"Маленькая девочка из «Метрополя»" - читать интересную книгу автора (Петрушевская Людмила)

В сторону Манна

1. Как я уходила с работы

Уйдя с телевидения по собственному желанию осенью 1973 года (а это целая история, о ней пойдет речь), я была объявлена в своем бывшем отделе сумасшедшей. О чем я и узнала довольно скоро. Осиротелые товарищи по труду широко объявляли о моем заболевании (а отдел у нас был вот уж действительно совершенно безумный по замыслу, так называемый «Отдел перспективного планирования»: мы должны были планировать в 1973 году программы телевидения на 2000 год! т. е. предусмотреть падение социализма и СССР, далее перестройку, перестрелку, Горби и дефолт, интернет, глобализацию, а затем и проблемы миллениума! Футуристы бы мы были, если бы что-то делали, да и посадили бы нас за такие лихие предвидения всех, но отдел не производил абсолютно ничего. Никаких предсказаний тем более).

Судя по всему, сослуживиц оскорбил мой внезапный уход с работы. Когда я подала заявление, они долго на меня кричали: начальница Стеллочка и сотрудница Кариночка. Что я подвожу коллектив. Что все подумают, что у нас нечего делать.

Напрасно я говорила: «Карина, ты же теперь займешь мою ставку, это 160 рублей!» Нет, сидели вокруг моего стола и ругали горестно, злобно, искренне. А потом понесли по буфетам сообщение, что ЭТА свихнулась и потому подала заявление об уходе.

Данную новость мне сообщила сердобольная Лизавета, зав. сценарным отделом мульт-студии, которой я позвонила насчет какой-нибудь работы.

Она сказала, что Стеллочка и ее подруги везде говорят о том, что я сошла с ума и потому ни на что уже не способна. Даже прийти вовремя.

Я просто подавилась от волнения, узнав такую новость, и даже спросила, а как же вы, не побоитесь со мной иметь дело?

Она меня успокоила. И довольно скоро заказала мне сценарий мультфильма — но сделать надо было быстро, за день. Горел план.

Я тут же написала сказку «От тебя одни слезы».

От этого фильма именно такой результат и был, но не о том речь.

Я получила гонорар!

А то мы с девятилетним сыном Кирюшей жили так: он после школы бежал покупал за 37 копеек антрекот у тети Маши в кулинарии, я варила суп из этого антрекота с картофелинами, на первое был суп, на второе обозначенный антрекот с картошкой из супа, на третье чай с подсушенным хлебом. На ужин макароны, поджаренные на постном масле (пальчики оближешь) или картошка от обеда, также поджаренная. Я и черный хлеб с чесночком поджаривала. И лук пассировала на маленьком огне. Иногда мы позволяли себе селедку. Ни в одном ресторане потом я так вкусно не ела.

Есть огонь, есть вода, есть хлеб, картошка, макароны. Мясо!

Со стороны отдела перспективного планирования такое заявление о состоянии моего разума было знаком внутреннего смятения. Я как бы стала перебежчиком, переметнулась чуть ли не за границу, покинув все самое для них дорогое и тем самым выставив на посмешище отчизну — что это за родина, с которой бегут! Да хотя бы взять и СССР, как это государство охраняло свои границы изнутри! Прямо как какая-нибудь зона.

В этом случае даже необходимо было ответить на оскорбление. Ушла! Да она боль-на-я!

Однако даже самая безосновательная выдумка не может возникнуть просто так, и я нашла причину, побудившую моих коллег Стеллочку и Карину, а также человека по имени Коля произвести такую операцию с моим до того не запятнанным анамнезом.

Последние месяцы перед уходом со службы я вела на работе довольно богемное существование: опаздывала, не принимала участия во всеобщих мероприятиях (походы в буфет, в столовую и шараханье, как у них это называлось, кроссвордов). Печатала на машинке все время, так как делать было совершенно нечего.

Иногда, правда, я попадала в ногу, т. е. приезжала даже раньше всех, первая брала ключ и расписывалась в журнале. Это происходило после особенно больших взбучек со стороны Стеллочки, когда она меня вызывала к нашему начальнику, безобидному человеку, который не делал вообще ничего, только ездил по заграницам (видимо, наш отдел был крышей для него, он состоял в чекистах и якобы выяснял перспективные планы на 2000 год в иностранных державах, мало ли).

