"Бесстыдница" - читать интересную книгу автора (Саттон Генри)Глава 1— «Нет, нет, моя любовь…» — подсказала она. — «Нет, нет, моя любовь! Я счастлив этой лаской, И жизнь мне кажется…», э-э-э… Он опять забыл. Даже стоя неподвижно, ему было очень трудно произносить наизусть эти волнующие строки с таким необычным чередованием рифм. А двигаться при этом по комнате, держа в памяти позы и жесты, и при этом еще не сбиваться, казалось просто недостижимым. Хотя что-то у него уже стало получаться. Тем не менее — он знал это наверняка — она была недовольна. Его движения казались ей слишком скованными и механическими. Не нравилась ей и его декламация. Нет, слова он уже знал и забывал или путал монологи все реже и реже, но вот произносил их тоже слишком скованно и механически. Не было в его монологах выстраданного чувства, не было понимания великой жизненной силы и страсти гениальной пьесы Ростана. Вот почему они сейчас танцевали в столовой ее дома в Спун-Гэпе, сдвинув стол и стулья к стене. Он, Эймос Хаусман, танцевал с миссис Тэтчер, преподавательницей английского языка и сценического искусства из Спун-Гэповской средней школы. И танцевали они не какой-то простенький тустеп, а танго, со всеми немыслимыми фигурами и изощренными поворотами, так что Эймосу приходилось прямо во время танца произносить ростановские строчки, а миссис Тэтчер напоминала ему порядок выхода персонажей и подсказывала слова, когда он сбивался или забывал, — пока это еще приходилось делать довольно часто. Демосфен оттачивал свое мастерство на пляже, набивая рот камушками и обращаясь к волнам, что было куда проще, как казалось Эймосу. То, чего требовала от него миссис Тэтчер, представлялось Эймосу абсолютным сумасбродством, но, поскольку ей так хотелось, он был вынужден подчиниться. Он с самого начала согласился на ее предложение, хотя учительница предупредила его, что постижение актерского мастерства требует колоссального напряжения и изнурительного труда. И он согласился. Хотя даже не представлял, что этот процесс может оказаться столь необычным и интимным. — «…теперь волшебной сказкой», — подсказала она. — «…теперь волшебной сказкой. Ведь только в сказках и найдешь, Что вдруг сбываются…», э-э-э… — Не говори «э-э-э». Лучше промолчи. Ты обращаешься к прелестной девушке. Ты безумно влюблен в нее. Ради нее ты готов на все, но ради нее же и ради своей любви ты — такой элегантный, сильный и гордый — должен скрывать свое чувство, хотя сердце твое разбито. И ты еще помнишь о своем безобразии, об ужасном носе. Ты пылко произносишь все эти слова — ведь ты гениальный поэт, но говорить «э-э-э» тебе никак не пристало. — Извините. — Извиняться тут не за что, — сказала миссис Тэтчер. — Но попытайся понять, какой смысл заложен в этих словах и что они значат для Сирано. Ее все больше и больше мучили сомнения. Не просчиталась ли она, остановив свой выбор на этом долговязом и нескладном и при этом таком обаятельном мальчике. Все-таки речь шла о главной роли в ее последней серьезной постановке. В какой-то степени ее выбор был продиктован отчаянием. Она давно мечтала поставить «Сирано де Бержерака», а съездив в Денвер и выслушав врачебный приговор, решила, что пьеса во что бы то ни стало должна быть поставлена в этом году. Другой возможности уже не будет. А Эймос Хаусман, как ей показалось, способен сыграть Сирано. Ей нравилась раскованность, даже грация, с которой двигался и ходил мальчик, когда никто за ним не следил, и независимость и уверенность, исходящие от него, когда он стоял на месте. Но вот суметь извлечь из него эти качества на сцене оказалось гораздо труднее, чем она ожидала. А ведь именно в этом — привить основы сценического искусства своим ученикам, а в данном случае этому прелестному мальчику — и заключались ее задача и ее работа. А время, отпущенное на это, неумолимо сжималось, словно шагреневая кожа. Онемение в кончиках пальцев все усиливалось, иногда вдруг отказывали ноги. Болезнь Паркинсона — такой неумолимый диагноз поставили врачи, вынеся молодой женщине окончательный и безжалостный приговор. Вот почему ее сердцу столь близки (быть может, даже ближе, чем самому Ростану) были строки: Эти мысли и роились в ее голове, когда она выбрала па роль Сирано Эймоса Хаусмана. Она сказала себе, что это ее последний шанс и она должна отнестись к своей задаче и к этому мальчику со всей серьезностью, должна отдать все силы и душу, чтобы научить его понимать прекрасное, научить играть и заразить духом сцены. Эймос никогда раньше не участвовал ни в одной из ее постановок, что объяснялось прежде всего недоверием, даже неприязнью, которую питал к театру его отец. И миссис Тэтчер сама пошла к Сэму Хаусману. Она рассказала Сэму все, излив душу умирающей женщины, бездетной вдовы, и умоляя его позволить мальчику принять участие в ее последней драматической постановке. Она взывала к чувству отца и к душе набожного христианина. И Сэм не смог отказать. Теперь же ей приходилось куда труднее, потому что никакие мольбы не помогли бы ей стряхнуть скованность и оцепенение с Эймоса Хаусмана. Мальчик совершенно не владел своим телом. Сейчас он выглядел так, словно взял в аренду чужое тело в лавке ростовщика и боялся лишний раз шевельнуться. Перепробовав все средства, миссис Тэтчер решила прибегнуть к последнему и привела мальчика к себе домой, чтобы обучать его в танце. — Ты по-прежнему произносишь монолог так, словно читаешь. Представь, что это ты сам говоришь любимой девушке. Что слова идут прямо от сердца. Тебе же приходилось влюбляться? — Нет, миссис Тэтчер. — Ну, пусть не настоящая любовь, но увлечения-то у тебя наверняка были. Я хочу сказать: ты же целовался с девочками, да? — О, да, — сказал Эймос, потупив взор. Мальчик был явно смущен, но какие-то новые струнки она затронула. — И не только целовался, верно? — Нет, миссис Тэтчер. Она, конечно, рисковала. И довольно сильно. Мальчик такой робкий, даже застенчивый, воспитанный в спартанских условиях, а она… Ей было уже тридцать девять. В прошлом такое привлекательное, сейчас ее лицо было уже помечено возрастом. Правда, фигура не утратила прежней стройности. Сохранилась и горделивая осанка, и изящная линия шеи, да и подбородок оставался по-девичьи подтянутым. Миссис Тэтчер поменяла пластинку, и они продолжали танцевать уже под плавную и медленную музыку. Эймос уже не казался таким скованным. Он