"Аберистуит, любовь моя" - читать интересную книгу автора (Прайс Малколм Malcolm Pryce)

Глава 5

На следующее утро, когда я вернулся со своей ранней прогулки, у меня в кабинете на большой ивовой корзине для пикника сидела Мивануи. Корзина громко скрипнула, когда Мивануи вскочила.

– Привет! Дверь была открыта, и я… – Я отмахнулся от ее объяснений. Мы оба не сводили глаз с корзины. – Денек такой славный выдался, вот я и подумала: может, съездим в Инислас. Ты, надеюсь, не против? И потом – мне хочется извиниться.

– За что?

Она вынула из волос ленту, и локоны рассыпались по плечам.

– За вчерашний вечер, за наше маленькое недоразумение. Я бы не хотела, чтоб ты думал, будто мне нужны твои деньги.

– Не переживай. Я был пьян.

– И я решила тебя угостить.

Я просиял. Ух ты! Шампанское, земляника, цыпленок… не стоило так тратиться.

– Все в порядке, расход не велик.

– Конечно-конечно, у нас в городке шампанское стоит гроши.

– Да нет, правда, это ничего.

Я поглядел на нее по-учительски строго:

– Прекрати выдумывать.

Мивануи неловко посмотрела на меня:

– Честно, это ничего не стоило.

Прошла секунда-другая, прежде чем до меня дошло.

– Ты ведь это не украла?

– Нет, конечно! Я… получила это… по книжке.

– По книжке? – Она заломила руки. – По книжке? – повторил я.

– Да… в общем, по твоей, – сказала она задиристо. – Где?

– В «Гастрономе».

– У меня там нет счета.

Переплетя пальцы, она вытянула руки перед собой и застенчиво улыбнулась.

– Ну, теперь есть, наверное.

Мы запихали корзину под заднее сиденье моего «волзли-хорнета»,[20] проехали через весь город и вверх по склону Пенглайс-хилла. Наверно, мне стоило злиться, но я чувствовал себя как школьник на экскурсии. Не было нужды вызнавать, как она ухитрилась заставить парня из «Гастронома» отпустить на тридцать фунтов провизии в кредит человеку, который в жизни не заглядывал к ним в магазин. Сцена так и стояла у меня перед глазами: мистер Гриффите в остолбенении и одурении взирает на ангела, явившегося перед его прилавком; его очки в роговой оправе запотевают, багровеет колбасно-розовая физиономия в черной колючей проволоке кустистых бакенбард. Я просто видел, как он шугает продавца и поправляет галстук, принимая командование на себя. Он, поди, и глядеть-то на нее не решался, опасаясь, что заглядится куда не положено. А она, вероятно, сказала ему, что он импозантный, а он, вероятно, на миг утратил контроль над своим мочевым пузырем. Я так и представлял дрожь в его руках, когда он складывает продукты в корзину, а потом – неуловимую паузу, когда она просит отпустить шампанское, а потом руки его начинают ходить ходуном. Его счастье, что она не попросила купчую на магазин.

Перевалив Пенглайс-хилл, мы свернули влево, на старую Бортскую дорогу. Солнце припекало, окна в машине были открыты настежь и Мивануи пела попутные песни. Мы словно неслись под парусами по травяному океану, взлетая на волнах пригорков и ложбин. Склоны холмов были уставлены коровами, как шахматные доски фигурами. Пейзаж вздымался и опадал в гипнотическом ритме, и, казалось, не будет этому конца. Но вот машина с неизбывно ошеломляющей внезапностью въехала на гребень последнего холма, и мы оказались на крыше мира, и перед глазами у нас была только синяя даль: линялая синева знойного неба и темные индиговые воды холодного моря, бегущие со стороны Залива. Мы свернули на проезду полевых ворот и высадились. Склон резко уходил вниз к Борту, а ветер свирепел, кидаясь на автомобиль, и с треском развевал полы моей рубашки. Под нами на добрых десять миль раскинулась долина устья Довей, посреди которой протянулась нестройная вереница домов. Это и был городок Борт. Летом – пестреющий надувными плавательными кругами, ведерками и совочками; зимой – населенный лишь пылью да скрипом ставен. На северной оконечности, теряясь в дымке и пустыне дюн, находился Инислас, цель нашего пикника; а за ним, по другую сторону устья, просматривались точки домов Абердовей. Отсюда они выглядели до боли близкими, но из-за мощных приливов в устье, казалось, что Абердовей – где-то в чужой стране.

