"Салка Валка" - читать интересную книгу автора (Лакснесс Халлдор)

Глава 23

И в этом поселке наступило благословенное пасхальное утро. Истинный день радостного торжества священной виноградной лозы. В Армии пели:

Но если присмотреться повнимательнее, вряд ли этот день можно назвать днем и еще меньше весенним. Солнце ведь и не показывалось. Видимо, оно не получило указаний выглянуть над Осейри. Горы были сплошь окутаны туманом до самого подножия, где лепились жалкие домишки, а с неба, не переставая, лил дождь.

На рассвете на берегу, не сговариваясь, стали сходиться люди, молчаливые, хмурые, одетые в старые, поношенные пальто из домотканой шерсти, и рыбаки в клеенчатых плащах. Одни пошли вдоль берега в одну сторону, другие — в противоположную. Здесь было несколько человек из Армии спасения, и среди них лейтенант Тордис Сигуркарлсдоттир и кадет Гудмундур Йоунссон. Никто не знал, кому первому пришла мысль отправиться на берег. Было ли это решение принято сообща, тоже никому не известно. И тем более никто не обмолвился ни единым словом о том, что привело их сюда, на берег, в этот ранний час. Они просто сходились сюда один за другим по какому-то молчаливому соглашению.

Вскоре пришли дети. Мальчишки вели себя уверенно, им не терпелось показать взрослым, на что они способны. Они-то знают, с чего положено начинать в подобных случаях. Четыре человека должны обыскать заливчики вокруг Торунгсхулена, а пятеро — пройти вдоль берега до горы Ерн, советовали они. Хорошо бы взять лодку и проехаться до пещер.

— Никто вас сюда не звал, — сердито ответил им мужчина, которого они пытались убедить своими доводами. — А ну-ка, убирайтесь по домам! Пользы от вас здесь никакой!

Девочки не проявляли ни своей заинтересованности, ни осведомленности. Они стайкой сбились на берегу и стояли с открытыми шейками, посиневшими от холода, с мокрыми носами и пристально смотрели на Салку Валку. Никто не баловался и не дразнил ее.

Все принялись за поиски, обшаривая берег в этот серый пасхальный день. Только к полудню люди, обследовавшие Лерурна — так называлось это место, — собрались вместе. К ним подошли другие, и вскоре те, кто обыскивал фьорд, поняли, что поиски можно прекратить. Салка Валка тоже подошла. Люди столпились вокруг серой груды на песке. На женщине было серое старенькое платье, прохудившееся под мышками и на локтях, серые чулки, полученные в подарок на прошлое рождество, разбитые башмаки из лошадиной кожи, купленные старым Эйольфуром прошлой осенью в долине за шестьдесят пять эйриров. Водоросли обвились вокруг ног. Одна рука была отброшена в сторону, синевато-белые пальцы растопырены. Другой рукой она крепко сжимала шнурки детских башмачков. Это была красивая пара ботиночек, которые она взяла с собой в вечность на случай, если встретит своего сыночка разутым. Несколько морских улиток прицепились к ее груди, как украшение. Один глаз водянисто-голубого цвета уставился в небо, словно вопрос, навсегда застывший в пасхальной ночи. Другой глаз и щека были покрыты песком. Этой стороной волна прибила женщину к берегу. Труп перевернули на спину. На лицо налипли водоросли. Кто-то снял их, и взору представился широко открытый рот с черными корешками зубов на верхних деснах. Он был забит песком. В ноздри тоже набился сырой песок. В волосы впуталась всякая всячина — мусор, улитки, но косы не расплелись. Вероятно, причесываясь накануне, она туго завязала их толстой шерстяной ниткой. Вообще волосы как-то сбились, их казалось слишком мало, и это придавало лицу необычно строгое выражение. Бесцветный глаз с опухшими веками все вопрошал и вопрошал небо, без устали, настойчиво смотрел вверх. Живые закрывают глаза мертвым, чтобы убедить себя, что те спят, хотя нет явлений, более чуждых друг другу, чем сон и смерть.