декламировал: — Ты представь, какой горечью пропитаны эти слова, как Сирано пытается обмануть себя, возмечтав, как Роксана позабудет о его уродстве, но вспоминает, что такие чудеса случаются только в сказке. Это же крик измученной души! Раскройся! Сбрось свои оковы! — Господи, миссис Тэтчер, я стараюсь, но… Мне как-то неловко. — Хорошо, пусть лучше неловко, чем ты будешь стоять как истукан. Ты должен быть уверенным в себе, а не смущаться. Поцелуй меня! — Что? — Поцелуй меня. Внезапность и не допускающий возражения тон играли ей на руку. Нужно было застать Эймоса врасплох. На первых порах, по меньшей мере. Переминаясь с ноги на ногу, Эймос отвернулся, потом посмотрел на учительницу и наконец с трогательной неловкостью, медленно, нерешительно, бережно и осторожно, словно опасаясь разбить что-то хрупкое, поцеловал ее. Потом еще раз, чуть увереннее, и наконец в третий раз — уже просветлев лицом и с чувством. — Теперь начни заново! — приказала она. — «Нет, нет, моя любовь…» Эймос начал читать. Голос его зазвенел от волнения. Пусть это было еще не то чтение, о котором она мечтала, но оно уже походило на драматическое исполнение и за словами уже чувствовались страсть и понимание. Еще чуть сыровато, быть может, но начало было положено. Миссис Тэтчер сказала Эймосу, что он делает успехи и что она уже готова поверить в то, что слова его обращены к девушке, а не к зрителям. Говоря это, она как бы невзначай отняла руку Эймоса от своей талии и прижала к груди. И почти сразу отослала его домой, похвалив за усердие и успехи. До следующего вечера миссис Тэтчер не находила себе места. Однако Эймос пришел точно в назначенный час и читал так пылко и убедительно, как никогда прежде. Потом она предложила продолжить репетицию во время танца, как накануне, и только тогда, к своему огромному облегчению, убедилась в том, что вчерашний случай не напугал Эймоса и не оттолкнул юношу от нее. Танцуя, он обнимал ее и прижимался всем телом. Правда, поцеловать учительницу Эймос не решился, но по всему чувствовалось, что вчерашний урок не прошел для него бесследно. Когда она поцеловала его — легонько, почти игриво, — Эймос ответил мгновенно. Он набросился на нее как дикий зверь, с такой нескрываемой и голодной страстью, что в первый миг она даже растерялась. Эймос жадно впился в ее губы, неловко шаря руками по трепещущему женскому телу. Они упали на кушетку и с лихорадочной поспешностью разделись. Эймос был неуклюж, и ласки его были грубоваты, но искренняя девственная страсть потерявшего голову юноши с лихвой компенсировала миссис Тэтчер умелыми действиями искушенного любовника. Когда их чресла слились, Эймос терзал ее, как безумный, словно боясь, что не успеет, закатив глаза, постанывая и хрипло дыша. Потом, когда все было кончено, он в полном изнеможении распростерся на ее податливом теле, положив голову на еще вздымающуюся грудь женщины, в то время как ее рука гладила его волосы. Дождавшись, пока Эймос немного придет в себя, миссис Тэтчер мягко напомнила ему цель их занятий и попросила приступить к чтению. На этот раз в его исполнении прозвучала та глубина, которой так не хватало прежде, появились даже оттенки горечи и печали, которыми дышали ростановские строки, но которые не сумел бы выразить или даже по-настоящему осознать ни один невинный юноша, не познавший женской любви. Безумная затея миссис Тэтчер сработала. Благодаря ей, Эймос раскрылся, наружу выплеснулась таившаяся страсть, неразбуженный талант юной души. Вновь и вновь они встречались и отдавались друг другу, и почти всякий раз, когда они лежали обнаженные на скомканных простынях, миссис Тэтчер просила Эймоса читать монологи Сирано. Постель, говорила она Эймосу, мало чем отличается от сцены. Когда настало время премьеры, все три спектакля прошли с шумным блеском. Эймос играл настолько убедительно, что благодаря его зажигательному исполнению гораздо лучше смотрелись и все остальные. Миссис Тэтчер по праву разделила с Эймосом этот успех. Это была ее лебединая песня. Через неделю после последнего спектакля она пригласила Эймоса прокатиться верхом, и он согласился, предвкушая, как они займутся любовью в каком-нибудь уединенном месте. Воздух был свежий и чистый. Стоял изумительный день, какие случаются только в предгорьях. У отрогов величественной гряды женщина и юноша спешились и легли рядышком среди высокой травы. Но не для страстных объятий и любви привела сюда миссис Тэтчер Эймоса, а для того, чтобы навсегда попрощаться с ним. — Мы больше никогда не увидим друг друга, — сказала она. — Почему? — Я уезжаю. И ты тоже скоро уедешь. — Только в колледж. — Все равно… — начала она, но осеклась. Потом спросила: — А тебе хочется уехать отсюда? — В колледж? Конечно. — Ты бы мог… — проговорила она, но снова умолкла. — Что бы я мог? — Ничего, я и так уже достаточно вмешалась в твою жизнь. — Что бы я мог? — настойчиво переспросил Эймос. Миссис Тэтчер сорвала свежую травинку, обмотала ее вокруг пальца и объяснила Эймосу, что, по ее мнению, в нем скрывается настоящий талант. И спросила, не хотел бы он попытать счастья в театре. Если что-то не выйдет, он всегда может уйти и поступить в колледж. Эймос так никогда и не узнал, любовь ли к нему побудила миссис Тэтчер сделать ему такое предложение или желание увидеть, что ее труды и усилия не пропали даром. Впрочем, для него это было не слишком важно, поскольку у него имелись свои причины на то, чтобы послушаться ее совета. Он был очень благодарен учительнице и искренне привязан к ней. Он свято и бережно относился к тому чувству, которое у них возникло. С другой стороны, Эймос тяготился нудной опекой со стороны своего отца, Сэма, из-под которой ему непременно хотелось выбраться. — А куда я мог бы устроиться? Она рассказала ему про Пасадинский театр, в котором работал ее старый друг. Эймос немного подумал, потом улыбнулся и сказал: — Что ж, наверное, я бы мог попытаться. Она поцеловала его, потом вскочила и бросилась бежать. Эймос помчался за ней и быстро догнал. Чуть позже, когда он уже раздел ее и стаскивал с себя джинсы, она опять убежала, и Эймос снова догнал ее. Словно мифологические нимфа и фавн, они бегали голышом друг за дружкой и резвились, как дети. Миссис Тэтчер выбежала на берег озерка и, смеясь, прыгнула в обжигающе ледяную воду. Эймос прыгнул следом за ней и попытался заняться любовью прямо в озерке, но вода была