"Пятёрка с хвостиком" - читать интересную книгу автора (Нестайко Всеволод Зиновьевич)

Толя Красиловский

Толя посмотрел в окно и вздохнул.

Из подъезда вышли и направились к воротам Люся Гулина и Богдан Цыпочка. У обоих через плечо были переброшены коньки. Гулину вела за руку мама, Цыпочку бабушка.

"На фигурное катание потопали, — хмыкнул Толя. — Тоже ещё — фигуристы! Цыпочка! В детском саду был недотёпа из недотёп. Не то что ходить, стоять по-человечески не умел. Всё время шлёпался на землю. Штаны сзади всегда грязные были. А теперь ишь, фигурист!"

Не прошло и минуты, двери подъезда снова отворились и вышел Гена Степовецкий, которого ещё с детского сада называли не иначе как Крокодил Гена. Крокодила Гену вела за руку старшая сестра, девятиклассница Марина. И он, и она несли яркие полиэтиленовые кульки.

"В бассейн похромали, — опять хмыкнул Толя. — В чемпионы рвутся!

Кроль, брасс, баттерфляй…"

Не успел он всё это подумать, как вслед за Геной и Мариной из подъезда вышел Алик Ивасюта. Его вела за руку мама — высокая пышноволосая красавица в синем вельветовом платье с блестящими пуговицами. Алик нёс папку с нотами, а мама — скрипку в футляре.

"О! И этот на свою музыку намылился, — в третий раз хмыкнул Толя. Будущий Паганини!" Так говорят про него мама и три тётки, которые живут все вместе в одной здоровенной квартире на пятом этаже. Вот именно — Паганини! Наталочка Приходько, живущая на одной площадке с Ивасютами, говорила, вроде бы её папа сказал, что когда Алик пиликает на скрипке, у него начинают болеть зубы. Толя хмыкнул в четвёртый раз. И тут же вздохнул. "Ну, чего ты?! — сказал он сам себе. — Чего ты хмыкаешь?! Расхмыкался! Признайся, что ты просто завидуешь им… Ничтожество! Никудышник!"

Ему стало больно. Несколько дней назад та же Наталочка Приходько, которая учит сразу три языка — английский, французский и немецкий, — и которая с недавних пор стала не Наталочка, а Натали (с ударением на последнем слоге, потому что именно так произносится по-французски её имя), так вот, эта самая Натали Приходько сказала, что её мама сказала, что воспитанием детей надо заниматься как можно с более раннего возраста, что если не выявить вовремя способностей, то даже из самого способного ребёнка ничего не выйдет, а вырастет просто никудышник, ничтожество.

Ничтожество! Толя тогда же посмотрел в словарь — что это такое.

"Ничтожество — ничтожный, мелкий человек". Мелкий…

Толя вздохнул.

Ещё совсем недавно было так хорошо! Все они ходили в детский сад.

Вместе играли. Было весело. Люся Гулина и Богдан Цыпочка были обыкновенные себе Люська и Богдан, которых можно было стукнуть по спине, бегая в горелки. И Алик Паганини не знал, где у скрипки смычок, а где всё остальное. А Натали Приходько не то что на трёх иностранных — на родном украинском языке двух слов слепить была не в состоянии.

Но только пошли они в школу — и началось! Родители словно головы потеряли. Словно наперегонки бросились — как бы к самому выдающемуся, самому модному делу своего ребёнка приспособить. И растащила судьба Толиных друзей от него за какой-нибудь месяц. То, бывало, каждый вечер во дворе носятся дотемна, во что-то играют, бегают, визжат так, что пенсионеры, забивающие на детской площадке «козла», передёргиваются нервно. А теперь… Натали Приходько иностранные слова зубрит. Алик Паганини гаммы смычком выпиливает. Цыпочка и Гулина кренделя на льду выписывают. Крокодил Гена в бассейне мокнет. Лишь Толя один как палец слоняется, ничтожество…

Может быть, и он бы не хуже других и на льду кренделя выписывал, и в бассейне плескался, и слова иностранные зубрил. Да… некому его водить. Родители его лекторы общества «Знание», в разъездах всё время. А бабушка Марыля хворая ("обезножела", как сама говорит). Не столько она его, сколько он её досматривает. И в магазины бегает, и в дом приносит. И вообще всё, что надо, делает. Хорошо, что она хоть обед варит да по хозяйству, прихрамывая, справляется.