Люди окружили со всех сторон этот пасхальный цветок своего бедного берега, они откашливались, затягивались табаком, К этому всегда нужно быть готовым. Нетрудно оступиться на узкой дорожке жизни; подчас кажется, что человеческая судьба полным цветом расцветает среди морских водорослей. Одни бросаются в пучину сознательно, другие случайно, некоторые — в день своей свадьбы, другие днем-двумя позже. У тебя есть табак?

— К чему ей понадобилось брать в море такие хорошенькие ботинки? — недоумевал многодетный рыбак, внимательно разглядывая приглянувшиеся ему башмачки. — Жалко же мочить такую обувь.

— Не возьму в толк, — рассуждал другой мужчина, — почему люди без надобности бросаются в воду. Ведь на том свете ничуть не лучше, чем здесь, это-то уж всем ясно.

— Тебя бы самого столкнуть в море, — раздался из толпы возмущенный голос. Это лейтенант Тордис Сигуркарлсдоттир вступилась за покойницу.

— Сестра Сигурлина отдала тело и душу Иисусу. Разве ты способен на что-нибудь подобное, чертово отродье? Она была в жизни истинной ветвью виноградной лозы, от ствола самого Иисуса. И если бы не один негодяй из вашего брата, она не лежала бы здесь.

Мужчины переглянулись, ухмыльнулись, но не рискнули спорить с Тодой-Колодой.

— Все мы несчастные грешники, — примирительно сказал кадет Гудмундур Йоунссон. — Я прожил в поселке и в долине около пятидесяти лет, и хотя наша жизнь кажется нам подчас жалкой и незначительной, все же нельзя отрицать, что если грешная душа преклонит колена перед распятием Христа, то и здесь она находит землю обетованную.

В этот момент подошли управляющий и доктор, за ними увязался сын купца. Он, как собака, чуял, если пахло каким-либо развлечением. Доктор вежливо снял шляпу, поклонился почтительно и весело, улыбнулся всем так широко, что глаза исчезли за синевато-красными щеками. Купеческий сынок протиснулся сквозь толпу подошел к трупу, с любопытством рассматривая женскую фигуру, отчетливо выделявшуюся в плотно облегающей мокрой одежде. Раздувшееся от воды тело казалось неестественно большим и толстым. О, с какой насмешкой глядел на мертвое неподвижное тело этот юнец с блестящими кудрями и холеным лицом, свидетельствующим о полном благополучии и достатке. Он был одет в пальто, подбитое мехом, которое купил себе в Эдинбурге, возвращаясь в последний раз с отцом из Копенгагена.

— Этому дождь не страшен, — сказал кто-то из толпы.

Сын купца со знанием дела рассматривал труп со всех сторон и, видимо, получал от этого огромное удовольствие. Затем он надавил ногой живот, тело заколыхалось, и изо рта трупа показались пузыри, а потом потекла грязь.

— Ну и здоровенное же у нее брюхо, — сказал юноша, гордо поглядывая на остальных.

Доктор, улыбаясь направо и налево, наклонился над трупом, потрогал голову, грудь, затем непринужденно, как бы выражая свое отношение к происшедшему, подмигнул одним глазом и сказал:

— Меня радует… На этом берегу. Должен сказать, случилось это по крайней мере двенадцать часов тому назад. Вам понятно? Да, носилки, одеяло и еще что-нибудь, если вас не затруднит. Вы понимаете? Мы все понимаем. Хэ-хэ…

Он опять поклонился, улыбнулся всем — небу, горам, поселку, людям и наконец трупу.

— Я имел неожиданную честь… Три года назад, — добавил он. — Если мне не изменяет память, она направлялась на Юг. У нее был возлюбленный. Я сказал, что она должна ехать к нему. Он настоящий джентльмен. Между нами не было ни малейшей тени недоразумения. Ну что ж, желаю счастливой пасхи. Премного благодарен вам.

