"Обращенные" - читать интересную книгу автора (Сосновски Дэвид)

Глава 7. Прогулка по магазинам

Ради Исузу историю с вишневыми косточками пришлось украсить некоторым количеством вымышленных деталей. Судя по выражению ее лица, небольшие художественные вольности действительно были необходимы, и мой выбор сказки на ночь не подтверждает мой статус человека со странностями. Полагаю, Исузу чуть-чуть слишком мала. И еще, как мне кажется, эта история во многом нравилась мне потому, что я знал: все это произошло на самом деле, с моим папой, который сидит рядом. Эта история нравилась мне потому, что я любил наблюдать, как его лицо заливается краской, пока его брат ведет рассказ. Мне нравилась эта игра, в которую они играли с моим дядей, мне нравилось, что они как будто снова становятся детьми. Обмен колкостями. Поддразнивание. И смех! Взрыв оглушительного смеха, который всегда прилагается к багажу.

Ради Исузу вишневые косточки пришлось сделать волшебными. Глотая их, принц получал возможность прилететь к принцессе, которую не терроризировали ни мачехи, ни сводные сестры, ни другие неродные родственники. Нет, она не находилась в плену у какого-либо злодея, ей не угрожали клыки любителя полакомиться принцессами — ведь принцессы такие нежные, что им можно поставить синяк горошиной. Ей просто было очень скучно, нашей принцессе. И, конечно, она была красива, и принц тоже был красив. Вы смеетесь? Он был самым очаровательным летающим и глотающим вишневые косточки принцем, какого вы только видели.

Отметьте, пожалуйста, что в моей скромной интерпретации не было даже намека на взлом и насильственное вторжение.

Летающий принц не победил никого, кроме принцессиной скуки. Он не выбил ни одного окна в замке. Никто не поднимал тревогу. Телевизоры и стереосистемы в замке остались нетронутыми. Все, что принц делал — отвечал шуткой на шутку, глотал косточки и летал. Когда преступление было совершено, принц крепко спал, как и прочие обитатели королевства. За исключением…

Возможно, мне надо чуть-чуть сдать назад.

Я просыпаюсь. Второй вечер. Я проснулся, чтобы обнаружить, что не убит во сне. Это второй вечер, который я целиком проведу с Исузу, возвращая утраченное лицо. По крайней мере, таков мой план на нынешний момент — та часть плана, которая называется «я ее не убиваю». Но если прошлые сорок восемь часов что-то доказали… Они доказали крушение этого плана.

Не могу сказать, что я собираюсь отказаться от намерения не убивать ее. Я просто стараюсь позаботиться о том, чтобы у меня были запасные варианты. Мне больше ста лет, и я все еще холост. Если это не забота о наличии запасных вариантов, то я не знаю, как такое назвать.

Но вернемся туда, куда я вернулся. Это — закат, непосредственно следующий за историей о летающем принце. И ночь, прерванная воплями. По большому счету, моих соседей особо шумными не назовешь. Любопытными — да. Они с бьющимся сердцем задергивают шторы, но если кто-нибудь решит взорвать бомбу или спустить воду в туалете, будут хранить молчание — в соответствии с требованиями, которые диктует толщина стенных перегородок.

Но сегодня на закате…

Этот закат начинается с того, что мои соседи громко выражают желание знать, Кто, мать вашу, Что, мать вашу, и Где, мать вашу, после чего еще громче спрашивают, Какого черта. Эти крики долетают из вестибюля, расположенного несколькими этажами ниже. Эхо разносит крики по всей лестничной клетке, и они со скоростью взрывной волны проникают через систему вентиляции в мою спальню. На заднем плане я слышу предсмертные всхлипы домашней сигнализации: аккумуляторы, питавшие ее весь день, находятся на последнем издыхании.

Исузу что-то натворила.

Не знаю, насколько справедлив вывод, к которому я прихожу, но я этот вывод делаю. Исузу что-то натворила, она в беде, и ей уже не спеть секретную песенку о солнечном свете. Она мертва. Она мертва или потеряла слишком много крови, чтобы вернуться. И если она не…

Хорошо, это не означает, что ей не будет жаль, что она не сможет держать меня за руку.

