"Мендель" - читать интересную книгу автора (Володин Борис)

IV. СТО ФЛОРИНОВ ОТСТУПНОГО

Антон Мендель был вынослив, как славянин. Свое поле — графское поле, свой сад — графский сад, свой пчельник — графский пчельник с утра и до ночи, от понедельника и до воскресенья, год за годом.

Антон Мендель был аккуратен и бережлив, как истый немец. Каждый обрывок веревки, каждая тряпочка знала в доме свое место. Крейцер прикладывался к крейцеру, флорин — к флорину.

Прикопив десяток-другой флоринов, Антон Мендель шел кланяться управляющему, чтобы прирезал к наделу пол-иоха, а то иох земли. А поскольку он ухаживал за барским садом, ему удавалось выпросить то, что не всегда удавалось другим.

Дети: Вероника, Иоганн, а потом и Терезия — самая младшая, смалу копошились в огороде, выпалывали пробившиеся в грядах травки, учились обмазывать, подвязывать и прививать яблони, подносили, уносили, сыпали корм птице, давали пойло коровам, помогали в меру своих сил.

Семья не роскошествовала, но и не бедствовала. Дети, как у добрых людей, учились в общинной в три оконца низенькой школе. Учителю, преподобному Томашу Маките, за его труд, как и все односельчане, Мендели платили рожью, горохом, шпигом, яйцами и лишь малую толику крейцерами.

Учили в школе Веронику: будущая хозяйка должна уметь считать деньги, читать молитвы и при случае хоть кое-как написать письмо. Кроме того, сей одноклассный минимум был обязателен для подданных просвещенных австрийских монархов.

На десятом году от роду отдали в руки Макиты Ганса, Иоганна. (До Терезии очередь не скоро дойдет: когда Иоганну исполнилось десять, ей было всего три года.)

Учитель нередко заглядывал к Менделям в дом, не без надежды, быть может, выйти оттуда не с пустыми руками. Разговоры, как всегда на селе, велись обстоятельные, начинались издалека, касались всех хейнцендорфских и гросс-петерсдорфских событий: у кого отелилась корова, с кем согрешила дочка Кунчеров. Мало-помалу добирались до самого главного и приятного — до школьных дел: Макита не мог нахвалиться Гансом: прилежен, схватывает все на лету, сразу видно, что он учительских кровей. И это всегда попадало в точку.

Розина Мендель просто расцветала, потому что в теперешние времена главной гордостью ее рода — Швиртлихов из Хейнцендорфа — был родной Розинин дядя Антон, которого называли первым хейнцендорфским учителем.

Правда, самого учителя нигде не учили. Барщина в ту пору была шестидневной, дед нищал, дядя Антон был в семье шестым; старший его брат, отец Розины, будущий наследник надела — как бы ни было трудно — имел уже свое место под солнцем, а Антон не имел его и — так говорили — был отдан вначале в подпаски, а став постарше — батрачил, а позднее был взят в солдаты, потому что у деда не было денег откупить его от рекрутчины.

Хотя армейская служба в Священной Римской империи длилась тогда четырнадцать лет, в походах и сражениях Антон провел всего два года, пока шла с Пруссией война «за баварское наследство», получившая еще прозвище «картофельной войны», потому что почти все стычки в той войне были только из-за провианта. Как война кончилась, солдат сразу же распустили по деревням. И чтобы, пока пушки пылятся, не тратить казенных денег на прокорм людей, солдат стали числить находящимися в отпуске.

В церковных книгах в записях о крещении новорожденных в графе «Отец» обязательно указывалось положение родителя в мире. Меж войнами крестины учащались, и гросс-петерсдорфские патеры то и дело писали в графе «Отец»: «такой-то, солдат в отпуске». Или ничего не писали, что было подчас равнозначно.

Антон был человеком, уже повидавшим большой мир.