Мивануи ввинтилась между моей рукой и моим телом, чтобы укрыться от ветра, и показала в сторону дюн Инисласа:

– Там живет мама Эванса-Башмака. Я подумала – может, заедем поздороваться?

Я взглянул на нее с легким ощущением, что мной тонко проманипулировали.

– В смысле, если ты не против.

Мы припарковались, доехав до середины главной улицы, и взобрались на высокую стену волнолома, аккуратно отделявшую городок от пляжа и лишавшую придорожные пансионы всяких видов на морскую перспективу. На пляже лагерем трехсторонних тентов из шезлонговой ткани расположились английские отпускники, но золотые пески столь привольно раскинулись вдаль и вширь, что наслаждаться иллюзией одиночества было нетрудно. Этот пляж просто создан для ведерок и совочков и для того, чтобы сынки закапывали папочек.

Участок земли между Бортом и Инисласом занимало поле для гольфа, и мы кротко прогуливались между буераками поля и гладью океана. Ярдов за пятьдесят впереди пробиралась по колено в траве одинокая фигура. Драная шинель и отрешенный вид выказывали в нем одного из ветеранов Патагонской войны 1961 года. Мы остановились и стали следить за его медленным лунатическим перемещением. Патагония – валлийский Вьетнам. Даже четверть века спустя шрамы на коллективном сердце еще не затянулись. Неприветливая полоса земли на краешке Южной Америки, мир опаляющей красоты и обжигающей стужи; трудно отыскать его в атласе, и тем лишь он известен, что в XIX веке туда отправились переселенцы из Уэльса. Начало повести было злополучным, конец – трагическим: семьдесят лет спустя против них восстали индейцы, то была война за независимость, ожесточившая целое поколение и оставившая в наследство ветеранов-«патагонцев» – воинов призрачной армии, которые скитались по закоулкам Западного Уэльса. Каждый нес в своем сердце повесть о военной авантюре – повесть, которую никто не хотел слушать.

Он искал потерянные мячи для гольфа, продав которые мог заработать себе на ужин. Вдруг раздался крик, треск – и старый солдат, крутнувшись на месте, повалился наземь, скошенный мячиком. Мы побежали к нему, а со стороны лунок, куда как неспешно, двинулись виновники происшествия.

Когда мы подошли, ветеран сидел, потирая голову.

– Вы в порядке? – проговорила Мивануи, кладя руку ему на плечо.

– Конечно-конечно, – отвечал солдат отстраненно. – Не впервой в меня попадает шальной шар для гольфа.

Он говорил, а мы глядели, как приближаются игроки. Их было пятеро, но мы видели только четверых, ибо пятый пребывал внутри портшеза, венец Друидов на лобовой части которого показывал, что его владелец – Лавспун. Первым, кувыркаясь как цирковой акробат, к нам подкатился Пикель. За ним подошел Валентин в свободных брюках из шотландки, трехцветных башмаках и вязаном жилете в ромбик поверх рубашки в цветочек. Он тянул за собой скрипучую тележку с клюшками. В хвосте группы, у портшеза плелся школьный учитель физкультуры, Ирод Дженкинс.

– Я думаю, он может быть контужен, – сказал я, поднимая голову.

– Идиот вонютфий! – выругался Валентин. – Я его фейтфяф так контуву. Фкавыте ему, фтобы он хватал ваднитфу в горфть и уматывал – он мефает играть.

– Ему нужно немного отдохнуть.

– Пуфть отдыхает где подальфе.

