"Мендель" - читать интересную книгу автора (Володин Борис)

VI. КАК ПИШУТСЯ РЕКОМЕНДАЦИИ

Он словно бы оправдывался в той единственной автобиографии:

«В следующем году с глубоким почтением нижеподписавшийся оказался, наконец, в состоянии обеспечивать себе самое насущное в Ольмюце побочными занятиями и благодаря этому продолжить свое обучение. Путем напряжения всех своих сил упомянутому удалось закончить оба годичных курса философии (приложения D, E, F, G). С глубоким почтением нижеподписавшийся почувствовал, что не сможет далее выдерживать подобное напряжение, и увидел, что по завершении курса философского обучения ему придется изыскивать для себя положение, которое освободило бы его от мучительных забот о хлебе насущном…»

Именно этот пункт был центральным в дискуссии среди биографов.

Ильтис однозначно трактовал процитированные слова: голод вынудил пойти на компромисс с действительностью, и человек, стремившийся к науке, стал слугой церкви.

«Ильтис пытается приписать Менделю двойственность, даже двоедушие, в то время как облик великого ученого отличается удивительной цельностью!», — восклицал Рихтер.

Монсеньер ван Лиерде писал, что все факты свидетельствуют о глубокой и искренней религиозности Менделя с самого детства. Уже одно, что он учился в Философских классах, которые были как бы семинарией — многие их выпускники становились священниками, — по мнению ван Лиерде, доказывает, что Мендель готовился к духовной карьере. Но просто в 1843 году вакансии светского фараржа ему не подвернулось. Обстоятельства заставили Менделя лишь пойти в монастырь, то есть связать себя более строгим регламентом. Вот так.

Новых документов оппоненты не представили. Они опирались на те же, опубликованные Ильтисом, — на злополучный договор купли-продажи с пунктом: «Сыну продавца Иоганну, если он по своей воле поступит в священники», и на текст автобиографии — он приведен здесь нами.

Анализируя его, современный биограф Менделя, покойный Ярослав Кржиженецкий писал:

«Он честно признает, что вступление в монастырь было продиктовано не религиозностью, а материальными трудностями и страстью к науке, удовлетворить которую можно было лишь в условиях беззаботной монастырской жизни».

И тем солидаризовался с первым биографом.

Как же все это выглядело?…

…Когда он привез впервые домой в Хинчицы свой гимназический аттестат и «удостоверение о пригодности», бог мой, что было!…

Сколько раз любовались ими отец, и мать, и Терезия!…

Специально отмывали руки от земли, от брызг извести, если перед тем обмазывали яблони, и благоговейно разворачивали на чистой домотканой скатерти все эти произведения тогдашнего писарского искусства. Разворачивали, дабы самим ими полюбоваться и продемонстрировать родне и односельчанам вещественные, скрепленные жирными имперскими орлами доказательства высоких степеней, которых достиг их Иоганн, их Ганс!… «Видит бог! — горделиво повторяли Мендели всем прочим Менделям, Швиртлихам и, конечно же, прижимистым Штурмам — всей родне, односельчанам и себе самим, наконец. — Видит бог, мы ничего для него не жалели!»

Плотная гербовая бумага, золотые обрезы, идеальная каллиграфия по-молитвенному непонятного латинского текста разложенных на столе свидетельств, казалось, мостили для Иоганка сверкающую гладкую дорогу, по которой он теперь уже прочно войдет в другую, чистую жизнь, где труд, слава богу, будет легок (ведь тяжелый ему не под силу!), где блага будут доступны и, может быть, столь обильны, что часть их достанется всем. И тогда старый папаша Антон сможет спокойно греть на солнышке свою больную после той истории с бревном грудь… Такими были грезы, а плоды, полученные ценою жертв, принесенных семьей, и собственного Иоганнова труда и терпения, оказались на деле совсем не столь сладкими. Все вернулось «на круги своя» — к тому, с чем он столкнулся два года назад в первые месяцы ольмюцкой жизни. Свидетельство из Философских классов ничего не прибавило, и ему еще раз пришлось убедиться, сколь мала ценность водяных знаков, золотых обрезов, гербовых орлов и писарской каллиграфии, удостоверяющих прилежание и успехи, если вместе с покорнейшим прошением о пусть самой скромной из казенных должностей их кладет на чиновничий стол сын крестьянина, три дня в неделю обязанного отбывать барщину.