Протискиваясь через толпу, он заметил Салку Валку. Она стояла, прижавшись к плечу подруги, и дрожала от холода. Зубы у нее стучали.

— Восхитительно! Я необычайно рад, — воскликнул доктор и протянул ей костлявую руку, которая, как ни странно, оказалась мягкой и теплой, Он снял шляпу и низко ей поклонился.

— Если не ошибаюсь… фрекен… фрекен… В общем, это неважно. Не стоит об этом. Мы старые друзья. Хэ-хэ-хэ… Четырнадцать лет, не так ли? Да, четырнадцать. Великолепно! Чудесно! Я бы сказал — восхитительно! Как говорится, кто не сдается в жизни, тот побеждает смерть. Хэ-хэ… Я живу, ты живешь, мы живем. Счастливой пасхи во имя… как там говорится дальше…

— Во имя Иисуса, аминь, — выкрикнула Тордис Сигуркарлсдоттир, стоявшая позади них.

Доктор повернулся кругом на каблуках, приподнял шляпу, улыбнулся.

— Во имя Иисуса, аминь! Совершенно верно. Абсолютно точно. Хэ-хэ-хэ.

Затем он запустил руку в карман, пошарил, вытащил пачку леденцов и сунул их, как любовное послание, в руку девочке. Дружески потрепав ее по сжатому кулаку, он сказал:

— В знак старой дружбы.

Потом он опять приподнял шляпу, поклонился еще ниже и зашагал вдоль берега по направлению к поселку.

Благословенный день клонился к вечеру, когда Салке Валке передали привет от самого пастора. Он желал поговорить с ней. Вскоре она стояла в той самой комнате, где три года назад ей впервые удалось увидеть это высокое лицо. Но только сегодня она была одна. Пастор оторвался от столичных газет, посмотрел из-под очков на свою гостью и предложил ей сесть. Затем он разгладил бороду старческой жилистой рукой и задумчиво произнес:

— Насколько мне помнится, твоя мать никогда не имела счета у Йохана Богесена. Это верно?

— Да, — ответила девочка.

— Мне приходилось слышать, что ты ловко управляешься с работой. И хотя тебе лет не так уж много, на твое имя в лавке имеется счет. Похвально! Похвально! Я хотел бы тебя спросить, что ты собираешься делать с этими деньгами?

Девочка ответила, не задумываясь:

— Конечно, я потрачу их на похороны.

— Вот это я и хотел знать. Теперь я вижу, что добропорядочная и честная девочка, послушная богу. Как говорит апостол… э-э-э… Отныне я разрешаю тебе уходить с богослужения, если тебе нужно чистить рыбу. Бог милосерден. Я попрошу жену напоить тебя горячим кофе. А пока вернемся к главному делу. Нужно составить надгробную речь. Не дороже двух-трех крон. Давай-ка подумаем. Погоди минутку, я сейчас возьму карандаш и бумагу. Итак: время рождения — это я могу найти в записях, день смерти — в субботу перед пасхой. Что еще ты можешь сказать о своей матери?

— Ничего, — ответила девочка. В этот момент она не могла припомнить о своей матери ничего, кроме того что та жила и умерла.

— Вы приехали с Севера?

— Да, мы собирались на Юг.

— О, я помню это. Очень хорошо помню, точно это случилось вчера. Она зашла ко мне. С первого взгляда у меня появилось предчувствие, что она дурно кончит. Бедняки не должны трогаться с места. По-моему, ей следовало остаться там, у себя на Севере. Что пользы подыматься с насиженного места? Почему вы решили покинуть его? Не упомянуть ли нам об этом в надгробной речи?

— Мне кажется, потому, что нас прогнали.

— Да, хуже не придумаешь. А почему?

— Не знаю.

Пастор разгладил бороду, поправил очки.

