"Салка Валка" - читать интересную книгу автора (Лакснесс Халлдор)

Глава 18

Да, весна действительно пришла. Вершина маленького хребта улыбалась солнцу, подымавшемуся с каждым днем все выше и выше.

Они почти не разговаривали друг с другом, разве что об общих политических вопросах или о плане проведения кампании. Девушка часто сомневалась, понимают ли они друг друга, хотя она вступила в рабочий союз и в кооперативное общество. Порою ей казалось, что он стал другим человеком, совсем не похожим на того, каким был год назад. Быть может, он принадлежит к той породе людей, которые меняются из года в год и которые в победе одни, а в поражении иные, потому что борьба для них важнее цели. А возможно, он был удручен тем, что им так мало удалось сделать: только двум «красным» удалось войти в коммунальный совет. В прошлом году его присутствие ощущалось, как взрывная волна, крушащая горы; он был полон головокружительных идей, все с тревогой следили за каждым его новым шагом. А сейчас он стал больше походить на прежнего Али из Кофа, мальчика на побегушках у Йохана Богесена, молчаливого и сдержанного, будто глубоко в сердце он прятал тайную печаль. Может быть, сказывалось пребывание в кооперативной лавке, хотя принадлежала она всем и он руководил ею в содружестве с Кристофером Турфдалем — этим влиятельнейшим человеком — и союзом кооперативных обществ — крупнейшей торговой организацией в стране. Девушка была убеждена, что эти мощные силы в обществе, враждебные купеческому миру, с радостью подхватят его идеи, создадут ему известность, даже если сейчас он вынужден бороться против равнодушия, разброда и апатии здесь, в Осейри.

Нельзя сказать, чтобы Арнальдур устал или потерял интерес к борьбе. Наоборот, всякий раз, когда Салка заходила в кооператив, он был полон новых идей, он думал над тем, как привлечь к своему делу побольше народу, как убедить одного, поддержать веру в другом; он великолепно знал условия жизни каждого и обладал исключительным умением затронуть личные интересы, непосредственно заинтересовать каждого, пробудить в нем недовольство; и это имело куда больший эффект, чем рассуждения о пролетарской диктатуре. Людям было куда яснее, когда им показывали, как Йохан Богесен не дал бедняку возможности починить дыру в стене и как от сквозняков, гуляющих по дому, погиб ребенок. Или, например, как Йохан Богесен заставлял в непогоду выходить на рыбную ловлю и рыбаки не возвращались домой. А вот при социализме рыбаки никогда не будут выходить в море в непогоду, и притом тогда будут рыбачить только в хорошо снаряженных и исправных лодках.

Но что же все-таки случилось? При встрече с Салкой он никогда не останавливался. Серьезно глядя перед собой, он здоровался и быстро проходил мимо. Наверное, он видел в ней побежденного врага и считал, что о ней теперь беспокоиться нечего. Быть может, для него существовали только те, против кого он должен бороться, а те, кого не нужно побеждать, были для него пустым местом? Подчас ей казалось, что социализм для него не более как предлог, чтобы сражаться с людьми, наносить им поражение и торжествовать над ними победу. Идеализм — благороднейшая черта слабых. Трудно сказать, где лежит граница между идеализмом и ненавистью, питаемой человеком к тому, кто сильнее его. Возможно, что тот, кто чувствует свою слабость, тот и лелеет в душе самый возвышенный идеализм. И нет предела восхитительным откровениям и видениям другого мира, если только человек достаточно несчастен и стеснен в деньгах. И нет конца несправедливости, которую видит тот, кто с детства сталкивался с непониманием; для него мечты о счастье — это что-то вроде туберкулеза: они проявляются в различных формах, пока человек не умрет. Чем больше Салка Балка убеждалась в том, что необходимо сделать что-то существенное для детей в поселке, тем ярче воскресал в ее памяти загадочный образ из мира эльфов, образ, который много лет светил ей во тьме, когда ночь изменяла знакомые черты, покрывая весь остальной мир своей капризной тенью. Она никогда не отваживалась вообразить, что сможет разгадать Арнальдура, но по мере того как пробуждалась весна в ее душе, в горах и на море, все сильнее росла в ней тоска по образу, который она считала его настоящим лицом. Никогда жажда понять истинный смысл жизни и ее подлинное лицо не бывает так настоятельна, как весной; должно быть, это из-за горных вершин — в мае месяце они в своей простодушной радости, кажется, постигают правду жизни среди облаков.