Начальник не хотел меня ругать, вел себя как сибарит, т. е. говорил со мной вежливо, чем раздражал мою Стеллочку, жаждавшую справедливости и приведшую меня на конюшню высечь (как же так, все могут вовремя ходить на работу, одна она не может!). Стеллочка была красотка в очках фасона «Летучая мышь» и ходила обычно в кружевном жабо и с засученными рукавами, что символизировало и женственность, и мужество одновременно. Начальник и к Стеллочке относился как к родной. Единственной слабостью Начальника был нервный тик, он временами вскакивал, отходил немного в сторону, склонял голову в судорожном порыве и быстро-быстро двумя ладонями трепал себя по плечам. Гонял чертей? Или это было насчет перхоти? Он каждый раз проделывал свои странные упражнения, когда Стеллочка приводила меня на заклание, и мы, объединенные как бы общим делом, то есть экзекутор Стеллочка и я, осужденная, сочувственно и терпеливо ждали.

Стеллочка добивалась одного, чтобы я стала дисциплинированной и как все, она меня хотела переделать, а я не поддавалась, приходила последняя и вообще старалась сразу занять отдельскую машинку. Я писала тогда «Уроки музыки». Кроме того, я не участвовала в их почти религиозных ритуалах: прийти вовремя и затем сразу, снявши пальто, пилить в уборную, это называлось «мальчики налево, девочки направо». Так они восклицали, идя по коридору толпой. Затем всем скопом они отправлялись в buffet, «бафет» (ударение на первом слоге), «ударить по салатам». После чего выходили наружу на прогулку (тайно, как бы через черный ход) — маршруты назывались «в сиренарий» и «к Уллубию Буйнакскому» (сиренарий — это был Останкинский парк с кустами сирени, а «Уллубий Буйнакский» — захудалый книжный магазин, в витрине которого лежала брошюра, посвященная этому герою Дагестана). Возвратившись, они шарахали кроссворд, причем все старались прийти с нерешенным и торжественно его выкладывали. Присуждалась ежедневная премия «Серебряный глаз» за особо удачный ответ. Глаз рисовался на газете. Потом шли обедать. После обеда запирали двери, снимали с телефонов трубки и спали щеками на столах. В пять плелись пить кофе с булочками. Затем день быстро склонялся к дымному закату, и наступало черное время отъезда: троллейбус, метро, автобус, а кому и электричка.

Шахматисты иногда запирались в комнате отчалившего Коли и играли до утра.

Или все вместе ехали к кому-нибудь на день рождения, что обычно заканчивалось только под утро, когда открывалось метро. Нечасто, но кого-нибудь пьяного выкидывали на лестницу, предварительно побивши, чаще всего слабенького Эрика Крылова, ленинградского блокадника с детства и сироту. Суровостью отличался крепкий муж нашей Кариночки, человек с внешностью боксера, даже кулаки у него были больше чем у обычного человека и напоминали боксерские перчатки.

Ну что же, так жили многие советские служащие! Сплетничали, обсуждали историю России, бегали в кино, влюблялись, сходились, праздновали, пировали, пили, меряли одежду, доставали пропитание, дрались, решали кроссворды, ездили «на картошку» (т. е. в подшефные колхозы ее убирать), таскались на овощебазу рыться в гнилье, кое-как работали.

Это было у них убеждение, крепко дружить всем коллективом, соблюдая все правила. У них были и культурные пристрастия. Иногда мою пишущую машинку занимали под печатание японских хокку и танка. Эти тексты, наряду с брошюрой «Сионизм на марше», составляли литературный багаж отдела. Да, еще наш невозмутимый еврейский человек Вова, которому предназначалась эта брошюра (ее упорный борец с жидомасонством Коля купил во множестве экземпляров и каждый день свеженькую с утра подкладывал на Бовин стол) — этот Вова держал на столе книжку «Собака Баскервилей» на адаптированном английском языке, всегда открытую на первой странице, где были подчеркнуты карандашом и мелко тут же переведены многие слова, в том числе и над словечком «dog» было написано сокращенно «соб-ка». Очень скоро после моего ухода Вова пошел ни много ни мало как работать учителем в английскую спецшколу.

Вова оставался невозмутимым даже тогда, когда отдел изымал из его авоськи банку томатов очищенных или маринованных огурчиков (производство Венгрии). У Вовы родня занимала посты в ресторанах Останкина, и довольно часто ему перепадал так называемый «заказ», и он простодушно приносил и располагал на столе вполне прозрачную сетку, т. е. плетеную сумку, с дефицитными продуктами. А сам смывался. Тут начинался справедливый пир.

Двое людей в нашем отделе были драматургами по образованию. У одного, моего друга Эрика Крылова, пьеса даже была поставлена в театре Всероссийского театрального общества, но спектакль был запрещен, и наутро режиссер умер от инфаркта. Это была настоящая трагедия. Эрик и сам умер молодым… Другой наш драматург не писал ничего принципиально, так как считал, что написать пьесу можно только овладевши всей суммой знаний человечества, такой был им выбран путь. А пока что он жил впроголодь, платил алименты, ходил по библиотекам, носил старенький, засаленный и тесный черный костюм (видимо, бывший свадебный) и очень не любил женщин, несправедливо подозревая в них желание родить от него ребенка и тоже, как бывшая жена, на шармака получать алименты. Он играл в шахматы только с безобидным Эриком в виде исключения. Голова у него была лысая, бровь выпуклая и низкая, умненькие светлые глаза блестели пониманием ситуации, а редкие фразы, которые он ронял, были как из будущей речи обвиняемого, т. е. обличительные.