Для империи Габсбургов вопрос состоял совсем не в том, достоин или недостоин господин Мендель просимой должности, соответствуют или не соответствуют ей его способности и образование, а в том, допустимо ли, чтобы представитель низшего из сословий перешел в другое сословие подданных императора Фердинанда I (это он восседал на троне в 1843-м, племянник Франц-Иосиф сменил его в 48-м году).

А вот на сей счет олицетворяющие империю господа директора, попечители и начальники имели уже мнение да и указания вполне определенные, и реализовали они их в резолюциях с неукоснительностью. И поэтому наяву, а не в сладких снах папеньки Антона, маменьки Розины и добрейшей сестрицы Терезии перед Иоганном простиралась не гладкая дорога в устроенную чистую жизнь, а лишь булыжные ольмюцкие мостовые.

Он уже много ходил по этим мостовым и в первый год Философских классов, и во второй, и в третий. Ходил от двери к двери, дергал за истертые многими ладонями ручки звонков, встречал настороженные лица горничных («как бы господин голодранец не наследил на вощеном полу!»), встречал поджатые губы хозяев: «Аттестаты у вас отличные, но мы предпочитаем репетиторов по рекомендациям знакомых нам людей. У вас в Ольмюце нет знакомых? Сколько вы хотите за уроки? Репетитор, занимающийся с мальчиком кузины, берет на 30 крейцеров меньше». Если бы патер Фридрих, физик, не нашел ему в последний год уроки, он бы никогда не кончил Философские классы. Приданое Терезии ушло на плату за обучение, а кормиться надо было самому.

В этом мире не оказалось свободных вакансий — ни в канцеляриях, ни в школах. Быть может, их не оказалось, и в сельских приходах, как предположил падре Канизио ван Лиерде.

В мае 1843 года Иоганн Мендель мог думать только о карьере репетитора, слишком хорошо ему знакомой. А когда унылая физиономия тупицы, неспособного запомнить, какие же это восемь латинских существительных на «ер» приобретают в «генетивус сингулярис» окончание не «ри», а «ери», становится недостижимой целью жизни, — право, захочется, плюнув на все, Искать хоть какой-то устроенности дома, помогая отцу прививать господские яблони… Все-таки есть какая-то крыша над головой и пусть черный крестьянский хлеб, но заработанный собственными руками.

Гуго Ильтис заметил по этому поводу метко:

«…Еще немного, и в Моравии стало бы одним крестьянином больше и еще одним бессмертным ученым меньше».

Мендель сам объяснил в автобиографии, как все получилось:

«С глубоким почтением нижеподписавшийся почувствовал, что не сможет далее выдерживать подобное напряжение, и увидел, что по завершении курса философского обучения ему придется изыскивать для себя положение, которое освободило бы его от мучительных забот о хлебе насущном. — Так было написано им семь лет спустя и далее шло: — Его обстоятельства предопределили избрание им рода занятий. В 1843 году он испросил согласие, и получил его, и был принят в августинский монастырь святого Томаша в Альтбрюнне…»

Он многое недосказал: ни слова о продаже надела, ни слова о сестре. Впрочем, ведь это официальная автобиография, в ней не до сантиментов.

