"Владычица Безумия" - читать интересную книгу автора (Ли Танит)

1

Над миром сгущались сумерки и юноша, сидевший на высокой плоской крыше, закинул голову, любуясь величественным куполом неба. Затем опустил глаза к книге, которую держал в руках, и громко прочел:

— «Синие очи у возлюбленной моей, синие, как вечернее чистое небо. Звезды прекрасны в сияющем одеянии своем, но ни одна из них не сравнится с моей любимой.»

Его товарищи приподнялись на локтях и заинтересованно взглянули в его сторону, ожидая продолжения. Юноша захлопнул книгу и заявил:

— Любовь — это тоже простая разновидность безумия.

Ответом ему были хохот и непристойные жесты.

— Любви не существует! Это слово придумали женщины, чтобы дурачить стариков, не знающих, на что потратить денежки!

— Любовь — это просто похоть, плотское вожделение. Зачем слагать песни о предмете, недостойном высоких слов?

Юноша молчал. Он был необычайно красив: бледный, с очень светлыми волосами, тонкий в кости, изящный, словно изысканный цветок. Его глаза цвета расплавленного янтаря светились в сумерках, подобно двум тлеющим искрам. Весь его облик был исполнен какой-то поэтической грусти. Он вздохнул, как вздыхают поэты: печально и в то же время наигранно.

— Ах, бедняга, как он страдает! — расхохотались его товарищи. — И что же вселяет такую скорбь в нашего Олору нынче вечером?

— Ответ, для которого нет вопроса, — ответил Олору.

— Загадка! — понимающе кивнул один из молодых бездельников. Остальные, наскучив обсуждением этой темы, повторили его улыбку и крикнули: — Рассмеши нас, Олору!

Глаза юноши вспыхнули, словно у лисы, почуявшей зайца. Он вскочил с места единым движением, как будто распрямилась стальная пружина. Окинув приятелей озорным взглядом, он встал на руки и принялся подпрыгивать, смешно дрыгая ногами, приговаривая с расстановкой от прыжка к прыжку:

— Как это — утомительно! А ну — вознесите — молитвы — светлым богам, — чтобы я — обрел умение — передвигаться — как-нибудь — иначе!

Молодые люди хохотали, хлопали в ладоши, выкрикивали имена богов и обрывки молитв. Олору по-прежнему подпрыгивал на руках, не обращая ни малейшего внимания на то, что одна из его шелковых перчаток уже порвана почти в клочья. Он запрыгнул на невысокий парапет, окаймлявший крышу, и развернулся на самом краю, вытянувшись во весь рост. Звезды уже усыпали темнеющий небосклон горстями алмазной пыли, так что казалось, будто юноша попирает их ногами.

— Смотрите! — крикнул Олору, глядя на пылающую полоску заката. — Солнце ушло за край мира. Оп-ля!

Он подпрыгнул снова, но на этот раз его руки вместо теплого камня схватили звездную пустоту. Олору исчез.

Юные бездельники, пировавшие на крыше трактира, повскакали на ноги с криками изумления и ужаса. Они хорошо знали, что их господин, герцог этих земель и могущественный маг, снимет им головы за своего любимца. История о том, что они, развеселившись, не успели удержать Олору, когда тому вздумалось шутить на крыше трактира высотой в шесть этажей, не покажется герцогу ни забавной, ни остроумной.

Но перегнувшись через парапет, они не увидели внизу ничего, кроме деревьев вдоль узкой аллеи, где тьма чередовалась с пятнами света, льющегося из окон трактира.

В ночном воздухе над городом звенели чьи-то голоса, смех и обрывки песен. На площадях и улицах зажигались фонари, на вершинах башен вспыхивали сторожевые костры. Повсюду царили огни и веселье, но собутыльникам Олору было не до смеха. Если на них падет гнев Лак-Хезура, ни одна дверь в этом городе не раскроется перед ними, ни в одном доме не смогут они найти себе прибежища. Они в суеверном страхе оглянулись на дворец герцога — и увидели, как один за другим зажигаются огни в его высоких окнах, словно открываются сотни всевидящих глаз. И все эти глаза были устремлены на них.

