"Бесстыдница" - читать интересную книгу автора (Саттон Генри)

Глава 13

Поджидавшие в аэропорту фоторепортеры хищно высматривали добычу, готовые запечатлеть любых знаменитостей, которые могли прибыть одним рейсом из-за капризов расписания. Однако, судя по поведению кинозвезд, не фоторепортеры, а сама Венеция обращалась к ним с просьбой: «Улыбнитесь, пожалуйста»; и звезды послушно замирали, улыбались, пожимали руки и делали вид, что беседуют. Мерри прибыла в аэропорт вместе с Каррерой. С той памятной ночи они почти не расставались. Мерри проснулась в то утро от дребезжания телефона — звонил Каррера, его интересовало, как она себя чувствует. С тех пор он стал ее опекать. Пригласил на показ своего фильма. А теперь Мерри летела с ним в Париж, где должна была играть главную роль в его новой картине.

Мередит и Нони тоже приехали в аэропорт, и, как и следовало ожидать, Мередита и Мерри попросили позировать вместе. Мерри не возражала. Мередит, судя по всему, тоже был не против. Рауль стоял рядом, подбадривая ее улыбкой. Мерри заметила, что Нони выглядит осунувшейся и уставшей. Видно, ей здорово досталось — пришлось протрезвлять Мередита, ухаживать за ним, да еще и ублажать его пресс-агентов, которые требовали чтобы она сама притворилась больной — ради карьеры Мередита и ради фильма. Мерри нисколько не сочувствовала ей. Девчонка знала, на что идет.

Один из фоторепортеров попросил Мерри встать между Каррерой и Кляйнзингером, и она охотно согласилась. Не только для того, чтобы отделаться от отца; стоя между двумя режиссерами — бывшим и будущим, — она как бы оказалась на границе своего прошлого и будущего. И она стояла радостная и счастливая, радуясь и за Кляйнзингера, который получил первый приз за лучшую режиссуру, и за Карреру, в которого успела влюбиться.

Кляйнзингер, получив приз, ликовал, как дитя, и Мерри искренне порадовалась за него, несмотря на то что Рауль рассказывал ей о «кухне» присуждения призов, которые всегда являли собой компромисс между искусством и политикой.

— Не подумай, что я завидую, — сказал он. — Дело вовсе не в этом. Напротив, я считаю, что этот фестиваль для меня самый удачный. Ведь мне достался главный приз — ты!

Так было на самом деле: подлинные итоги фестиваля заметно отличались от тех, о которых трубили все газеты, перечисляя лауреатов бесчисленных призов. Настоящие итоги были скрыты от репортеров и от зрителей и заключались в сугубо личном чувстве удовлетворенности или, наоборот, разочарования, возникающем в результате воздействия такого огромного стечения людей, невообразимой мешанины чувств, честолюбия, гордости, тщеславия, страсти, а иногда даже благородства, щедрости, доброты и любви.

— Сегодня утром я разговаривал с Гринделлом, — сказал Кляйнзингер, обращаясь к Мерри. — Ему гораздо лучше.

— Да, я знаю, — кивнула Мерри. — Я навещала его утром.

— Как, вы ездили к нему? Прямо в больницу? Очень трогательная забота.

Мерри уже трижды навещала Гринделла и за четыре дня, прошедших после того страшного приступа, послала ему цветов на полторы сотни долларов.

— Каррера, — пригрозил пальцем Кляйнзингер, — не спускайте глаз с этой девушки!

— Не волнуйтесь, я не подведу, — пообещал Каррера.

— Я знаю, — улыбнулся Кляйнзингер. — И я счастлив за вас.

И Кляйнзингер в порыве чувств схватил Карреру за руку и крепко пожал ее. Щелчок, вспышка — и рукопожатие оказалось увековеченным каким-то фоторепортером, хотя вовсе не предназначалось для фотокамер. Как, впрочем, и жест Мерри, которая нагнулась к Кляйнзингеру и поцеловала его в щеку.

— Желаю вам счастья, — сказал он.

Словно на свадебной церемонии, когда отец передает свою дочь жениху.

А Мередит Хаусман тем временем заглянул в находившийся по соседству бар и заказал бокал шампанского. Нони пыталась удержать его, но Мередит пригрозил, что поднимет шум, и ей пришлось уступить. Увидев трогательную сцену прощания Кляйнзингера с Мерри и Каррерой, Мередит сплюнул: «Дерьмо собачье!» и залпом выпил шампанское.

— Пойдем, — кивнул он Нони.

Их самолет вылетал в Женеву. А Мерри с Раулем направились к четвертому терминалу, где шла посадка на парижский рейс. Кляйнзингер забрел в бар и заказал коньяк. Ему до посадки на самолет, летевший в Нью-Йорк через Милан, оставалось еще полчаса.

Мерри не представляла, какая жизнь ожидала ее с Каррерой. Она беззаветно верила ему и только поэтому и согласилась лететь с ним. Расспрашивать Карреру о том, где он живет, сколько комнат в его доме, какую он предпочитает мебель, казалось ей не только ненужным и неуместным, но также святотатством — сродни тому, как верующий стал бы расспрашивать о подробностях личного быта в раю. К тому же раздумья о таких маленьких тайнах отвлекли бы ее от раздумий по поводу главной загадки — самого Карреры. Ну, а мелочи — они подождут.

Действительность же превзошла самые смелые ожидания Мерри. В Париже Каррера занимал огромную двухэтажную квартиру в восьмиэтажном доме, с просторной лоджией, выходящей на Сену. Кроме того, у него был загородный дом в Версале, да еще и собственная ферма в Бретани. Ни в версальском доме, ни на ферме Мерри еще не побывала, но много о них слышала от Карреры.