Впрочем, если бы бабушка Марыля и не «обезножела», а была бойкая, как Цыпочкина, кто знает, водила бы она его по тем бассейнам и каткам или нет. Как-то у них в семье не принято было его водить. Даже в детский сад он всегда сам топал. Благо что недалеко, полквартала всего, и улицу переходить не надо.

Он уже думал: может, самому куда-нибудь записаться и ходить. Но так и не отважился. Ещё те дяди и тёти в секциях на смех поднимут: чего, мол, такой шпингалет приполз, порядка не знаешь, что ли? И не запишут. Только стыда наберёшься. И почему он был так уверен, что не хуже других и на льду, и в бассейне, и слова иностранные… А может, как раз и не вышло бы ничего! В позапрошлом году, когда с родителями в Евпатории на море был, как он испугался, соскользнув с папиной спины на глубоком месте… Думал, что всё, конец. Воды сразу нахлебался. И потом три дня в море боялся заходить. А на скрипке так точно не смог бы. Это же как минимум слух нужно иметь. А у них в семье — ни у папы, ни у мамы, ни у бабушки Марыли. Откуда ж у него возьмётся? Вот и выходит, что настоящее он ничтожество.

Толя снова вздохнул.

Уроки уже давно сделаны. Читать и писать он ещё в детском саду научился, теперь эти уроки ему раз плюнуть. Что же делать, чем заняться?

— Пойди, радость моя, погуляй! — словно прочитав его мысли, крикнула из кухни бабушка Марыля. — Гляди, погода какая! Последние денёчки. Скоро дожди начнутся. Пойди, мой дорогой, пойди…

И Толя без особого желания, просто чтобы не спорить с бабушкой, надел курточку и, хлопнув дверью, вышел из дому.

На детской площадке играли дети. Но одни были младше Толи, другие старше ни с теми, ни с другими он, как говорится, не «контачил». И даже не глянул в ту сторону. А пошёл на задний двор, где стоял старый, покосившийся двухэтажный дом с выбитыми стёклами. Людей из него давно выселили, собирались снести, но почему-то не сносили. И он стоял, неудержимо привлекая вечной тайной покинутого жилья. По комнатам гулял ветер, вороша на полу обрывки каких-то старых газет и бумаг. На стенах таинственно шуршали ободранные обои и время от времени со звоном хлопала сорванная с петель форточка.

Детям категорически запрещалось даже подходить к этому дому, но как же здорово играть тут в прятки, в войну, в сыщиков-разбойников! Они прозвали его "старым замком". Сколько незабываемых часов провела тут их компания в то последнее лето перед школой! Эх, жаль, что они все теперь так заняты. Здорово было бы, если бы…

И вдруг Толя вспомнил, что сегодня на большой перемене Натали Приходько говорила, будто она вчера вечером слышала, как в подвале "старого замка" что-то мяукало. Посмотреть бы, но… ей же идти на французский, а потом на английский, не говоря уже про немецкий. Люся Гулина заахала и сказала, что ей, к сожалению, тоже надо на фигурное. "Подумаешь, мяукало, — сказал Крокодил Гена. — Помяукало-помяукало и перестало" — "Нет, надо бы, конечно, посмотреть: может, котёнок?.." — сказал Алик Паганини. Однако больше никто ничего не сказал, потому как переменка кончилась.

Толя подошел к "старому замку" и прислушался.

Тихо.

"Крокодил Гена был-таки, наверное, прав, — подумал он. Помяукало-помяукало и перестало". Но на всякий случай позвал:

— Кис-кис-кис!

И вдруг откуда-то снизу, из-под лестницы, послышалось слабое приглушённое мяукание. Узкая деревянная лестница на второй этаж начиналась сразу у дверей. За лестницей чернел большой квадратный вход в подвал. Крышка была оторвана и лежала в стороне.

Толя приблизился к чёрному квадрату и снова позвал:

— Кис-кис-кис!

В ответ — жалобное, отчаянное, поспешное:

— Мяу-мяуу-мяу!.. Мяу! Мяууу…

Так мяукают, только взывая о помощи. Наверное, это был котёнок — такое слабое и бессильное было мяукание.

Толя наклонился.

Из подвала дохнул на него мокрый, гнилой холод. Где-то глубоко внизу, в чёрной, непроницаемой темноте, светились два маленьких зелёных глаза. Толя вздрогнул и отшатнулся. Котёнок, видимо, почувствовал его испуг и мяукнул коротко и безнадёжно:

— Мяу!