Встряхнувшись, молодые люди решили, что следует предпринять хоть что-нибудь. Двое или трое бросилось к лестнице, намереваясь разыскать мертвое тело, остальные принялись выдумывать историю, призванную оправдать их в глазах герцога. И в самый разгар обсуждения на крыше снова появился Олору — с противоположной стороны, спрыгнув с высокого дерева, чьи ветви подступали к самым окнам трактира.

— Да, любовь — это тоже безумие, — провозгласил он. — И вообще все в этом мире. Жалость, благоразумие, удовольствие, сострадание — все это лишь различные названия одного и того же. Да что говорить, самая наша жизнь…

— Олору! — завопил наконец кто-то, и вся ватага кинулась к шутнику.

Юноша поспешно юркнул к спасительному дереву.

— Ох, простите, друзья мои, но… Что я такого сделал, что вы так разозлились?

«Друзья» собрались у края крыши, заставляя Олору теснее прижаться к стволу. Лица у них были самые мрачные. Отлично зная, что распроклятый мальчишка — отчаянный трус и готов уделать штаны от одного только вида холодной стали у собственного горла, они подходили к Олору все ближе, с удовольствием наблюдая, как тот бледнеет и в страхе забирается поглубже в густые ветви. Он что-то лепетал, объясняя, что зацепился за каменный карниз под парапетом и незаметно прокрался вдоль стены, думая развеселить их неожиданным появлением… Он совсем не хотел пугать их, только рассмешить. Молодые люди молча слушали его сбивчивую речь, от души наслаждаясь тем, как дрожит его высокий голос и наполняются слезами янтарные глаза. Под конец, решив, что они достаточно помучили маленького негодника — под ним уже начали прогибаться и хрустеть ветви, — они вскочили на парапет и с хохотом втащили Олору обратно на крышу, тормоша и тиская его, как это принято у самых закадычных друзей. Они хлопали его по спине, трепали по щекам и повторяли, что готовы простить ему все, что угодно, ведь они так его любят. Олору неуверенно улыбнулся. Но лица его приятелей светились такой искренностью, что он махнул рукой и принялся хохотать вместе с ними. А когда его попросили спеть, охотно сел на прежнее место и взял в руки маленькую арфу из темного дерева. Голос у него был подстать облику — чистый, юный и столь прекрасный, что в окна трактира начали высовываться постояльцы, чтобы послушать неземные звуки его песни.

— И лесть помимо воли льется с языка… — послышался чей-то голос. — Верно, Олору? Ты всегда льстишь мне, но льстишь так тонко, что этому невольно веришь.

Лак-Хезур, чей плащ был темен, как наступившие сумерки, бесшумно возник на крыше, словно сгустился из крадущейся с запада тьмы. Он и его миньоны, двое из которых сейчас серыми тенями маячили у него за спиной, могли, если хотели, передвигаться очень тихо. Подобное внезапное появление герцога часто нарушало и менее невинные развлечения его двора. Поэтому все приближенные Лак-Хезура никогда не теряли головы и никогда не пьянели — по крайней мере настолько, чтобы позволить себе какую-нибудь дерзость по отношению к своему господину. Этот могущественный волшебник мог таиться в любой тени, скрываться за каждой дверью. Бледная кожа и пепельно-серые волосы делали его похожим на призрака, а драгоценные перстни сверкали на темном бархате перчаток, словно тусклые звезды на бархате ночи. Вслед за ним на крышу вбежали две большие гончие, светло-рыжие и поджарые. Оглянувшись на хозяина, они сели, вывесив языки, сгорая от вечного нетерпения преследовать и хватать того, на кого укажет рука в черной перчатке.

Все головы, темные и белокурые, склонились в немом приветствии. Но именно на голову Олору опустилась ладонь в черном бархате. Юноша поднял глаза и с привычной улыбкой принял поцелуй своего герцога.

— Нынче вечером мы отправимся на охоту, — объявил Лак-Хезур.

Молодые люди, пировавшие на крыше, возможно, имели другие планы на этот вечер, но немедленно выкинули их из головы. И только голос Олору смущенно пробормотал:

— Но мой повелитель, я ненавижу смотреть на то, как льется чья-то кровь…

— Ничего, мой нежный мальчик, — усмехнулся герцог. — Если тебе станет очень страшно, ты спрячешь лицо у меня на груди.