Жизнь их в Париже была легкой, приятной и спокойной. Рауль, похоже, мало чем утруждался, большую часть времени посвящая развлечениям. Он водил Мерри по магазинам, на скачки, в оперу, на всевозможные приемы и вечеринки. Они посещали музеи и театры. И конечно, часто ходили в кино. Рауль предпочитал смотреть фильмы в кинотеатрах, поскольку в тех случаях, когда картина оказывалась скучной, мог хотя бы отвлечься.

— Очень занятно следить за зрителями во время сеанса, — пояснил он. — Я наблюдаю за их реакцией и мысленно переделываю ту или иную сцену.

Случалось ему и работать. Он встречался со сценаристами, с Каяяном, просматривал фильмы с участием актеров, которых собирался снимать сам, но все это — спокойно, в неторопливом ритме, который нельзя было сравнить с вечной суетой и гонкой, которые царили в Голливуде.

— Я не люблю связывать себя обязательствами, — говорил Каррера. — Я всегда оставляю лазейки для импровизаций. Если же все заранее расписано как по нотам, то места для импровизации уже не остается.

При малейшей возможности он брал Мерри на просмотры, возил ее с собой в лимузине, когда искал места для натурных съемок. Любил ли он бывать с ней вместе или не хотел, чтобы она скучала, — Мерри точно не знала, поскольку главный вопрос в их взаимоотношениях по-прежнему оставался для нее загадкой. Они жили вдвоем вот уже три недели, но так до сих пор ни разу и не переспали.

Мерри все чаще и чаще вспоминала слова Гринделла, пытаясь по малейшим намекам догадаться о природе заболевания Карреры. Сам же Рауль на эту тему не распространялся. Однажды Мерри даже собралась позвонить в Рим Гринделлу, но в последнюю минуту передумала. В конце концов, она уже сделала свой выбор, поставив на Карреру, так что звонить теперь Гринделлу было бы бестактно и нечестно. К тому же слова Фредди о том, что Каррера человек странный и нездоровый — пусть она и не знала, в чем дело, — в какой-то степени успокаивали Мерри. По крайней мере, она не может винить себя в том, что недостаточно привлекательна внешне и сексуально.

Мерри уже даже склонялась к мысли о том, не попытаться ли ей самой соблазнить Карреру — ведь если гора не хочет или не может прийти к Магомету, почему бы Магомету самому не прийти к горе? Ей даже начало казаться, что Каррера именно этого от нее и ждет. Как еще можно объяснить его странное поведение, его поразительную сдержанность по отношению к ней, а с другой стороны — столь же полную, до бесстыдства, распущенность. Все его фильмы были насыщены эротикой и откровенно сексуальными сценами. В его квартире было не счесть эротических книг, гравюр, рисунков и картин, которые Каррера даже не пытался прятать, а если бы и пытался, то не смог бы, настолько много их было. Причем он был не любителем, а серьезным и вдумчивым коллекционером порнографии и эротики. Буквально на каждом шагу Мерри натыкалась на какие-то сексуальные символы — предметы фаллического культа, гравюры Бердсли, рисунки, изображающие фрагменты знаменитых барельефов индийских храмов с самыми невероятными сексуальными позами…

Но сколько бы ни разглядывала Мерри экспонаты коллекции Карреры, ей так и не удавалась разгадать его тайну. Невероятное многообразие коллекции не позволяло вычленить какую-то определенную сторону его увлечения. Единственное, что объединяло все экспонаты — была их художественная ценность. Да, Каррера был настоящим знатоком и подлинным ценителем эротического искусства…

Мерри ломала над этим голову несколько дней. И ночей. Наконец, она приняла самое простое решение. Но всяком случае, ошибиться в ее намерениях было невозможно.

С самого начала они спали и до сих пор продолжали спать в разных комнатах. И вот как-то раз, когда они с Раулем вернулись домой с вечеринки, которую устраивал Каяян, Мерри, раздевшись, набросила на себя прозрачный пеньюар, который купила днем, надушилась, пошла в спальню Карреры и присела к нему на постель.

— Что-нибудь случилось, милая? — участливо спросил он.

— Нет, все в порядке.

— А, тебе хочется поговорить на сон грядущий? Я очень рад!

— Поговорить? Не совсем. Мне хочется побыть с тобой, — сказала Мерри. Рауль пытался возвести между ними стену, но Мерри его не винила. В чем же крылся его недуг? Мерри от всей души хотела помочь ему, сделать все, что было в ее силах.

— Что ж, побудь. Вот он я.

Может быть, он привык играть пассивную роль, подумала Мерри. Хочет, чтобы она взяла инициативу в свои руки? Если дело только в этом, то все ее страхи и ночные бдения не просто нелепы, но и вообще яйца выеденного не стоят. Чего тут страшного? Напротив, это вполне нормально!

— Можно, я залезу к тебе? — спросила она.

— Что? — произнес он. Но это был не вопрос. Но и не ответ. Мерри даже не поняла, приглашает ее Рауль или прогоняет.

— Значит… Значит, можно?

— Да, — сказал он. — Можно.

Но не кривил ли он душой? Или он согласился только из чувства такта, не желая ее обидеть? Сейчас она это выяснит…

Мерри проскользнула под одеяло и прижалась к Раулю.

— Ой, как хорошо, да? Я тебя так люблю, мне так хочется быть к тебе поближе, ощущать твое тепло. Тебе так нравится?