настолько холодная, что у него ничего не вышло. Он ласкал маленькие груди учительницы, словно лепестки нежной розы, а она обвилась вокруг его сильного тела, словно лиана вокруг дерева. Домой они вернулись, так и не испытав физической близости. Тем не менее этот день Эймос вспоминал куда чаще и помнил дольше, чем все остальные. Он отправил письмо в Пасадинский театр, и Лайла — миссис Тэтчер — тоже написала туда своему другу, и вскоре Эймоса приняли в труппу учеником. Сэм был вне себя от ярости. Он ощутил себя преданным, после того как все годы его праведного аскетического существования были в одночасье перечеркнуты поступком единственного сына. Пятно незаконнорожденности, все эти годы тяжким грузом давившее на Сэма, сейчас терзало его как заноза — бегство сына в театр показалось Сэму возвращением в тот чужой и непонятный мир, откуда возник когда-то незнакомец, который зачал самого Сэма. Все эти годы Сэм держал Эймоса в черном теле, воспитывал по-спартански, порой поколачивал и читал наставления — и все понапрасну. Когда Эймос уезжал, Сэм даже не сказал: «Проваливай ко всем чертям!», не то что «Прощай». Эймос приехал в Пасадину. Первым делом он изменил имя. Эймос звучало слишком библейски и резало слух. Он просто отбросил это имя и остался Мередитом Хаусманом. Через пять недель после отъезда из дома он узнал о смерти отца. Какой-то сосуд в голове Сэма лопнул, и праведнику пришел конец. Так вот просто. Думая над случившимся, Мередит пришел к выводу, что, умри Сэм в те дни, во время приступа ярости, у него не хватило бы духа уехать в Калифорнию. Если бы Сэм умер тогда… * * * Мередит бесцельно шагал, ни о чем не думая и позабыв об усталости. Ходьба успокаивала его, отгоняла прочь не только усталость, но также заботы и гнетущие мысли. И даже ощущение времени. Когда Мередит бросил взгляд на часы, то обнаружил, что бродит вот уже целых полтора часа. Он остановил такси, вернулся в больницу и опрометью влетел внутрь. Лифтер поспешил сказать ему, что ребенок уже родился. Девочка. А доктор Купер не дождался его и уехал. Элейн, увидев его, сказала: «Где ты шлялся, сукин сын?» — и отвернулась. Мередит некоторое время посидел рядом с ней, пока не заметил, что жена уснула. Он вышел из палаты и спросил у медсестры, нельзя ли ему посмотреть на свою дочь. Медсестра послала его в конец коридора, где другая медсестра, в маске, вынесла ему из бокса крохотное сморщенное создание с красной мордочкой и черными как смоль волосами. Его дочь. Слезы навернулись на его глаза. Он утер их, благодарно кивнув медсестре, не в силах вымолвить ни слова, и вернулся в палату Элейн. Однако дежурная медсестра сказала ему, что Элейн должна несколько часов поспать, и предложила ему поехать пока домой и выспаться самому. — Что ж, так и сделаем, — вздохнул Мередит. Завтра он все объяснит Элейн. Если бы он мог объяснить все и этой крохотной сморщенной краснолицей девчушке… — Может быть, позвать их? — спросила Тиш Кертис у своего мужа. — Нет, — ответил Клинт. — А почему? — Меня воротит при одной мысли о нем. К тому же я его едва знаю. — Несмотря на то, что ты провел столько времени вместе с ним на репетициях? — Да. — Я тебе не верю, — сказала она. — К тому же, даже если ты и говоришь правду, особой роли это не играет. В городе Хаусман совсем никого не знает и, должно быть, страдает от одиночества. Нет, я считаю, что нам давно уже пора пригласить его. — Бедный одинокий Мередит Хаусман. А у тебя, по-моему, просто пунктик из-за него. — Вовсе нет. Но его жена только что родила дочку, а что может быть естественнее для людей, которые с ним знакомы, чем устроить по этому поводу маленькую вечеринку? — Хорошо, пусть те, кто с ним знаком, устраивают для него хоть дюжину вечеринок. Ты с ним незнакома. Как, впрочем, и я. — Но ты его режиссер! — Ты говоришь это так, как будто он мой владелец. — Хорошо. Он — твой ведущий актер. Беспокоила Клинта Кертиса, конечно, вовсе не вечеринка, а сама пьеса. Точнее даже — постановка. Пьеса — незатейливая комедия — была рассчитана на самый непритязательный вкус, а вот постановка, которую профинансировал и организовал Артур Бронстон, была более чем необычной, даже рискованной. Ставить пьесу Бронстон пригласил Кертиса, молодого талантливого режиссера из театра Провинстауна, а на главную роль привлек Мередита Хаусмана, восходящую голливудскую звезду, свалив обе яркие личности в одну кучу с любопытством ребенка, смешивающего реактивы из школьного химического набора. — С вашим талантом и его внешностью мы горы своротим, — торжественно пообещал Бронстон. — А как насчет его таланта? — съехидничал Кертис. Бронстон откусил кончик сигары и выплюнул его в корзинку для бумаг. — Задатки у него есть, — сказал он. — Даже неплохие. К тому же мне нравится его походка. — В последнем фильме он почти не слезал с лошади. — Очень остроумно, — процедил Бронстон и, перегнувшись через широченный письменный стол и тыча в Кертиса сигарой, словно пистолетом, спросил: — Вы хотите ставить пьесу или нет? Это Бродвей. Нью-Йорк кишит непризнанными талантами, которых к театру и близко не подпускают… Я даю вам шанс пробиться. А насчет Хаусмана иллюзий не стройте. Я беру его только потому, что он приглянулся моей жене. Она смотрела его фильмы по три раза. Все три фильма. Она утверждает, что во всей Америке не найдется ни одной женщины, которая не мечтала бы заманить этого красавчика к себе в постель. Понимаете, что я хочу сказать? Хаусман — не дутая голливудская знаменитость. Он — сексуальный символ. И он будет играть в моей пьесе. По рукам? — По рукам, — скрепя сердце согласился Клинт Кертис. Вот так случилось, что теперь, четыре месяца спустя, они работали вместе — Клинт Кертис и Хаусман. И каждый подозревал другого в лицемерии. Нет, внешне их отношения были вполне дружелюбными, но без малейшей теплоты и искренности. Скорее их можно было назвать формальными. Что, впрочем, обоих вполне устраивало. Ведь объединяло их только одно — участие в совместной постановке. Причем получалось, судя по всему, неплохо. Именно поэтому Клинт с такой неохотой и воспринял предложение супруги — ему не хотелось ничего менять в отношениях с Хаусманом. — Так что же? — спросила Тиш. — Послушай, но ведь я даже не знаю, родила ли уже Элейн. А вдруг ребенок будет мертворожденным? Или окажется уродом с одним глазом на стебельке, торчащим из лба. Или родятся сиамские близнецы… Зазвонил телефон. Мередит оказался легок на помине. — Девочка! — повторил Клинт, чтобы Тиш слышала. — Шесть фунтов две унции. Красавица. — Прекрасно! — не удержалась Тиш и тут же прошептала: — Пригласи его! — Сегодня? — спросил жену Кертис, зажимая ладонью трубку. — Завтра вечером. — Послушайте, Мередит, почему бы вам не заглянуть к нам завтра вечером? У нас соберутся несколько друзей и… Хаусман даже не дал ему закончить. Да, он придет, кивнул Кертис жене. — Примерно в половине восьмого, — сказал он в трубку. — И — примите наши поздравления, старина. Как вы ее назвали? Здорово!.. Да, — добавил он. — Нет, завтра в театр можете не приходить. Мы все равно не собирались репетировать. Отоспитесь как следует. — Что он сказал? — полюбопытствовала Тиш. — Он назвал дочку Мерри.