Взошла луна, и охота началась. Эта ночь была ночью полнолуния, и городские испарения вкупе с магическими дымками, вившимися над тысячью труб, сделали луну зеленоватой и разбухшей. Словно всплывающая утопленница, поднималась она все выше над башнями, цепляясь неповоротливой тушей за каждый флюгер. Забравшись достаточно высоко, она начала скапливать вокруг себя тучи, как будто готовила себе перину помягче. Но ее холодный, призрачный свет, лился сквозь эту пелену щедрым потоком, очерчивая серебряной каймой черноту плащей, зажигая сотнями искр рыжие спины гончих, сверкая на меди охотничьих рожков, переливаясь на гранях самоцветов и отражаясь огоньком азарта в каждой паре глаз.

Городские ворота изрыгнули темный, стремительный поток верховых, гончих и пеших факельщиков. Сразу за городом дорога выходила в широкую плодородную долину: небольшие рощи разделяли пастбища и ухоженные виноградники. Но к западу горизонт выгибался плавной линией холмов, над которыми вставал лес, чьи деревья были много старше самой первой виноградной лозы. Об этом лесе ходили странные слухи. Говорили, будто порой там пропадали люди, а по ночам вдоль опушек расхаживали твари — иногда схожие с человеком, но чаще совсем иного вида. Но герцога и его клевретов не пугали сумрачные тайны этой чащи. Лак-Хезур нередко навещал темные холмы, ибо его интересовало все, что связано с ночью и ее порождениями. Быть может, оттого, что его кожа годами не видела солнца, она имела матовый, почти белый цвет.

Стояла пора урожая, и охотники, проезжая темными полями, время от времени видели костры: крестьяне, уставшие от дневных трудов, часто ночевали прямо в поле, чтобы с первыми лучами зари вновь взяться за работу. Заслышав конский скок, простолюдины вскакивали на ноги и, усердно кланяясь, бормотали приветствия и благодарственные молитвы за то, что знатные господа выбрали именно их поле, чтобы проследовать по своим надобностям. Герцог не обращал на эту суету ни малейшего внимания. Но когда до черной стены леса оставалось не более мили, знатный колдун внезапно привстал на стременах и сощурился: какой-то едва различимый во тьме огонек заинтересовал его. Охота подъехала ближе и увидела посреди большого луга высокий шест с масляным фонарем, а под ним — коленопреклоненного крестьянина. Неподалеку от шеста возвышалось одинокое дерево, к его стволу была привязана девочка. Ее тело светилось в лучах луны, словно драгоценная жемчужина, ибо единственной одеждой ей служили длинные темные волосы, перевитые гирляндами из белых цветов.

Лак-Хезур придержал коня; его свита тоже замедлила бег своих скакунов. Крестьянин подбежал к краю дороги и снова бухнулся на колени.

— Говори, — оборонил Лак-Хезур.

— Это дочь моей сестры, ей всего двенадцать лет и она девственница.

Герцог бросил короткий взгляд на привязанную девушку. Его свита переглянулась с плотоядными улыбками.

— Когда-то, — проговорил Лак-Хезур, — подобные жертвы оставлялись для ублажения драконов. Неужели в наших краях завелся дракон?

— Н-нет, конечно же нет, повелитель Хезур. Это… это по ее просьбе. Она намеревалась таким образом немного развлечь нашего повелителя, вот и все…

Лак-Хезур спешился. Он пересек луг и остановился перед деревом, где девушка уже почти висела на веревках, полумертвая от ужаса. Свита могла видеть этих двоих всего несколько мгновений — девушку и склонившегося к ней дракона. Затем внезапное дуновение черного ветра окутало их плотной завесой. В самом сердце этой завесы загорелось темное пламя, в нем проступили очертания огромного змея, чей хвост метался по траве, разбрасывая огненные искры, такие яркие, что глазам было больно. Дважды из волшебного пламени донесся пронзительный стон, но это были единственные звуки, которые смогли расслышать наблюдатели.

Простолюдин, приготовивший герцогу такой необычный дар, по-прежнему стоял на коленях, опустив глаза долу. Свита же преспокойно потягивала вино из серебряных фляг, оглаживала лошадей и успокаивала повизгивающих гончих.

