"Октябрь" - читать интересную книгу автора (Сказбуш Николай)

21

Тимош выбежал на улицу с твердым решением никогда больше не возвращаться к Ткачам.

Но одного решения уйти, даже самого твердого, было недостаточно, требовалось еще прийти куда-то. Побродив по городу, почитав воззвания, объявления и призывы, расклеенные на всех углах, прослушав двух-трех ораторов на летучих митингах, Тимош последовал за какой-то демонстрацией и очутился на своем заводе.

К подъездным воротам тянулись параконки, груженные углем. По заводскому двору сновали всполошившиеся хозяйчики.

«Прикрутили», — вспомнил Тимош слова Тараса Игнатовича.

Задорное, радостное чувство охватило его — наша взяла!

Рабочие собирались в цехах. Сменщик Тараса Игнатовича, машинист котельной спешил к машинам. В механическом главный инженер переходил от станка к станку, указывая техникам и рабочим, как перестраиваться под расточку новых деталей. Люди склонялись над восковками, спорили, расспрашивали, прикидывали, высчитывали. То и дело слышалось непривычное:

— Товарищ инженер! Разрешите узнать, товарищ инженер.

«Наша сила, наша сила!» — так и пел в душе задорный весенний голос.

Легкий свистящий шум послышался над головой, дрогнула и двинулась трансмиссия — пробовали машину. Ремни со шкивов были еще сняты, станки еще стояли, но радостный шум движения, работы, жизни уже наполнял цехи.

Тимош заглянул в угол, где обычно в часы обеда или простоев собирались за своей общей сковородкой старые друзья — Кудь и Лунь. Но стариков нигде не было видно. Тимош хотел уже отправиться разыскивать Кудя на заводском дворе, когда кто-то окликнул его — Василий Савельевич Лунь семенил навстречу:

— Где пропадал? Семен Кузьмич тебя спрашивал.

— Да я разыскивал его, нигде нет.

— Не там разыскивал. В партийном комитете теперь Семена Кузьмича место, — с гордостью проговорил Лунь, как будто речь шла о нем самом.

Тимош отправился к Семену Кузьмичу. Кудь был занят; в помещении партийного комитета толпился народ, шел жаркий спор насчет хозяйчиков и работы завода. Семен Кузьмич приказал Тимошу обождать на крылечке.

Когда, наконец, Кудь появился на крыльце, Тимошу показалось, что старик на него сердится:

— Что же ты сидишь? Напоминать о себе надо.

Предложив Тимошу следовать за ним, Семен Кузьмич вернулся в партком, взял со стола какой-то листок — не то страничку из ученической тетради, не то письмо.

— Бери табуретку, поговорим по душам, — он отложил листок. Страничка в три линейки по косым показалась Тимошу знакомой, но, занятый более важными делами, он не придал этому значения.

— Что же ты молчишь, понимаешь, — строго спросил Кудь, — это я тебя как представителя снарядного цеха спрашиваю.

— Меня? — подвинул табуретку к столу Тимош.

— Ты тут один представитель. Коваль приходил, рассказывал. А ты молчишь.

— Да о чем рассказывать, Семен Кузьмич?

— Коваль знает, а ты нет? Растяжной в вашем цеху или где?

— Да что о нем говорить — обыкновенный человек.

— Обыкновенный, пока глаз за ним. Отвернись, — завод на сковородки пустит.

«Неужели Антон не побрезговал — донес на товарища!» — подумал Тимош.

— В Ольшанке был? Растяжного видел? — продолжал допытываться Кудь.

— Никакого Растяжного там не было.

— А на подводе кто в сене прятался? В кожушке?

— Дался вам этот кожух.

— Кожух! А лишний ящик винтовок кто привез?

— Ну, привезли.

— Это что — подарок? Как полагаешь? Или, может, кто-то вооружается, по ярам ховается? Почему белого света испугались?

— Да при чем тут Растяжной?

— А я вот тебя и спрашиваю.

— Ковалю приснилось, пусть он и докапывается.

— Приснилось — не приснилось, а мы не допустим, чтобы на заводе бандитское гнездо прикрывали. Направляю тебя к Павлу.

— К Павлу?

— Да. С которым в Ольшанке был. Мандатов никаких писать тебе не стану — бумаги под рукой нет и печатку еще не сделали. На словах скажи: направляют, мол, меня с шабалдасовского завода в отряд по борьбе с бандитизмом. Комитет, мол, и все рабочие спрашивают, когда дело с ольшанским оружием распутают.