Выскользнув из постели, я бросаюсь отпирать дверь и только тогда чувствую, что меня что-то держит за руку, и я лечу головой в стену — благодаря наручникам, которыми я приковал себя ночью, на всякий случай. Просто кости позволяют мне не слишком дорого заплатить за свою паранойю. Скромное признание возможности, что я не единственный, кто попался на удочку ложной безопасности.

Просто по-настоящему крепкий удар, точно по голове, точно между глаз.

Вот дерьмо!

Я вытаскиваю ключ, освобождаюсь и вхожу в гостиную. Эльфы, которые не спят, когда сплю я, очень неплохо потрудились. Вещи. Куда не кинешь взгляд, я вижу свои вещи, а рядом вещи других людей, спрятанные, сложенные, годами приберегаемые на случай дождливых дней. У меня был один ноутбук; теперь, если не ошибаюсь, их два. То же самое касается телевизоров с плоским экраном. Плазменные панели? Да, теперь их три. И кучи, кучи новых компакт-дисков, DVD, книг. Не меньше полудюжины светильников, призванных украсить интерьеры в различных стилях, и ни один из них я бы не выбрал. И консервные банки! Консервы, которых хватит на несколько собак, несколько котов и, по крайней мере, на одну паукообразную обезьяну. Все это громоздится, подобно пирамидам, у меня на кухне, на моем журнальном столике, на подушках обоих диванов — большого и маленького. Здесь же коробки со стиральным порошком, куски мыла — одни в упаковке, другие вскрытые, третьи еще склизкие, потому что были похищены из душевых кабинок.

А смертные девочки?

Кажется, девочка у меня по-прежнему одна. Она стоит тут же, среди всего этого добра. При виде меня она улыбается и запускает ручонку в коробку «Графа Чокулы». И моргает с набитым ртом — счастливый маленький домушник.

— Исузу? — говорю я, поплотнее закутываясь в свой купальный халат. — Откуда это все взялось?

Не переставая жевать, она указывает куда-то вниз.

— Внизу? — переспрашиваю я. — Ты все это взяла внизу?

Она кивает. Жует. Тянется за второй горсткой несвежего шоколада.

— И как это называется? — я потрясаю руками — жест мольбы, к которому я никогда не прибегаю при общении с равными себе.

Исузу сглатывает.

— «Пробежаться по магазинам», — отвечает она.

— «Пробежаться по магазинам»… — повторяю я.

— «Посмотреть на витрины», — добавляет она.

И внезапно я это вижу — как наяву. Их. Исузу и ее мама, которые отправляются «пробежаться по магазинам», на Безумную Дневную Распродажу. Феджин и Ловкий Плут[33] — вот кем предстают они, обчищающие дома вампиров и гастрономы под прикрытием солнечного света, с помощью кирпичей. И нельзя сказать, что они не имеют на это права.

— Исузу, — говорю я, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие. — Мне еще жить с этими людьми.

— Они не люди, — возражает Исузу, и я могу только представить лекции ее мамочки, с которых, должно быть, все и начиналось. — Они вампиры.

— Как я?

Мой Ловкий Плут только пожимает плечами. Это пожатие плеч означает: «ага, уверена, как бы то ни было». Пожатие плеч, которое говорит, что это дело смертных, и я тут не при чем.

Возможно, идея с наручниками была не такой уж идиотской… в конечном счете. Я продолжаю не-убивать Исузу.

Это после того, как я запер ее в ванной. И после того, как я пошел вниз, чтобы уделить немного времени соседям с первого этажа, изображая потрясение и выражая сочувствие по поводу их выбитых окон и разграбленных квартир. «Как такое могло случиться?»

Это главное, что все они хотят знать. Я недоверчиво покачиваю головой, но не предлагаю никаких вариантов. Я достаточно насмотрелся полицейских сериалов, чтобы знать: если вы начинаете строить предположения, даже дураку будет ясно, что вы пытаетесь замести следы. Значит, никаких гипотез. Я просто взираю на зубчатые отверстия в зеркальных стеклах на их окнах и бормочу: «охренительно», с чем каждый в значительной степени согласен.

Кроме того, я знакомлюсь с местом преступления, как бы мимоходом отмечая, что Исузу не оставила никаких очевидных улик, а главное, не сделала ничего, что указывало бы на мою причастность к этому делу. И, конечно, ничто, за исключением выбора времени, не дает повода кричать «смертные!!!» К счастью, с таким же успехом можно было бы кричать «снежный человек». Следствие сосредоточится на попытке представить, каким образом некто умудрился обставить дело так, чтобы это можно было свалить на смертных.