И вообще, видимо, в ту неудачную пору он был несколько замкнутым, отгороженным от сверстников, от однокашников. Развлечения коллег по школьной скамье в Ольмюце были ему недоступны: не до жиру. Каждую минуту он занимал трудом, и чтоб прожить, и чтобы познать, и чтобы непременно добиться в каждой клеточке экзаменационного табеля отметок «em.» — «eminentius», «отличившийся». Только эти сплошные «em.» давали ему хоть какую-то надежду на победу в конкуренции. Да и любого, кто обременен заботами, тянет к людям, знающим цену забот. К старшим.

Но среди старших — среди педагогов — лишь один человек проявил участие к нему. Патер Фридрих Франц, профессор физики, монах ордена премонстрантов. И запрос, который, по словам Менделя, был послан в августинский монастырь, был написан рукою патера Фридриха.

Собственно, это не казенная бумага. Это личное письмо, адресованное кому-то из членов монастырского капитула. Давно известно, сколь различаются по эффекту официальные запросы и дружеские письма — вот такие:

«Достопочтенный коллега! Дорогой друг!

Получив Ваше любезное послание от 12 июня, я ознакомил своих учеников с решением Его Высокопреподобия господина прелата о зачислении в Ваш монастырь кандидатов, которые достойны, конечно, соответствующих рекомендаций. К сему моменту о своем желании мне сообщили двое, из которых мне мыслится возможным рекомендовать лишь одного. Упомянутого зовут Иоганн Мендель, он родом из Хейнцендорфа в Силезии; отмечу, он обладает весьма солидным характером и за оба года учения получал по философии почти сплошь отличные оценки. По моему же предмету я позволяю себе считать его почти наиотличнейшим. Он также несколько знает по-чешски, но поскольку сии познания недостаточны, изъявил готовность в течение тех лет, что предстоит ему посвятить теологическим занятиям, приложить все силы, дабы и в чешском языке достичь полного совершенства. Итак, прошу, присовокупив к сему выражения моего глубокого почтения, сообщить все это Его Высокопреподобию господину прелату, — и да не ботанизирует более! — а также прошу поставить меня в известность о том, что он намеревается предпринять в дальнейшем. Каждый день мы вспоминаем о нем с профессором Витгенсом, который просил передать поклоны и Его Высокопреподобию и еще патеру Зюссеру. А от меня поприветствуйте своего доброго брата Мейнгардта, которому я напишу в ближайшие дни.

Сердечно обнимаю Вас в своих мыслях, дражайший! Остаюсь в дружбе и любви.

Ваш искренний друг

Фридрих Франц.

Ольмюц, 14 июля».

Не правда ли? Обычное письмо, ничем не примечательное, полчаса труда от силы.

О нет! В XIX веке к письмам относились не как ныне. Их писали медленно. Обдумывали каждую фразу. Их писали непременно с черновиком "и перебеливали, бывало, и дважды и трижды. А перед нами не простое письмо — перед нами целый дипломатический меморандум. Пожалуй, во всей полноте оценить творческий подвиг господина Фридриха Франца мог единственно Иоганн Мендель, ибо подоплека событий полностью известна была только ему.

Ни одна из заслуженных похвал, которые Франц расточал своему протеже, не очутилась в сей ноте случайно:

«…отмечу, он обладает весьма солидным характером и за оба года обучения получал по философии почти сплошь отличные оценки» — так в нем сказано.

И верно: среди множества абитуриентов, на памяти Франца покинувших Философские классы, воистину давно уже не было столь способного и, что не менее важно, столь трудоспособного. «Em.» — «Отл.», «Прев.» — «Отличнейший», «Превосходнейший», так непременно аттестовали Менделя и учитель, конечно же, физики — сам профессор Франц, затем профессор математики, которая в Философских классах преподавалась весьма серьезно, — господин Фукс, равно и профессор латинского языка, классической литературы, а заодно еще эстетики господин фон Канаваль. Даже на страницах, подведомственных доктору Хельцелету, который вел курс агрономии и естественной истории, курс необязательный и поэтому посещаемый Иоганном крайне нерегулярно, против фамилии «Мендель» тем не менее сплошь красовалось «em.», «em.». И лишь там, где хозяйствовал упомянутый в письме Франца профессор Витгенс, суровой его рукой были выведены единицы, то есть четверки. Через поставленный преподавателем католической философии барьер ученик почему-то никак не мог перепрыгнуть. А Иоганн Мендель вряд ли проявлял недостаток усердия в штудировании означенного предмета. Причина такого диссонанса, видимо, лежала в другом: среди остальных педагогов Ольмюцких философских классов Витгенс выделился тем, что был, «кроме того, поистине ничтожнейшим человечишкой». (Во всяком случае, такую характеристику дал профессору Ильтис.)