[4] Сокращение от Мередит. Мерри. Несмотря на то, что случилось сегодня в Европе. — Молодец. — А теперь признайся, почему ты на самом деле хочешь его пригласить. — Я же тебе все объяснила. — Я хочу знать настоящую причину. Летиция встала, пересекла гостиную и налила себе еще бренди. Потом поднесла рюмку к носу, вдохнула аромат янтарного напитка и наконец ответила: — Помнишь, что тебе сказал о нем Бронстон? — Что? — Что во всей Америке нет ни одной женщины, которая не мечтала бы ему отдаться? — Ну и что из этого? — Значит, наша вечеринка удастся на славу. — Как? Господи, да ведь Элейн только-только… — Совершенно верно. И все женщины уже наверняка это знают. Мы ведь именно по этому поводу собираемся, не правда ли? — Да, но что все это значит? — Ты и в самом деле такой осел или только прикидываешься? — Что ты плетешь, черт побери? Объясни, наконец, что ты задумала. Что все это значит? — Это значит, мой зайчик, что Мередит изголодался. Следовательно, наша вечеринка удастся на славу. И надолго всем запомнится. * * * Джослин Стронг обвела карандашом один из фотоотпечатков, откинулась на спинку хромированного черного кожаного кресла, в котором обычно сидел Ральф, и поднесла к глазам лупу с серебряной рукояткой. Эту лупу она сама подарила Ральфу в день рождения. Джослин одно время хотела даже, чтобы рукоятку лупы позолотили, но потом передумала. Подарок и без того был хорош. Джослин считала, что знает толк в таких делах. Ее связь с Ральфом не была обычным легковесным увлечением, да и отношения их большей частью оставались даже внешне вполне деловыми. К тому же Джослин пришла к выводу, что мимолетные свидания с Ральфом не стоят затрат на позолоту. Странно, подумала она, как меняется мир, когда смотришь на него сквозь увеличительное стекло. Все предметы переворачиваются вверх ногами. Джослин отвела лупу чуть подальше от глаз, и очертания комнаты расплылись, потом вновь сделались четкими. Что в точности отражало то, что творилось сейчас в жизни самой Джослин. Все было четко и ясно, но вверх тормашками. Работа, карьера, отношения с Ральфом — во всем царила полная определенность, но все было неправильно, все складывалось не так, как ей хотелось. Теперь, когда Джослин твердо решила, что порвет с Ральфом, он даже начал ей нравиться. Веселый, чуть чудаковатый, добродушный, совсем невредный, сейчас он отсыпался, пока Джослин выполняла за него его работу, сидя в его кресле. Она вставила чистый лист бумаги в пишущую машинку, напечатала заголовок, подсчитала, сколько места он займет. Все ее планы на будущее, на повышение, которое она рассчитывала получить, работая у Ральфа, резко изменились, как только утром объявили о нападении Германии на Польшу. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что войны избежать не удастся. Ну и конечно, начнется экономический подъем. Для девушки, ведущей раздел новостей в журнале, все это предвещало появление новых возможностей, о которых в мирные дни не приходилось и мечтать. В самое ближайшее время после мобилизации и массового отъезда добровольцев на войну освободится множество самых соблазнительных вакансий. Правда, она могла бы использовать Ральфа, чтобы получить одну из таких вакансий, но предложение, которое два дня назад сделали ей из «Пульса», вмиг рассеяло все сомнения Джослин. С Ральфом отныне было покончено. И Джослин об этом не жалела. Нет, Ральф не был таким уж плохим. Просто безумием было бы полагаться на возможности, открывавшиеся благодаря войне и Гитлеру, в большей степени, чем на свои собственные силы. Как бы то ни было, она твердо решила уволиться, и сделать это нужно было так, чтобы доказать и себе и Ральфу, что ничего серьезного между ними не было, что они оба просто использовали друг друга ради удовольствия. Задача была не из легких. И оставалась таковой вплоть до звонка Тиш. Теперь все становилось на свои места. Проще всего ей будет покончить с Ральфом, начав роман с кем-то другим. А с кем легче начать роман, как не с Мередитом Хаусманом? Это будет ее личная декларация независимости. Тиш сказала, что Мередит непременно придет на вечеринку. Это все, что хотела знать Джослин. Не важно, что имя Мередита Хаусмана, восходящей бродвейской звезды, сейчас у всех на устах. Главное, что Ральф вернется в Уайт-Плейнс к своей жене и будет представлять, как она, Джослин, милуется с Хаусманом. Джослин посмотрела на обведенный карандашом отпечаток, прикрепила к нему заголовок, положила в коробку для исходящих бумаг и позвонила курьеру. Потом вырвала из блокнота листок и написала записку Ральфу: «Сегодня ничего не получится. Я должна встретиться со своей кузиной в Куинсе. Дж.». Джослин вложила записку в конверт, начертила на нем имя Ральфа, запечатала и вставила в пишущую машинку вместе с телеграммами из зарубежных агентств и свежими новостями. Затем сняла телефонную трубку и позвонила своему парикмахеру, договорившись о времени посещения. Джослин была довольна собой и своей выдумкой. Надо же было придумать, что у нее есть кузина в Куинсе! Восхитительно абсурдная шутка! Вся комната утопала в цветах. Огромный букет прислали из студии. Артур Бронстон, продюсер «Милашки», расщедрился на целую корзину, а Мередит принес изумительные гладиолусы. Переодевшись в новую шелковую пижаму, Эйлен лежала в постели, любуясь цветами и пытаясь прикинуть, в какую сумму те обошлись. Цветы радовали Эйлен, но одновременно она испытывала неловкость. Почти ни с кем из приславших их людей она не была знакома. То есть она знала их в лицо и здоровалась с ними, но на короткой ноге ни с кем не