— Да, — сказал он. — Мне так нравится.

Он закурил, а Мерри стала раздумывать над этим его поступком, как ученый раздумывает над новым фактом. Пожалуй, подумала Мерри, это говорит в пользу ее гипотезы — Рауль хочет — или вынужден — играть пассивную роль. Но даже придя к такому выводу, Мерри не хотела слишком давить на него, не хотела торопить события. Она решила, что должна оставить лазейку, путь отступления и для себя и для них обоих. Она требовательно протянула руку, растопырив два пальца в виде черчиллевского знака «V». Рауль улыбнулся и протянул ей сигарету. Мерри затянулась и вернула сигарету.

Вот тут-то ей и подвернулся случай, которого она ждала. Отдав сигарету, она как бы невзначай положила руку на его живот. Рауль никак не отреагировал, продолжая курить. Мерри чуть пошевелила рукой, потом, осмелев, опустила ее и погладила по бедру. Затем стала гладить его живот, время от времени как бы ненароком проводя пальцами по шелковистым завиткам волос на лобке. Она старалась делать вид, что это происходит как бы случайно, словно она вовсе об этом не думает, а делает это просто так, как бы между прочим.

Она прикоснулась к его члену, потом погладила по бедру, обвела пальцами округлость мошонки и снова дотронулась до члена. И тут Рауль взял ее за руку. Мерри испугалась, думая, что сейчас он признается ей в том, что не хочет или не может… Но нет, к ее удивлению и облегчению, Рауль только крепко стиснул ее ладонь и сказал:

— Я люблю тебя.

— И я люблю тебя. Я тебя очень люблю. Просто очень, — забормотала Мерри и поцеловала его.

Некоторое время они молча лежали так. Потом Рауль стал гладить ее груди, лаская соски, проводил кончиками пальцев по шее и, наконец, со словами «О, Мерри! Милая моя Мерри! Бедная, чудесная Мерри!» порывисто прижал ее к себе, потом поцеловал и, раздвинув ее ноги, быстро, одним толчком проник в нее.

То ли оттого, что ее снедало беспокойство и она столько времени томилась в неведении, то ли оттого, что они впервые познали друг друга, ожидаемого взрыва с фейерверком не последовало. Каррера показался ей довольно безучастным и отрешенным. К тому же все случилось слишком быстро. Едва кончив, Каррера тут же скатился с нее, потянулся за сигаретой, закурил и молча лежал, не обращая на Мерри ни малейшего внимания.

Словно ее тут и не было, словно они только что вовсе не предавались любви.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Ни о чем.

Мерри не поверила. Но поделать ничего не могла. И пытать его не собиралась. Мерри решила, что не будет ничего говорить, ни о чем спрашивать, чтобы не показаться Каррере слишком назойливой. Она долго лежала, обдумывая, как быть дальше. Лучше всего незаметно уйти, когда он уснет, решила Мерри. И, приняв решение, в последний раз попытала счастья:

— Я люблю тебя, Рауль.

— И я люблю тебя, Мерри.

— Чудесно.

— Но…

— Что?

— Но ты должна меня понять. Ты ведь наверняка уже заметила, наверняка поняла за те несколько недель, что мы вместе, да и сейчас тоже, что я не… Что я не могу… Что я не способен функционировать как обычный любовник.

— На это нужно время. Мы должны просто привыкнуть друг к другу.

— Нет, дело вовсе не в этом. Будь все так просто, жизнь казалась бы раем. Я бы только счастлив был с тобой согласиться. Но не могу. Потому что хочу быть перед тобой до конца честным.

— Ты только не отчаивайся. Мы должны обязательно попытаться…

— Поверь, мои жены говорили то же самое, — сухо произнес Каррера. — Я был женат дважды, на самых красивых женщинах в мире. Клотильда и Моник… А теперь у меня есть ты. И было бы нечестно не сказать тебе, что я уже пытался. И не однажды, а бессчетное число раз!

— Неужели ничего нельзя сделать? А ты обращался к врачу или к психотерапевту?

— Нет, — ответил он неожиданно резко. — И никогда не стану.

— Почему? Ты не веришь, что это можно исправить?

— Напротив, очень даже верю. Но я вовсе не уверен, что хочу обрести «нормальность» ценой того, что я лишусь всего остального. Допустим, что я «вылечусь», — что, кстати, вовсе не гарантировано, — и что тогда? Я утрачу свое особое видение мира, свои уникальные качества. Нет, это будет далеко не равноценный обмен.

— Ты имеешь в виду свое творческое видение?

— Ну, конечно. Но не только. Моя жизнь состоит не только из фильмов, которые я уже снял или которые собираюсь еще снять. Понимаешь, я получаю наслаждение от своего естества. Да, порой мне случается сесть в лужу — как, например, сейчас. Но ведь и с нормальными людьми бывает то же самое. Зато у меня, в силу моей уникальности, обостренное восприятие жизни, с которым я никогда не захочу расстаться, говорят, такое восприятие жизни свойственно еще больным чахоткой. Хотя я, в отличие от них, дышу спокойно и в свое удовольствие и не страдаю от какого-нибудь рокового заболевания.

— Но что же с тобой такое? То, что у тебя. Это «болезнь»?

— Специального термина не существует. Думаю, что ближе всего подойдет просто «половая слабость».

— И из-за этой слабости ты обостренно воспринимаешь мир?

— Да. Именно так. Да, я слаб, но я жив! Как ты успела заметить. Я восхищаюсь тобой, способен тебя возжелать и отдаю дань твоим прелестям. Но вот удовлетворить твои сексуальные потребности я не в состоянии.

