Роман Гари Старая история

Тони Андерсон ждал почти пятьдесят лет пока Цинтия вернется к месту его гибели.

Мои средства позволяют мне ждать бесконечно долго. Каждый день, каждый прилив я сажусь в лодку и плыву к выходу из бухты.

Время идет, сезон сменяет сезон, и я надеюсь, что море тоже меняется.

Ла-Пас расположен в двенадцати тысячах футов над уровнем моря; чуть выше и уже нечем дышать. Тут ламы, индейцы, засушливые плато, вечные снега, города-призраки, орлы, а внизу, в тропических долинах, бродячие золотоискатели и гигантские бабочки, порхающие над цветами.

Шоненбаум мечтал о Ла-Пасе, столице Боливии, почти каждую ночь в течение двух лет, которые он провел в концлагере Торенберг, в Германии. И когда американские войска открыли наконец ворота, как ему казалось, в другой мир, он начал бороться за получение боливийской визы с упорством, на которое способен лишь настоящий мечтатель.

Шоненбаум был портным из польского города Лодзи, наследником династии портных, которую прославили пять поколений еврейских мастеров. Он поселился в Ла-Пасе и после нескольких лет упорного труда смог встать на ноги, открыв скромную мастерскую с громким названием: «Шоненбаум, парижский портной». Заказы потекли рекой, и вскоре он был вынужден искать себе помощника. Это было нелегким делом, потому что искусство обращения с иглой — экзотическое ремесло для индейцев Анд. Шоненбаум проводил много времени, пытаясь обучить подмастерьев, однако нельзя сказать, чтобы их сотрудничество было плодотворным. После нескольких попыток он сдался, оставшись в одиночестве среди гор заказов и материала. Его проблемы решила одна неожиданная встреча, словно ниспосланная судьбой, которая благоволила к нему с тех пор, как из трехсот тысяч польских евреев он оказался одним из немногих уцелевших.

Мастерская Шоненбаума располагалась на холме, откуда был виден весь город, и караваны лам с рассвета до ночи проходили под ее окнами. Стремясь придать столице современный вид, правительственные чиновники издали указ, запрещавший этим животным появляться на городских улицах, но так как ламы представляют собой единственное средство передвижения по горным дорогам, то вереницы их, покидающие с первыми лучами солнца городские окраины с грузом корзин и тюков, по-видимому, надолго останутся обычным явлением для этой южноамериканской страны.

Каждое утро по пути в магазин Шоненбаум встречал эти караваны. Он любил лам, даже не понимая почему Может быть, просто из-за того, что их не было в Германии Двадцать или тридцать животных, несущих поклажу, зачастую превышающую собственный вес, обычно сопровождали два или три индейца.

В одну из таких встреч Шоненбаум остановился и протянул руку, чтобы погладить проходившее мимо животное. Он никогда не ласкал собак или кошек, которых было полно в Германии; никогда не слушал пения птиц — по одной и той же причине: без всякого сомнения, пребывание в концлагере наложило отпечаток на его отношение ко всему немецкому или связанному с Германией.

Оборванный погонщик с посохом в руке проковылял следом за караваном. Его желтоватое, изможденное лицо показалось знакомым Шоненбауму; что-то давно забытое, близкое и в то же время кошмарное, всплыло в памяти. Странное волнение охватило его при виде индейца. Этот беззубый рот; добрые карие глаза, открытые в мир, словно две незаживающие раны; длинный унылый нос; выражение постоянного упрека — полувопрос-полуобвинение — на лице человека, шагавшего рядом с ламой, буквально нахлынули на портного, когда он уже собирался повернуться спиной к каравану.

— Глюкман! — окликнул он незнакомого индейца. — Что ты здесь делаешь?

Не отдавая себе отчета, Шоненбаум произнес эти слова на родном идише. Человек, к которому он обратился, отпрянул как ужаленный и бросился бежать прочь от дороги, преследуемый Шоненбаумом. Ламы с высокомерным, выражением, застывшим на высоко поднятых мордах, продолжали свой путь.

