековечить его в камне. Роз дала Исузу тот же совет еще при первой встрече. Что касается меня, то мне с телом весьма повезло. Меня привели в должный вид еще на стадии общей подготовки, а в Европе времен Второй мировой не было безумного количество «KFC» и «Dunkin' Donuts».[106] И я не могу сказать, что задавался вопросом, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Или каким образом кулинарная алхимия сделала Биг-Мак ценностью, во имя которой уничтожена изрядная часть дождевых лесов.

Необходимо отметить, что рвота — не тот способ оставаться стройной, который можно кому-то посоветовать. Диета и гимнастика — вот самый лучший путь. Конечно, куда проще сунуть два пальца в рот, но ни диета, ни гимнастика, в отличие от извергнутой из желудка кислоты, не портят ваши зубы. Возможно, именно поэтому у сексапильных моделей прошлого чаще увидишь грудную кость, нежели нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Прежде, когда принадлежность породе вампиров была моей тайной, мне нравилось думать, что фотомодели никогда не улыбаются потому, что разделяют со мной этот секрет. Именно поэтому они смотрели на мир так, словно собирались проглотить его целиком; именно поэтому они прилагали столько усилий, чтобы прятать свои клыки. Но когда на плакатах появилась Фарра Фосетт со своей лошадиной улыбкой, я начал вербовать для своих целей всех симпатичных девочек, которых только мог найти.

В настоящий момент я смотрю в ничего не выражающие глаза одного из лучших моих неофитов, сидящего по другую сторону кухонного стола на кухне моего дома-не-дома. Я сжимаю в ладонях теплую чашку с кровью, она тоже. На нас белые купальные халаты, покрытые налитыми кровью воловьими глазами и засохшими брызгами, которые можно принять за перфорацию, а наши раны только начинают подживать.

— Так это на самом деле… — начинаю я.

Или продолжаю. Мы уже начали эту беседу — и продолжаем ее в настоящий момент.

— Да, — говорит Роз. — Именно так.

— Ты не дослушала.

— Нет надобности, — отвечает она. — Ты собирался спросить, действительно ли это так скверно — то, что Исузу этим занимается. Настолько плохо, что нам придется вынести смерть за скобки.

— Ладно…

— И мой ответ — по-прежнему «да».

— Но почему? Я имею в виду… я знаю насчет зубов. Они просто выпадут, когда начнут прорезаться клыки.

Роз указывает на свой лоб.

— Вот, — говорит она, — та часть, которая не изменяется.

До меня не доходит. О чем ей и сообщаю.

— Рвота — это просто симптом кое-каких бредовых идей, — объясняет Роз. — А вот что лежит прямо на поверхности: ты недостаточно хорош. И твое тело тоже.

Я некоторое время перевариваю эту мысль.

— О'кей, — говорю я. — То есть, ты немного завышаешь планку. Может быть, некоторое отсутствие реализма, но, в конце концов…

— В конце концов, либо вам приходят на помощь, либо вы умираете, — заканчивает Роз. — У меня был друг, который…

И ни с того ни с сего мне становится ясно, что никакого друга нет. Точно так же, ни с того ни с сего, мне становится ясно, почему Роз притворилась, что забыла это слово — буль-как-его-там.

— …это уже другой друг, который пах как конфета? — заканчиваю я, произнося то, что кажется мне очевидным.

Роз моргает, ее глаза говорят: «не спрашивают, не говори». Ее плечи поникают, вздрагивают.

— Да, — произносит она. Вздыхает. Склоняется над своей чашкой крови и смотрит на свое отражение, которое глядит оттуда. — Нравится тебе меня подкалывать, верно?

Исузу в ванной. Снова. Все еще. Она не знает, что я подпилил задвижку шпингалета, так что стержень, который со стороны кажется твердым, на самом деле держится на честном слове. Она не знает, что весь мир ждет ее за дверью — я, Роз, Твит. Все притаились, готовые броситься вперед, вмешаться, спасти ее, сорвав с крючка, на котором она висит.