— Господи, откуда ты знаешь? Как ты можешь судить о моих сексуальных потребностях?

— Ты же сама пришла ко мне сегодня. Помнишь?

— Помню.

— Ну так вот, я не способен и никогда не смогу обеспечить тебе сексуальное удовлетворение, которое тебе требуется и которого ты заслуживаешь как сногсшибательно красивая женщина. Но меня нельзя упрекнуть в жестокости, ревности или несправедливости. Поэтому я хочу, чтобы ты находила себе партнеров на стороне. Я даже настаиваю на этом. Но мне это вовсе не безразлично, нет. Страдать я, конечно, не стану, поскольку не сентиментален. Но вот frisson[34] сожаления и в то же время искупительный восторг из-за того, что ты все-таки не лишена того, чего бы я так хотел тебе дать, но не могу, я испытывать, безусловно, буду. Потому что я и в самом деле люблю тебя.

— Так ты хочешь, чтобы я… спала с другими мужчинами?

— И да и нет. Но тебе придется — другого выхода нет. С моего согласия.

— Но…

— Подумай об этом. Пожалуйста, — попросил он. И, повернувшись к ней, обнял рукой за шею, заглянул в глаза и повторил: — Пожалуйста! И ничего больше сегодня не говори. И завтра тоже. Но подумай. Ты свободна. Ты можешь уйти, если хочешь. Можешь остаться. Можешь быть «верной» или «неверной». Ты ни за что не отвечаешь. Отвечаю только я — душой и телом. Подумай и прими решение. И помни: мое искалеченное «я», насколько это только возможно, любит тебя.

— Я подумаю, — пообещала Мерри.

— Хорошо. Иди и подумай. Ступай.

Что же, по крайней мере, теперь она знала. Мерри поцеловала Рауля в губы и вернулась к себе в спальню.

Простыни показались ей ледяными. День, конечно, выдался сырой и прохладный, в Париже стояла промозглая осенняя погода, но Мерри думала вовсе не о погоде и не о том, что только что покинула уютную теплую постель, променяв ее на холодную.

Признание Рауля, как и его предложение, испугало Мерри. Все вышло не так уж страшно, как она представляла; странность Рауля на поверку оказалась куда менее серьезной, чем она опасалась. Да и его предложение о том, как они могут строить свою жизнь и как ей себя вести, было вполне логичным и справедливым. И тем не менее — пугающим. Ей предстояло самой принять труднейшее решение, невероятные правила игры без ограничений, игры, в которой ей не от кого ждать помощи, а можно рассчитывать только на собственные силы. И Мерри тщетно пыталась представить, как сможет себя вести, сумеет ли выстоять, приспособиться к новым условиям. Ей казалось, что она поняла Рауля, восприняла его точку зрения об уникальности творческого видения и обостренном восприятии мира. Но она отнюдь не была уверена, что готова разделить его мировоззрение, что согласна с ним во всем. От этого веяло таким одиночеством…

И тут она вспомнила, как он обнял ее за шею и сказал: «Подумай об этом. Пожалуйста».

Да, она подумает. Первым же делом, как проснется.

И тогда примет окончательное решение. Если еще его не приняла.

И Мерри подумала, догадывается ли Рауль о том, что творится у нее в душе.

На следующее утро она проснулась, привела себя в порядок и вышла к завтраку. При виде Рауля, который сидел в кресле в шелковом темно-бордовом халате от Эрме, все сомнения, роившиеся в ее голове, вмиг рассеялись. Он выглядел таким беззащитным и трогательным, хотя, без сомнения, пытался скрыть от нее свое состояние. Или нет — он был такой же, как всегда. Но Мерри теперь, когда узнала, в чем кроется тайна его болезненной неполноценности, уже воспринимала его новыми глазами. Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала в щеку. Потом села напротив, возле огромного окна, выходящего на Сену, и налила себе стакан апельсинового сока.

Каррера, как бы между прочим, сказал, что в конце недели из Сомали прилетает Рене Бланжи.

— Да?

— Да. Он играет главную мужскую роль в нашем фильме, — напомнил Каррера.

— Ах, да, конечно.

Она совершенно не помнила Бланжи и даже не была уверена, упоминал ли его Рауль хоть раз.

— А что он делает в Сомали? — спросила она.

— Охотится, наверное. Он любит мотаться в Африку в перерыве между съемками. Расслабляется.

— Понятно, — сказала Мерри.

— Но ты не вешай нос — он вовсе не так уж туп, как большинство любителей сафари. Напротив, он довольно умен. Внешность у него довольно необычная, но приметная и очень фотогеничная. До сих пор еще никому не удавалось сделать из него положительного героя. Он играет только подонков и головорезов. И при этом по-своему весьма привлекателен. Мне не терпится начать с ним работать.

— Что ж, в таком случае мне это тоже интересно.

— Вот и хорошо, — сказал Каррера. И вдруг переменил тему. — На прошлой неделе в салоне Картье я видел очень симпатичное ожерелье. Если ты не против, может быть, сходим и взглянем на него днем? Вдруг оно тебе очарует?

— О, Рауль, это вовсе ни к чему.

— А мне хочется, — отрезал он. Потом поднял на нее глаза, улыбнулся и снова уткнулся в тарелку.