Итак, она видела его сквозь свои первые и самые сильные детские воспоминания, когда он поверял ей удивительные тайны, которые были так реальны. Восхищение, не выраженное словами, подобно скрытой печали. Худой, сутуловатый, он проходил мимо нее походкой, напоминающей стихотворение на иностранном языке или музыку из чуждого мира. Казалось, он взирал на Осейри с другого берега, а на весь мир — с другой планеты. Он здоровался с нею и удалялся. Когда он разговаривал с людьми, он преображался и был совсем иным, совершенно иным. И уже совсем особенным, многообразным он был в своих мечтах, в своем стремлении к справедливости, в своей воле к победе. Свои удивительные мечты этот человек воплотил в реальные картины и образы и думал силой этих образов победить косность, сделать жителей Осейри себе подобными. Салка Валка видела в нем ту силу, которая делает народ в поселке больше и выше или по крайней мере не ниже других людей. Поэтому она тоже ускоряла шаг. В ее неуверенном взгляде он должен был разглядеть истинную признательность, которая редко выражается в широких улыбках и назойливых доказательствах дружбы. Она не могла притворяться, для этого она была слишком плохой актрисой. И она старалась держаться в тени, хотя часто и говорила о таких вещах, в которых сама толком не разбиралась.

И тем не менее разговоры, происходившие между ними в этот месяц, велись по определенному плану, несмотря на видимую случайность их. Впоследствии они это обнаружили. Огромнейшая машина, управляющая жизнью местечка, хотя ее и не видно было за вереницей однообразных дней, крутилась и крутилась без отдыха, без перерыва.

Однажды вечером, выйдя из дома в Лаугеири, Арнальдур увидел Салку Валку. Она не объяснила, что привело ее сюда. На ней был синий комбинезон, сапоги, толстый шерстяной свитер, ворот которого доходил до подбородка. Руки она прятала на груди под комбинезон, голова была непокрыта. Он поздоровался с ней, не вынимая сигареты изо рта.

— Добрый вечер, — ответила девушка. Видимо, она собиралась идти в противоположную сторону.

Арнальдур тоже хотел пройти мимо, но не удержался и обернулся. Девушка стояла и смотрела ему вслед. Он почувствовал, что должен заговорить с ней:

— Что ты здесь делаешь?

— Поджидаю одну Женщину.

— Начинается весна, — заметил он.

— Да, — согласилась девушка. Трудно было не заметить весны в ее глазах.

— Тебя давно не видно, — сказал он.

— Почему же, мы виделись только вчера на площади.

— Возможно. Да, это было именно вчера. Но ты так спешила, ты всегда очень занята.

— Я? Что ты, Арнальдур, уж если кто занят, так это ты.

Он осмотрел ее с ног до головы.

— Я не знаю ни одной девушки, которая выглядела бы такой стопроцентной большевичкой, как ты. В России ты наверняка стала бы комиссаром. Какие у тебя новости?

— Никаких. За исключением того, что утром мы с одним парнем выходили в море. Нам удалось кое-что выловить. Вот, собственно, и все.

— Ты читаешь что-нибудь?

— Читаю? Я? Нет, но и кроме чтения есть чем заняться. Я, конечно, ничего не имею против хорошей книги, но все, что есть в нашей библиотеке, я давно перечитала. Они не могут приобрести ничего нового. Они так бедны, что вряд ли способны оплатить понюшку табака.

— Я могу тебе дать кое-что. Товарищи с Юга время от времени присылают мне книги, преимущественно иностранные, правда. Но вчера я получил книгу молодого исландца. Он живет где-то в Италии. Его интересует судьба народа, хотя вряд ли его можно назвать социалистом, слишком много он говорит о боге и религии. Он похож на бруснику, начинающую краснеть. Может быть, дать тебе ее почитать? Между прочим, он пишет интересно и с чувством юмора.

— Ну что ж, я тогда пойду с тобой. Женщина, которую я жду, верно, уж не придет.

И они пошли вместе.

— Марарбуд по-прежнему пустует? — спросил он после молчания.

— Не знаю. Мне все равно.

— И никто не присматривает за огородом?

— Нет. Да там в этом году ничего и не сажали.

Он невольно загляделся на нее. Она шла рядом с ним, сильная, в самом расцвете молодости, упругой походкой. Руки она по-прежнему прятала на груди.

— Я часто думаю, какая ты, должно быть, сильная, — сказал он.

— Да, — ответила она, — я сильная. — И, не глядя на него, добавила: — Но все же ты сильнее меня.

— Ты так думаешь?

Они опять умолкли. Затем она спросила:

— Как ты считаешь, Богесен не опишет летом имущество бедняков, если они не будут голосовать за его кандидата в альтинг? Некоторые говорят, что именно так он и сделает.

— Пусть только посмеет! Хотя у них и брать-то нечего. Угрозами он ничего не достигнет. Кооператив ведь тоже может угрожать. Те, кому нечего терять, должны голосовать за своего кандидата. Это не значит, что я питаю какую-нибудь надежду, что нам удастся провести достойного кандидата. Кристофер Турфдаль позаботится, чтобы нам не удалось провести такого кандидата в альтинг. Мы ведь зависим от него.