Быть может, Мендель, обуянный гордыней вечного первого ученика, проявил склонность мыслить самостоятельно вместо того, чтобы просто воспринимать и повторять слово в слово с благодарностью жвачку, преподносимую самим профессором. И поскольку он посмел отойти от стандарта, «ничтожнейший», впав в глубочайшее раздражение — единственный из педагогов! — категорически отказался дать Менделю при выпуске отличную аттестацию о знании своего предмета и о прилежании.

Сей пункт, видимо, существенно портил выпускное свидетельство, ибо без нужды не появилась бы в письме г-на Франца фраза: «За два года обучения получал по философии почти сплошь отличные оценки». Фраза должна была внушить: «то, что вы увидите в свидетельстве, — всего лишь помарка». Тот час за этим Фридрих Франц сообщал, что именно с профессором Витгенсом он каждый день вспоминает о высокочтимом господине прелате, писал, что Витгенс шлет прелату свои приветы, а следовательно, как бы присоединился ко всему, что написал патер Фридрих.

Франц проявил себя как хитрый пекарь: в каждом слое пирога была особая начинка. Букет запахов, исходящих от такого пирога, должен вызвать приступ сильнейшего слюнотечения.

Была в пироге и пикантная приправа: «…и да не ботанизирует более!» Автор уверен, что если он, профессор и, кстати, член столь же почтенного монашеского ордена, дает рекомендацию кандидату в монастырские послушники, письмо будет не просто доложено настоятелю, а, наверное, попадет в собственные руки прелата. Пусть шутливое сравнение подбора наилучших кандидатов в собратья по монашеству с чрезмерно придирчивым подбором подходящих экземпляров растений для гербария вызовет у высокопреподобного Сирила Наппа улыбку! И здесь нам придется несколько отвлечься от письма.

Ворота австрийских монастырей в это время не были широко распахнутыми для каждого желающего в них войти, сколь бы ни было искренним и самоотверженным религиозное рвение желающих. Во всяком случае, в Старобрюннском монастыре святого Томаша число членов капитула было строго, ограниченно — пятнадцать персон, и ни одной более. Послушников в общину принимали, лишь когда появлялись вакансии членов капитула, либо если по состоянию здоровья кого-то из каноников предвиделось, что вакансия может открыться.

Католическая церковь могла позволить себе иметь только надежных слуг. Только надежных и только полезных. Ей, великой римской церкви, приходилось все труднее и труднее. Она давно уже шаг за шагом сдавала свои позиции в мире. Прошли времена, когда она почти безраздельно властвовала не только над мирянами Европы, но и над монархами, и могла заставить самого императора Священной Римской империи в преисполненной смирения позе трое суток прождать папской милости босиком на снегу у врат Каноссы. История запечатлела с тех пор и иные картины: например, первосвященников, находящихся под арестом. Чего только не было за века!…