— Ладно, — Тимош хотел сказать «дядя Кудь», запнулся, пригладил чуб, сказал: —Слушаю, товарищ Кудь, — и поспешил на Ивановку.

Тимоша поразила тишина, водворившаяся на квартире Александры Терентьевны: окна распахнуты, но не слышалось ни песен, ни споров.

Отворившая дверь Александра Терентьевна поглядывала растерянно:

— Опустел наш улей, — проговорила она, пропускал Тимоша в горницу. Руденко вошел в большую комнату, увидел осиротевшие полки:

— Уехала?

— Еще днем. Он и вещи ее перенес.

— Кто это — он?

— Известно кто.

— Левчук?

— А кому еще. Он у них главный.

— Иван с ними?

— Про Ивана не знаю. Заикнулась было — куда там: и не спрашивай.

— А Павел где?

— Да у нас сегодня собрание всего железнодорожного района. Это тут по соседству, в театре, возле вокзала. Да что ты стоишь, гость что ли— свой человек, не жди приглашения, — Александра Терентьевна отобрала у Тимоша шапку, — присаживайся по старинке кипяточку похлебать.

— Мне с Павлом говорить надо.

— А где же ты его найдешь? Собрание раньше восьми не начнут. Это еще сколько времени. Погоди, может сюда заглянет.

— Я на Никольскую пойду.

— И там сейчас никого нет. Все в разгоне. Не знаешь что ли ихнюю жизнь. Посиди, а то тоска в пустом доме, — Александра Терентьевна спешила накрыть на стол, — днем у нас весело было, собрались ребята, прямо с митинга, со знаменами. Полный двор. Песни, споры. А он появился — всех разогнал.

— Кто это — он?

— Да кто — мышиный жеребчик.

— Как вы сказали, Александра Терентьевна? — Тимош всматривался в лицо старухи, точно стараясь разгадать хитрые письмена времени, сложное сплетение морщинок у глаз, следы прожитых лет, передуманных дум, горестей и невзгод.

— Да так и сказала — жеребчик. Прилетел, расшумелся. Будем ломать старый уклад, будем раскрепощать женщину, понесемся вперед, давай ломать утюги и кастрюли — все на Никольскую! А нашим что — дело молодое, только скажи. То было собирались к железнодорожникам на открытие молодежного рабочего клуба, а то уж и не до клуба. Айда на Никольскую. Тут такое поднялось — кто за Левчуком, кто против — все разлетелись. Одна я из всей молодежи осталась…

Александра Терентьевна принялась разливать в чашки кипяточек. Тимош подвинул стул на привычное место за гостеприимным и еще недавно шумным столом.

— А вы, Александра Терентьевна, разве против раскрепощения женщины?

— Ты что говоришь, глупая твоя голова, — строго глянула на парня старуха, — где же видано, чтобы разумная женщина была против раскрепощения женщин. А только и другое понимать надо: кто раскрепощает? Это тоже, милый мой, немаловажный женский вопрос. Он, подлец, троих уже раскрепостил — на Кирилло-Мефодиевском кладбище голубушки успокоились, совершенно от всего освобожденные. Теперь которая на очереди, спрашивается? Душой болею, Агния мне по ночам видится.

— Почему вы с ней не поговорите?

— А ты много разговаривал? Да разве ей можно хоть слово сказать — порох, спичка. Легче керосин в печку лить. «Вы, бабуся, ничего не знаете, вы, бабуся, ничего не понимаете!» Только ты ей ничего не говори, Тимоша. Может, Иван слово закинет. На Ивана надеюсь, — Александра Терентьевна стала торопливо, звеня ложечкой о стекло, размешивать пустой кипяток; потом подняла голову — старый литейщик со стены смотрел на нее со снисходительной суровостью.

— Он меня из Питера привез. Я ведь питерская, — кивнув литейщику, тихо проговорила старуха. И так же тихо, заговорщицки, Тимош откликнулся:

— Не любите вы Левчука? — ему и боязно было и радостно восстать против этого имени, избавиться от гипноза гладких фраз.

— А за что любить? Трус, трещотка, пустая душа. Ему что — ему шум нужен. Где шум, там и он.

— Крепко не любите его.