Лак-Хезур отсутствовал не слишком долго. Луна не успела подняться и на ладонь, когда он вынырнул из тьмы, наведенной его чарами, и направился к своим спутникам, спокойный и невозмутимый, как будто сходил с коня лишь для того, чтобы сорвать пригоршню ежевики. Едва он отошел от дерева, туча начала рассеиваться, открывая всем взорам несчастную девушку: ее белое тело неподвижно лежало меж корней, в растрепанных волосах запутались лепестки смятых цветов.

— Ну, на какую награду ты рассчитывал? — обратился Лак-Хезур к простолюдину. — Полагаю, ты не проявишь излишнюю жадность, поскольку племянница твоя меня разочаровала.

— О нет, нет, мой повелитель, я просто хотел доставить тебе небольшое удовольствие, ничего сверх того.

— Удовольствие и впрямь было не большим. Но ты, конечно же, хотел как лучше. И я не буду слишком суров с тобой. Ты удовлетворен?

— Великий государь, я раб твоих рабов.

Вся процессия двинулась прочь. Те, кто украдкой оглянулся, могли видеть, как новоявленный раб герцога склоняется над бледным пятном плоти среди темной травы и тормошит девушку за плечо. Но та не пошевельнулась даже тогда, когда дядя довольно сильно пнул ее.

— Что с тобою, мой Олору? — заботливо спросил герцог у юноши, когда они въезжали под черные своды колдовского леса. — Ты выглядишь удрученным.

— Я? — переспросил Олору. — Нет, мой герцог, я просто задумался над новой песней в твою честь.

— Вот как, — отозвался Лак-Хезур. — Отлично. Позже ты непременно споешь ее мне.

Лес обступал их со всех сторон. До сердца его чащи оставалось еще много миль — этот лес был столь древен, столь запретен, что его сердца мог достичь разве что легендарный герой прошлого. А, быть может, этот лес имел не одно сердце, каждое из которых билось в торжественном медленном ритме — по одному удару в столетие.

Во всяком случае, в этой чаще было несколько особых, заповедных мест, где колдовство древности чувствовалось особенно остро. Одним из таких мест являлся пруд, чьего дна не достигал ни один ныряльщик, и чью холодную воду редко осмеливались пить даже лесные звери — если таковые вообще водились в этих холмах. Про это озеро говорили, что если из него напьется человек, он тотчас обернется диким зверем — волком, оленем или чем-нибудь похуже, вроде рогатой жабы или бородавчатого паука.

Над озером царила ночь. Сквозь плотную лесную крышу из ветвей и листьев скупо сочился лунный свет. Она карабкалась по небосклону все выше и пылала теперь ровным ледяным огнем, превращая бестревожную гладь воды в поверхность стального зеркала.

Здесь, у самой воды, загонщики подняли стадо оленей. Призрачными тенями они помчались сквозь притихший лес и вся охота ринулась им вослед. Верховые зажгли факелы, треск пламени вторил треску ломающихся под копытами веток. Гиканье и охотничий клич разносились по всему лесу. Треск и гомон вспугивали заснувших птиц — или иных крылатых тварей — и те добавляли шума к общей сумятице, спасаясь на верхних ветвях деревьев. Стрелы охотников пронзали воздух, но не достигали цели. Вперед вырвался конь Лак-Хезура. Чародей выбросил в воздух правую руку — и удирающего оленя окутала тонкая призрачная сеть. Тренькнула тетива арбалета, ошеломленный зверь споткнулся, замер и повалился на бок, истекая кровью. Из его глотки вырвался стон, подобный стону роженицы, такой громкий и жалобный, что миньоны герцога невольно содрогнулись. Но гончие, сорвавшись с поводков, облепили подранка, словно мухи — падаль, и стоны несчастного зверя скоро затихли.

Это была оленуха, но такая крупная, что вся охота, удовлетворившись пока первой добычей, спешилась и вернулась к озеру, подобному стальному зеркалу. Несмотря на бесконечные шутки по этому поводу, никто не собирался утолять жажду озерной водой — да и к чему, если герцогские слуги припасли им огромные корзины с бутылями, всяческой снедью и посудой? Загонщики разожгли костер, и вскоре веселые язычки пламени отражались в хрустале и серебре больших кубков, осушаемых в честь герцога.