На повороте Шоненбаум поймал человека, схватил за плечи и заставил остановиться. Это действительно был Глюкман. Убеждало не столько внешнее сходство, сколько выражение немого страдания, застывшее на лице.

— Глюкман! Это ты! — закричал Шоненбаум, все еще на идише.

Глюкман затряс головой.

— Это не я! — прохрипел он на том же языке. — Меня зовут Педро, индеец Педро. Я не знаю вас, сеньор!

— А где же ты выучился говорить на идише? — поинтересовался Шоненбаум. — В школе для бедных в Ла-Пасе?

У Глюкмана отвисла челюсть. Он дико взглянул на уходящих лам, как бы ища у них поддержки.

Шоненбаум отпустил его.

— Чего ты испугался, идиот? — спросил он. — Мы вместе сидели в концлагере. Кого ты пытаешься обмануть?

— Меня зовут Педро, — на идише пробормотал Глюкман. — Мы не знакомы.

— Рехнулся, — сказал Шоненбаум с жалостью. — Итак, теперь тебя зовут Педро. А это что?

Он схватил руку Глюкмана, на пальцах которой не было ни одного ногтя.

— Это индейцы вырвали тебе ногти?! Глюкман попытался вырвать руку; съежившись, медленно попятился.

— Вы не вернете меня туда? — пробормотал он, задыхаясь.

— Вернуть? Куда? — переспросил Шоненбаум. — Куда я должен тебя вернуть?

Внезапная судорога сотрясла тело Глюкмана; несчастный задыхался от страха, на лбу выступили крупные капли пота.

— Все кончилось, — словно глухому, прокричал ему Шоненбаум. — Все кончилось пятнадцать лет назад! Гитлер мертв и лежит в могиле!

Кадык на длинной, худой шее Глюкмана спазматически задвигался, губы растянула хитрая улыбка:

— Они всегда говорили это, но я не верю их обещаниям!

Шоненбаум глубоко вздохнул. Высота в двенадцать тысяч футов затрудняла дыхание, однако это была не единственная причина.

— Глюкман, — торжественно проговорил он. — Ты всегда был идиотом, но это уж слишком. Очнись! Все кончилось, нет больше Гитлера, нет СС и газовых камер; все в прошлом. У нас теперь есть собственная страна, Израиль, с армией, судом и своим правительством! Не надо больше прятаться! Идем!

— Ха-ха-ха, — мрачно отозвался Глюкман. — Этот номер у них не пройдет.

— Какой номер? — удивился Шоненбаум.

— Израиль, — заявил Глюкман, — такой страны не существует!

— Что ты несешь? Она существует! — возмутился Шоненбаум и даже топнул ногой. — Существует! Ты не читаешь газет?

— Ха, — Глюкман неопределенно хмыкнул.

— Даже здесь, в Ла-Пасе, есть израильский консул. Ты можешь получить визу и поехать туда.

— Со мной этот номер не пройдет. Еще одна немецкая штучка, — решительно отрезал Глюкман.

У Шоненбаума мурашки побежали по коже от уверенности, прозвучавшей в его голосе.

«Что, если это правда? — мелькнула неожиданная мысль. — Немцы вполне способны на такую подлость. Всем собраться в определенном месте с документами, подтверждающими еврейское происхождение. Все собираются, садятся на корабль, плывут в Израиль — и что же? Снова оказываются в лагере смерти… Бр-р… Такое возможно. Глюкман прав! Израиля быть не может. Это провокация. Боже мой, — подумал он, — неужели я тоже схожу с ума?»

Вытерев платком выступивший на лбу пот, он попытался улыбнуться. Словно издалека до него доносилось похожее на баранье блеяние бормотание Глюкмана:

— Израиль — это ловушка, чтобы собрать вместе всех, кто сбежал, и уничтожить. Немцы не дураки, они знают, как делаются такие вещи! Хотят собрать нас всех вместе, как в прошлый раз, и сбросить атомную бомбу. Я их знаю.