была. Да, она научилась выражать радость и благодарно улыбаться, когда ее поздравляли в связи с успехом Мередита, но друзей у них не было. Да и не могло быть, учитывая их с Мередитом образ жизни. Нет, не такой Элейн представляла совместную жизнь с Мередитом, когда выходила за него замуж в Толлуле, штат Луизиана. В те дни ей все представлялось в розовом свете. Тогда вмиг осуществилось то, о чем любая девушка могла только мечтать. Элейн даже щипала себя, чтобы удостовериться, что видит все это наяву, а не грезит. Вот и сейчас, два года спустя, она вновь щипала себя, пытаясь очнуться — не от кошмарного сна, нет — от какой-то иллюзорности, разочаровывающей непрочности их совместной жизни. Элейн приехала из Толлулы в Голливуд, как попадали в него многие девушки, победив в соответствующем конкурсе. В школе Элейн была заводилой и активно участвовала во всех зрелищных мероприятиях. Окончив школу, она поступила в Тулейнский колледж, учась на первом курсе которого и выиграла серебряный кубок на конкурсе красавиц. Вскоре после этого ее фото появилось на центральном развороте «Пикейна», и Элейн отправилась в Голливуд, нагруженная примерно сотней советов, среди которых было крайне мало по-настоящему полезных. Элейн хорошо знала свои сильные качества и свои недостатки. Красота ее была просто ослепительной, кожа поражала белизной, а стройная фигура и тонкая талия подчеркивали форму и размеры грудей. Волосы были настолько светлые, что казались крашеными, хотя это было не так. Впрочем, Элейн была достаточно умна, чтобы понимать, что красота ее проходяща, и поэтому, в отличие от большинства молодых людей, которые очертя голову бросались в голливудский омут, она сразу решила, что прежде всего должна обеспечить себе тылы. Выбор пал на Мередита. Его необыкновенная внешность, талант и очарование выделяли молодого актера среди всей труппы Пасадинского театра, именно там, как она знала, собрались самые перспективные актеры с задатками звезд. А потом, словно в волшебной сказке, все замыслы и расчеты забылись, не устояв под натиском искрометной, всесокрушающей любви. Молодым оставалось только вернуться в Толлулу, сочетаться браком в первой баптистской церкви в присутствии мамы и отчима Элейн да и жить припеваючи. Нет, несчастными они не были. Элейн, во всяком случае, так не думала. Правда, и серьезным испытаниям или серьезной проверке их любовь не подвергалась. Теперь же после рождения ребенка Элейн вдруг ощутила сильнейшую тоску и опустошенность. Она лежит здесь, в чужой комнате, вокруг расставлены цветы от незнакомых или малознакомых людей, а Мередит тем временем весь поглощен своей премьерой. Да и чертовы цветы предназначаются вовсе не ей и не ее ребенку, а Мередиту. Кроме тех, что он сам подарил ей, конечно. Элейн попыталась припомнить статью в «Ридерс дайджест» по поводу депрессии у рожениц. Автор статьи призывал попытаться отвлечься и думать только о чем-то радостном. Что ж, подумала Элейн, по крайней мере, живот у нее принял прежнюю форму, да и выпить теперь ей уже не возбранялось — она могла больше не опасаться, что ее стошнит или что ребенок родится с алкогольным влечением. Вот почему Элейн обрадовалась приходу Джаггерса, который заглянул к ней в сопровождении Клинта Кертиса. Сэм Джаггерс, нью-йоркский агент Мередита, принес ей в подарок серебряную зубную щетку от Дженсена. — В наши дни все дарят серебряные ложки, — пояснил он, — а я считаю, что от серебряной зубной щетки пользы больше. И преподнес Элейн свой нелепый подарок. — А что ей намазывать — серебряный гуталин или пасту? — поинтересовался Мередит. Он сидел возле окна со сценарием в руках, заучивая внесенные в роль изменения, но после прихода посетителей отложил сценарий и теперь улыбался во весь рот. — Могу добавить только одно, — сказал Клинт. — Актеру, обожаемому всеми женщинами, просто необходимо иметь собственную дочь. Хотя бы даже для острастки. Чтобы держать ее в страхе Божьем. Правильно? — Да, — поддакнул Джаггерс. Они продолжали вести непринужденную беседу, подтрунивая друг над другом. Элейн получала искреннее удовольствие. Особенно приятен ей был Клинт, который сидел на ее кровати и рассыпался в комплиментах, как истый джентльмен-южанин из романов. Джаггерс с Мередитом уединились возле окна, то обмениваясь прибаутками, то говоря о деле. Элейн же перестала чувствовать себя брошенной и оторванной от жизни, вновь ощутив причастность к происходящему. Вскоре пришла медсестра и сказала, что наступило время кормить Мерри. — Я сама должна кормить ее? — спросила Элейн. — Я хочу сказать — не могли вы сами разочек дать ей бутылочку с молоком или что-то в этом роде. Мне бы очень не хотелось расставаться с друзьями. — О, ничего страшного, — улыбнулся Джаггерс. — Мы вполне можем переждать в холле. — Нет, останьтесь здесь, пожалуйста, — взмолилась Элейн. Но тщетно. Мужчины начали дружно отнекиваться, да и Мередит был непреклонен. Они ушли. Медсестра принесла Мерри в плетеной колыбельке с кисейным покрывалом, и Элейн покормила малютку из бутылочки, которую приготовила медсестра. Элейн была очень тронута, когда в ее палату вернулся Мередит. Очень мило, что он решил побыть с ней, несмотря на то, что его друзья остались ждать в холле. Однако оказалось, что вернулся он не только для того, чтобы побыть с ней. — Что это за штучки, черт возьми? — накинулся на нее Мередит. — Мне так наскучило быть одной, — объяснила Элейн. — Я не хотела, чтобы они уходили. Мне было весело и… — Как ты можешь сейчас думать о веселье? Главное — это ребенок. И Кертис с Джаггерсом прекрасно понимают, что здесь больница, а не гостиница. — О, я знаю и сама это прекрасно понимаю. Просто я так устала от одиночества и хотела немного отвлечься. А друзья так помогают… — Боже милосердный! — Мередит закатил глаза. — При чем здесь друзья? Я тебе еще раз повторяю — думай только о ней! — Он ткнул пальцем в направлении малышки, мирно посапывающей на руках у Элейн. — Я знаю. Видишь, она со мной. — Она и должна быть с тобой. — Не злись. — Я не злюсь. — Честное слово? — Да. И он тут же поднялся и вышел в холл к Джаггерсу и Клинту. Элейн была просто вне себя от злости. Позже, когда мужчины вернулись, ее настроение не улучшилось. Вскоре Джаггерс и Кертис распрощались с ней, а Мередит остался читать либретто. Однако перед самым уходом Клинт спросил Мередита: — Значит, мы вас сегодня увидим? — Да! — Что