И кроме того, оказалось, что он теперь знает грамоту и счет!… То ли в дальних краях освоил, то ли еще подпаском на пригорках по книгам постиг самоучкой науки, пока стадо щипало траву. Грамотные в Хейнцендорфе были наперечет. В ту пору в церковных книгах хинчицкие жители, бывшие свидетелями на свадьбах и восприемниками на крестинах, вместо подписи обычно ставили крест. Это гросс-петерсдорфские расписывались иногда: в Гросс-Петерсдорфе была школа, где преподавал волостной писец по имени Георг Михель. За педагогические труды ему платили на святого Георгия да на святого Михаила по 48 караваев домашнего хлеба, да на зеленый четверг [15] по восемь десятков яиц, к годовщине освящения храма — двадцать три пирога, да на Новый год по 46 крейцеров, да к рождеству и иным праздничным дням — то зерна, то фуражу, то еще чего-либо, и все это сверх особой школьной подати.

На отцовской шее Антон сидеть не мог, тем более что все хозяйство было уже в руках старшего брата, совсем не склонного терпеть иждивенца. А в батраки, как до солдатчины, хоть к родному брату, хоть к господам повидавшему белый свет Антону идти уже не хотелось. Вот он, подобно другим, столь же сильным грамотеям из бывших солдат вроде фонвизинского Цыфиркина, и взялся обучать полтора десятка хейнцендорфских детишек чтению, счету, письму, молитвам и началам крестьянского ремесла.

Односельчан это вполне устраивало. Отдавать своих ребят в Гросс-Петерсдорфскую школу многих удерживал страх. Хоть Гросс-Петерсдорф и близко, пускать малышей было все-таки боязно: и волки могли напасть, и нечистая сила, и дороги такие, что после дождей не пройти по ним. А невыполнение указа об одноклассном просвещении подданных пахло кошмарным штрафом. Ко всему Антон Швиртлих брал против гросс-петерсдорфского писца вдвое меньше. Писец же не счел его конкурентом, потому что хейнцендорфские дети к нему не ходили все равно. И Антон Швиртлих выбился в люди, приобрел в местном обществе вес, через два года женился на дочке богатого бауэра, на женины деньги купил дом с садом и сразу после этого послал свою учительскую карьеру ко всем чертям.

Но зато теперь и брат его Мартин, в чьих руках оказалось все отцово добро, и Мартиновы дети, и вся остальная родня почитали Антона до самой его смерти. И после нее тоже с гордостью вспоминали, что вот, мол, был у них в роду такой ученый человек, сумевший благодаря своим талантам возвыситься из батраков в учители. И слова Томаша Макиты насчет передавшихся юному Гансу талантов попадали в самое чувствительное место сердца Розины Мендель, урожденной Швиртлих, и ее мужа, конечно, тоже.

А Макита твердил, что Иоганна непременно надо учить дальше, и лучше всего учить в Липнике. Это местечко в четырех милях. Там была четырехклассная Коллегия для обучения Искусствам, Наукам и Ремеслам. На памяти Макиты туда уже попали двое из его учеников и получили уже не одноклассное начальное, а полное начальное образование.

Вопрос этот решали долго, обстоятельно, мучительно. То Липник казался Розине другой, страной, далекой чужбиной, где дитя просто может погибнуть вдали от ее материнских глаз. То захлестывали честолюбивые мечты, что Гансик, выучившись, выбьется в большие люди: может быть, станет волостным писцом или даже учителем, как покойный дядя или вот как Томаш Макита. А то и священником! Мечты перевесили. Отец посадил Гансика на телегу и отвез в Липник.

А там Иоганна приняли — только подумать! — сразу в третий класс. И он не сгинул в четырехмильной чужбине, а тоже восхитил липникских учителей своими способностями и прилежанием, и был регулярно ими отмечаем как «erster Vorzuglicher in der Klasse» — «первый из отличившихся в классе».