– Вы должны перед ним извиниться, – заговорила Мивануи. – Вы его чуть не убили.

– Заткнись, шлюшка! – сказал Пикель.

– А ты меня попробуй заткни, параша коротконогая!

– О'кей! О'кей! – закричал я, пытаясь перехватить контроль над ситуацией. – Этот человек ранен…

– Так не надо было кидаться под мячики, не так ли?

– А… – так он, оказывается, кинулся!

– Равумеетфя, кинулфя, вы фто, не видели? Он подфтавилфя, фтобы полутфить фтраховку или фто-нибудь в этом роде.

– Он разве похож на человека, у которого есть страховка?

– Не фмотрите, фто он такой, внаю я этих пройдох…

Раздался резкий щелчок, и мы все посмотрели на портшез. Между занавесей показалась рука – ни дать ни взять длань монарха из рода Бурбонов. Рука нетерпеливо махнула – Валентин бегом бросился к портшезу и просунул голову за занавески. Воцарилась гнетущая тишина; изредка ее нарушал только ИродДженкинс – он похрустывал пальцами. Я поймал себя на том, что не в силах отвести от него взгляд. Даже спустя двадцать лет вид человека, пославшего Марти в гибельный кросс, повергал мою душу в дрожь ужаса.

Валентин вернулся и заговорил со мной:

– Мифтер Лавфпун выравает вам фвои комплименты и профит напомнить, фто крайний фрок нафего уговора ифтекает сегодня на вакате. Он говорит, фто фолнтфе ваходит в 21.17. – Затем, повернувшись к остальным: – О'кей, пропуфтим этот удар и продолвим.

И они пофланировали прочь.

– У-ух! У меня от них просто мурашки по коже, – поежилась Мивануи. Солдат сел и скрестил руки на коленях. Шинель его была изорвана и грязна, а длинные волосы колтунами торчали из-под знаменитого зеленого берета.

– Спасибо за помощь. Меня звать Кадуаладр.[21]

– Луи и Мивануи.

Он кивнул:

– Певицу-то я узнал. Афиши видел.

Мивануи улыбнулась:

– Вы теперь нормально себя чувствуете?

– А то как же. Тюкнуло-то легонько.

– По мне, так довольно громко тюкнуло, – засмеялся я.

– Нет-нет. Пустяки. Это же ведь я от голода. Слабость меня с ног сбила, а не мячик этот. – Здесь возникла минутная растерянность; наконец мы догадались, что старый солдат не отрывает тоскливых глаз от нашей снеди.

– Ах да! – Я залез в корзину, отломил цыплячью ножку и протянул ему.

– Что вы! Что вы! – запротестовал воин. – У меня и в мыслях не было покушаться на ваш пикник.

– Да ничего страшного, – сказала Мивануи. – Честное слово!

– Да, угощайтесь, пожалуйста.

– Ни в коем случае, – не унимался он. – И слышать об этом не желаю, хотя, если вам без разницы, я бы не отказался попробовать курочку, чтобы вспомнить, каково это на вкус. Давненько не случалось, знаете ли.

Мы с Мивануи переглянулись.

– Ну что ж, по мне, так и здесь неплохо.

Мы перетащили корзину с поля на верхушку одной из дюн. Потом нашли песчаный пятачок с внушительным видом на океан и принялись за пикник. Кадуаладр ел жадно, наплевав на примету, будто так он приманит волка – его хищник уже отощал настолько, что подох бы и от удара хворостинкой. Цыпленок и хлеб, шампанское, мороженое и вишневый пирог исчезли, как не бывало.

– Этот учитель валлийского, – сказала Мивануи. – Воображает, что он прямо такой-разэтакий.

Я засмеялся:

– Потому что он такой и есть. Великий Маг Совета Друидов, директор школы, лауреат поэтических премий, ученый… да к тому же – герой войны, насколько я слышал.

Кадуаладр сплюнул куриный хрящик:

– Герой войны, держи карман!

Мы оба уставились на него.