Но, конечно, Исузу и ее мама не уникальны. Конечно, есть смертные, которые сбежали с «ферм», о которых знает каждый, но никто не говорит. Их нет.

Причины, по которым возможно существование ферм, по которым оно разрешено — обеспеченность клиентов, имеющих связи в высшем обществе. Но не только. Еще это строжайший контроль над продукцией. Лаборатории по производству биологического оружия не были и в половину столь активными сторонниками политики сдерживания, как фермы. Никто не покидает ферму, унося с собой свою легкую смертную закуску. Никто. Все происходит исключительно на месте и по предварительной договоренности. Вы приходите к ним. Вы пользуетесь их помещениями или их охотничьим заповедником. Потому что меньше всего мы нуждаемся в банде диких смертных, которые носятся по всей округе, ночью прячутся в норах, а днем роются в наших домах и выясняют, где и когда свести счеты с теми из нас, кого не смогли ограбить. Нет больше охотников на вампиров. Мы были там, сделали это. Победили. И меньше всего на свете хотим потерять наш с таким трудом завоеванный мир.

Значит, нет. Я только пощелкиваю языком, покачиваю головой и оставляю своих соседей ломать голову над тем, как Снежному человеку удалось скрыться с их добром. Вернувшись к себе в квартиру, я продолжаю не-убивать Исузу и устанавливаю некоторые дополнительные правила — что делать, а что не делать, когда живешь не в норе.

В конце концов, я начинаю разглядывать трофеи Исузу, как разглядывают мертвую птичку.

Пища для домашних любимцев еще пригодится. Все остальное — вещи, которые мне не нужны, которые мне не нравятся, но их вручили мне в качестве причудливого символа привязанности. Кот приносит хозяину дохлую крысу. Несомненно, до сих пор она ничего такого не делала, но теперь сделала, и я вынужден признать, что это добрый знак. Она благодарит меня. Она приносит мне подарки. Она рассматривает меня как сообщника — точно так же, как свою маму.

К сожалению, никакая гениальная мысль не приходит мне в голову, пока я не начинаю размышлять вслух о том, каким образом я мог бы наказать ее. Исузу выслушивает меня стойко, как настоящий солдат, но ее губы дрожат, и с этим она ничего не может поделать. Она закусывает губу, пытаясь удержать своими тупыми зубками, но бесполезно. И в один прекрасный момент…

Хорошо, каждый знает, что мускулы губы непосредственно связаны со слезными протоками. И ее глаза начинают блестеть, наполняются до краев и проливаются единственной бесценной слезой, которая улиткой сползает по щеке, чтобы быть пойманной уголком дрожащей губы, с которой все началось. Эта слеза — словно капля смазки в заевший механизм дрожащих мышц, которые начинаю дрожать еще сильнее, что порождает новые слезы. Сильнее дрожь, больше слез…

Я опять все сделал неправильно.

Я прибегаю к успокоительным призывам типа «ничто не должно выйти за пределы этих стен», которые могут оказаться ужасней, чем более громкий ор, особенно для того, к кому эти призывы обращены. И — раз! Я понимаю, что вижу ситуацию неправильно. До меня доходит: все это — все это — происходит не потому, что Исузу — маленькая смертная вампироненавистница. Или малолетняя преступница. Это даже не скрытая попытка стравить меня с соседями и, возможно, добиться моего ареста. Нет. Это потому, что мой свет, мой единственный свет, пытается сообщить мне, дорогому, как сильно он любит меня. Я так думаю. Я надеюсь.

Возможно, «любит» — это слишком сильно сказано. Возможно, уместнее было бы говорить о «симпатии». Но определенно не о «ненависти».

Вот что это такое. Это потому, что Исузу совершенно не склонна ненавидеть меня до мозга костей. И это — надо признать — уже кое-что.