Здешние учителя твердили: «Надо в гимназию!» И это означало, что Иоганн может выбиться даже выше, чем представлялось год назад. И Мендель-старший постановил: «Так надо!» Пусть он не прикупит пару лишних иохов — его капитал идет в хорошее дело. А если он решал «так надо!» — то от решения не отступался. К тому же он выдал замуж старшую дочь Веронику, и в доме появился еще работник — зять Алоис Штурм. Хмурый. Рачительный. Себе на уме.

Ближняя гимназия была в Троппау. Иоганна приняли туда с пансионом «на половинный кошт». Кроме платы, родители должны были присылать с оказиями хлеб и масло для сына. В середине 30-х годов в империи стали улучшаться дороги, и то из Хинчиц, то из Гросс-Петерсдорфа кто-нибудь да ездил в Троппау на рынок. Оказии были. А Ганс учился превосходно.

И может быть, все бы шло вот так хорошо, как и прежде, если б Антон Мендель не решился бы ставить новый дом.

Планы оказались слишком широкими, и дом — еще не достроенный — съел все накопленное крепким бауэром. То было первым из «несчастливых событий», о которых потом в автобиографии поминал Мендель-младший.

И здесь еще можно было как-то крутиться да перекручиваться, но именно в эту пору отец с зятем и дядькой зимним утром поехали отрабатывать «Robot mit dem Pferde» — валить лес для графа Коллоредо, но вместо бревен привезли на телеге Антона Менделя. Его придавило срубленным деревом, и это было самым тяжким из следовавших друг за другом «несчастливых событий»: Мендель-отец навсегда вышел из строя.

А дом надо было достраивать, и долги, в которые влезли, надо было выплачивать. Антон сам ничего почти не мог теперь: Ну возился еще, кашляя от дыма на пасеке, да обхаживал яблони, но уже подрезать ветви и то ему было трудно. А пахоту, да жатву, да уборку картофеля и барщину тянули теперь Штурм с Вероникой и Розина. Ну и одиннадцатилетняя Терезия то скотину выгонит, то корму задаст. А Иоганн все еще жил в Троппау, при гимназии, на половинном коште.

Почти на всех страницах классных журналов фамилия «Мендель» постоянно стояла первой — в ту пору фамилии учеников располагали в журнале не по алфавиту, а по успехам.

И он был типичным первым учеником, прилежным и пунктуальным так, как только может быть прилежным и пунктуальным крестьянский парень, знающий, какие жертвы несет семья ради его обучения. Платить, хоть и половину, следовало за все: за обучение, за койку в дортуаре, за хлеб, за книги.

Но деньги на это теперь из дому не приходили, как прежде.

«…И он, с глубоким почтением нижеподписавшийся, будучи тогда лишь 16 лет от роду, попал из-за этого в печальные обстоятельства, так как был принужден совершенно самостоятельно заботиться о собственном содержании. По сей причине посещал он особый курс «для кандидатов в учителя и частных учителей» в главной окружной школе в Троппау, а так как после сданных экзаменов на аттестат (приложение В) он получил наилучшие рекомендации, ему удалось в период обучения в гуманитарных классах [16] зарабатывать частными уроками, дабы сводить концы с концами».

Так он писал в 1850-м.

Ильтис держал в руках это «приложение В» к менделевской автобиографии.

Оно называлось «Удостоверение о пригодности с наилучшими рекомендациями» и давало право добывать грошовые домашние уроки: осмотрительные родители троппауских лоботрясов соглашались платить свои крейцеры лишь дипломированным репетиторам. И хотя подметки Иоганновых сапог горели, перенося его по булыжнику с урока на урок, и ему — не приученному к разносолам — казалось, что концы с концами сведены, утомление и недоедание стали валить его с ног. Кстати, он и сызмала не был особенно крепким.