– Я воевал с ним бок о бок в шестьдесят первом. Помнится, тогда он в портшезах не разъезжал. Был, как все мы, напуганным тощим пацаном, и ему хотелось домой, к мамочке.

– Наверное, это было ужасно, – проговорила Мивануи.

Старый солдат кивнул:

Мне в ту пору было семнадцать, и дальше Суонси я никуда не ездил, да и туда – только Рождественского Деда поглядеть. Сильней всего мне запомнился холод. И еда – эта школьная столовская картошка. – Он горько рассмеялся. – Детишки в школах из солидарности отказывались от обедов в нашу пользу. Пока мы им не написали, чтобы они так больше не делали. – Он хохотнул и, достав обрывок газеты и табак, принялся сворачивать самокрутку.

– Лавспун получил Крест Асафа, так ведь? – бодро спросила Мивануи.

Солдат кивнул:

– За то, что всю войну просиживал штаны в самолете.

– Он его получил за рейд на Рио-Кайриог. – Тень боли промелькнула по лицу солдата при этих словах, и Мивануи торопливо добавила: – Мы… мы… это в школе проходили.

Кадуаладр горько рассмеялся:

– Готов спорить, мою версию вы не проходили. – Он смолк, словно готовясь припомнить горькие события тех давних времен, однако раздумал. Покачал головой и проговорил отстраненно-печально: – Да уж, готов спорить, это вы не проходили.

Больше он ничего не сказал и весь ушел в «козью ножку». Легкий шорох скручиваемой бумаги слился с дыханием ветра в песчаном тростнике. Мы не сводили глаз со старого солдата, и Мивануи беспомощно глянула на меня – она корила себя за то, что упомянула битву, о которой никто не хотел говорить. Рио-Кайриог, река, неспешно петляющая у подножия гор Сьерра-Махинллет. Самая прославленная и самая бесславная битва того конфликта. Было объявлено о великой победе, медали раздавали направо и налево, как леденцы. Но ни один из тех, кто вернулся домой, не хотел об этом говорить.

Я принялся собирать остатки пикника, и Кадуаладр встал:

– Благодарю за угощение. Было очень мило.

– Куда вы идете? – спросил я. – Может, вас подбросить по пути?

– Вряд ли получится. Разве что вы едете в никуда.

– Вы скажите, куда вам, и мы довезем.

– Да нет, я правда иду в никуда. И если не окажусь там раньше времени – уже хорошо.

Мивануи взглянула на меня – я пожал плечами.

– Ну ладно, как-нибудь свидимся.

Он кивнул и поплелся прочь. Мы глядели, как он спускается по камням на песок, к прибою.

Затем он повернул к Борту и зашагал по кромке моря. Он не оглянулся.

Полтора часа спустя мы сидели на веранде ветхого деревянного бунгало Эванса-Башмака и пили чай. Сад, глядевший на устье реки, был заполнен антиками: там ржавели детские качели, лежала перевернутая лодка с погнившей обшивкой, из заболоченного пруда торчала старая коляска, кругом среди метелок травы валялись автопокрышки. Канава, заполненная сланцево-серой водой, да натянутая меж двух бетонных столбов обычная проволока служили изгородью. Вдали за неустанно струящимися водами виднелся Абердовей – Шангри-ла[22] мятущихся душ Аберистуита.

Учитывая темперамент порожденного ею сына, Мамаша Эванс оказалась на удивление ласковой и рассудительной женщиной: мягкий взгляд серых глаз, сияющие белые волосы узлом на затылке и лицо, изможденное мириадами забот матери-одиночки, произведшей на свет сына-бунтаря. Она печально покачала головой:

– Нет, в этот раз все по-другому. Пропадал он и прежде, но в этот раз все по-другому, я чувствую.

– Не теряйте надежды, голубушка, – сказала Мивануи.