— Как не допустит? Он должен ввести тебя!

— Он собирался, но я уверен, что он не решится. Он боится большевиков.

— Но он же сам большевик!

— Кристофер Турфдаль большевик? Нет, Сальвор. Я не думал, что ты такая простушка. Он далеко не большевик.

— Кто же он?

— Если определять его партийность согласно международным понятиям, то он так называемый левый, иными словами, старомодный демократ. Но дело совсем не в этом. Правда, у нас в стране всегда имеется хорошая почва для старомодных идей. Но Кристофер Турфдаль прежде всего человек, одержимый жаждой власти ради самой власти. Он не успокоится до тех пор, пока не подчинит себе все и вся. Вот поэтому он и решил подорвать власть консерваторов над промышленными и финансовыми учреждениями; он не уступит, пока не приберет все к рукам. Он из тех людей, что не гнушаются никакими средствами. Поэтому он вступил в союз с нами, радикалами; ему нужен единый фронт против правой партии. Пока всюду тишь да гладь, он использует нас, мы используем его. Настоящая беда грянет тогда, когда мы будем вынуждены выступить против него. Один его мизинец куда опаснее всех болтунов о независимости вместе взятых.

— Но ведь «Вечерняя газета» утверждает, что он самый опасный большевик в стране! — сказала девушка.

— Это ловушка для простачков. Это утверждение прямо связано с баснями о том, что в России царит голод и безработица. Но со временем, когда всем здесь станет известно, что Россия единственная страна в мире, где нет безработицы и голода, они перестанут называть его большевиком.

— Я хотела бы, чтобы кто-нибудь наконец рассказал всю правду об этом Кристофере Турфдале.

— Его можно уподобить епископу Йоуну Арасону, которого один наш крупный скульптор изобразил с одним глазом во лбу. Мы, исландцы, не привыкли к таким людям. Мы слишком сильны как индивидуумы и слишком слабы как народ, чтобы терпеть их. Мы воистину народ Урмара Эрлигссона, который презирает победу в тот самый момент, когда ее одержит. Есть кое-что у нас и от Халлы из Сиды, этот замечательный человек не захотел уйти о дороги, по которой двигались вражеские войска, когда шло сражение с Брианом Ирландским; он уселся на пороге и стал заколачивать башмак. Ни один народ не имеет такого ясного представления об истинной ценности победы и поражения. Отношение к жизни отрицательное, к смерти — положительное, иными словами, трусость перед жизнью и мужество перед смертью. Ты слышала об Йоуне Сигурдссоне? Это был выдающийся исландец. Он всегда избегал победы. Однажды он навлек на себя общее недовольство, требуя, чтобы исландскими финансами управляли иностранцы. Такую же неприязнь вызвал Кристофер Турфдаль, выступив против засилия спекулянтов в банках.

— Значит, мы, исландцы, всегда терпим поражение?

— Нет, это не совсем так. Точнее говоря, мы никогда не терпим настоящего поражения, потому что никогда не используем по-настоящему одержанную победу. В общем, мы народ, который лучше всего чувствует себя у позорного столба, отличающегося от виселицы только тем, что человек касается ногами земли. Йоун Сигурдссон предпочитал лечить зараженных чесоткой овец, а не убивать их. Некоторые считают, что мы по натуре надломленный народ — ветвь большого дерева, которую посадили на плохой почве и не ждут, чтобы она росла и давала плоды. Ей бы только устоять против бурь и непогоды.

— Ты очень сильный, Арнальдур. Я заметила это в прошлом году во время забастовки. Ты сильнее Кристофера Турфдаля.

— А ты думала когда-нибудь над тем, что, собственно, значит «быть сильным»?

— По-моему, это — доводить дело до конца, — ответила девушка.

— Так, значит, самые сильные те, кто доводит дело до конца? А может быть, те, кто довольствуется своей собственной силой? Во всяком случае, одно дело быть сильным и другое — опасным противником. По-моему, это разные вещи. По нашим представлениям, Йоун Сигурдссон был сильным. Но что случилось в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, когда наши финансы были отделены от датских? В сущности, не что иное, как разграбление народа и всей страны. Грабители только переменили национальность. Так что, поразмыслив хорошенько, можно прийти к выводу, что сильные не всегда те, кто побеждает.

— Кто же тогда? — спросила она страстно.

— Не знаю. Возможно, в конечном счете главную роль играет то, что называется национальной особенностью народа. — Арнальдур подумал немного и потом добавил: — То, что в старые времена называлось судьбой. Я имею в виду — на что способен народ, что составляет его судьбу.

— Я не понимаю тебя, Арнальдур, — сказала девушка нерешительно. — Уж не потерял ли ты с прошлого года уверенность в победе рабочих?