Но он все-таки окончил гимназию. Поехал в Ольмюц. Там был университет. Аппетит приходит во время еды — это общепризнано. Но Троппауская гимназия была всего шестиклассной и полного среднего образования не давала. Менделя приняли в другое заведение — в Philosophische Lehranstalt при Ольмюцком университете. Дословный перевод — Философское учебное заведение, или Философские классы — не сообщает нам ничего вразумительного, ибо у заведения не было прямой цели испекать гегелей и кантов.

Оно давало законченное гуманитарное гимназическое образование тем, кто вышел из провинциальной школы. Два его курса соответствовали седьмому и восьмому классам классических гимназий, предназначенных в больших австрийских городах для отпрысков привилегированных сословий империи. Отпрыскам не было нужды в Philosophische Lehranstalt — они учились в классических гимназиях. Сюда поступали дети тех дворян и чиновников, чей кошелек вынуждал пользоваться школой второго разряда. Поступали дети мелких и средних буржуа, которые не были в силах пробить сословные кордоны, и изредка выскочки из самого низа, из сословия пашущих землю, такие, как Ганс Мендель.

«Теперь мы должны познакомиться с Австрией, со страной, которая до марта 1848 года была почти так же недоступна взорам иностранцев, как Китай до последней войны с Англией» [17] — такими словами в 1851 году Энгельс начал одну из своих статей для «Нью-Йорк дейли трибюн», посвященных обзору политических событий середины XIX века [18].

Она занимала центр Европы, эта огромная «лоскутная» многонациональная монархия. В ее строе на свой лад проявлялись черты уклада, хорошо известного нам по быту николаевской России.

Жизнью этой империи распоряжался Меттерних — умнейший, хитрейший, подлейший — столп «Священного Союза».

Используем точное свидетельство такого замечательного современника той эпохи и тонкого аналитика, как Энгельс:

«…Правительство князя Меттерниха, — писал он в уже цитированной статье, — руководилось двумя принципами: во-первых, каждую из различных наций, подчиненных австрийскому государству, держать в узде при помощи всех остальных наций, которые находились в таком же положении; во-вторых, — и таков вообще главный принцип всех абсолютных монархий — опираться на два класса: на феодальных землевладельцев и на крупных денежных воротил, уравновешивая в то же время влияние и силу каждого из этих классов влиянием и силой другого, чтобы у правительства, таким образом, оставалась полная свобода действий.

…Огромные барыши, которые банкиры, биржевые спекулянты и государственные поставщики постоянно умеют извлекать из абсолютной монархии, возмещались почти безграничной властью правительства над их личностью и имуществом. Поэтому с их стороны нельзя было ожидать и тени оппозиции. Таким образом, Меттерних мог быть уверен в поддержке двух самых могущественных и влиятельных классов империи, а кроме того, он располагал армией и бюрократией, которые были организованы как нельзя лучше для целей абсолютизма. Гражданские чиновники и офицеры австрийской службы образуют особую породу людей, их отцы служили императору и их сыновья тоже будут служить ему… они с одинаковым презрением относятся к венгру, поляку, немцу, румыну, итальянцу, хорвату и т.д. — ко всякому лицу, не носящему на себе печати «императорско-королевской» должности и обнаруживающему особый национальный характер…

…Всякая старинная, прочно установленная, наследственная власть охранялась в такой же мере, как и власть государства… И любое проявление непослушания каралось так же, как нарушение закона, посредством универсального орудия австрийского правосудия — палки.

Наконец, чтобы объединить в одну всеобщую систему все эти попытки создать искусственную устойчивость, духовная пища, которая разрешалась народу, отбиралась с самой тщательной предосторожностью и отпускалась до крайности скупо. Повсюду воспитание находилось в руках католического духовенства, верхушка которого наравне с крупной феодальной знатью была глубоко заинтересована в сохранении существующей системы. Университеты были организованы так, что они могли выпускать только специалистов, способных в лучшем случае достигнуть больших или меньших успехов во всевозможных специальных отраслях знания, но они совершенно не давали того универсального, свободного образования, которое, как предполагается, можно получить в других университетах.