– Ты меня не надуешь. У матери сердце вещее. Я все поняла, как только полиция заявилась. Знаете почему? Они были вежливые. Первый раз за пятьдесят лет они со мной были вежливые. Называли меня «мадам». Я тут же поняла, что с мальчиком что-то нехорошее.

Мивануи взяла чайник и освежила чай в наших чашках.

– Все равно это ничего не доказывает.

– Они с собой специальную собаку привели. Хотели к нему в комнату запустить. «Зачем это? – говорю я им. – Кота напугаете». Они сказали, что собака эта у них какая-то нюховая, что ли. Очень у нее обоняние тонкое. «Ну уж тогда ее к моему сыну в комнату точно не надо пускать, – говорю. – Такая уж там вонища!» Ну, они меня, конечно, не послушались. Я бы их и не впустила, да у них был ордер, что поделаешь. Еще новинка – все бумаги потрудились оформить. В общем, загнали пса, а его и стошнило. И снова туда он ни в какую – сидел в саду да выл. В общем, сами пошли. Видели бы вы их, когда они оттуда вышли. Зеленые, что твои марсиане.

Она позволила себе легкий смешок и отхлебнула еще чаю. Затем со щелчком открыла свою сумочку и достала фиолетовый лоскуток.

– Они это нашли у него под кроватью. Сложили в полиэтиленовый пакет и выдали мне за это расписку. «Предположительно попонка для чайника», – там сказано. «Ничем таким он не занимался», – говорю. «А это пусть судья решает». Сказали да и ушли.

Я взял тряпицу и осмотрел ее. То был простой обрывок шерсти размером с почтовую марку.

– Вам, полагаю, известно, что у вашего сына имелось несколько врагов?

Она хмыкнула:

– Миллионы, ядрена вошь. Если бы Мивануи нас не навещала время от времени, не видали бы мы, я думаю, лица человеческого. Нашу семью в народе не любят…

– Ну что вы такое говорите? – вставила Мивануи.

– Ха! Ты меня не надуешь, не трать время. Знаю я, что люди говорят.

– А что люди говорят? – спросил я.

– Сами отлично знаете. Не надо мной насмехаться. Говорят, я ведьма.

Мивануи ахнула и прикрыла рот ладошкой. Это никого не обмануло. Что мамаша Эванса-Башмака – ведьма, знали все.

– И правду говорят? – пошутил я.

Мамаша Эванс скроила гримаску, как бы отметая всякое подозрение в серьезности ею сказанного:

– Ну, вы же знаете, если у девушки неприятности, а она не хочет, чтобы ее родители прознали – ко мне всегда можно прийти, за советом да за травками. Ну, понимаете, да? Но разве я после этого ведьма?

Мивануи была на ее стороне:

– Конечно, нет.

– Добро бы я вязальной спицей пользовалась. А я ведь травки запариваю – какой тут вред?

– Та же самая ароматерапия, – подтвердила Мивануи.

– Ну и потом еще руны. Перевожу время от времени, знаете ли. Ничего запредельного, конечно.

Мивануи обернулась ко мне:

– Миссис Эванс – лучшая переводчица рун на много миль в округе.

Она кивнула на выступ дымохода – над каминной полкой украшением висели какие-то рунические письмена в рамке.

При виде их мысли мои повлеклись в те далекие пятницы, когда в третьем классе у нас был сдвоенный урок руносложения, отчего время до четырех часов казалось пожизненным заключением.

– Она раньше и для графства переводила, – добавила Мивануи.

Я улыбнулся миссис Эванс, однако та отмахнулась от комплимента:

– Или когда вот у человека бессонница… – Она дотошно разоблачала все наветы. – Я ведь знаю кое-какие травы, что и тут помогают.

– И они за это называют вас ведьмой? – язвительно воскликнула Мивануи.

– И зелья приворотные, само собой, и утром по субботам – в ведовской кооператив. Но ведь только за-ра-ди благотворительности.

Мивануи снова съязвила:

– То же самое, что в конфетной лавке работать. Миссис Абергинолуэн по средам тоже на благотворительность работает.