В итоге я прекращаю орать. И начинаю срочно выбираться на ровную дорогу, которая кратчайшим путем уведет меня от разноса, который я только что учинил. Если бы все это случилось до Великого Сальто-Мортале, это был бы путь в магазин игрушек, причем мы отправились бы туда со следующим ударом моего повинного сердца. Если бы это случилось тогда, из магазина игрушек мы отправились бы в кафе-мороженое, в кондитерскую и, независимо от этого, в ресторан быстрого питания, где подают самое мерзкое, самое сальное дерьмо, которое при любых других обстоятельствах запрещено. Вот что я сделал бы, случись все это прежде. Но это случилось теперь. Новый мир — не старый мир, и он не приспособлен для того, чтобы помогать плохим родителям — или не-родителям — заглаживать свою вину.

И как я благодарен Господу, что моих собственных родителей нет рядом, чтобы увидеть, как я все испортил! И еще мне приходит в голову, что мама Исузу, похоже, была далека от совершенства. Она должна была совершать ошибки и, соответственно, должна была знать, что делать в таких случаях. Я вспоминаю нору, Алтарь Шоколада и прикидываю, сколько это стоит в сникерсном эквиваленте.

Значит, пусть назовет цену. После извинения, конечно.

— Исузу, — говорю я, позволяя себе восстановить нормальную громкость голоса и нормальный тембр.

Она все равно вздрагивает. Проливает еще несколько капель в механизм своих губных мышц.

— Я извиняюсь, — говорю я. — Я…

Спятил? Охренел?

— …Я был не в себе.

Исузу с сопением втягивает воздух. Она слушает. Ждет.

— Я тебя не понял, — говорю я. — Я думал, что ты плохая девочка. Но я знаю, ты старалась быть хорошей девочкой и мне очень стыдно, что я орал на тебя. Я извиняюсь. Честное пречестное слово.

Исузу устремляет взгляд на свои ботинки, но прежде чем она успевает это сделать, я ловлю тень улыбки. И на долю секунды у меня возникает ощущение что я контролирую ситуацию. Я чувствую себя так, словно из объекта психологического исследования превратился в исследователя. Но подавляю это чувство и иду дальше.

— Разве у твоей мамы никогда такого не случалось?

Исузу поднимает глаза.

— У нее не случалось, что она делала что-то не так, а потом кричала, что этого не делала?

И словно губернатор в последний момент объявляющий помилование приговоренному к смертной казни, Исузу закатывает двухцветные глаза, и я хочу обнять ее, поцеловать, поблагодарить и поклясться, что я никогда больше так не поступлю. Только намек на улыбку, выкаченные глазки — и вот я уже знаю, что ее Дражайшая Мамочка была такой же недотепой как я… по крайней мере, отчасти.

— Так получается, я не один такой? — спрашиваю я, и Исузу издает что-то вроде смешка. Ничего подобного от нее не слышал, за исключением единственного раза, когда подбил ее изобразить поросенка. Она хрюкает. Только один раз. Носовой эквивалент закатывания глаз. «Ты прикалываешься?», сказанное глазами.

— Будем считать, что это значит «да», — говорю я, и она фыркает снова. После этого я спрашиваю, что ее мама делала, чтобы исправить то, что испортила. Я жду, затаив дыхание почти уверенный, что с меня потребуют шоколад. Настоящий шоколад, а не это дерьмо под названием «Граф Чокула». И если она ответит «шоколад», то настанет ее очередь ждать вознаграждения. Поскольку даже с «eBay» и «Федерал Экспресс»[34] шоколада придется ждать несколько дней.

Но Исузу не говорит «шоколад». Она не хихикает, не говорит «сникерс». Вместо этого она вытаскивает колоду карт из умопомрачительной груды добычи, которую свалила к моим ногам. Только сейчас я замечаю несколько колод, все еще нераспечатанных, лежащих тут и там, вперемешку с книгами, компакт-дисками и всем прочим. Они повсюду. Если рассматривать карты как отдельную категорию краденого, она окажется самой многочисленной, уступающей по численности только еде. Забавно, что в ходе первичной инвентаризации я их не заметил.

Она вручает мне колоду и произносит только одно слово, вернее, два. И эти слова заставляют ее улыбнуться.

— Ол-ла… — говорит Исузу, разворачивая эту улыбку до полной потребляемой мощности, — …ладушки.