— У нас есть собственное еврейское государство, — терпеливо, словно ребенку, попытался втолковать собеседнику Шоненбаум. — Имя президента Бен-Гурион. У нас есть армия, мы представлены в Организации Объединенных Наций. Все прошло.

— Нет, — убежденно затряс головой Глюкман. — Я на своей шкуре изучил их уловки.

Шоненбаум обнял друга за плечи.

— Идем, — сказал он, — ты останешься со мной. Мы сходим к доктору…

Два дня ушло на то, чтобы из бессвязных воспоминаний жертвы составить некоторое представление о перенесенных им страданиях. После освобождения, которое, по мнению Глюкмана, было результатом временных разногласий между антисемитами, он укрылся в предгорьях Анд, искренне убежденный, что скоро все придет «в норму» и только индейский погонщик сможет избежать пристального внимания гестапо.

Шоненбаум не оставлял попыток объяснить другу, что больше нет никакого гестапо; что Гиммлер, Штрайхер, Розенберг принадлежат далекой истории, тогда как Германия превратилась в демократическую республику, но Глюкман только пожимал плечами и хитро улыбался: старая лисица не попадается в капкан дважды. Когда же Шоненбаум, исчерпав все доводы, показал ему фотографии израильских школ и армейских подразделений — счастливых молодых людей со спокойными лицами, — Глюкман гнусавым голосом начал читать заупокойную молитву по евреям, которых вражеское коварство собрало вместе, чтобы стереть с лица земли, как в дни варшавского гетто.

То, что Глюкман был туповат, не составляло для Шоненбаума особой тайны. Рассудок несчастного оказался менее вынослив, чем его тело. В концентрационном лагере его любил истязать помощник коменданта Айхмана, эсэсовский штурмфюрер Шульц. Мало кто верил, что Глюкман вырвется живым из рук этого звероподобного наци.

Как и Шоненбаум, до войны Глюкман работал портным. И хотя его пальцы утратили былую сноровку, он довольно быстро освоился с иглой, и мастерская «Парижский портной» начала наконец справляться с заказами, которые продолжали течь рекой.

Глюкман работал в темном углу, плотная сатиновая занавеска скрывала его от посторонних глаз. На улицу он отваживался выходить лишь поздно вечером, когда затворялись двери в домах, стихали шаги случайных прохожих. Постоянно думая о чем-то своем, он изредка непонятно улыбался; его глаза таинственно поблескивали, словно излучая сияние некоего недоступного знания, приносящего несчастье его обладателю.

Дважды он пытался бежать; первый раз это случилось в шестнадцатую годовщину падения рейха. Боливийская полиция вскоре вернула беглеца. Во второй раз отлучка была продолжительнее. По возвращении Глюкман напился, бродил по улице и кричал, что с гор сойдет великий вождь и устроит всем кровавую баню.

Прошло полгода, и Глюкман заметно остепенился: перестал прятаться за занавеской, охотно отвечал на вопросы заказчиков и даже изредка выходил прогуляться в город. Однажды утром, войдя в мастерскую, Шоненбаум услышал невероятное: Глюкман напевал, энергично работая иглой.

После трудового дня Глюкман оставался в мастерской, ложился в клетушке-подсобке на вытертый тюфяк и пытался заснуть. Приступы бессонницы перемежались с кошмарами; прошлое упрямо не желало выпускать из когтей свою жертву, и наутро подмастерье имел довольно изможденный вид.

Однажды, вернувшись в мастерскую за забытым второпях ключом, Шоненбаум с удивлением обнаружил, как его друг складывает в плетеную корзинку съестные припасы. Забрав ключ, портной вышел, однако вместо того, чтобы идти домой, подождал поблизости, наблюдая, как его подмастерье, крадучись, выходит из дверей и с корзинкой под мышкой растворяется во мраке. На следующий день Глюкман имел довольный вид, словно только что заключил отличную сделку.