— Мало сказать, не люблю, — Александра Терентьевна перестала звенеть ложечкой, — пока мой старик был жив, — взгляд ее снова остановился на портрете, — он моего как огня боялся. Покойник его всего насквозь видел. Крикнет, бывало: «Спиридон!» Сразу хвост подожмет, так на задних лапках и бегает. А теперь что, — теперь ему раздолье.

— Ну, найдутся люди!

— Да хоть бы уж. До чего осмелел. Рад, что старое позабылось. А ведь какие штуки выкомаривал — в двенадцатом году партию призывал распустить, ликвидировать.

— Да как же он в Сибирь угодил?

— Э, милый мой, много ли на Руси требуется, чтобы в Сибирь угодить. За жену больше. Жена у него превосходная женщина была. Настоящая партийка, царство ей небесное. Ее забрали, ну и Левчука по одному с ней делу.

— Страшные вещи говорите вы, Александра Терентьевна, — недоверчиво посмотрел на старуху Тимош, — настоящая партийка?.. Да как же она такому верила?

— Ну, милый мой, наша сестра всегда доверчивая. Любую возьми, хоть партийную, хоть беспартийную, хоть с высшим образованием, хоть без высшего. На колени бухнулся, кулаком в грудь ударил: «каюсь, отрекаюсь, извиняюсь» — много ли нужно.

— В Сибирь всё же поехал!

— Поехал, коли повезли. А теперь вернулся — не кается и не извиняется. Сам всему голова. Умней всех, левей всех. Сам передовой. Ему что сейчас нужно, Тимошенька, — молодежь нужна, ваши головы послушные.

— Неужели Агнеса верит ему?

— Э, все вы такие, головы молодые: я говорю — меня слушаешь, он заговорит — его станешь слушать.

— Нет, Александра Терентьевна!

— Не торопись со своим «нет». Выйдет он на подмостки, головой тряхнет, бородкой поведет, сверкнет стеклышками, слово горячее бросит, — ты же первый про меня подумаешь: набрехала на человека, проклятая старуха, из ума выжила.

— Нет, Александра Терентьевна, никогда. Не люблю я Левчука досмерти.

— Не любишь, а слушал. Рот раскрыл да слушал.

— Не его слушал, слова слушал. Слова умеет говорить.

— То-то и оно. Не любить мало. Понять, разгадать человечка надо. И этого мало. Сам понял — полдела, другого заставь понять. Сама-то я всё понимаю, сердцем чую, что лихой человек, ни в чем не переменился, как был, так и остался злодеем для партии. А поди-ка другим докажи. Облаяла, скажут, Терентьевна невинного человека. Кто мне поверит? Что я против него? Ишь, прилетел, орел — курицын сын!

— Я верю вам, Александра Терентьевна. И вот ему верю, — взглянул Тимош на портрет старого литейщика, — впервые пришел к вам, увидел его, так и поверил. «Ну, думаю, хорошие тут люди живут». Я и Агнесе верю. Что бы там ни было. И хочу, чтобы они счастливы были с Иваном. Любит она Ивана, Александра Терентьевна?

— Да кто ее разберет, если она сама в себе не разберется? Девка не плохая, добрая, умная. Одна беда — фантазии в голове много. Матушка ее тоже артистами увлекалась.

Тимош подошел к полке:

— А книги не все забрала!

— Да это не ее. Подружка оставила на сбережение. В Питере она сейчас — подружка. Она старше Агнесы, давно уж в партии. Летом приезжала к нам.

Тимош невольно глянул на книжные полки — зачитанный томик Уайльда стоял нетронутый на прежнем месте.

— С Парижем переписывалась — с Лениным! — Александра Терентьевна поднялась, провела рукой, словно отгоняя докучливые заботы и тревоги, лицо ее просветлело:

— Томится он на чужой стороне. В Россиюшку свою стремится. Про всех рабочих людей во всем мире думает, а душа наша, русская. Книжку на родном языке достанет, посылку пришлют из дому — великий праздник для него: землей нашей, говорит, зимушкой повеяло! Русский человек!

Она глянула на Тимоша снизу вверх детски радостными глазами:

— Приедет он к нам, скоро приедет. Вспомнишь мое слово: вот завтра проснемся, солнышко взойдет, а по всей нашей земле гремит уже: Ленин!

Распрощавшись с Александрой Терентьевной, ничего не сказав о том, что произошло в его семье, Тимош вышел на улицу.