Именно Роз стоит, прижав ухо к двери и, подняв палец, делает нам знак выжидать. Она ждет звука открывающегося крана, так как предполагается, что Исузу прибегнет именно к этому способу сокрытия улик. Правила пользования туалетом не изменились с тех пор, как я привел Исузу к себе домой: после наступления темноты ничего не смывать. Это не проблема: Исузу единственная, кто пользуется этими вещами и всегда убеждается в том, что крышка опущена, а окно открыто ровно на щелочку. Но Роз говорит, что только такой разява, как я, мог не заметить, что туалет постоянно наполняется блевотиной. И вот мы сидим на корточках, напряженно прислушиваясь, чтобы уловить звук, с которым новая порция извергнутой пищи устремится в водосток.

Исузу не мурлычет, не поет. Она никогда этого не делала. Если бы не случайный скрип открывающейся дверцы шкафчика и щелчок бутылки о фаянс, вы едва ли догадаетесь, что в ванной кто-то есть. А потом… Писк. Шум.

Роз опускает палец, я дергаю дверь, которую уже не держит разлетевшийся пополам шпингалет…

И вот моя маленькая девочка стоит, склонившаяся над раковиной, палец находится на полпути в ее горло и ищет волшебную Кнопку сброса. Потом она оборачивается и видит нас: мы все столпились во внезапно открывшемся дверном проеме — и ждем. И тогда… может быть, дело в том, что Исузу потрясена этим зрелищем, я не знаю, — но ее начинает рвать прямо на пол. Это устремляется через импровизированную решетку ее пальцев, заливает весь пол — истинный рог изобилия экзотических пищевых продуктов, которые, должно быть, стоили целое маленькое состояние. Но… чье? Как?

Все это вопросы чисто риторические. К сожалению. К сожалению, я узнаю все, что должен узнать, в течение тех секунд, которые созерцаю Исузу. Она не ожидала, что мы вломимся, и когда мы это сделали, на ней не было ничего. Думаю, она разделась, чтобы исследовать свое отражение в зеркале — чтобы оценить свой вес без одежды. Она раздета, и я вижу все, но самое главное — я вижу ее ноги. Ее бедра. И созвездие шрамчиков, которые испещряют их: исключительно парные, одна точка всегда привязана к другой пунктирной скобкой, похожей на голодную усмешку.

Моя маленькая Исузу, моя маленькая жуй-и-блюй… Очевидно, у нее были друзья-вампиры, о которых ни я, ни Роз, ни Твит ничего не знали. Да. Именно «друзья».

Или клиенты. Которые щиплют помаленечку. Дилетанты. Взимающие плату за каждый отсос. Они не высосали ее досуха. Они не обратили ее. Они пробовали — мило, вежливо и куда более сдержанно, чем мне представлялось возможным. Я слышал о таких вещах — таких практиках, — но не верил в их существование. Это было как-то не по-американски. Некая необъяснимая азиатская причуда — наверно, вроде караоке или рыбы, которой можно отравиться насмерть, если повар чуточку ошибся, когда ее готовил. Нечто имеющее отношение к философии того, как ее есть.

Хорошо, я допускаю, что множество вампиров обладает способностью к самоконтролю, в которой я им отказываю, и таких вампиров куда больше, чем я думал. Не считая меня самого, конечно — или двух других трезвенников, стоящих рядом со мной и готовых разобраться с еще одним кризисом, помимо того, с которым я только что столкнулся.

Между прочим, Твит и Роз не обратили внимания на бедра Исузу. Пока. Их внимание поглощено полупережеванной ностальгией, которая только что брызнула им на ноги.

— Так это…?

— Боже мой, я не должна была…

— Черт подери, где тебя…

— Когда я была ребенком — я имею в виду настоящим — из этого делали…

Однако все мы, похоже, немного отклонились от темы. Мы устроили это, чтобы помочь Исузу справиться с булимией. Вот к чему я готовился. Вот о чем думал, вынимая задвижку из шпингалета, распиливая ее и возвращая на прежнее место.

Теперь я многое бы отдал, чтобы это было что-то незамысловатое, вроде расстройства пищевого поведения. Я не готов иметь дело с дочерью, которая продает свою кровь по пинтам.