И уже давно Ватикан разделил с протестантскими церквами сферы прежнего своего владычества над душами (и не только над душами). И новые религиозные направления и секты вырастали как грибы, и — самое ужасное — паства принялась отходить от религии к атеизму и революции. Ко всему в это время даже самые христианнейшие католические правительства — и австрийское в первую очередь, — чтоб укрепить собственное положение и разные текущие дела, то и дело наносили ей чувствительные политические и экономические удары. Императоров и королей не устраивало, когда церковь работала не только на них, но и на себя самое — за их счет. А на себя самое она не могла не работать, ибо она была единой космополитической системой, мировым государством с собственной, четко сформированной вассальной иерархией. Реальное ватиканское государство — в ту пору еще занимавшее немалую часть итальянской земли — было представлено во всех землях и совсем суверенными княжествами — полувассалами Ватикана, и национальными церквами — автономными от государства во всех внутренних вопросах организациями, с четкой, почти военной дисциплиной, а иногда и полуподпольными и просто подпольными, хорошо выученными и вполне боевыми дружинами Иисусова ордена. Партийно-государственная система католицизма ставила перед собою собственные вполне конкретные стратегические и тактические задачи. Были вопросы, в которых она прочно блокировалась даже с еретическими правительствами — там, где интересы строго совпадали. Но когда речь шла об интересах ее собственных, церковь шла на конфликты с самыми правоверными католиками-монархами и католиками-министрами. Ее теоретики и функционеры были трезвыми профессиональными политиками, вполне по-земному смотревшими на все, в том числе и на собственную организацию. И говорить-то они умели не только на «вульгате» — средневековой латыни молитвенников, но и на языке абсолютно современном.

В 1833 году виднейший теолог, в начале своей карьеры — видный деятель англиканской церкви, а впоследствии католик — кардинал Ньюмен писал так:

«Христианская церковь, как и любая другая общественная организация, неизбежно представляет собой политическую силу или партию. Она может быть господствующей партией или партией, подвергающейся преследованию; но всегда должна быть партией, предшествующей по времени своего возникновения тем гражданским институтам, которыми она окружена, и (благодаря своей скрытой от взоров божественности) великой и влиятельной, вплоть до скончания века» [22].

Иозефинистская политика австрийских монархов и правительств превращала католическую церковь Австрии из отряда космополитической партии в аппарат собственного министерства культов и просвещения. Даже с ее имуществом государство обращалось подчас как с имуществом, подведомственным непосредственно ему.

Чаша сия не миновала и августинскую общину святого Томаша. В 1745 году, во время очередной австро-прусской войны, здание, в котором тогда помещался монастырь, было разрушено осаждавшими Бргонн войсками Фридриха «Великого». Поскорбев, августинцы тряхнули монастырской казной и отстроили свою обитель заново, но это здание, видимо одним из первых в городе приведенное в должный порядок, тотчас приглянулось властям и было отобрано под канцелярию наместничества, а августинцев переселили из центра города на окраину — в Алыбрюнн, к подножию Шпильберга, увенчанного знаменитым тюремным замком. Там как раз пустовали и ветшали постройки монастыря Королевы — ликвидированной правительством обители монахинь-цистерцианок. По авторитетному свидетельству прелата Менделя [23], этот тяжкий удар принудил сократить число членов капитула вчетверо, ибо большего числа монахов обремененный долгами монастырский бюджет выдержать не мог.

И конечно, когда дела этой, по выражению кардинала Ньюмена, «общественной организации или партии» были далеко не блестящими, а возможности пополнения рядов — во всяком случае, рядов общины святого Томаша, одной из ее ячеек, — ограниченны, личные качества каждого кандидата в функционеры пусть самого малого ранга взвешивались тщательнейшим образом.

И потому физик-премонстрант Фридрих Франц, составляя свое многослойное дипломатическое послание, вдумчиво отбирал именно такие доказательства полезности рекомендуемого им кандидата в монахи, которые должны были дать Менделю преимущество перед неведомыми конкурентами в глазах человека, чье слово при отборе будет решающим, — настоятеля монастыря святого Томаша прелата Наппа.

Итак, Франц сообщил уже о добровольном желании своего ученика вступить в монастырь и не упомянул, конечно, об обстоятельствах, толкавших его к этому.