"Эх, ты! Он второй день в холодном сыром подвале пропадает, выбраться не может, а ты — боишься. В самом деле — ничтожество ты!

Никудышный!"

Будто не сам он себе, а кто-то благородный и мужественный говорил ему эти слова. Но как побороть, пересилить скользкий, холодный страх, который от живота расползается по всему телу и делает его немощным и бессильным? Как?

Тут никто не поможет. Никто. Только ты сам.

Котёнок снова мяукнул.

— Погоди! Я сейчас, сейчас… — дрожащим голосом тихо проговорил Толя и вялыми, непослушными ногами сделал шаг вперёд. Он видел только две первых ступеньки. И ступил на них. Шаг… ещё шаг… ещё…

— Ай!

Он не успел даже испугаться.

Он испугался, когда уже лежал внизу.

Хорошо, что под лестницей в подвале была куча тряпья — мешков, старых одеял и ещё какого-то барахла. Толя мягко упал на эту кучу и даже не ушибся.

Он взглянул вверх и увидел: лестницы в подвал не было, все ступеньки, кроме тех двух, вверху, были сломаны, выбиты. И тут Толя похолодел. Словно не на мягком тряпье он лежал, а на холодной льдине, в которую вмёрзло его тело.

Глаза постепенно привыкли к темноте. Он уже различал какие-то диковинные предметы. Странная лодка выплывает кормой из мрака (поломанная деревянная кровать), а на ней что-то рогатое (старый велосипед), а с другой стороны невообразимая гора поломанных стульев, сундуков и ещё чего-то совсем уже в темноте непонятного и неразличимого…

Он ахнул и отдёрнул руку — она натолкнулась на что-то живое и дрожащее.

— Мяу! — виновато мяукнул котёнок.

Толя осторожно протянул руку и привлёк котёнка к себе. Котёнок был не такой уж и маленький — среднего, а то и старшего кошачьего возраста. Но страшно худой, сплошные рёбра.

— Как же ты попал сюда? Котёнок замурлыкал, изгибая спину.

— Что же нам теперь делать? Как вылезти? А ну, постой…

Он старался на ощупь в темноте найти что-нибудь такое, что можно было бы подставить под лестницу и выкарабкаться. Но вскоре убедился, что ничего из этого не выйдет: до уцелевших ступенек было очень высоко.

Новая волна отчаяния охватила его.

Ну что он за неудачник такой!

Цыпочка с Гулиной где-то сейчас во Дворце спорта кренделя на льду выписывают. Крокодил Гена в бассейне баттерфляем, как бабочка, порхает. Алик Паганини какую-то рапсодию смычком вышивает. А он, ничтожество, в подвале… Они людьми станут. Фигуристами, чемпионами, лауреатами. Их по телевизору показывать будут. А он… хотел котёнка вытащить, да и то… Самого теперь вытаскивать нужно.

Толя не выдержал и заплакал.

Он редко плакал. И сейчас, плача, сам себя убеждал, что плачет не потому, что ему страшно, а потому, что ему жаль бабушку Марылю. Как же она, бедная, будет переживать, как будет волноваться, когда он не придёт домой!

Наверху послышались шаги.

Толя встрепенулся, хотел уже позвать на помощь, но в последний миг испугался, что это же его могут поднять на смех ("Провалился, никудышник!"), но и не крикнуть уже было невозможно (полная грудь воздуха), и, сам не зная, как это у него вышло, он громко… мяукнул:

— Мяу!

Сверху ослепительно сверкнул свет электрического фонарика. Донёсся удивлённый голос:

— О! А ты как тут очутился?!

Отец Алика Паганини, Захар Власович Ивасюта, был самый высокий у них во дворе-два метра пять сантиметров. Ему не нужны были никакие лестницы. Он просто соскочил в подвал. Взял Толю и котёнка, выставил наверх, потом подтянулся на руках и вылез сам. Всё это заняло не больше чем полминуты.

— Ишь! — улыбнулся Захар Власович, отряхивая Толю своей большой мягкой рукой. — Я и не подозревал, что ты такой… Герой! Молодец! Сам в тёмный подвал за котёнком полез. Ишь!

Толя прижал котёнка к груди и глянул исподлобья на Захара Власовича смеётся или нет. Но ни в голосе, ни в глазах не было и тени насмешки. Скорее наоборот.