— Где ты взяла ананас? — спрашиваю я, присоединяясь к Твит и Роз, которые как раз пытаются перейти вброд этот поток воспоминаний, в то время как Исузу заворачивается в полотенце.

— Ну ладно, я…

— Конечно, это немного чересчур, но…

— В чем я тебе отказывал… — начинаю я — и тут же раскаиваюсь.

Я не могу помешать моему мозгу производить подсчеты. Куда бы я ни посмотрел, в моей голове щелкает счетчик, отмечая, чего стоит этот бардак в пересчете на следы клыков, покрывающие эти нежные юные бедра, скрытые теперь махровой тканью, но все еще словно освещенные мощным прожектором в моем воображении. На что она вела счет? На унции? На секунды?

Вампиры — как правило — не краснеют.

Вампиры — как правило — не заливаются краской.

Вулканы тратят основную часть своих геологических жизней не на извержения. Это случается лишь время от времени, когда происходит определенная тектоническая подвижка, и магма начинает выпирать на поверхность… Согласен, с этим ничего не поделаешь.

— Господи, Марти, что-то не так?

Это Твит. Она подцепила что-то кончиком чего-то и обернулась, чтобы это продемонстрировать, на ее рожице уже возникла ехидная усмешка… и тут она видит мое лицо и замирает. Исузу и Роз тоже это видят. Судя по выражению их лиц. Что-то не так… со мной.

— Что такое? — спрашиваю я.

Исузу берет зеркальце и вручает мне. Господи…

Я похож на кончик старинного термометра. Не ртутного, другого. Того, что с такой красной дрянью внутри и небольшой стеклянной луковицей на конце. Так вот, мое лицо — в точности как та луковица.

— Марти? — окликает меня Роз, пытаясь поймать мой взгляд.

И я могу почувствовать каждую точку сияющего многоточия, которое тянется за висящим в воздухе вопросительным знаком.

Не говоря ни слова, я приподнимаю и снова опускаю махровую ткань — как диафрагму фотоаппарата, ровно настолько, чтобы сделать кадр.

Бедра. Шрамы.

Я поворачиваю лицо к Роз, точно телекамеру, и словно толкаю ее. Жест, который должен означать: «Получите. Свяжите все воедино. И — если можно — помогите мне с этим разобраться».

Глаза Роз отвечают «ох», после чего ее губы произносят это же слово. И затем — на тот случай, если мне придется беспокоиться относительно чувств Роз к Исузу — вся чужая кровь в ее жилах начинает приливать к ее щекам.

Я киваю.

«Договорились» — вот что означают наши кивки. План В.

Вопреки всему, мне становится легче.

Очевидно, я должен убить ублюдков, которые такое сотворили. Это помогает мне найти оправдание новому убийству. Убийство — вот, что я могу делать. Я знаю, что из этого получается. Мне это удобно. Несомненно, более новые части моего мозга — не те, что достались от ящерицы — знают, что убивать нехорошо, и я потратил немало времени, убеждая остальную часть своей нервной системы следовать этому утверждению. Обычно. В основном. Был один перерыв, когда надо было избавиться от убийц Клариссы, но…

Но прирученный не становится свободным.

Перед тем, как мир изменился, существовала теория о том, почему у людей бывает аллергия и почему, несмотря на все усилия систем здравоохранения и борьбы с загрязнением окружающей среды, аллергиков и астматиков становится больше. Теория состояла в том, что иммунная система от нечего делать набрасывается на саму себя. Думаю, со мной происходит что-то подобное. Когда я не охочусь, мое сознание начинает сражаться само с собой, превращая меня в параноика, перестраховщика, охваченного беспокойством. И что они получили от меня — эта паранойя, что мне дало это беспокойство, эта потребность в перестраховке? Дочь, которая стала шлюхой, торгует своей кровью.

Так что, возможно, все получится. Несколько убийств сделают весь наш мир лучше. Все, что мне теперь нужно — несколько имен.

Но вернемся к плану В.