Он написал, что Мендель обладает солидным характером — а это весьма важно — и добротной подготовкой по философии (табель табелем, но мнение самого Франца и «поклоны» Витгенса значат больше выведенных на бумаге единиц). А далее стояло: «по моему предмету я позволяю себе считать его почти наиотличнейшим», хотя предметом Франца была совершенно светская дисциплина. Однако и физика была упомянута не случайно.

Чтобы удерживать свои позиции, римская церковь давно поощряла занятия своих функционеров мирскими делами. А в Австрийской империи церковь фактически держала в своих руках все дело просвещения и активно участвовала во многих других, совсем не духовных областях жизни.

Настоятель августинского монастыря в Старом Брюнне Сирил-Франц Напп был весьма характерной для этого времени фигурой.

Напп был, как и Мендель, плебеем по происхождению — сыном сапожника. В восемнадцать лет поступил в монастырь и получил возможность погрузиться в книги, не думая о куске хлеба. В тридцать два он стал доктором богословия и при этом подвизался в наиболее конкретных дисциплинах: ими были — текстология библии, история церкви и, наконец, церковное право, труднейшая область тогдашней практической юриспруденции.

От занятий библейской текстологией, видимо, и зависел переход Наппа к проблемам уже одной из светских гуманитарных наук — он считался весьма известным в Австрии того времени специалистом в области восточной лингвистики. Наппу-лингвисту принадлежал перепечатанный во многих специальных европейских журналах и ежегодниках критический обзор грамматик арабского и армянского языков, выпущенных Оберлейтнером.

И не перейди Франц Напп из мещанского сословия в духовенство, не видать ему головокружительной не только церковной и научной, но и светской карьеры. В 34 года он стал аббатом, и это значило, что Напп не только возглавил монастырский капитул, но сделался главноуправляющим крупного помещичьего хозяйства и финансовым воротилой.

Он развернул в монастырских поместьях мелиоративные работы. Основал Моравский ипотечный банк, сберегательную кассу и страховое общество. Далее последовал новый скачок — уже к политической и административной деятельности: Напп был введен в Моравский ландтаг, в комиссию по исправлению земельного кадастра и в учреждения, ведавшие просвещением. Аббат, по мнению историков, был весьма либеральным по своим политическим взглядам и широко мыслящим просветителем, а к тому же оказался темпераментным, инициативным администратором. К моменту, когда абитуриент Ольмюцких философских классов Иоганн Мендель решился идти в монастырь, аббат Напп уже одиннадцатый год занимал высокий государствен ный пост. Он был «К.К. Gymnasial-Studiendirector fur Mahrer. und Schlesien» — директором (конечно, «кайзерлихе унд кёниг лихе») гимназий и училищ Моравско-Силезской земли. При Наппе-директоре были сохранены обреченные на закрытие школы и построены новые, реорганизована Земельная академия и открыто в Брюнне Техническое училище. И уже позднее, под конец своего пребывания на сем посту, Напп перетащил университет из делавшегося заштатным Ольмюца в Брюнн. Это было, совершенно бесспорно, на пользу делу: чем гуще интеллектуальная среда, чем более сконцентрированы ученые силы, тем эффективней и исследовательская работа и образование. (Надо сказать, что в ту пору австрийское университетское образование оставляло желать лучшего: его содержание мало чем отличалось от чуть повышенного гимназического…)

Но Напп всегда оставался еще и высоким церковным функционером и, естественно, считал, что члены возглавляемой им монастырской общины должны действовать в одной с ним области «светской» жизни. И поэтому, подбирая будущих членов брюннского августинского капитула, Напп особое внимание уделял именно интеллектуальной ценности кандидатов.

Монахи святого Томаша были филологами, ботаниками, музыкантами и математиками. Им полагалось служить богу, но они по совместительству служили еще и педагогами в моравских гимназиях и школах.

И не одна его светская должность «императорско-королевского директора», и не только «высочайше пожалованные» ему рыцарские кресты орденов Леопольда и Железной Короны, не только почтение перед капиталами, которыми он ворочал, давали Наппу возможность выбирать именно так.