имел в виду Клинт? — поинтересовалась Элейн, когда они остались с Мередитом вдвоем. Мередит рассказал жене о приглашении на вечеринку. — И ты пойдешь? — Да, конечно. — Прекрасно. Желаю тебе приятно провести время. — Послушай, но я не могу отказаться. Это же в интересах дела. — А я ничего тебе не сказала. — Но ты так подумала. — Ну, я же не могу запретить себе думать, правда? Мередит не ответил. Он только молча сидел в кресле и переворачивал заученные страницы. Тихо позвякивал лед в бокалах, кругом раздавался веселый смех. Карлотта Рохан с сияющими серыми глазами расцветила гостиную Кертисов, словно прекрасная белая лилия, внезапно распустившаяся на длинном изящном стебельке. Клинт одновременно изумился и пришел в восторг, увидев ее. Он подскочил к Карлотте, чмокнул ее в щеку и представил тем, кто не был с ней знаком. Потом подал ей коктейль и тарелку с закусками и засуетился рядом, не оставляя Карлотту одну ни на минуту. Как славно, что Тиш догадалась пригласить ее, думал он. Самое подходящее место и самое подходящее общество. — Господи, Карлотта, до чего же я рад тебя видеть, — обратился он к ней, должно быть, уже в пятый раз. Карлотта чуть смущенно улыбнулась, благодарная Клинту за столь теплое и искреннее отношение. Карлотта была вдовой Марка Рохана, лучшего друга Клинта в Йельской драматической школе. Вместе с Роханом Клинт приехал в Нью-Йорк, чтобы вдохнуть новую жизнь в угасающий, по их мнению, театр современной пьесы, и их дружба еще больше укрепилась, что было совершенно необычным в мире, где зависть, ревность и соперничество разрушали любые, даже самые прочные отношения. Клинт с Марком искренне радовались успехам и достижениям друг друга, одновременно перенимая друг у друга все лучшее. И вдруг, в одну страшную ночь, позвонила Карлотта и сообщила, что Марк вместе с сыном, Марком-младшим, разбились в автомобильной аварии. После похорон Карлотта уехала на Антильские острова, но и там, на солнечных пляжах, под пальмами, где, казалось, время навсегда застыло, ее не оставляли видения о трагически погибшем муже и ребенке. Какое-то время она даже пролежала в местной больнице с тяжелым нервным расстройством. Вот почему сейчас Карлотта счастлива, видя, как искренне радуется Клинт их встрече. И она была рада, что может вновь погрузиться в обстановку непринужденного веселья и дружеского общения, чего ей так не хватало в последнее время. Все было, как прежде. Внизу в вестибюле Мередит Хаусман посмотрел на себя в зеркало. Он сделал это по привычке, которая выработалась за последние годы — кошмарные годы, когда ему приходилось продавать свой талант, встречаться с продюсерами, производить впечатление на режиссеров, очаровывать поклонниц, репетировать роли в кино и театре, посещать вечеринки, на которых собирались знаменитости. Теперь с этим было покончено. Мередиту Хаусману больше ни к чему было продаваться. С другой стороны, теперь ему приходилось без конца доказывать, что его шумный успех вполне заслужен. Мередит поправил манжеты, проверил узел галстука и нажал кнопку вызова лифта. Войдя в кабину, он уже нажал на кнопку этажа Клинта Кертиса, когда из-за плавно закрывающихся дверей послышался мелодичный женский голос: — Подождите, пожалуйста. Он нажал на другую кнопку, и двери раздвинулись. — Спасибо, — мило улыбнулась женщина, чуть запыхавшаяся от спешки. — А вы ведь Мередит Хаусман, не так ли? — Да, — признался он. — А я Джослин Стронг. Наверное, мне следовало подождать, пока Клинт или Тиш представят меня. С другой стороны, мне было бы неловко знакомиться таким образом с мужчиной, который только что столь любезно подождал меня в лифте. Мередит весело улыбнулся и сказал: — Здравствуйте. Рад с вами познакомиться. — Я тоже, — ответила Джослин, но ее карие, широко расставленные глаза одарили Мередита таким тягучим взглядом, что стало ясно — для нее это совсем не формальное знакомство. Когда лифт остановился и Джослин вышла, Мередит вдруг спохватился, что даже не успел рассмотреть ее и оценить, красива ли она. Женщина производила настолько сногсшибательное впечатление, что красота в обычном понимании даже не слишком вязалась с ее обликом. Интересно, кто она такая, подумал Мередит. Возможно, вечеринка окажется не такой уж скучной. Вечеринка и в самом деле удалась на славу. В воздухе витал эротический дух, о чем так мечтала Тиш. Повсюду — в гостиной, в коридорах, на кухне — стояли и сидели мужчины и женщины, разбившись на парочки. Словно искусный манипулятор вовремя дергал за ниточки, которыми управлялись марионетки. Клинт, наблюдая за гостями, получал подлинное удовольствие, словно сам так умело срежиссировал этот спектакль. Мередит лишь смутно сознавал, что творится вокруг. Он привык находиться в центре внимания, сознавая свою притягательность для женщин. Привыкший к исполнению подобных ролей, он старался не отходить от них и в жизни. Не чуждый самолюбования, Мередит наслаждался женским вниманием и поклонением и считал его вполне естественным и заслуженным. В конце концов, женщины просто относились к нему так же, как и он сам. Поэтому и разговор, который затеяла Тиш, отнюдь не показался ему странным. — Теперь, когда вы стали отцом, ваши восторженные поклонницы станут обожать вас еще сильнее, — сказала Тиш. — Подобно дикарям, которые презирают девственниц. Единственный способ угодить им — родить внебрачного ребенка. Только тогда они принимают в свое общество. — Но ведь это относится только к женщинам, дорогая, — поправила Джослин. — Я знаю, — засмеялась Тиш. — И все же считаю сравнение вполне уместным. Женщины продолжали в столь же шутливом и рискованном духе обсуждать новый статус Мередита, а он спокойно потягивал бренди, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом. Он уже обратил внимание на Карлотту, которая держалась несколько особняком. Мередит любовался ее головкой, которую, казалось, он видел на картине итальянского мастера seicento.