Было еще светло. Где-то, наверно на городской площади, военный оркестр играл «Марсельезу». Проехал грузовик, разбрасывая листовки, господин в замасленном пиджаке призывал прохожих поддерживать Временное правительство.

Тимош оглянулся — далеко в переулке загорелся неяркий огонек — видно, Александре Терентьевне непривычно и тоскливо было оставаться одной.

«Опустел наш улей…»

Тимошу вспомнилось, как гудел этот улей, встревоженный появлением Левчука, вспомнились нападки Павла на Спиридона Спиридоновича, казавшиеся тогда непонятными. Теперь всё постепенно становилось на свое место: не затея молодежи заставила Павла насторожиться, а человек, который собирал молодежь!

Среди всех этих важных дум и забот возникло вдруг навязчивое, нелепое: внезапно, ни с того ни с сего, представился недопитый стакан кипяточка — так и стоял перед глазами, наполненный до краев, с тонкими усиками пара; Тимош пожалел, что не выпил горячего.

Первым долгом решил заглянуть в театр и узнать, не началось ли собрание. Не доходя квартала, увидел у входа в театр толпу людей, ему даже почудилось, что различил среди них бородатого студента и его товарищей. Но когда Руденко подошел к театру, все уже разошлись, и только на скамеечке у дверей сидела привратница, щелкала подсолнечные семена, аккуратно собирая шелуху в передник, а потом вытряхивая на землю. Справа и слева — со всех дворов — спешили к ней соседушки, черпая пригоршнями семена и новости; уходили, оставляя за собой след подсолнечной шелухи — он так и разбегался веером во все стороны.

— Здравствуйте! Собрание скоро начнется? — приблизился к ней Тимош.

— Здорова, черноброва! Тебе которое собрание потребовалось?

— Тут железнодорожники должны собираться. Железнодорожный район.

— Нету-нету.

— Да как же так? Мне точно сказали, сегодня в восьмом часу железнодорожный район.

— Ну, кто говорил, с того и спрашивай. А у нас не слышно. Хочешь семечек? — протянула горсть добросердечная женщина.

Тимош поблагодарил, но угощенья не принял, — и без того пересохло в горле, всё больше мучила жажда.

— Ну, как хочешь, чернявый. А насчет собрания не слышала. А уж ежели я не слышала, так и в самом Совете не скажут.

«Стало быть, напутала старуха!» — подумал Тимош и продолжал расспрашивать:

— Может, завтра будет?

— Ну, до завтра еще дожить нужно, — женщина стряхнула шелуху наземь, взмахнула фартуком и достала из узелка новый запас семян, — у нас тут театр, а не станция, каждый день по десять раз меняется. Идут да идут, то одни, то другие. Свобода! Каждый слово просит. Вчерась спозаранку заявились одни и прямо до меня.

«Мы, говорят, тетенька, кадеты. Нам, говорят, свое кадетское совещание провести надобно».

А потом морячки приходят:

«Мы, говорят, разлюбезная барышня, проездом из Севастополя в Петроград, нам митинг провести требуется». Ну, я вижу ребята хорошие, флотского происхождения, пожалуйста, говорю, отчего же, до Петрограда еще дорога далекая, поговорите, сколько знаете.

А то еще меньшевики прибегали:

«Нам, говорят, дискуссии разводить нужно». Разводите, отвечаю, — театр всё равно не убирается, разруха. Раньше у нас цирк был, порядок был, а теперь — Временное правительство.

— Значит, собрания железнодорожников не было и не предвидится? — нетерпеливо перебил Тимош.

— Нет, чернобровый, ничего такого не знаю. Насчет бандитов собирались. Это было. А другого не было.

— Насчет каких бандитов?

— Да каких — обыкновенных. Я ж говорю, — кругом разруха, светопреставление, заводы стоят, все учреждения бездействуют, и только они, проклятые, по-довоенному работают. Как при царском режиме!

— Когда ж совещание было?

— Да вот только перед тобой разошлись. Дружинники, которые с повязками, студенты с пистолетами, один даже в офицерской шинели. Да ты ступай на бульвар, они там каждый день занятия проводят.