Императорское габсбургское правительство было заинтересовано в том, чтобы школьное дело в Австрии и Венгрии, в Чехии и Моравии было в надежных руках церкви, а церковь видела в школе плацдарм для будущего наступления на стоявший у нее поперек горла иозефинизм. И все это значило, что не только тринадцати августинцам святого Томаша, а многим десяткам святых отцов предстоит многие годы преподавать в гимназиях и школах не одно «слово божье», а и немецкий, и латинский, и греческий, и французский языки, изящную словесность и всемирную историю, математику и физику, химию и минералогию, зоологию и ботанику.

Стояла середина XIX века, Европу пересекали новые железные дороги. Паровые двигатели пыхтели на заводиках. Телеграфные аппараты с удивительной быстротой переносили из страны в страну банковские приказы и новости. Уже была понята природа молний, выведен закон Ома, познано клеточное строение живых организмов. И променявший карьеру врача сначала на карьеру кандидата в священники, а затем на странные занятия червями и моллюсками англичанин Чарлз Дарвин уже опубликовал «Дневник изысканий по геологии и естественной истории разных стран, посещенных «Биглем» под командованием капитана Фиц-Роя» и в своем имении Даун под Лондоном корпел над трудом об усоногих раках, собранных им в Чили, заканчивая постепенно систематизацию фактов, составивших фундамент знаменитой теории происхождения видов путем естественного отбора.

Наука, как ни способствовала она развитию опасного свободомыслия и атеизма, в это время непрестанно доказывает свою безусловную практическую ценность. Новые эпохальные примеры не заставят себя долго ждать. Не успеют высохнуть чернила на заключенном в 1855 году меж Ватиканом и империей конкордате, возвращавшем католицизму доиозефинистские его права, как добрый католик француз господин Пастер опровергнет учение о самопроизвольном зарождении жизни, вполне соответствующее Книге Бытия, которая, по компетентному мнению святого Августина, сообщает, что бог не создал сам всех растений и животных, а приказал воде и тверди порождать тех, которых он не успел наделать. И хотя некоторые из теологов выразят недовольство результатами опытов парижского химика, вместе с тем будет весьма отрадным, что господин Пастер установит, какой именно фактор вызывает прокисание молока, а позднее — откуда происходят болезни вин. Оказывается, это микроскопические существа портят их своей жизнедеятельностью. И от них, кстати, станет возможным избавляться, если своевременно «пастеризовать» — обезвреживать молоко и вино нагреванием. И конечно же, по всей Европе управители молочных ферм и хранители монастырских вин примутся использовать предложенный господином Пастером метод для сбережения запасов, принадлежащих братствам.

Дирижеры и оркестранты всегда обязаны считаться с желаниями тех, кто платит за музыку, и доколе католическая церковь, дабы упрочить свое влияние, бралась за хлопоты по светскому образованию, она, как и любой представитель «сферы обслуживания», должна была тщательно запоминать, каков заказ.

На уроках священной истории отцы-августинцы, конечно, вдалбливали в головы школяров «Ave», «Benedicite», «Pater noster», катехизис и подробную технологию сотворения галактики по ускоренной методе. Но на других уроках их же коллегам-августинцам и в голову не приходило теперь предавать, как некогда, анафеме физиологические эксперименты и анатомирование. Чтобы делать операцию резекции желудка, которую в ту пору разрабатывал ради излечения ранних форм рака и запущенных язв желудка его превосходительство господин профессор Венского университета Теодор Бильрот, надо хорошо знать, как подходят к желудку кровеносные сосуды и как перистальтируют кишки. Хорошо, если будущий инженер прочно помнит «Ave». Но он должен столь же прочно знать интегральное исчисление.