Странные отлучки продолжались каждый вечер в течение двух недель. Портного распирало любопытство, однако, зная скрытную натуру друга, он не решался спросить о таинственном получателе корзинок с провизией. В один из вечеров после работы Шоненбаум снова терпеливо подождал на улице; ближе к восьми часам в окне мастерской погас огонек свечки и из дверей бесшумно выскользнул подмастерье со своей неизменной корзинкой под мышкой. Шоненбаум осторожно последовал за ним; Глюкман шел торопливо, держась стен, иногда оборачиваясь, словно пытаясь уйти от возможных преследователей. Все эти предосторожности только усиливали любопытство портного, перебегавшего от дома к дому, замиравшего возле стен, когда шаги впереди стихали. Безлунная ночь благоприятствовала ему. Несколько раз он терял из виду своего друга, однако нагонял и, несмотря на одышку и слабое сердце, все-таки следовал за ним. На улице Революции Глюкман свернул в одну из подворотен. Выждав несколько минут, портной прокрался следом.

Он оказался в одном из караван-сараев рынка Эстасьон, откуда нагруженные товарами ламы каждое утро отправлялись в горы. Индейцы вповалку спали на ворохах соломы, в навозной вони; длинные шеи лам высовывались среди тюков с товарами. Арка в противоположном конце двора вела в большую темную аллею. Глюкмана нигде не было видно, однако в подвальном окошке одного из домов слабо мерцал свет керосиновой лампы. Подобравшись ближе, Шоненбаум опустился на корточки и заглянул вовнутрь. Возле грубо сколоченного стола, в полутемной комнате стоял Глюкман и выкладывал из корзинки принесенную еду. На столе по очереди появлялись колбаса, пиво, каравай хлеба. Сидевший спиной к Шоненбауму человек отдал короткое приказание, и из корзинки появилась пачка сигарет.

С заискивающей улыбкой Глюкман отступил от света. Выражение его лица было ужасно: так мог улыбаться только безумец. В этот момент человек, сидевший спиной к окну, повернул голову, и Шоненбаум почувствовал, как на голове у него приподнимаются волосы. Перед ним сидел штурмфюрер Шульц из лагеря Торенберг.

Какую-то долю секунды портной цеплялся за мысль, что это, возможно, галлюцинация. Однако ошибиться было невозможно. На него смотрело лицо чудовища.

После войны Шульц исчез. Кто-то говорил, что он умер, кто-то — что он скрывается где-то в Южной Америке. Теперь он видел его собственными глазами — тяжелая, надменно выпяченная челюсть, коротко подстриженные волосы, прежняя хищная улыбка. Однако самым страшным был вид Глюкмана, застывшего рядом, угодливо склонившегося перед человеком, который ради садистского наслаждения оставил беднягу без ногтей. Не безумие ли видеть это? Почему он каждую ночь приходит сюда кормить своего палача, вместо того чтобы убить его? Выдать, наконец, полиции?

Недоумение Шоненбаума возрастало. Увиденное не укладывалось в его сознании. Он попытался закричать, позвать на помощь, но все, что смог сделать, — беззвучно открыть рот и молча наблюдать за происходящим в подвале. Услужливо изогнувшись, Глюкман наполнял пивом стакан своего мучителя. Абсурдность этой сцены ошеломила Шоненбаума; он стоял и смотрел, не в силах пошевелиться, не воспринимая происходящего. Из прострации его вывел короткий оклик за спиной. Рядом стоял Глюкман.

Мгновение оба молча смотрели друг на друга: один — беспомощно, другой — с хитрой, почти жестокой ухмылкой, с сияющими безумным блеском глазами. Шоненбаум заговорил, едва узнавая собственный голос:

— Ведь он же пытал тебя! Каждый день, почти два года! А ты приносишь ему еду, унижаешься, вместо того чтобы вызвать полицию и покончить с ним навсегда!

Хитрая улыбка на лице Глюкмана стала торжествующей. Словно из мрака прошлого долетели слова, от которых на голове Шоненбаума зашевелились волосы и заколотилось сердце:

— Он обещал обращаться со мной лучше… в следующий раз…