[5] Карлотту отличали те же чистота и правильность черт, те же утонченность линии бровей и изящество скул, та же изысканная бледность, что была свойственна творениям этой школы. — Мне кажется, что вашей дочери придется нелегко, — заметила Карлотта, словно в ответ на взгляд Мередита. — Дочери всегда влюблены в отцов — по крайней мере до тех пор, пока не превосходят их. Вас же, мне кажется, превзойти трудно или даже невозможно. — Не так уж и трудно, — ответил Мередит. — Когда вы узнаете меня поближе, вы сами поймете, что я ничего особенного из себя не представляю. — Как же! — воскликнула Джослин. Тиш наслаждалась. Мередит уже тоже получал удовольствие. В течение двух лет, что он был женат на Элейн, он сохранял ей верность. Работа в Голливуде не оставляла свободного времени. Правда, несколько раз ему подворачивался удобный случай, но Мередит сам не пожелал им воспользоваться. Юные честолюбивые старлетки и пресыщенные жизнью актрисы не привлекали его. А вот женщины, собравшиеся на вечеринке у Кертисов, были совершенно на них не похожи. Правда, и сам Мередит был настроен по-иному. Он до сих пор не утих после глупой и бессмысленной ссоры с Элейн. Каким-то загадочным, самому ему непонятным образом малютка Мерри, которая должна была стать символом их с Элейн семейной стабильности и благополучия, сама подтолкнула его к мысли о том, не поискать ли удовольствие на стороне. Так порой безоговорочная вера не мешает набожному прихожанину раздумывать о грехе. Ведь только сомневающиеся обречены проводить весь свой век в постах и молитвах. К тому же Мередит только думал об этом. Думать ведь никому не возбраняется, верно? Поэтому Мередит совершенно не удивился, а был даже доволен, когда, столкнувшись на кухне, куда вышел, чтобы наполнить блюдо чипсами, с Карлоттой, услышал от нее: — Я хочу попросить у вас прощения. — За что? — Для меня совершенно несвойственно делать кому-то замечания личного характера, — пояснила она. — Это вышло очень бесцеремонно. — Что именно? — удивился Мередит, пристально глядя в ее прекрасные серые глаза и лишь с трудом припомнив, что Карлотта сказала что-то насчет возможных сложностей, которые могут возникнуть у него с Мерри. — Ах, вот вы о чем! — спохватился он. — Это сущая ерунда. Тем более что ваши слова показались самыми невинными по сравнению с прочими репликами. И заразительно улыбнулся. — Но ведь все они так хорошо вас знают, — произнесла Карлотта. — Им такое дозволительно. — Нет, — Мередит помотал головой. — За исключением Клинта и Сиш, я здесь ни с кем не знаком. — Боже! — вырвалось у Карлотты. — Кто бы мог подумать! — А я уже привык, — признался Мередит. — Как вам, должно быть, тяжело все это. И Карлотта рассказала ему о том, как погибли се муж и ребенок. Почему-то она вдруг почувствовала, что может довериться и излить душу этому человеку, рассказать ему о том, о чем до сих пор не только говорить, но и вспоминать ей было мучительно трудно. Мередит внимательно слушал, одновременно восхищаясь ее горделивой манерой вздергивать подбородок. Вот так случилось, что, когда Тиш поздравила его с успехом, имея в виду Джослин, на уме у Мередита была Карлотта. Все собрались в гостиной, и Мередит стоял возле патефона, перебирая пластинки Эдди Дачина, когда к нему подошла Тиш. — Джослин? — удивленно переспросил Мередит. — Ну, конечно, — ответила Тиш sotto voce.[6] — Она же весь вечер из кожи вон лезет, пытаясь вас соблазнить. Вы должны обращать внимание на женские уловки. Это ужасно забавно. — Ужасно, — повторил Мередит, качая головой. Тем не менее, движимый любопытством, он начал приглядываться к Джослин. Посидев рядом с ней и обменявшись несколькими довольно рискованными шутками, он пришел к выводу, что Тиш сказала правду и что Джослин, возможно, вовсе не такая недоступная, как ему сначала показалось. Впрочем, Мередит быстро выбросил Джослин из головы, поскольку, посматривая время от времени в сторону Карлотты, всякий раз перехватывал ее взгляд. Холодные, серые, почти призрачные глаза Карлотты внимательно следили за ним, подмечая любые мелочи. Мередиту также показалось, что Карлотта прислушивается к его разговору с Джослин. Или ему это только показалось? — Помню, когда я был еще мальчишкой, — говорил Мередит, — кто-то сказал мне, что только дети говорят о сексе, тогда как взрослые люди занимаются им, и что заниматься сексом куда интереснее, чем точить о нем лясы. Помню, что на меня это высказывание произвело сильнейшее впечатление. Ничего умнее я не слышал. Но оказалось, что это не так. Беседовать на сексуальные темы не менее приятно. — По-моему, одно другое не исключает, — сказала Джослин, почему-то опуская взгляд на свои руки. Мередит машинально проследил за ее взглядом и увидел, что руки у нее безукоризненные, ухоженные, с длинными тонкими пальцами, на которых нет ни одного кольца. — Да, наверное, — задумчиво произнес он. — Вот и хорошо, — улыбнулась Джослин и отвернулась. Мередит решил не продолжать этот разговор, опасаясь, что он может зайти слишком далеко. Он подсел к Тиш и Клинту, включился в разгоревшийся между супругами спор по поводу Брехта и вскоре забыл про Джослин. Пару часов спустя, когда гости стали расходиться, Мередит предложил Карлотте, что возьмет такси и подбросит ее до дома, но Карлотта отказалась. Она указала на его рюмку, которую только что в очередной раз наполнили коньяком, и сказала: — В Армении люди голодают. Я не могу позволить, чтобы, пропадал такой замечательный коньяк. Не беспокойтесь, я доберусь сама. Мередит проводил ее до дверей, потом вернулся и допил коньяк. Настроение его было приподнятым. Он прекрасно провел время, да и вел себя примерно. Карлотта ушла. Джослин уехала еще раньше, так что совесть его была чиста. От выпитого коньяка по телу разлилось тепло, и Мередит ощущал приятную усталость. Он пожелал хозяевам спокойной ночи и распрощался. Выйдя из лифта, Мередит зашагал через вестибюль, думая только о том, как бы добраться до постели, как вдруг услышал за спиной мягкое покашливание. Он обернулся и увидел, что из ниши, в которой темнели ряды почтовых ящиков, выходит Джослин. — Хорошо сработано? — спросила она. — Что вы имеете в виду? — тупо переспросил Мередит. — Ладно вам. Можете расслабиться. Она уехала, — усмехнулась Джослин. — Кто? — Карлотта, кто же еще. Разве вы не заметили? Она же сидела до последнего, чтобы вас дождаться. И это после того, как мы с вами уже обо всем договорились. — О чем договорились? — А вы разве не понимаете? — Ах, вот вы о чем… — Во всяком случае, так мне показалось, — сухо произнесла Джослин. — Впрочем, если вы забыли, то я тоже готова забыть. Мередит расхохотался, и Джослин присоединилась к нему. Напряжение сразу спало. — Извините, — сказал Мередит, утирая слезинки. — Дело в том, что… Словом, меня еще никогда прежде не соблазняли. — Да что