И для прибыльности хозяйства, принадлежащего графу Эстергази или оборотистым достопочтенным герру Мюллеру и пану Кокошке, молитвы за ниспослание урожая крайне необходимо сочетать с гибридизацией, селекцией и рациональной агротехникой.

И поэтому не только просвещенный и либеральный аббат Сирил-Франц Напп, но и сама конгрегация ордена августинцев и сама ватиканская канцелярия полагали целесообразным, чтобы братья-монахи, благо им предстояло занимать учительские должности, обладали и склонностью к преподаванию, и должными педагогическими способностями, и, наконец, знаниями.

Именно поэтому в рекомендации, которую дал Иоганну Менделю патер Фридрих Франц, ни слова не было сказано о благочестии кандидата, зато вся она целиком посвящалась его интеллектуальным возможностям.

И специально для Наппа был предназначен следующий пункт характеристики:

«Он также несколько знает по-чешски, но поскольку сии познания недостаточны, изъявил готовность… приложить все силы, дабы и в чешском языке достичь полного совершенства…»

Аббат Напп был австрийским немцем по крови, но он родился в Моравии, с этой землей была связана вся его жизнь. Он был другом Палацкого, Шафарика и Яна-Евангелиста Пуркинье, вождей чешской интеллигенции, именно в эти годы пропагандировавших идеи славянского Возрождения — правда, в рамках, коими обеспечивалось сохранение покоя габсбургской монархии.

Напп был склонен поддерживать их требования, и не только в дружеских собеседованиях. В пору своего директорства над гимназиями и училищами Напп открыл в университете кафедру чешского языка и литературы. Он торжественно — как великих людей — принимал Пуркинье и Шафарика в Альтбрюнне, и монах его монастыря Матеуш Клацел читал всем присутствующим и вручил Шафарику отпечатанную в типографии оду, написанную им, Клацелом, в честь гостя.

Что до дел церковных, то прелат считал, что пастырь, живущий в Чехии, «должен знать язык своих овен».

И он должен был в полной мере оценить добрые намерения кандидата в собратья по ордену.

Фридрих Франц написал не простое письмо, а тонкий дипломатический меморандум.

И все тщательно продуманные им ходы достигли намеченной цели, ибо от кандидата был затребован такой документ:

«Мы, нижеподписавшиеся, настоящим заявляем, что с выбором нашего сына Иоганна мы совершенно согласны, и нам ничего не остается иного, как пожелать, чтобы избранный долг он исполнял с верностью и добросовестностью» — вот что было выведено в нем каллиграфическим почерком Менделя-младшего.

Документ был подписан каракулями:

«Антон Мендель, отец, Розина Мендель, мать».

И, кроме родительского согласия, было затребовано также свидетельство о состоянии здоровья, и одрауский штадтарцт — городской врач — удостоверил, что Иоганн Мендель, сын крестьянина из Одрауского округа, практически здоров — это крайне было важно констатировать, ибо монастырь не богадельня, не приют для больных или немощных, а церкви нужны служители вполне трудоспособные.

Но на четыре послушнические вакансии из неведомого числа рекомендованных было приглашено тринадцать претендентов, достаточно здоровых и обладавших подходящими рекомендациями (три человека на место — это и для наших дней нормальный университетский конкурс). Их экзаменовали всем капитулом, им предлагали читать пробные проповеди, с ними подолгу беседовали те, кто должен был стать их братьями по ордену, беседовали, изучали склад ума и особенности характера вероятных своих коллег.

И так как и в этом мире тоже не было лишних вакансий, всего лишь четверым из тринадцати претендентов выпало лежать крестом на каменных плитах пола в костеле Вознесения Девы Марии под грегорианский напев «Veni, Creator spiritus…» и ждать момента, когда надо будет подняться и, положив руку на евангелие, произнести:

— Ego, frater Gregor, voveo et promitto… — Я, брат Грегор, клянусь и обещаю…

— Ego, frater Anselmus…

— Ego, frater Christosomus…,

— …voveo et promitto…