Поблагодарив добрую женщину, Тимош поспешил на бульвар. Еще издали заслышал щелканье затворов, отрывистую команду, топот сапог. Разбившись на группы, люди изучали оружие, пользуясь указаниями инструктора, а то и просто по собственной смекалке и догадкам. Другие приучались к перебежкам, третьи маршировали по два-три человека. Уже смеркалось, но вольная военная академия и не думала прекращать занятий. Молодой офицер, по виду прапорщик из новеньких, отрабатывал построения. У садовой скамьи, на которой, бывало, вздыхали влюбленные гимназисты, стоял пулемет, четверо ребят еще копошились вокруг него, но сумерки вынудили прекратить учебу.

Тимош переходил от одной группы к другой — ни Павла, ни его товарищей нигде не было видно Он собирался уже покинуть бульвар, как вдруг маленькая упрямая фигура у пулемета привлекла его внимание — руки настойчиво тянутся к оружию, голова сердито втянута в плечи — Коваль!

Тимош направился к садовой скамейке, так и есть — Коваль.

— Ты почему домой не поехал?

— Я только в город добрался, — приветствовал друга Антон, — четыре часа поезда ждали. Я пешком шел, со мной еще человек пять рабочих с паровозного. Добрались до Ольшанки, а там — пути разворочены, вагонов понабито, паровоз вверх колесами, точно его ногой кто подкинул. Страх. Ну, мы, конечно, взялись помогать путь расчищать. Насилу к вечеру — в город. У нас сейчас у каждого квартира в городу, на поезда не надеемся.

— Послушай, а переночевать у тебя можно? — торопливо спросил Тимош.

— А ты что, квартиру потерял?

— Не то, чтобы потерял, а так… Хочу на собрание железнодорожников пойти, неохота своих среди ночи тревожить.

— Да ведь завтра собрание.

— Всё равно, я домой не пойду…

— Ну, чего ж, на полу места хватит.

Тимош поблагодарил товарища и только тут подумал, что встреча была не случайной и что Коваль, очевидно, занимается в отряде, а не просто мимоходом завернул на бульвар.

Оклик командира подтвердил его догадку:

— Коваль — свободен! Завтра в шесть.

Коваль подскочил к командиру и, подтвердив, что слышал приказание, вернулся к товарищу.

— Ты почему ничего не сказал про отряд? — спросил Тимош.

— Да тебя ж на заводе не было. Кудь и тебя хотел направить.

— Верно, был разговор.

— И со мной он долго говорил.

— Про Растяжного?

— И про Растяжного, и вообще. Как жизнь понимаю. Про революцию.

Тимоша вдруг словно осенило:

— Это твое заявление лежало на столе?

— Может, и мое.

— Подал, значит?

— Подал.

— А просил, чтобы никому не говорил!

— Так я ж думал, что ящик с винтовками загубили. А мы лишний привезли.

Коваль произнес это с такой деловитостью, что Тимош с трудом сдержал улыбку.

— Хитрый ты парень, Коваль, — Тимош о чем-то задумался, — ну, ладно, посмотрим. А теперь вот что: мне Павла надо повидать. Для того и пришел сюда.

— Товарищ Павел в Ольшанке. Комитет направил, — и доверительно, как причастному человеку, прибавил, — он ольшанского хочет разыскать, который с нами в вагоне ехал.

— Тогда и я за Павлом в Ольшанку!

— И не думай! Всё дело испортишь.

— Пожалуй. Но мне Павла видеть нужно.

— Товарищ Павел до завтра не вернется. Весь отряд помощнику поручил.

— Хорошо. Как же тебя найду? Мне еще к одним людям заглянуть нужно, — вспомнил Тимош про Никольскую.

— Да и мне нужно, — уставился в землю Коваль. Тимош хорошо знал эту привычку Коваля и терпеливо ждал, пока товарищ соберется с мыслями.

— Может, вместе пойдем, Тимош? — поднял, наконец, он голову. — Пойдем, Тимошка, вдвоем верней, — попросил он товарища, — в вагоне вместе отбивались и теперь давай.

— О чем ты, не пойму?

— К Растяжному хочу зайти. Надо проверить…

— Опять за свое.

— Если бы ты видел, Тимош, вагоны разбитые…

— При чем тут Растяжной?

— Успокоиться не могу, Тимошка. Вот занятия проводили — на пулемет смотрю, а ребятишек пораненных вижу.

— Хорошо, Антон. Хоть и не очень-то верю в твои кожухи.

— Должен найтись ему хозяин, — упрямо повторял Коваль.

— Ладно. Только давай по старому правилу: утро вечера мудренее. Завтра — воскресенье, давай завтра, при солнышке.