А двумя неделями позже Каррера и Мерри ужинали вместе с Бланжи и Каяяном в небольшом уютном зале на втором этаже «Лаперуза». Мерри весь вечер было не по себе: все трое мужчин большую часть времени говорили по-французски, и она не поспевала за нитью беседы. Тем более что речь шла главным образом о бизнесе, в котором, правда, затрагивались и ее интересы, но в котором она крайне мало смыслила. Ее контракт отослали в Нью-Йорк, чтобы его посмотрел Джаггерс. Мерри не помнила, какая сумма ей причиталась, поскольку расчеты велись во франках, но одно помнила твердо: ей полагалось двадцать пять процентов от прибыли.

Не принимая участия в беседе, Мерри могла сосредоточиться на изысканных кушаньях, заказанных для нее Каррерой. А блюда были — пальчики оближешь: яйца в желе, обжаренные в сухарях брюшки лангустов «Жоржетт», яблочное суфле и совершенно восхитительные хрустящие блинчики «Мона». Однажды Каррера уже приводил ее в «Лаперуз», но заказал совершенно другой ужин. Все было восхитительно вкусное, так что Мерри с нетерпением предвкушала, какие сюрпризы ждут ее сегодня. И вдруг Бланжи, потянувшись через стол за сигаретами, положил руку ей на бедро.

Мерри как раз ставила на скатерть бокал с вином, когда ощутила прикосновение к бедру. Бокал завис в воздухе. Она не могла решить, поставить ли его на скатерть или отпить снова. Кинула быстрый взгляд на Карреру, но тот смотрел в другую сторону, да, и что бы он мог ей сказать? Мерри снова поднесла бокал к губам, отпила и только потом поставила.

Бланжи, который безостановочно сыпал какими-то цифрами и процентами, принялся уже откровенно ласкать ее бедро, водя ладонью вверх и вниз. Она прижала ладонью его руку, чтобы остановить его, но вышло как раз иначе: словно она пыталась удержать руку Бланжи на своем бедре. Мерри замерла в нерешительности. Ей требовалось время, чтобы найти выход. Еще неделю назад она решила, что подчинится желаниям Карреры, но теперь же столь решительный натиск со стороны необыкновенно привлекательного Бланжи сбил ее с толку и нарушил все планы. Вынырнувший из-за спины официант наполнил ее опустевший бокал вином, и Мерри показалось, что глухое звяканье льда в серебряном ведерке как нельзя точнее отражает ее внутреннее состояние. Умом она была по-прежнему настроена на то, чтобы хранить верность Каррере, но — что под этим подразумевать? Верность самому Каррере или его предложению? Она все еще ломала голову, когда официант забрал грязные тарелки и подал десерт. Бланжи убрал руку.

— Какая прелесть! — воскликнул он и набросился на блинчики.

Мерри была раздосадована: она так и не успела прийти к какому-нибудь выводу, а причина для раздумий уже исчезла! Покоробило Мерри и другое: она не привыкла оставаться на вторых ролях, а тут ей предпочли какие-то дурацкие блинчики!

Впрочем, гневалась она недолго. Покончив с блинчиками, Бланжи уронил на пол зажигалку. Нагнувшись, чтобы достать ее, он бесцеремонно задрал подол вечернего платья Мерри. Затем, одной рукой щелкнув зажигалкой, он запустил другую руку под платье Мерри и протиснул ее между бедер. Мерри же, не отвергнув его прежних притязаний, теперь уже считала себя не вправе противиться ему.

Самое поразительное, что за весь вечер Бланжи не перекинулся с ней и десятком слов!

— Извини, дорогая, — обратился Каррера к Мерри по-английски. — Мы тебя так бессовестно забросили. Хватит, джентльмены, с делами покончено. Отныне беседуем только по-английски.

— Замечательно, — просиял Каяян, который говорил по-английски правильно, но с ужасающим акцентом.

— Потребую из всех сил, — сказал Бланжи. Каррера фыркнул и пояснил:

— Он хотел сказать, что попробует изо всех сил.

— Да, я именно это хотел сказать, — подтвердил Бланжи. И многозначительно стиснул ее бедро возле самой промежности. Да, в самообладании ему не откажешь, подумала Мерри, бросая на него изучающий взгляд.

Довольно высокий, но крепкого сложения, со сплющенным носом, серыми с поволокой глазами. Квадратным подбородком и неровным шрамом на лбу, он походил на уродливую версию Хамфри Богарта.

Каррера пригласил обоих мужчин заехать к нему домой и пропустить по рюмочке бренди. Каяян отказался, а Бланжи согласился. Мерри ничуть не удивилась. Сидя в лимузине, который вез их домой, она решила, что это зашло уже слишком далеко. За ужином она еще его терпела, но больше терпеть не намерена. Она любила Рауля и ради их любви готова на любые жертвы. Придя к этому выводу, Мерри, сидевшая сзади между Каррерой и Бланжи, взяла Рауля за руку и нежно стиснула ее. Он ответил ей тем же.

Приняв решение, Мерри вздохнула с облегчением. Теперь она может вдоволь повеселиться. Высадив Каяяна возле его дома, они поехали к дому Карреры. Каррера предложил Бланжи бренди, но актер сказал, что предпочитает виски.

— Я тоже, — сказала Мерри.

— Что ж, тогда я присоединяюсь к честной компании, — улыбнулся Каррера и смешал всем виски с содовой.

Беседа шла легко и непринужденно. Бланжи на своем потешном английском языке с увлечением рассказывал о приключениях в Сомали, когда зазвонил телефон.

Каррера снял трубку.

— Oui. Oui. Non. Oui.[35] — Потом прикрыл ладонью микрофон и сказал: — Я перейду в другую комнату. Прошу прощения. Разговор очень долгий и важный. Положи, пожалуйста, трубку, когда я крикну.