Сам Лак-Хезур был занят: он следил за тем, как разделывают и потрошат оленуху. Время от времени он отрезал особо лакомые куски мяса и бросал своим любимым гончим. Олору, всюду следовавший за своим господином, стоял поодаль, прислонившись к дереву, прикрывая нос и рот рукой в шелковой перчатке.

— Поди ко мне, мальчик, ты будешь моей гончей и я дам тебе лучший кусок потрохов, — позвал его Лак. Но Олору лишь передернул плечами и отвернулся, спрятав полный отвращения взгляд под длинными, загнутыми вверх ресницами.

Накормив собак, герцог омыл руки и подсел к кострам, на которых уже жарилось мясо. Олору с облегчением устроился рядом с ним.

— Ну, теперь спой мне ту песню, — потребовал Лак-Хезур.

— Она еще не закончена, — ответил Олору, поднимаясь на ноги и поспешно отходя на несколько шагов.

Чародей тронул пальцем в замшевой перчатке одно из своих колец. Из него вырвался голубоватый луч — тот самый, что пленил и удушил оленуху. Олору знал, что кольцо это действует не только на животных.

— Я даю тебе, любовь моя, ровно три удара сердца на то, чтобы закончить твою хвалебную песнь. А поскольку твое сердце бьется сейчас так, будто вот-вот выскочит, я думаю, время пришло.

Олору опустил взгляд и запел своим высоким, нежным и чистым голосом:

Мгновение назад над озером разносились смех и веселые выкрики. Тишина, наступившая после того, как Олору пропел свою песню, могла сравниться только с тишиною склепа. Окаменев и раскрыв рты, не донеся до губ расплескавшихся кубков, уставились приближенные герцога на мальчишку, которого до сих пор считали трусом. Не изменились в лице лишь телохранители Лак-Хезура, — а о них поговаривали, что они не совсем люди, — но бледные пальцы их рук сомкнулись на рукоятях длинных кинжалов.

Окончив песню, Олору взглянул на своего господина с легкой полуулыбкой, а Лак-Хезур посмотрел на него с точно таким же выражением лица. Неспешно поднявшись со своего места у костра, герцог сжал пальцы правой руки и в них появился меч. Выставив клинок перед собой, герцог приближался к Олору до тех пор, пока острие не коснулось груди юноши.

— Теперь я тебя убью, — спокойно проговорил Лак-Хезур. — Это будет медленная и мучительная смерть. Но ты, разумеется, имеешь право попытаться помешать мне убить тебя так, как мне хочется. Поэтому начинай, пока я не передумал.

Он произнес длинное непонятное слово, и в руки Олору упал второй меч. Но юноша, бледный, как молочная пена, сжался и тотчас уронил предложенное оружие.

— Подними его, — сказал Лак-Хезур. — Подними меч, дитя мое, и мы немного позабавимся. После этого я буду кромсать тебя на кусочки и скармливать моим собакам, дюйм за дюймом.

— Мой п-повелитель, — выговорил Олору трясущимися губами, — это была просто шутка, и я…

— И ты умрешь за эту шутку. Поскольку она не показалась мне веселой, ты теперь должен развеселить меня чем-нибудь другим, мой Олору.

— О милосердный господин…

— Подними меч, любовь моя. Подними его.

— Я прошу тебя…

— Подними меч. Я не хочу, чтобы обо мне болтали, будто я убиваю своих друзей безоружными.

— Тогда я оставлю его на земле…

— Тогда я убью тебя без него.

Олору закрыл лицо руками. Слезы текли у него по щекам, золотые в свете желтых факелов.

— Прости, о, прости меня! — выкрикнул он.

Лак-Хезур усмехнулся и силой заставил юношу опустить руки. Затем снова указал на меч, лежащий в траве.

— Посмотри сюда, подними оружие и умри как мужчина.

Одну долгую минуту смотрел несчастный юноша на блестящий клинок, а затем закатил глаза и упал без чувств прямо под ноги Лак-Хезуру.