Периодической печати совершенно не существовало, за исключением Венгрии, но венгерские газеты были запрещены во всех остальных частях монархии. Что касается литературы общего содержания, то ее сфера за сто лет нисколько не расширилась; после смерти Иосифа II она даже снова сузилась. И на всех границах, где только австрийские области соприкасались с какой-либо цивилизованной страной, в дополнение к кордону таможенных чиновников был выставлен кордон литературных цензоров, которые не пропускали из-за границы в Австрию ни одной книги, ни одного номера газеты, не подвергнув их содержания двух-трехкратному детальному исследованию и не убедившись, что оно свободно от тлетворного влияния духа времени» [19].

Этот мир должен был представляться. Иоганну Менделю гигантской ступенчатой пирамидой. На самом ее верху — уже под богом — были император и папа. По воле божьей они предопределяли, когда воевать и как молиться, и тем самым предопределяли судьбы дел и душ всех нижерасположенных смертных. Ступени пониже занимали соответственно очень высокие, просто высокие и менее высокие господа, жившие райской, почти райской и просто легкой жизнью — красивой, как их мундиры, или цветные костюмы, или сутаны. Еще ниже, отделенные всего одной ступенью от него самого, были непосредственные исполнители воли августейших, совсем высоких и просто высоких особ: глава магистрата, приходский священник, жандармский вахмистр.

Но и под той ступенью, на которой были и он сам, и папенька Антон, и маменька, и сестры, — тоже была ступень более низкая, самая низкая — на ней были те, кто не сумел выбиться из домовников-хойслеров в хозяева-бауэры. На нее легко могла сызнова скатиться и семья самого Иоганна. Особенно теперь, после несчастья с отцом.

Он мог пожертвовать всем, к чему стремился доселе, стать в доме работником и удержать себя и своих близких на этой ступени.

А мечтать он мог лишь о рывке всего на одну ступень вверх — на ступеньку мелких чиновников, приходских священников и учителей четырехклассных «коллегий для обучения искусствам, наукам и ремеслам». Приступочка, где ютились учителя прогимназий, «унтер-гимназий» — таких, как Троппауская, — была уже почти недостижимой. Для той приступочки надо было кончить университет, а он попал еще только в Философские классы.

Это формально светское заведение для большей части своих питомцев было не этапом перед университетом, а финишем их образования.

Большая часть педагогов Philosophische Lehranstalt были священниками. Именно они и только они преподавали половину предметов курса. Во-первых, этику, которая представляла собой не что иное, как развитие нравственного учения католицизма. Во-вторых, религию, то есть догматику католицизма, обзор учений отцов церкви, католическую церковную литературу. Далее следовали два курса, «теоретическая» и «практическая философия», которые тоже были философией католицизма и в которых вся история мировой мысли, вплоть до самых современных учений Канта, Шеллинга, Гёте и Гегеля, рассматривалась сквозь призму церковного мировоззрения. Такой была половина предметов. Вторая половина состояла из обычных, светских: латынь, немецкая литература, математика. Но даже физику в Философских классах преподавал монах ордена премонстрантов патер Фридрих Франц. И физиком преподобный господин Франц был действительно хорошим. Превосходным!… Падре Канизио ван Лиерде, епископ и генеральный викарий в Порфиреоне, в своей статье о Менделе, полемизируя с Ильтисом, подчеркивал, что задачей Philosophische Lehranstalt была подготовка кадров священнослужителей. И здесь епископ не грешил против исторической правды. Философские классы в большей мере были просто государственной семинарией, готовившей будущих «фараржей» (ксендзов) для дальних приходов, чем учебным заведением, призванным заполнять прорехи в образовании молодых людей, закончивших тогдашнюю австрийскую неполную среднюю школу и рвавшихся в университет. Однако само обучение здесь не накладывало никаких обязательств, кроме обязательства платить за него, и, окончив классы, можно было бы идти не в священники, а в учителя или в чиновники, если бы подвернулась вакансия. Если бы только подвернулась!…

Но прежде надо было окончить классы. И надо было как-то просуществовать два года.

