Александр Михайлов ДОРОГА К ХРАМУ

Прочитал в журнале "Подъём" (№ 2-3, 2002) повесть Ивана Евсеенко "Паломник". Её герой, мой ровесник, солдат великой войны, на исходе жизни совершает паломничество в Киево-Печерскую лавру. Подвигнуло на это его, человека не крепкого в вере, видение на Страстной неделе: седой старик в белых одеждах, явившийся то ли во сне, то ли въяве, и прямо указавший: "Надо тебе идти в Киев, в Печерскую лавру и хорошо там помолиться".

Николай Петрович — так зовут героя повести — это Платон Каратаев, совсем уж нежданно возникший на рубеже ХХ и ХХI веков. Нежданно потому, что в кромешной аду нынешней жизни мы так привыкли к мельтешению везде и всюду политических проходимцев, оборотней, стервятников-приватизаторов, бомжей, алкоголиков и наркоманов, что добрый, смиренный, Божий человек никак не вписывается в это скопище. Да и есть ли он такой на самом деле? Может, и нету, и Иван Евсеенко, от доброты душевной, сочинил его в угоду уходящему, уже ушедшему поколению освободителей отечества, а ещё поточнее сказать, задержавшемуся в мирской юдоли его малому остатку. Подсобрал то, что в нас, в каждом по отдельности, сохранилось данного от рожденья да внушённого родителями, предками, историей народа и его христианскими традициями, что не растрачено по митингам, кабакам да в разбойных междоусобицах, искусно слепил всё это вместе, окропил святой водицей — и получился образ живого богоугодного человека, Николая Петровича, последнего ветерана войны в российской деревне Малые Волошки.

Сон тот или виденье он воспринял как веленье Божие и в согласии со своей женою Марьей Николаевной, с её благословением и снаряжённый ею, отправился паломником в Киев, в другое государство, в одну из великих святынь Православной Церкви — Киево-Печерскую лавру.

Разных людей встречал на истинно тернистом своём пути наш паломник — худых и хороших, жестоких и добрых, вороватых и участливых, таких, которые с готовностью одаривали его куском хлеба, копейками "на Божий храм и поминовение", и таких, которые обирали его до нитки… Так и случилось на долгой дороге — на подводе и пешком, без билета в поезде и на электричке, без документов и без денег (обокрали в дороге), без сапог (отобрали на границе) добирался он до Киева и — добрался-таки! Не без помощи, конечно, добрых людей и в России, и в Украине. И — находчив русский человек! — когда отобрали у него надетые в дорогу выходные хромовые сапоги, оставив босым на холодной весенней земле, он углядел невдалеке липовую рощицу, надрал лыка и сплел себе две пары лаптей, в которых и продолжил путь. А что остался без копейки, так тут ему словно кто-то на ухо шепнул: "Да что ж тут думать, что ж сомневаться — среди людей живешь и от людей же будет тебе помощь и благотворение!" Подобрал около себя брошенную кем-то жестяную коробочку, почистил да помыл ее, проколол шильцем две дырки, вздернул в них пригодившуюся тут же веревочку, а потом, зайдя на почту да вооружившись шариковой ручкой, написал на коробке: "НА БОЖИЙ ХРАМ И НА ПОМИНОВЕНИЕ". А там уж: "Не откажите по силе возможности". И никакого греха за собою не чуял Николай Петрович, так как по достижении цели-то своего паломничества он все эти скромные подаяния, как и две гривны, пожертвованные цыганом, чтобы за него отдельно помолиться, израсходовал по прямому назначению.

Долго и истово молился Николай Петрович в Крестовоздвиженской церкви у Малых пещер. Возжигал свечи к иконам и молился за отца и матерь, родивших и вырастивших его, родственников и друзей, за сверстников-однополчан, сложивших головы на поле брани, за встретившегося на пути и накануне молитвы умершего старика матроса, по которому звонили колокола в русском и украинском селе Волфино, за санинструктора Соню, вытащившую его с поля боя. Он сотворил и "самую ласковую свою молитву" — за Марью Николаевну и, конечно, за детей и внуков. Потом молился "за всех болящих и хворых", припоминая знакомых из них, и за своих погубителей, оставивших его без денег, документов и без обуви. И просил Господа о здравии всех добрых людей, которые, кто чем мог, помогли ему на пути к храму Господню. Не забыл он и просьбу цыгана, особо помолился "за цыганское бесприютное племя", попросив ему "хорошего кочевья, тепла и богатства, честных гаданий".

"И молитва его была услышана…"

Я не буду цитировать дальше, может быть, самых интимных, сокровенных строк повести, да и другими словами не смогу передать состояния Николая Петровича, заставившего его пасть на колени перед Распятием и зашептать покаянные слова: "Прости нас, Господи!" "Прости нас и помилуй!" Это надо читать.

Посетил Николай Петрович и пещеры. А свершилось всё это в канун большого праздника, Дня Победы, о котором здесь, в Киеве, напомнили ему плакаты: "ДЭВЯТЭ ТРАВНЯ — ДЭНЬ ПЭРЭМОГЫ" да группки ветеранов с орденами и медалями — таких же, как он, стариков. И Николай Петрович засобирался домой, в Малые Волошки, где у памятника павшим воинам нынче некому, кроме него, представлять солдат-ветеранов. Однако не мог он вернуться домой, не помолившись еще и в соборе Святой Софии. Туда и направил шаги Николай Петрович, да только споткнулся и, "прежде чем упасть, он воочию увидел, как прямо на него идет от самого высокого и златоглавого купола Софии весь в белых одеждах мальчик, отрок, озаряя всё вокруг радужным неземным сиянием. А высоко над ним летит, и не успевает лететь, белокрылый ангел, так беспечно оставивший Николая Петровича у порога Киево-Печерской лавры".

Тут и закончил свой праведный земной путь паломник из России, солдат великой войны, крестьянин деревни Малые Волошки.

…Не из одного только чувства благодарности старого солдата Ивану Евсеенко пишу эти строки. Читал и другие сочинения этого писателя и хотел бы обратить на него внимание тех читателей, которым, возможно, поднадоела вафельная, с различными лакомствами, сладенькими завитушками, затейливая проза и которые не прочь отведать простого хлебушка, испеченного из чистого золотого зерна черноземной полосы России.

Иван Евсеенко — реалист. Самый традиционный. Его прозу многое роднит с прозой Астафьева-рассказчика. Не романиста, даже не автора повестей, а именно рассказчика, автора таких шедевров, как "Ясным ли днем…", "Людочка", "Руки жены" и многих других. Та же неспешность повествования, отвлечения от основного сюжета, та же поразительная приметливость к мелочам жизни, из которых складывается на редкость пластичная, в гармонии своего естественного круговращения, картина ее. Эта проза предполагает и такое же неспешное, вдумчивое прочтение. И если людям старшего поколения, так или иначе связанным с деревней, она — как слезы первые любви, то молодым, не зачерствевшим душою, может служить напоминанием о иных временах и иных людях, их родичах, их предтечах: как и чем они жили, чему поклонялись, какие нравственные и духовные ценности несли в себе.

Может быть, и есть длинноты в первой половине повести Ивана Евсеенко, несколько затягивающие движение сюжета, зато вторая половина ее, при всей опять-таки неспешности и обстоятельности, почти не оставляет времени на отдохновение от сопереживания.

Очень бы не хотелось, чтобы повесть "Паломник" Ивана Евсеенко упокоилась в журнальном комплекте. Ей прямая дорога — в книгу.