Он перешел в кабинет и крикнул Мерри, что она может класть трубку. Мерри послушалась и услышала, как дверь кабинета закрылась.

Бланжи прошествовал к бару, плеснул себе еще виски, потом, не выпуская из рук бутылку, вопросительно посмотрел на Мерри.

— Да, я, пожалуй, тоже выпью еще, — сказала она. Бланжи наполнил ее бокал и подсел на софу рядом с Мерри. Мерри на миг напряглась, но потом успокоилась. Чего ей бояться? Она живет с Раулем, и Бланжи это прекрасно знает.

— Когда начнутся съемки, все будут смеяться над моим французским, — сказала Мерри. — И куда больше, чем мы сегодня веселились по поводу вашего английского.

Бланжи ухмыльнулся.

— Вас продубляжит француженка, — сказал он. — Да и диалогов в фильмах Рауля — кот накакал.

— Наплакал! — прыснула Мерри.

— Да, — кивнул Бланжи и залпом осушил свой стакан. Потом он отставил его в сторону и, взяв из руки Мерри ее бокал, поставил его рядом со своим. Затем, без малейшего промедления, притянул ее к себе. Не успела Мерри и рта раскрыть, как Бланжи уже впился в ее губы. Мерри так и застыла на месте, но через несколько секунд сбросила оцепенение и оттолкнула Бланжи…

— Как вы смеете? — Ее глаза метали молнии. — Рауль в соседней комнате. Он сейчас войдет!

— Ничего подобного. Он сказал, что разговор у него долгий.

— Это ничего не значит, — отмахнулась Мерри. — И вообще, к чему это обсуждать? Вы сами отлично понимаете, что это невозможно!

— Au contraire,[36] — ухмыльнулся Бланжи, — это очень даже возможно. Вы — очаровательная женщина, и я вас хочу.

И он неспешно и уверенно снова потянулся к ней.

— Нет! — замотала головой Мерри. — Не здесь! Он снова поцеловал ее.

Мерри поняла, что проиграла, сказав: «Не здесь», она уже фактически уступила Бланжи, дав понять, что готова ему отдаться, но только в другом месте. Бланжи тем не менее то ли не слышал ее протеста, то ли решил пропустить ее слова мимо ушей. Одной рукой он крепко стиснул ее грудь. Рот ее приоткрылся, уступая настойчивому проникновению языка Бланжи. Сильное мускулистое тело актера возбуждало Мерри даже сильнее, чем ласкающая грудь рука или столь пылкий рот. Впервые после разлуки с Тони она ощутила, что ее охватывает столь страстное и неодолимое желание. Мерри, трепеща от волнения, обвила обеими руками шею Бланжи.

Тот снял одну ее руку с шеи и прижал ладонью к громоздившему под брюками бугру. Мерри, уже сгорая от желания, всем телом прильнула к французу. Она уже утратила способность воспринимать происходящее.

Бланжи ловко расстегнул «молнию» у нее на спине, и Мерри подалась вперед, чтобы ему было удобнее справиться с застежкой бюстгальтера. Почувствовав, что чашечки лифчика свалились с грудей, Мерри сама расстегнула две пуговицы на рубашке Бланжи и стала гладить его голое тело.

Он попытался стащить с ее плеч платье, но Мерри, словно со стороны, услышала, как забормотала:

— Нет, нет, Рауль…

Рене поцеловал ее в шею и ущипнул двумя пальцами сосок. По всему телу Мерри пробежала сладостная боль.

Рене расстегнул ширинку. Увидев его огромный, вырвавшийся на волю член, Мерри протянула к нему руку, обхватила пальцами и… услышала громкий щелчок. На мгновение она словно окаменела.

— Что это было?

Она подумала, не открылась ли дверь кабинета, и потянулась за своим упавшим бюстгальтером. И в тот же миг увидела Рауля. Она не услышала, как он вернулся, потому что он был без ботинок. Как, впрочем, и без всего остального. Он стоял абсолютно голый, если не считать болтающегося на шее фотоаппарата с длиннющим объективом. Рауль курил тонкую черную сигару и наблюдал за ними.

Мерри даже не заметила, как Рене, воспользовавшись ее замешательством, стащил с нее платье. Она в ужасе уставилась на попыхивающего сигарой Карреру, не в силах оторвать от него глаз. Только теперь до нее вдруг дошел, вернее, обрушился весь ужасный смысл того, что пытался донести до нее Фредди Гринделл в баре «Эксельсиора». Все стало ясно как Божий день. Каррера — она это прекрасно видела — наслаждался! И возбужден был куда сильнее, чем в ту единственную ночь, когда они в первый и последний раз переспали.

В ее мозгу мелькнуло: не убежать ли? Убежать из этого страшного дома, из Парижа, из Франции, назад в… Назад к чему? Назад — куда? Бежать ей было некуда.

Она разжала пальцы, которыми схватила Бланжи за запястье, и позволила снять с нее платье. И трусики. Бланжи овладел ей умело и даже по-своему элегантно. Несмотря на смятенное состояние и на частое щелканье затвора фотоаппарата, Мерри стонала и извивалась под его ласками и под конец уже потеряла счет оргазмам.