«Когда нижеподписавшийся окончил гимназию в 1840 году, — исповедовался Мендель позднее, — его первой задачей было обеспечить себе необходимые средства для продолжения своей учебы. Поэтому он предпринял в Ольмюце неоднократные попытки предложить свои услуги как частный учитель, но все его старания оставались безуспешными из-за отсутствия друзей и рекомендаций».

Ни единого завалящего урока не мог он добыть. Хотя бы с самым последним остолопом. Хотя бы за обед в день занятий!… В Троппау удавалось перебиваться: его рекомендовали в репетиторы то учителя, то одноклассники. В Ольмюце не было ни единой знакомой души, а конкурентов-репетиторов из университетской голытьбы — пруд пруди.

Родители выкраивали для него какие-то жалкие крейцеры, тех крейцеров не хватало на самое важное, на то, чтоб хотя бы держаться на ногах. И в его ольмюцком табеле, в строке, предназначенной для отметок за второй семестр 1840/41 учебного года, появилась запись, тянувшаяся через все графы: «Wahrend der Priifungen krankheitshalber ausgetreten» — «Отсутствовал на экзаменах по причине болезненного состояния».

«Горе из-за этих обманутых надежд и печальные виды на будущее так сильно подействовали на него тогда, что он заболел и для восстановления сил вынужден был провести год у своих родителей» — так было написано в автобиографии.

Не протянув в Ольмюце и года, он свалился с ног. И теперь все рушилось, и все родительские капиталы — денежные и душевные, вложенные в эту затею с его ученьем, должны были пойти прахом.

Он отдышался в Хейнцендорфе. Вернее, отъелся.

И летом 1841 года в доме Менделей произошли важные события. Они были очень важными, но мы о них знаем мало, хотя в те дни июля — августа 1841 года о происходившем в доме Менделей судачило полдеревни — родня, свояки — Швиртлихи, Блашке, Калихи.

Вот что известно точно: в итоге этих событий Мендель-отец продал хозяйство зятю. Алоис Штурм обязался выплачивать Иоганну десять флоринов в год. Двенадцатилетняя Терезия отказалась от приданого в пользу брата, и осенью 1841-го Иоганн снова вернулся в Ольмюц и начал сначала — с первого курса — учебу в Философских классах. И он, Иоганн, чье истинно католическое смирение, чью любовь ко всем без исключения ближним ван Лиерде и Освальд Рихтер расписывали весьма длинно и не всегда доказательно, всю свою жизнь с подлинной нежностью и заботой относился к младшей сестре Терезии, к ее мужу и детям, но к семье старшей сестры, к потомству Алоиса Штурма проявлял явную сдержанность. В конце книги будет у нас повод проиллюстрировать это.

Видимо, было так.

Папаша Антон все твердил, что Гансу надо бы доучиться. Хоть он и был теперь слаб, от принятых решений он не привык отступаться. А старшая дочь и Алоис уже два года как прибрали к рукам все хозяйство и ворчали, быть может, какого черта они должны сейчас гнуть спину на этого дармоеда, который доучится на их заработанные потом крейцеры, а после еще станет хозяином дома, надела и всего добра, а они останутся у него в батраках!… Им нужно быть уверенными, что их не обмишурят.

Ильтис опубликовал договор, заключенный между отцом и Штурмом. По сути, это был раздел имущества меж наследниками при живом отце.

Все переходившее в руки Алоиса Штурма было тщательно переписано в договоре: новехонький дом, пашня, сад, две лошади, две коровы, а также еще теленок-бычок и телочка. Была записана птица: особо куры, особо петух.