Раньше, когда дети еще существовали, родители имели обыкновение жаловаться, что жестокие видеоигры развращают их чад. Меня, как человека, регулярно совершающего насилие в реальности, всегда удивляли эти протесты. В конце концов, жители Колумбайна, предающие анафеме компьютерные игры, были бы потрясены, если бы вы довели до их сведения, что никто никогда не ломал руку, играя в «Doom» — в отличие, скажем, от футбола.[35] И вас, наверно, очень удивит, что следить за событиями последней войны за нефть по каналу CNN — занятие более деструктивное, чем избиение мультяшных монстров.

Я упоминаю об этом ради контекста, в котором следует рассматривать вид епитимьи для родителей, выбранный моим маленьким Солдатом. Из сотен карточных игр Исузу предпочла именно ту, правилами которой предусмотрено физическое насилие. Ладушки, или «Шлепни Джека»… Предложите мне выбрать игру, которая учит детей плохому и в принципе может привести к чему-нибудь вроде Колумбайна — и я думаю, что выбрал бы «ладушки». В отличие от «Doom» или «Мортал Комбат», игроки в «ладушки» задаются целью в буквальном смысле задеть друг друга побольнее, так что второе название этой игры буквально отражает суть происходящего.

Для тех, кто незнаком с этой игрой, объясняю. Два игрока делят колоду и по очереди сбрасывают по одной карте, пока кому-нибудь не выпадет валет.[36] После этого начинается гонка: кто первым шлепнет по карте. Допустим, кому-то это удалось, тогда он хватает все карты, лежащие ниже, и получает право хлопнуть противника по запястью. Побеждает тот, кто остался с большим количеством карт (и кому, соответственно, меньше досталось по рукам) после того, как выпали все валеты. Это соревнование в быстроте реакции и чувствительности к боли, поэтому не очень справедливо, когда взрослый играет против ребенка. Особенно если взрослый — вампир, а ребенок — нет. Наше время реакции слишком разнится, хищник всегда играет против жертвы крапленой колодой. Вампира, если угодно, можно уподобить молнии, в то время как его жертву — запоздалому раскату грома. В прежние дни, до того, как стать доброжелательным, я мог схватить свой завтрак за шею прежде, чем тот успевал просто заметить, как я подхожу.

Другими словами, если я захочу, то смогу надрать Исузу ее маленькую задничку.

Но дело не в этом. Я уверен, что мама Исузу тоже могла у нее выиграть. И держу пари, что она никогда этого не делала. Она играла в «Шлепни Джека», чтобы проиграть — всякий раз, когда ей случалось оплошать и она должна была исправить положение. Как я сейчас. Это повод, позволяющий ребенку шлепнуть родителя.

И мой маленький лучик света уже сияет в предвкушении расправы.

Я распечатываю колоду, избавляюсь от джокеров, снимаю, перетасовываю половинки, затем повторяю операцию. Я вручаю дважды перетасованную колоду Исузу, та разбрасывает их по полу, ворошит их обеими руками, потом снова собирает вместе. Ясно, что она относится к этому занятию серьезно. И доверие — даже в лучшем случае шаткое — является роскошью, которую она не может себе позволить. Особенно учитывая мое недавнее поведение. Особенно учитывая, что я играю в эту игру в наказание за недавнее проявление неблагонадежности.

Когда Исузу делает это, мы получаем по стопке и начинаем сбрасывать карты. Как нарочно, я сбрасываю валета первым. Кажется, он лежит целую вечность, прежде чем Исузу замечает его и протягивает руку, как в замедленной съемке, чтобы накрыть его. Шлеп! Она хихикает, восхищенная собой и тем, что сейчас сотворит с вашим покорным слугой.

Я задираю рукав своего купального халата и предоставляю запястье в ее распоряжение. Исузу подгибает все пальцы на своей правой руке, кроме первых двух. Поднимает ее руку так высоко, как только может, даже немного прогибается, чтобы добавить еще несколько фунтов боли на квадратный дюйм. Она на секунду замирает в этой позе, позволяя мне ждать. Покрываться потом. И затем, подобно рычагу катапульты, обрушивает на меня все, что у нее есть, и две красных полосы ненадолго возникают на моей белой-белой коже.

Я выгляжу в точности как леденцовая тросточка, думаю я, и Исузу словно читает мои мысли.

— Ты похож на леденцовую тросточку, — говорит она.

И я думаю: леденцовые тросточки, леденцы на палочке, плохие родители, старые вампиры — все мы становимся сосунками, когда имеем дело с детьми.

— Jack.