вы? Вот никогда бы не подумала. — Впрочем, когда-то это должно было случиться, — улыбнулся он. — Ну, хорошо, — сказала Джослин, как будто речь шла о деловом совещании. — Тогда поехали, да? Пожалуй, именно ее прямота и решила исход дела, избавив Мередита от сомнений. Поведение Джослин настолько не вязалось с ее внешним обликом, что он так и не нашелся, что ответить. Ему ничего не оставалось, как последовать за Джослин на улицу. Мередит хотел было остановить такси, но Джослин и здесь опередила его — она резко и пронзительно свистнула, и из темноты тут же вынырнула машина. Впрочем, Джослин позволила Мередиту назвать таксисту ее адрес, который успела нашептать на ухо. Такси пересекло Центральный парк и доставило их в Ист-Сайд. Джослин предоставила актеру расплатиться по счетчику, но затем снова перехватила инициативу, самостоятельно выбравшись из машины и не став дожидаться, пока Мередит откроет перед ней дверь или вызовет лифт. Когда они вошли в ее квартиру, Мередит не успел еще оглянуться, как Джослин прильнула к нему и впилась в его губы жарким поцелуем. В тот же миг, как он, придя в себя от ошеломления, вызванного столь стремительным натиском, начал получать удовольствие от поцелуя и прижал к себе податливое женское тело, Джослин вдруг резко высвободилась из его объятий и зашагала в спальню. — Приготовь нам что-нибудь выпить, хорошо? — бросила она через плечо. — И принеси сюда. Все это казалось Мередиту невероятным. Словно он попал на конвейер из фильма эпохи немого кино, но только вместо дисковой пилы в конце движущейся ленты его поджидала постель. Мередит даже не мог сказать себе, нравится ли ему все это или нет, не мог признаться, что опасается случившегося или боится проявить малодушие. Словно Джослин бросила ему вызов. Мередит с мрачной решимостью двинулся к бару. Кстати, что просила Джослин? Впрочем, это не имело значения. Прихвачу бренди, решил Мередит, поскольку весь вечер он пил только коньяк. Бренди с содовой. Ему потребовалось несколько минут на то, чтобы достать лед и найти открывалку. Потом он откупорил бутылочку с содовой, разлил напитки и, прежде чем идти в спальню, пригубил свою рюмку. Джослин уже лежала в постели, обнаженная. — Вот и я, мой тигр, — сказала она. — Вот, — только и вымолвил Мередит, протягивая ей рюмку. Он отпил еще бренди и начал стаскивать пиджак. — Правильно, — кивнула Джослин. — Снимай его. Снимай же! Словно посетитель ночного кабаре во время стриптиз-шоу, Мередит решил подыграть ей и поэтому нарочито медленно расстегнул пуговицы рубашки и потом игриво приспустил рубашку с одного плеча. Джослин зааплодировала и свистнула — не так пронзительно, как на улице, но не менее вызывающе и вульгарно. — Меня пробирает аж до сих пор, — сказала она. Мередит посмотрел на нее. Джослин, полураскрыв рот, поглаживала себя по лобку. Забыв про стриптиз, Мередит сбросил остальную одежду со всей скоростью, на которую только был способен. Но Джослин и тут не преминула поддеть его: — Правильно. Давай пошевеливайся, мой пылкий любовник. Жеребчик мой необъезженный. В другой обстановке такие слова могли даже оттолкнуть Мередита, но сейчас они его распалили. Развязная грубость и столь откровенная сексуальность Джослин в сочетании с выпитым коньяком раззадорили Мередита. Сняв трусы, он шагнул к постели. Джослин, не сводившая с него глаз, снова присвистнула, увидев, насколько актер возбужден. Что означал ее свист на этот раз, подумал Мередит. Знак признания его победы, его успеха или мужских достоинств? Или она просто поддразнивала его? Все случилось так быстро, что Мередит даже не успел это осмыслить. Он подумал только, насколько печально, что Джослин приходится прикидываться сильной и агрессивной, чтобы скрыть свою незащищенность и слабость. Он взял рюмку, чтобы допить остаток коньяку, но Джослин оказалась проворней. Не успел Мередит отставить рюмку в сторону, как Джослин схватила его за плечи и притянула к себе. Мередиту стоило величайших усилий не расплескать коньяк. Когда он наконец исхитрился поставить рюмку на тумбочку, Джослин уже сидела на нем сверху, оседлав его, приникнув к нему губами и сжимая обеими руками его голову. Она так и сидела на нем верхом, запрокинув назад голову, закрыв глаза, постанывая, вцепившись ему в грудь обеими руками и пришпоривая пятками. Джослин словно пыталась выместить на нем извечную женскую обиду, отомстить за веками накапливавшуюся несправедливость, угнетение и унижение, которое терпели многие поколения женщин от грубых бесчувственных мужчин. Похоже, ей хотелось, чтобы все увидели: смотрите, вот она сидит верхом на самом Мередите Хаусмане, знаменитом киноактере, эталоне мужской силы и красоты. И так продолжалось до самого окончания этого любовного акта, который стал мигом ее торжества. Наконец, в последний раз содрогнувшись, Джослин обессиленно обрушилась на грудь Мередиту. Поглаживая разгоряченную и влажную спину Джослин, Мередит думал о том, что и в кино ему постоянно отводилась пассивная роль, что он как актер всего-навсего воплощал замыслы сценариста и режиссера, повинуясь их указаниям. Встань на эту линию. Произноси эти слова, перейди туда-то. Представь то-то и то-то. Махни рукой, наклонись, улыбайся, улыбайся и улыбайся. Как-то незаметно мысли Мередита ушли в прошлое, и он подумал, представляет ли Лайла Тэтчер, что узкая тропинка, которую они вместе протоптали, скоро будет укатана и превратится в дорогу. В сверхскоростную магистраль чувственного опыта. Голос Джослин вывел Мередита из оцепенения. — Ну вот и все, — прошептала она. Скатившись с него, она нежно поцеловала его лоб, потом глаза и губы и легла рядом, положив голову на подушку. Мередит зажег сигарету и предложил Джослин, но та помотала головой. Она молча лежала, время от времени поглаживая его руку. Потом заснула. Мередит выбрался из постели, оделся и посмотрел на спящую Джослин. В голове у него царил хаос. Он не знал, что подумать о Джослин. Как, впрочем, и о себе. Он даже не был уверен, понравилось ли ему то, что между ними случилось. Черт с ним, это неважно, решил он. «В жизни и не такое бывает», — сказал бы по этому поводу Коул Портер. Они просто использовали друг друга. Скорее всего, им больше не доведется встретиться. Мередит выключил свет и вышел из спальни. В прихожей он посмотрел на себя в зеркало, поправил галстук и, выйдя из квартиры, захлопнул дверь. |
||
|