Вы можете спросить: что это за план В?

По версии Роз, он состоит в следующем.

Схватить моего маленького ангела и швырнуть на пол ванной. Схватить мою маленькую любимую девочку и сесть ей на грудь. Взять нож-выкидушку, обмакнуть лезвие в антикоагулянт,[107] который сейчас можно приобрести где угодно, и тихонько сказать: «Выкладывай, сука», — тут нож можно прижать покрепче… — «или сдохнешь».

Роз, очевидно, ищет повода спустить с цепи свою ящерицу. И хотя я не думаю, что доктор Спок одобрил бы ее методы, приходится признать их эффективность.

— Это не то, что вы думаете, — лепечет Исузу. Да, верно. Потянем за другой кончик. Роз приходится пролить капельку крови. Исузу вздрагивает. — Идите на хрен, — говорит Исузу, прикусывая каждое слово своими тупыми человеческими зубами. — Вы… никакая я не шлюха и никакой кровью не торгую. Я люблю его, он любит меня. Он делает мне одолжение. Это…

«Это не ради денег», хочет сказать она. И на ее месте я хотел бы сказать ровно то же самое. За одним исключением: я не знаю этого клыкастого мудозвона, который скрывается под этим маленьким местоимением «он». Я не знаю, имеет ли «одолжение», которое он делает, какую-то фиксированную цену.

Я киваю. Твит соглашается. Роз тоже. И появляется еще одна капелька крови, после чего Исузу выдает вереницу чисел. Телефон. Пейджер. Адрес. Электронный ящик. Номер автомобиля. Все, что угодно. Удостоверение личности. Идентификация. Собрание уникальных писем и чисел, которые в сумме дают так называемого его.

— Позвоните ему, — требует Исузу. — Он классный. Нам с ним классно. Мы…

И мы все ждем этого. Я, как потенциальный родитель. Роз, как потенциальный партнер потенциального родителя. И Твит, как потенциальный друг, исключенный из самого тесного, самого близкого круга. Друг, которому лгут, потому что не доверяют.

— …понимаем друг друга, — заканчивает Исузу.

Вот и все, что требуется, чтобы раздавить маленького жучка по имени Антуанетта. Лицо Твит сморщивается, она делает движение, словно бросает что-то невидимое. Она бормочет «мать вашу» я убегает прочь с такой скоростью, какую только способны развить ее коротенькие ножки.

Я смотрю на Роз, Роз смотрит на Исузу. Пожимает плечами. Еще раз пожимает плечами. И мы все смотрим на пустое место в форме Твит на том месте, где Твит только что стояла.

Моя первая мысль: Исузу стала одной из тех людей, которые считают, что события мыльных опер происходят на самом деле, и воспринимают их персонажей как членов собственной семьи. Моя вторая мысль: я сам толкнул ее на это, держа ее взаперти, ограничивая ее общение нашим тесным кружком клаустрофобов. Моя третья мысль: она сама изранила себя. Если я правильно помню, те же самые белые девочки среднего класса, которые имели обыкновение морить себя голодом до смерти, были склонны поддразнивать себя еще до того, как это приобретает сексуальную окраску. Маленькие пробные поддразнивания, которые позволяют привлечь собственное внимание к определенным частям своего тела или подготовиться к последнему, самому дразнящему прикосновению.

Между прочим, эта мысль посещает меня потому, что Исузу только что пригласила нас с Роз в гостиную и включила телевизор, чтобы познакомить нас со своим другом, с которым у них такое чудесное взаимопонимание.

Маленький Бобби из «Шоу Маленького Бобби Литтла», слово «прямой эфир» мерцает в верхнем правом углу экрана, а ниже Маленький Бобби Литтл — шести, а может быть, семи лет — так старается быть милым, словно его жизнь зависит от этого. И, если верить Исузу, так оно и есть.

Или было.

Указывая пальцем на слово «прямой эфир», Исузу произносит:

— Чушь.

Маленький Бобби Литтл теперь вырос. Бобби — Роберт — был обращен, когда ему исполнилось двадцать, и вся его жизнь вплоть до этого момента записана на пленку… хотя то, что происходило после тринадцатого дня рождения, скорее всего, никогда не покажут. По крайней мере, по телевидению.