Мамаша Эванс презрительно сплюнула:

– Миссис Абергинолуэн! Да она мандрагору от болиголова не отличит!

– Так и так, – примирительно проговорила Мивануи. – Не давайте им себя ведьмой называть. Я бы на вашем месте на них порчу навела.

– Так и навожу! Вы бы видели, какой сыпью покрываются. Сплошь в типунах – что твой пудинг с изюмом. Мне всего-то и нужно, что клочок одежды или вещица, которой касались. Менструальная жидкость и обрезки ногтей, конечно, лучше всего. А то еще бывает, Джулиан мне полевку принесет, так я…

Из глубины дома вылетел кот, вскочил на форточку и замяукал.

– Нет, это я не тебе. Я просто разговариваю с Мивануи. – Джулиан опять мяукнул. – Нет, не звала! Просто имя твое сказала! Я ей говорила про полевок.

Кот издал короткий негодующий «мяв» и снова заскочил в дом.

Когда мы по дюнам возвращались, небо на западе уже плавилось и далекие окна Борта загорались золотыми огоньками. Дневная жара ускользала, и поднимавшийся бриз колол внезапным холодком, отчего спина Мивануи покрывалась гусиной кожей. Мы ускорили шаг, и я задумался о том, что еще может означать для меня сегодняшний закат. И почему только я не сказал им, что понятия не имею, что они ищут? Я начинал жалеть о своей заносчивости.

– Пошли выпьем по стаканчику, – предложила Мивануи.

– Тебе разве не надо сегодня на работу?

– Я утром позвонила и сказала, что болею.

– Не стоило этого делать.

– Ох, ну что ты за горе луковое. Тебе что, не весело?

– Да нет, что ты.

И я повел ее через дорогу в «Шхунер-Инн». Мы сели на диванчике в баре, а закатное солнце обращало оконные стекла в витражи.

– Я чудесно-расчудесно-пречудесно провела день, – просто сказала Мивануи.

Я кивнул.

– Попозже можно поесть жареной рыбы с картошкой.

Я ничего не ответил, и Мивануи тронула меня за руку:

– Что-то случилось? Ты как-то совсем примолк.

Я вздохнул и отхлебнул пива:

Ты знаешь, что произошло с Эвансом-Башмаком?

Она покачала головой:

– Нет, конечно.

– Вообще не догадываешься?

– Ты мне что, не веришь?

– После того, как ты побывала у меня в конторе, приходили какие-то Друиды и устроили там шмон. Не знаю, что они искали, но мне сказали, что я должен вернуть это сегодня до захода солнца.

– Что они с тобой сделают?

Я пожал плечами:

– Ты знаешь их методы.

Певица скрутила в пальцах пивную картонку.

– И все это из-за меня. Что я за дуреха, не надо было тебя впутывать.

– За чем они могут охотиться?

– Луи, честно, я ума не приложу.

Об оконное стекло разбилась сверкающая капля дождя.

Было, наверное, чуть за полночь; ливень потоками хлестал с небес. Укрывшись чехлом с заднего сиденья, мы перебежали через дорогу к моей конторе. Едва оказались внутри, я отправился на кухню, прихватил бутылку рома и два стакана. Когда я вернулся в контору, Мивануи стояла на пороге моей спальни.

– Мм-мм… сколько бедных девушек ты тут загубил?

– Не много.

– Не лги, распутник.

– Да нет – честно.

– Ты частный сыщик, женщины должны кидаться на тебя толпами.

Я рассмеялся:

– В Аберистуите?

– Так я тебе и поверила.

– Как знаешь.

Она скрылась в спальне, и я двинулся за ней. Усевшись на кровать, она провела ладошкой по покрывалу и вдруг замерла в растерянности. Мы оба впились глазами в ее руку, которая нащупала под пуховым одеялом странный бугор. Мивануи боязливо откинула одеяло, и озадаченность сменилась страхом, перешла в ужас и разрешилась оглушительным визгом. На подушке в черной липкой луже лежала ослиная голова.