Было записано, что именно из имущества и какую сумму денег Алоис Штурм будет должен отдать в приданое за Терезией Мендель, когда она вырастет и соберется замуж.

Было оговорено, что Антон и Розина должны до конца своих дней жить в проданном зятю доме и зять обязан полностью их содержать.

Далее следовал пункт об Иоганне:

«Покупатель обязуется выплатить 100 (сто) флоринов компенсации сыну продавца Иоганну, если он по своей воле поступит в священники или каким-нибудь иным путем будет содержать себя сам, а также обязуется выплачивать ежегодно 10 (десять) флоринов отцу в качестве помощи и поддержки на расходы по его обучению, а равно и погасить расходы по первой после его рукоположения мессе. Если же несчастный случай воспрепятствует означенному сыну Иоганну получить сан священника или он не сможет каким-либо иным способом содержать себя самостоятельно, то он после смерти отца должен иметь возможность пожизненно и безвозмездно пользоваться жилищем в отцовском наделе и осьминой с каждого поля пашни».

Все поделили. Все предопределили. Алоис Штурм считал, что большего от него никто не вправе ни ждать, ни просить. Обязательств взято предостаточно.

Тестю и теще — кусок хлеба до скончания дней. Свояченице Терезии — приданое.

Шурину Иоганну сто флоринов отступного и по десять на каждый год учебы! А милый Гансик только ведь и знал, что учиться в городе да просить присылки того да другого, и того гляди, еще сызнова свалится с ног, как этой зимой, не устроится в жизни и тоже сядет навек на шею. Будет он работать иль нет, а по договору ему осьмину со всего урожая!

И десять-то флоринов тоже ведь деньги! Это там в городе они между пальцев шурина уплывут, как вода. А чтоб их выручить, надо продать не меньше чем две, а то и три полновесные венские шестиведерные меры зерна — почти мешок каждая [20]. А то и больше — если цены на рынке плохи. Ну-ка попаши, да поборонуй, да посей, да полную зиму поболей душою, не мало ли снега легло, не слишком ли сильны морозы, да полную весну и полное лето гляди в небо с тревогой — то туманы да поздние заморозки, то сушь, то дождь не к месту, то град да ветер. Да в самую страду, когда зерно вот-вот осыплется, отработай сначала «Robot» на господских полях и только потом убери свой хлеб, да заскирдуй, да обмолоти, да провей, да отвези зерно на рынок. И в Хейнцендорфе, в Хинчицах много не выручишь, и в Одрау тоже. Только в большом городе — может, за пять, может, за восемь миль от дому — получишь полновесные флорины, да из них заплатишь и за постой, и рыночные сборы, и дорожные пошлины. А ведь лишних флоринов на свете не бывает — каждая денежка может найти себе место в семье и в хозяйстве.

Так уж ведется испокон века: если ты не наследуешь отцовский надел — по майорату ли он перешел к старшим или вот из-за обстоятельств, — иди и служи. И у господ так заведено и у простых людей. Не получил отцовского надела или удела — будь ты хоть дворянский сын, а служи — в армии, в в канцелярии или в церкви. Если ты, конечно, не графских кровей и еще неуч, тогда одна дорога — в батраки, А Иоганн — ученый. И еще ему сто двадцать флоринов выделено. И если он еще сам поднатужится, то получит в этих Философских классах все, что нужно нормальному попу. Не столь уж плохая это должность: мессы служить да прихожан наставлять, чтоб не крали, не развратничали, не ссорились, не дерзили высшим — дело не хитрое. А кусок хлеба верный. Теща, да тещина родня, да сам Иоганн все твердят, что у них, мол, в роду был учитель. Припекло Антона Швиртлиха, да не захотелось в батраки, вот и стал учителем и через это нашел себе место в жизни. И Ганс найдет, если не будет хотеть слишком многого.