Когда же все было кончено, она собрала разбросанную одежду и, как была — голая, — с гордо поднятой головой, отчаянно стараясь не бежать, прошествовала мимо Рауля в свою спальню. Потом перешла в ванную, наполнила ванну водой — настолько горячей, которую только могла вытерпеть, — и забралась в нее. Взяла губку, но так и держала ее, не в силах пошевелиться, не силах хоть что-нибудь сделать. Вскоре вода заметно остыла. Ti#232;de, отвлеченно подумала Мерри. Так, кажется, по-французски «чуть теплая». Она пыталась разобраться в своих чувствах. Сожаление и презрение — вот что она чувствовала. Только не была уверена, кто вызывает большую жалость и презрение — Каррера или она сама. Она припомнила слова Карреры о том, что все режиссеры извращенцы, а актеры и актрисы—эксгибиционисты. Бесстыдники. Нет, неправда, представление, в котором ее вынудили принять участие, вовсе не доставило ей удовольствия.

Мысли беспорядочно роились в ее голове, словно крохотные волны, которые поднимались в ванне, стоило ей шевельнуть коленями. И вдруг ее осенило: она не должна подать вида, что унижена и подавлена случившимся. Мерри решительно, хотя еще и не вполне оправившись от потрясения, выбралась из ванны, вытерлась, облачилась в стеганый халатик и вернулась в гостиную. Рене возлежал на софе и курил сигарету. Рауль, тоже в халате, потягивал виски из высокого стакана. Когда вошла Мерри, оба замолчали и уставились на нее. Мерри преспокойно прошагала к бару, налила себе щедрую порцию виски и направилась к себе в спальню. Лишь на пороге остановилась, повернулась и вежливо попрощалась:

— Спокойной ночи.

Четыре дня спустя они с Каррерой сочетались браком в мэрии тихого городка в Бретани, вблизи которого у Рауля была ферма.

Все время, пока шли съемки, Каррера был с ней воплощением любезности, нежности и очарования. Мерри было от этого и легче и хуже. На съемочной площадке Рауль во многом напоминал Кляйнзингера — неизменно вежливый и невозмутимый, — но, в отличие от Кляйнзингера, он привносил в работу над фильмом гораздо больше своего, чисто личного. Возможно, оттого он и слыл импровизатором. Он снимал фильм по мотивам «Писем Асперна». Приехавший в Париж критик встречается с внучкой любовницы великого поэта и соблазняет ее, чтобы овладеть письмами и дневниками поэта, которые нужны ему для его изысканий. Если поначалу отношение Мерри к Рене-критику было полупрезрительным, полуснисходительным, то после того, как он ее соблазнил, это отношение сменилось преданным обожанием. В конце концов, критик ее бросил и вычеркнул из памяти. Поскольку фильм имел много общего с реальностью, Мерри не составило труда сыграть свою героиню: ей достаточно было изображать перед камерой оператора собственные настроения и чувства.

Четырежды в течение двух месяцев напряжение от работы становилось для Карреры настолько невыносимым, что ему требовались разрядки. Хотя, возможно, он таким образом освежал свое творческое видение. Он подбирал для Мерри партнеров и фотографировал ее во время совершения половых актов с мужчинами, которых приводил домой. Иногда просил Мерри или партнера поменять позу, выражение или изменял ракурс — точь-в-точь как во время съемки фильма.

Мерри настолько захватили съемки и так заразило удивительное отношение Карреры, что она ощущала себя всецело его творением. То ли это случилось оттого, что она дала волю своим чувствам, то ли оттого, что так беззаветно отдавалась незнакомцам, но после каждого полового акта роль героини, безмолвно обожающей вероломного критика, давалась Мерри еще проще и естественнее. А после того как Каррера привел ей вот уже пятого подряд любовника, Мерри даже испытала какое-то извращенное удовольствие. Она как бы видела себя через видоискатель камеры. И стала задумываться, насколько красиво то, чем она занимается с незнакомыми мужчинами. Она помнила, что Каррера как тонкий ценитель предъявляет высокие требования к эротическому искусству, и ей очень хотелось угодить ему.

Да, у них была странная, необычная любовь, но Мерри в своей жизни видела так мало любви, что была готова довольствоваться и тем, что имела с Каррерой. В конце съемок Каррера закатил роскошный ужин в ресторане «Ше Максим», после которого отвез ее домой и, как бы в продолжение безудержно веселого вечера, проводил Мерри в спальню, сам раздел, лег с ней в постель и овладел ею. Все получилось как-то удивительно мило, наивно, как бы по-детски, но Мерри испытала необычное умиротворение и только задавалась вопросом: если Каррера способен на такую физическую близость, зачем ему прибегать к помощи фотоаппарата? На душе у Мерри потеплело и зародилась даже надежда, что их отношения смогут наладиться, стать более нормальными, что они смогут найти и удовольствие и утешение в объятиях друг друга…

Каждый день Каррера подолгу задерживался в монтажной. Мерри бродила по Парижу, много читала и всласть выспалась. Она заметила, что спит больше обычного, но, несмотря на это, быстро устает. Как-то вечером она пожаловалась на свое самочувствие Раулю, и он предложил показать ее своему врачу. Мерри не любила ходить по врачам, но Рауль настоял на своем и сам на следующее утро отвез ее к доктору Дрейфусу.

— Рауль, — окликнула она его вечером, когда они кончили ужинать.

Каррера оторвался от кипы фотографий и вопросительно посмотрел на нее.

— Анализ дал положительный результат, — сказала она.

— Какой анализ? — встрепенулся Рауль. — Я беременна.

Он отложил фотографии в сторону и развернулся на стуле лицом к Мерри.

— Ничего страшного, — сказал он. Потом встал, подошел к ней и положил руку на плечо. — Справимся. Все очень просто. У меня есть приятель в Швейцарии…

— Ты хочешь, чтобы я это сделала?