— Слишком много онанизма, — объясняет она, а потом начинает объяснять, что кадры с мастурбацией размещены в платном доступе онлайн, под названием «Оттянись вместе с Джимми Биггсом».

Еще есть записи, где Бобби справляет нужду — там он фигурирует под именем Гомер Пайлс, и съемки, объединенные темой прыщей, где его называют Джонни Зитс.

— Ностальгический фетишизм, — говорит Исузу, указывая на своего многоликого друга. — Его жизнь расписана по всевозможным направлениям вампирской порнушки.

Да-да. Правильно. Йо-хо-хо… Но факт остается фактом: этот ходячий член сосал кровь у моей маленькой девочки. В буквальном смысле слова.

— …Потом был Билли Лима по прозвищу «Бык». Теперь они собираются назвать его Энди Рексиа, или, возможно, Бенджи Пургер, но…

«Пургер» слишком напоминает название известного лекарства, и намеки на анорексию не слишком корректны. Это вырезанные кадры, рассчитанные на вампиров, которые нянчатся со своими переживаниями по поводу утраченного. Они «едят», наблюдая, как лопает Билли, и говорят «bon voyages» миру вкусов, куда их пускают по доверенности. Предполагалось, что в версии, предназначенной для этой аудитории, сцены рвоты вырезаются, подобно тому, как интимные сцены в фильмах моего детства заменялись кадрами с водопадом, фейерверком и поездом, несущимся по туннелю.

Это Билли встретился с Исузу в сети. Билли, который знал, на что это похоже — знать обо всех потерях, которые ждут впереди. Билли, который был там, делал это, мог сочувствовать, поддержать, дать совет.

И это Бобби знал то, на что это похоже — жить в мире, где ты являешься ручным зверьком и мясом в одном лице, оставаться пленником ради собственной пользы, вести игру, симулировать детство ради самосохранения.

И это их обоих — и Билли, и Бобби — я испытываю неутолимое желание убить. Задним числом, за то, что они оба со мной делают.

— Как?.. — начинаю я. — Когда?

— Твит, — говорит Исузу.

Я не понимаю и сообщаю ей об этом. Исузу объясняет.

— Знаешь, я говорила, что Твит приходит ко мне, когда тебя нет, — говорит она. — И это было правдой, каждый второй раз. Потом два раза из трех, потом все три. Доля истины становилась меньше и меньше, пока вообще не исчезла.

Точно так же как Твит сейчас. В конце концов, моя маленькая девочка, похоже, вся в отца, — по крайней мере, в отношении дружбы и доверия.

— Твит знала, что прикрывает тебя? — спрашиваю я, уже зная ответ… или, по крайней мере, думая, что знаю.

— Не думаю, — отвечает Исузу, честно поломав голову над этим вопросом. — Правда, она начала что-то просекать.

— Хотелось бы знать, почему ты ее больше не увидишь, — говорю я — думаю, достаточно громко.

— Скорее уж «почему левой ноге всегда доставалось больнее — откликается Исузу.

Она приподнимает махровое полотенце на несколько дюймов выше и демонстрирует ногу, о которой шла речь. Больше парных ранок и только одна «усмешка». Только одна маленькая усмешка…

И мое сердце просто берет и проворачивается вокруг собственной оси, и тормоза уже не работают. Я поворачиваюсь к Роз, ища у нее защиты. Моя нареченная, мой якорь спасения, символ надежды, моя возлюбленная, мой…

… Мой бог!

Она только отвела взгляд!

В моем сердце нет ничего, кроме яда. Яд. И картины. И только один вопрос:

— Ты знала?

Это я спрашиваю у Роз. И Роз спрашивает меня:

— Ты имеешь в виду, что сам не знал? Господи Иисусе, Марти… Что они, по-твоему, делали? Играли в куклы?

Ух. Ладно. Что-то типа того.

— Ух, — говорю я. — Ладно…

— Она просто выросла. Уже.