— Я думаю, об этом не следует упоминать в речи. А что ты можешь рассказать о своем отце?

— Ничего, — ответила девочка.

Пастор еще раз пригладил бороду.

— Не могла ли бы ты указать мне на какую-нибудь особенную черту в характере твоей матери, которая давала бы представление о ее… ну, скажем… о ее христианских добродетелях.

— Она обратилась к Христу, — ответила девочка.

— Вот об этом-то не стоит говорить во всеуслышание, — сказал пастор. — Армия спасения — известное дело! Нам еще в школе объясняли, что эта шумиха не угодна богу. «Не позволю над собой потешаться», — говорит святой отец. Я имел в виду, чтобы ты рассказала мне о своей матери что-нибудь такое, что я мог бы использовать в надгробном слове, что-нибудь поучительное для всех, отчего бы речь стала ярче, интереснее.

Девочка долго думала и наконец ответила:

— Ей очень нравился один псалом.

Пастор оторвался от письма и вслух прочел то, что успел написать: «Сигурлина Йоунсдоттир. Родилась, согласно церковной записи, такого-то. Умерла, соответственно свидетельству о смерти. Гм… Очень любила псалом… — Он повернулся к девочке и спросил:

— Какой же псалом?

— А вот этот:

Пастор смущенно почесал затылок, он никак не мог вспомнить, что это за псалом.

— Минуточку, минуточку. Сейчас мы посмотрим псалтырь. Как он начинается?

— «Лоза, вечно чистая, вечно живая…» Может быть, его нет в псалтыре, его поют в Армии спасения.

— В Армии? Ну, тогда ясно. Это совсем иное дело. Я думаю, разумнее всего не упоминать об этом вовсе. Песни, которые распевают в Армии спасения, богохульство и пустой вздор, мягко говоря. «Лоза, вечно чистая, вечно живая…» Что за чепуха! Я не припомню, чтобы бог говорил что-нибудь подобное в святом писании. Как это ты сказала? «Я только побег твой…» Болтовня и еретичество! Конечно, господь в одном месте где-то говорит: «Мы руки и ноги Христова тела», — но такого псалма я не встречал. Церковь требует, чтобы божеское слово было кратко и ясно, как говорят где-то Хадльгримур Пьетурссон и епископ Йоун Видалин. Ну, что бы еще сказать, чтобы не молчать? Можешь ты мне рассказать еще что-нибудь о твоей матери?

— Нет, — ответила девочка.

Пастор вновь принялся перечитывать написанное.

— Сигурлина Йоунсдоттир, рождена согласно церковной записи, умерла согласно свидетельству о смерти. Гм… Очень любила псалом… Да, я зачеркну это. Это вовсе не псалом, а так, просто дребедень. Смотри, не так уж много осталось. Ну ладно, так тому и быть. Попытаюсь что-нибудь сказать во имя Иисуса. Гм…

Пастор приподнялся во всем своем величии.

— Ну, теперь нам, дорогой друг, пора расстаться. Ты славная, хорошая девочка. Бог с любовью следит за всеми бедными и обездоленными. «Я бог бедных и приниженных», — говорит наш святой отец. Возьми-ка двадцать пять эйриров и ступай себе с богом.

Пастор позабыл об обещанном кофе, стоит ли вспоминать о такой мелочи? Он выпроводил девочку и закрыл за ней дверь. Она шла домой через погруженный в торжественную тишину поселок. Над вершинами гор висел туман. Бредя под дождем, она принялась бормотать припев любимой песни матери о чистой виноградной лозе:

Но, поразмыслив над словами, она признала, что пастор прав. Совсем несуразная песня. Как она не вяжется с поселком, с берегом, морем и пронизывающим туманом, окутавшим серые каменные лица гор. Она почувствовала, что рыдания душат ее, и, вытащив несколько мятных лепешек из пакетика, которые дал ей доктор, положила их в рот, чтобы утешить себя в этот серый, тоскливый первый день пасхи.