Все же Олору удалось рассмешить своего герцога. Вместе с колдуном захохотали, радуясь забавному разрешению неловкой ситуации, ловчие и придворные, но Лак оборвал их смех одним коротким взглядом. Они замолчали, словно в горло каждого вонзился тот самый меч, рукоять которого все еще сжимала ладонь герцога. Но минуту спустя клинок исчез, вместе с ним исчез и второй, лежавший на траве, и только вслед за этим телохранители герцога убрали оружие. Лак-Хезур поднял Олору на руки и, все еще смеясь, унес его в свой шатер, прочь от чужих взглядов.

Олору, слагатель песен и злых шуток, очнулся на шелковой постели герцога. Он лежал, уткнувшись лицом в парчовые подушки, чувствуя на себе вес тяжелого тела колдуна, ощущая щекой его горячее дыхание.

— Один лишь ты, мое сокровище, отваживаешься так дерзко шутить со мной, — прошептал Лак-Хезур, склоняя голову на подушку, так что его темные глаза смотрели прямо в расплавленный янтарь глаз Олору. — Но я прощаю тебя. Потому что в тебе говорила ревность.

— О мое сердце, ты станешь так одинок, если разрушишь эту крепость, — ответил Олору. На это Лак-Хезур лишь усмехнулся. Ибо это была правда.

— Расскажи мне о демонах, — велел Лак-Хезур, извиваясь и раскачиваясь, словно гигантский удав, в третьем своем танце за этот вечер. — Расскажи мне об Азрарне, Хозяине Ночи.

И Олору тихо заговорил, хотя иногда его голос срывался, а слова застревали в горле:

— Говорят, жила на свете одна колдунья, дочь короля, по имени Сивеш любившая прекрасного юношу. Его звали Сайми, а, может, Сайви. Но он не любил ее. Зато в колдунью влюбился Азрарн, Повелитель Демонов. И вот она выстроила волшебный шатер с куполом, расшитым мерцающими звездами. В этом шатре двигались облака и дули ветры — послушные ее магии…Азрарн принял купол шатра за небо и думал, что в мире царит ночь, и пропустил восход солнца, а ведь солнце, говорят, убивает демонов…

— Говори, мой Сайми, мой Сайви.

— И тогда, — задыхаясь, продолжал Олору, — пойманный ведьмой в волшебном шатре, Азрарн был вынужден исполнить ее желание: власть, богатство и красота превыше любой земной красоты…

Спина Олору изогнулась, последние слова застряли в горле, из глаз брызнули слезы. Но когда его повелитель успокоился и они оба просто лежали на подушках, юноша продолжил:

— И все же, если она была такой великой колдуньей, почему не добыла себе все это сама? Она получила свою красоту обманом и предательством, а ни обман, ни предательство не украшают никого. И как могли одурачить Князя Демонов призрачные звезды и магический ветер — ведь он сам великий маг? Быть может, он и в самом деле сделался безумен и захотел подвергнуться опасности, быть обманутым? Безумию, Лак-Хезур, все равно, кто ты, великий Азрарн или последний нищий. Оно владело им, потому что он стал безумен от любви, а что такое любовь, если не безумие? Девушка с волосами, как лунный свет и мерцающими, как звезды, глазами. Любовь, время и смерть — вот что рано или поздно одерживает верх даже над самыми могущественными Повелителями обоих миров. А над ними царит безумие, танцуя под щелканье ослиных челюстей.

Но Лак-Хезур не слышал его слов. Он спал. Спал так крепко, словно выпил целую реку эля. И потому не почувствовал и не заметил, как Олору осторожно высвободился из его объятий. Равно как и не заметил, что выпало на пол и блеснуло там в умирающем свете ламп — всего лишь на мгновение.

Человек, испивший из вод стального озера, трансформировался — в животное или в элементаль, или в чудовище. Но Олору пил только вино. И прозрачная, как роса, вода лесного озера, осталась непотревоженной, когда облик юноши начал меняться.

Вся охота разделяла сон своего герцога. Те, кто еще не спал, просто застыли в немом и слепом оцепенении. Поэтому никто не заметил маленькую желтую песчаную лисицу, вынырнувшую из-под полога шатра. Лисица огляделась, высунув розовый язык, словно смеясь над спящими людьми, повернулась и неспешной трусцой скрылась за деревьями.