А в дальнейшем было вот что: наш шутник и борец с сионизмом Коля, когда его назначили временно и.о. замзавотдела (Стеллочка ушла писать диплом), как-то развернулся, наладил дисциплину, и когда Стеллочка через два месяца возвратилась, он устроил огромную разборку, кричал, сравнивал перед руководством ее и свои методы и т. д. на тему о том, что он и сам прекрасно справится. Меня уже в тот момент не было с ними, а то я бы непременно воспела такую драму. Кончилось дело тем, что Коля должен был уйти по собственному желанию. Стеллочка с двумя высшими образованиями перевесила, тем более что она была красавицей.

Итак, в чем причина того, что Стеллочка объявила всему миру о моем сумасшествии?

Дело в том, что мой учитель, актер и режиссер из МХАТа, Михаил Анатольевич Горюнов, как-то весной сообщил мне, что со своим театром он принимает участие в телеспектакле про врачей. И съемки будут у нас в Останкино, во второй студии. А перерыв ожидается в два часа дня. И он хотел бы, чтобы я его навестила.

В назначенное время я спустилась во вторую студию. Съемки еще не закончились, и Ангелина Степанова, народная артистка, в белом халате и медицинской шапочке вела группу пьющих мхатовцев-врачей куда-то в сияющие пределы вон из декорации, после чего начался большой бенц: Ангелина Осиповна обнаружила, что у нее уперли сумку, и громко скрежетала по этому поводу. Все бегали, а Михаил Анатольевич вышел ко мне в своем зеленоватом халате и сказал:

— Смотрите нас через месяц. Моя спина седьмая слева. Ну-с, где вы работаете?

Я повела его на девятый этаж.

Кариночка была на месте и, как всегда после обеда, ковыряла спичкой в своих невероятно больших зубах. Полспички уходило у нее в дупло!

Карина отличалась бытовым антисемитизмом и про каждого посетителя с уверенностью говорила «еврей» (или «еврейка»). Это ее как-то, видимо, успокаивало и возвышало в собственных глазах.

Она была немногословна, и когда ей удивленно говорили: «Карина, как ты хорошо выглядишь!» — она отвечала двояко: «Да я голову помыла!» или «Надо пить сперму!» Иногда она вспоминала, видимо, прошлое и весело произносила: «Да… Не одна я во поле кувыркалася».

И вот М.А. в своем зеленом врачебном халате, не выходя из образа медика, серьезный и достойный, возник вслед за мной на пороге нашей комнаты, обвел трезвым взором пьяницы все помещение, наши четыре стола, тут же спросил меня: «А где ваш стол» и «Могу ли я воспользоваться телефоном», сел и торжественно произвел телефонный звонок. Он всегда, завидя телефонный аппарат, звонил в одно и то же место, а именно своей жене, и говорил одну и ту же фразу: «Ируля? Я скоро буду». После чего Михал Анатолич сообщил, что у него работы еще часа на два.

Затем, все еще в образе солидного доктора, он покинул отдел, сопровождаемый мною.

Когда я вернулась, Кариночка веско сказала (видимо, не в первый раз):

— Еврей.

— Ага, — ответила я. — Сын народного артиста Анатолия Горюнова и народной артистки, ученицы Станиславского Веры Бендиной, а также племянник народных артистов Москвина и Тарханова.

Отдел помолчал.

— А тогда какой он врач? — помолчав, спросила наша Карина (видимо, ни одна фамилия ей ничего не говорила).

— Какой, психиатр, конечно, — ответила я. — Кто еще к вам придет-то.

Вот этот эпизод, видимо, и послужил основой для того диагноза, который был мне поставлен отделом перспективного планирования в лице Кариночки и Стеллочки по кличке Жабо.

Итак, я отчаянно ушла с работы.

Как в окошко кинулась.

Основание было, и довольно веское — я бездельничаю на работе, а мой сынок девяти лет в полном одиночестве, с ключом на шее, после драк на всех переменах, голодный, пыльный и взъерошенный бредет из школы, и дома ничего не ест, ждет мамашу, которая приезжает уже в восьмом часу вечера.

И я подала заявление об уходе. Я осталась дома, сидела с ребенком, встречала его из школы. Он был сытый, чистенький и радостный. Но есть стало нечего.

Но потом Нина Виноградова, жена Игоря Виноградова, литературоведа и нашего преподавателя по эстетике, пристроила меня на работу в один интересный полувоенный журнал, назовем его «Щит Родины».