— Ну, что ты. Уж если что-либо и может принести этому местечку благополучие, так это только приверженность к учению Маркса. Я уверен, что все бедствия происходят здесь от незнания марксистских идей. Правда, есть и другие причины. Вот уже год, как я приехал сюда из мира, полного всяких идей, поднимающихся над всеми национальными вопросами.

Ты знаешь, Салка, иногда мне кажется, что я всего-навсего обыкновенный исландец, самый обычный человек с двумя глазами, один из которых обращен на меня и видит меня, а другой видит всех. Меня покоряет Ленин. Но иногда мне кажется, что победил меня не кто иной, как Кристофер Турфдаль, этот дикарь и авантюрист в политике. Мне порой бывает трудно скрыть от самого себя, что Кристофер Турфдаль кажется мне прекрасным человеком. А ведь он всего-навсего левый. Только тот, кто сам испытал, знает, что за проклятие быть исландцем, находиться на перекрестке жизни. Ты, наверное, думаешь, что я не в своем уме.

— Нет, что ты. Я просто невежественна. Скажи мне, ты больше не считаешь, что рыбу нужно ловить коммуной и на полученную прибыль строить жилища для трудового люда?

Несколько шагов они прошли в беспокойном молчании. Они совсем не понимали друг друга. Наконец Арнальдур ответил бесцветным, скучным голосом.

— Ну конечно. Коммуна должна заниматься ловлей и продажей рыбы и на полученную прибыль строить жилища для рабочих.

— Значит ли это, что нужно бороться против всех, кто противится этому?

— Да, — ответил он.

— Так ты же собираешься прекратить борьбу в тот самый момент, когда она только началась? Нет, Арнальдур, это невозможно.

Он не ответил прямо на ее слова, но посмотрел на нее, улыбнулся, как улыбаются милому, но надоедливому ребенку.

— Я бы с радостью променял все мечты своего детства и все приобретенные знания на твой простой и ясный взгляд на вещи.

— Я понимаю, ты в душе посмеиваешься надо мной и считаешь мои мысли наивными. Как тебе известно, я всю жизнь вожусь только с рыбой. Но я многое поняла из того, что ты говорил осенью. Например, мне стала совершенно ясна вся нелепость положения, когда мы позволяем одному человеку в нашем поселке получать всю прибыль от соленой рыбы. Невозможно закрывать глаза на то, что однажды увидел в правильном свете. Я, наверно, тугодумка, но, если уж мне удалось что-нибудь понять, я буду твердо стоять на своем.

— Да, Салка, у тебя, по-видимому, тоже один глаз во лбу. Я всегда восхищался тобой еще в те дни, когда мы были маленькими.

— Послушай, Али, ты был таким сильным в прошлом году, — сказала девушка, словно не слыша его слов. — Пока я жива, я не забуду, как ты стоял у рыбного склада и произносил: «У нас забастовка». Почему нет в тебе той решимости, как в прошлом году?

— Не знаю, — ответил он. — Куда легче быть на стороне народа, читая иностранные книжки и газеты, чем выполняя обязанности председателя союза.

— Разве вам, образованным людям, трудно понять нас? — спросила она несколько раздраженно. — Ты же сам прекрасно знаешь, мы не повинны в том, что нам не хватает образования.

— Образования! — фыркнул он. — Ты знаешь, что означает так называемое образование в классовой борьбе? Образованный человек в буржуазном обществе неизбежно оказывается в положении предателя по отношению к своему народу. В словах образованного человека, когда он пытается вдолбить в голову народа непонятные идеи и призвать его к активным действиям, правды меньше половины. Остальное — вздор и обман. Жизнь — печальная штука, хотя многие считают ее занятной. Ты, наверное, думаешь, я кичусь тем, что я образованнее других! Нет, Салка, наоборот, я завидую народу, завидую тому, что он может интересоваться простыми вещами. В этом его сила и его богатство. Хорошая понюшка табаку важнее для них, чем осуществление идеалов социализма. Их способность переносить нужду для меня выше всякой философии и превосходит всю поэзию в мире. Но способны ли они перенести разочарование, неизбежно сопутствующее действиям, если они совершают таковые? Образованные идеалисты могут сделать народ одновременно и богаче, и беднее, чем он заслуживает. О, дьявол бы побрал все вместе взятое!

С этими словами он ускорил шаг, словно рассердившись на самого себя. Девушка удивленно посмотрела на него. Не было, наверное, на свете лица более искреннего: всякая двусмысленность была чужда ей и, очевидно, совершенно непонятна.

— Не пойму я, о чем ты говоришь. Я думала, что ты веришь в иной мир, как и в прошлом году…

Арнальдур вдруг остановился резко и неожиданно. Схватив ее за руки, он произнес с мольбою в голосе — трудно было понять, всерьез или в шутку:

— Верую, помоги моему неверию…

Но она выдернула руки, не зная, что сказать.