— Я хочу, чтобы ты сделала то, что считаешь нужным. Я всегда хочу, чтобы ты поступала так, как считаешь нужным.

— А что бы ты ответил, если бы я сказала, что хочу оставить ребенка?

— Но… но почему? — спросил он.

— Не знаю. Может быть, потому, что я хочу иметь ребенка? Моего ребенка?

— Нашего ребенка, — поправил Каррера.

Мерри рассмеялась. Горько, невесело. Как узнать, кто из ее партнеров на самом деле является отцом ребенка?

— А вообще-то, — произнес Каррера, меряя шагами комнату, — мысль неплохая. Даже заманчивая. Я не раз пытался представить, как воспитаю свою дочь…

— Дочь? Почему ты считаешь, что у меня родится девочка?

— Сын мне неинтересен, — холодно произнес Каррера. — Дочь — другое дело. Нет, право, — продолжил он, заметно оживившись, — это мне нравится.

Еще поразмыслив немного, он произнес:

— Да, я согласен. Давай заведем ребенка. Он подошел к Мерри и поцеловал ее в лоб.

— Но только девочку…

Чем больше он говорил, тем большее отвращение испытывала Мерри. К горлу подступила тошнота. То, что случилось с ней самой, она выдержит. Стерпит и переживет. Но ее ребенок! Не станет ли ее дочь новым объектом увлечения Карреры?

Она оставалась у Рауля еще десять дней. Картину смонтировали, состоялся просмотр, и Мерри разделила с Раулем восторг — фильм и впрямь получился превосходный. В течение последних десяти дней они почти не разговаривали. Все эти дни Каррера был особенно заботлив, словно начал играть роль преданного отца. Мерри даже начало казаться, что она сама интересует его только как мать будущего существа.

На следующее утро после просмотра она позвонила в «Америкэн экспресс» и заказала билеты на самолет Париж — Нью-Йорк, а из Нью-Йорка — на Чикаго, а потом — до Батта, штат Монтана.

Сэму Джаггерсу она звонить не стала. И никому другому тоже. Ее окрыляло то, что решение она приняла самостоятельно, ни с кем не посоветовавшись. В последний раз она испытала подобное чувство гордости в девятилетнем возрасте, когда сбежала от Новотны и сама добиралась до Нью-Йорка, разыскивая отца.

Вечер накануне отлета ничем не отличался от остальных. Они с Раулем поужинали в маленьком ресторанчике, после чего вернулись домой. Мерри сказалась уставшей и почти сразу удалилась в спальню. На следующее утро проснулась поздно. Рауль больше не будил ее по утрам из бережного отношения к неродившейся дочери. Когда Мерри встала, его уже не было дома.

Мерри зашла в его спальню. Впервые с тех пор, как столь неудачно пыталась его соблазнить. Сев за письменный стол, решила написать ему прощальную записку. Продумала несколько минут и остановилась на варианте: «Извини. Я уезжаю. Мерри».

Она выдвинула ящик стола, чтобы найти какой-нибудь конверт, — не оставлять же записку на виду у прислуги. Взгляд ее упал на толстенный альбом в кожаном переплете. Мерри хотела открыть его, но альбом оказался заперт на замочек с наборным шифром. Она попыталась открыть его, но, поднеся замочек к уху и прислушиваясь к щелчкам, не смогла сделать то, что с такой необыкновенной легкостью получалось у киногероев. Тогда она взяла со стола нож для разрезания бумаги и, с силой надавив на дужку изящного замочка, сломала его и альбом раскрылся.

Фотографии, которыми были заполнены первые несколько страниц альбома, ничего для нее не значили. Как она и ожидала, на них были запечатлены голые парочки в разных позициях. Женщина, правда, была одна и та же. Мужчины менялись. Однако, начиная со второй трети альбома, пошли фотографии, на которых была снята Клотильда, первая жена Карреры. Перелистав несколько страниц, Мерри наткнулась на фотоснимки Моник. Потом последовала вереница женщин, которых Мерри не знала. Каждая в нескольких позах. И… Мерри остановилась, потом вернулась на пару страниц назад, присмотрелась внимательнее и, запрокинув голову назад, расхохоталась. Да, это Нони, ее мачеха. Но до чего же она нелепо выглядит! Рауль, должно быть, и сохранил этот снимок исключительно из-за его нелепости. Не может же женщина всерьез заниматься любовью одновременно с тремя мужчинами! На глупенькой мордашке Нони застыло идиотски-похотливое выражение. Впрочем, подумала Мерри, это ее обычное выражение. Поразительно потешный снимок!

Она нисколько не удивилась, увидев на последних страницах альбома собственные фотографии. Мерри отрешенно разглядывала их, восхищаясь позами и изяществом линий на одних и недовольная другими. Интимные акты, позы и запечатленные крупным планом гениталии казались ей совершенно безжизненными, холодными, нереальными. Она долго разглядывала фотоснимки, пытаясь преодолеть собственное безразличие. Она смогла почувствовать только жалость, и даже не к Раулю и не к себе, а к этим снимкам — насколько в них была погублена даже та крохотная искорка жизни, которую навечно остановил щелчок затвора фотоаппарата. Она поняла, почему Рауль был вынужден постоянно пополнять свою коллекцию — несчастный тщетно пытался поймать невозможное — преходящие жизненные мгновения, остановить которые не подвластно ни фотопленке, ни чему-либо другому.

Что ж, теперь можно уходить. Она не бежала, нет, а просто уходила. Мерри закрыла альбом, положила на прежнее место и задвинула ящик. Она прекрасно понимала, что навсегда закрыла не только альбомные страницы…