Кроме того, что Захар Власович был у них во дворе самый высокий, он был ещё и самый уважаемый. Мастер завода «Арсенал», депутат райсовета, орденоносец, во время праздничных демонстраций он всегда стоял на правительственной трибуне среди знатных людей столицы. Толя не раз видел его по телевизору. А все, кого он видел по телевизору, были для него людьми необычайными.

Толя опустил голову, чтобы отец Алика не заметил, что он плакал. Тот, кажется, не заметил. Положив руку Толе на плечо, он повторил:

— Молодец! — Потом перевёл дыхание и сказал: — Не знаю, полез бы мой Паганини или… Не уверен. Хотя он хлопец добрый. Это ж он меня попросил. Котёнок, говорит, в подвале мяукает, наверное, вылезти не может. У меня сегодня отгул. А они па музыку торопились. — Захар Власович скривился:-Эх! Нужна ему эта скрипка… как корове седло! Не станет он музыкантом всё равно. И сам мучается, и… Да разве объяснишь? Они, братец, не догоняют, как теперь говорят. Но их же четверо. Женщины, братец, это… Ивасюта махнул рукой.

И то, что этот большой уважаемый человек говорил с ним так откровенно, искренне, как со взрослым (даже на жену и её сестёр жаловался), наполнило Толино сердце радостью. И ему вдруг стало жаль Алика Паганини. А он ему так завидовал!..

И ещё он неожиданно подумал: вот самого же Захара Власовича не водили, наверное, ни в бассейн, ни на музыку, а он…

И в мире, как в телевизоре, у которого был сперва выключен звук, а потом его вдруг включили, — всё вокруг забурлило радостно и звонкоголосо. На какой-то миг Толе показалось, что на небе вспыхнула радуга. Так бывает, когда сквозь слезы посмотришь на солнце.

Это случилось ещё в первом классе, три с половиной года назад.

Но все узнали об этом только в прошлом году, в третьем классе. Сам Толя не выдержал, рассказал Ромке, с которым сидел за одной партой.

А тогда он просил Захара Власовича никому ничего не говорить, даже своему сыну Алику. И Захар Власович слово сдержал — не рассказал.

Кстати, Алик скрипку свою таки бросил. Во втором классе на музыку он уже не ходил.

И Богдан Цыпочка фигурное катание бросил. Перешёл было на хоккей, но бросил и хоккей. Мама решила, что хоккей слишком «травматический» вид спорта. И после некоторых шишек и синяков собственноручно вынесли Цыпочку на руках с ледовой площадки. С тех пор он посещает шахматную секцию.

А вот Люся Гулина фигурным катанием ещё занимается, хотя выдающихся успехов покамест не достигла.

И Крокодил Гена ходит в бассейн. Хотя тоже чемпионом ещё не стал.

Наибольших результатов достигла Натали Приходько. Важность и нужность изучения иностранных языков она доказала на практике.

К ним в школу прибыла однажды делегация немецких пионеров из города Лейпцига, побратима нашего Киева. И Натали Приходько так бойко «шпрехала» с ними по-немецки — четвёртый «А» просто диву давался.

Толя после этого решил всерьёз взяться за английский. Купил несколько тоненьких книжечек для внеклассного чтения и заставил себя их читать.

Не без того, что тут помогло и влияние его друга Ромки Лещенко, который, как вы знаете, по-настоящему закалял свой характер. И теперь, в упор посмотрев на звеньевую первого звена Тину Ярёменко, Шурочка сказала:

— Что же, по-моему, Красиловский — мог!

Но Толя их уверенность развеял в один миг:

— Я же тогда болел. Вы что — забыли?

И Шурочка вспомнила: действительно, в тот день, когда случилось это событие с деньгами, Толи Красиловского в школе не было. Он был болен ангиной. И Шурочка с Тиной ещё ходили его проведывать. И застали там Ромку Лещенко.

Шурочка посмотрела на Ромку. Ромка улыбался. Он прекрасно всё помнил, но ему хотелось проверить, как относится актив к его другу, что он думает о нём. И теперь Ромка был доволен.

— Слушайте, — сказала редактор стенгазеты Натали Приходько. — А чего это мы всё время только на мальчишек думаем? Полковник же сказал, что дежурный не разобрал — мальчик или девочка. Почему это не могла бы быть, например… ну, например, Грацианская?

— Или Миркотан? — подхватила Тая Таранюк.