"Пьесы. 1895-1904" - читать интересную книгу автора (Чехов Антон Павлович)Действие второеНаташа. Ты, Андрюша, что делаешь? Читаешь? Ничего, я так только… Андрей Наташа. Смотрю, огня нет ли… Теперь масленица, прислуга сама не своя, гляди да и гляди, чтоб чего не вышло. Вчера в полночь прохожу через столовую, а там свеча горит. Кто зажег, так и не добилась толку. Андрей Наташа. А Ольги и Ирины до сих пор еще нет. Не пришли. Всё трудятся бедняжки. Ольга на педагогическом совете, Ирина на телеграфе… Андрей. Ничего, Наташа. Мальчик здоров. Наташа. Но все-таки лучше пускай диэта. Я боюсь. И сегодня в десятом часу, говорили, ряженые у нас будут, лучше бы они не приходили, Андрюша. Андрей. Право, я не знаю. Их ведь звали. Наташа. Сегодня мальчишечка проснулся утром и глядит на меня, и вдруг улыбнулся; значит, узнал. «Бобик, говорю, здравствуй! Здравствуй, милый!» А он смеется. Дети понимают, отлично понимают. Так, значит, Андрюша, я скажу, чтобы ряженых не принимали. Андрей Наташа. И они тоже, я им скажу. Они добрые… Андрюшанчик, отчего ты молчишь? Андрей. Так, задумался… Да и нечего говорить… Наташа. Да… Что-то я хотела тебе сказать… Ах, да. Там из управы Ферапонт пришел, тебя спрашивает. Андрей Здравствуй, душа моя. Что скажешь? Ферапонт. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то. Вот… Андрей. Спасибо. Хорошо. Отчего же ты пришел так не рано? Ведь девятый час уже. Ферапонт. Чего? Андрей Ферапонт. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё. Барин, говорят, занят. Ну, что ж. Занят так занят, спешить мне некуда. Андрей. Ничего. Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу – старые университетские лекции, и мне стало смешно… Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, это – быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля! Ферапонт. Не могу знать… Слышу-то плохо… Андрей. Если бы ты слышал как следует, то я, быть может, и не говорил бы с тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не понимает, сестер я боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят… Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова или в Большом Московском, голубчик мой. Ферапонт. А в Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины; один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то пятьдесят. Не упомню. Андрей. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой… Чужой и одинокий. Ферапонт. Чего? И тот же подрядчик сказывал – может, и врет, – будто поперек всей Москвы канат протянут. Андрей. Для чего? Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил. Андрей. Чепуха. Ферапонт Мне идти? Андрей. Можешь идти. Будь здоров. Будь здоров. Он ушел. Да, дела… Маша. Не знаю. Не знаю. Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди – это военные. Вершинин. Мне пить хочется. Я бы выпил чаю. Маша Вершинин. Так… да. Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще так много людей грубых, не любезных, не воспитанных. Меня волнует, оскорбляет грубость, я страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей, товарищей мужа, то я просто страдаю. Вершинин. Да-с… Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный, одинаково неинтересно, по крайней мере, в этом городе. Все равно! Если послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с женой он замучился, с домом замучился, с имением замучился, с лошадьми замучился… Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему? Маша. Почему? Вершинин. Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и дети с ним замучились? Маша. Вы сегодня немножко не в духе. Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять я хлопнул дверью и ушел. Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только вам одной. Маша. Какой шум в печке. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так. Вершинин. Вы с предрассудками? Маша. Да. Вершинин. Странно это. Маша Вершинин. Я люблю, люблю, люблю… Люблю ваши глаза, ваши движения, которые мне снятся… Великолепная, чудная женщина! Маша Тузенбах. У меня тройная фамилия. Меня зовут барон Тузенбах-Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я надоедаю вам. Я провожаю вас каждый вечер. Ирина. Как я устала! Тузенбах. И каждый вечер буду приходить на телеграф и провожать вас домой, буду десять-двадцать лет, пока вы не прогоните… Ирина. Вот я и дома, наконец. Маша. Да. Ирина Тузенбах Ирина. Устала. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю. Маша. Ты похудела… Тузенбах. Это от прически. Ирина. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то в ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей… Сейчас придет. Надо бы принять какие-нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей были в клубе и опять проигрались. Говорят, Андрей двести рублей проиграл. Маша Ирина. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл. Скорее бы всё проиграл, быть может, уехали бы из этого города. Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная. Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше. Ирина. Ей, я думаю, все равно. Маша. Вот пришел… Он заплатил за квартиру? Ирина Маша Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич? Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю![30] С утра ничего не ел… Чебутыкин. Ирина Сергеевна! Ирина. Что вам? Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici. Я без вас не могу. Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем. Тузенбах. Давайте. О чем? Вершинин. О чем? Давайте помечтаем… например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести-триста. Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: «ах, тяжко жить!» – и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти. Вершинин Тузенбах. Что вы? Маша. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра. Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но выбирать книг не умею и читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои волосы седеют, я почти старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас… Мы должны только работать и работать, а счастье это удел наших далеких потомков. Не я, то хоть потомки потомков моих. Тузенбах. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив! Вершинин. Нет. Тузенбах Маша. Все-таки смысл? Тузенбах. Смысл… Вот снег идет. Какой смысл? Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава. Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла… Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа![31] Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем… Чебутыкин Даже запишу себе это в книжку. Ирина Тузенбах. Жребий брошен.[32] Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку. Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских. Тузенбах. Все равно… Федотик Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже выросла… Федотик. А для себя я купил ножик… вот поглядите… нож, еще другой нож, третий, это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить… Родэ Чебутыкин. Мне? Тридцать два. Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс… Вершинин. Однако, какой ветер! Маша. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето. Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве. Федотик. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. Чебутыкин Анфиса Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду. Ирина. Няня! Анфиса. Иду-у! Наташа Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы. Наташа Маша. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется, если бы я была в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде… Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра,[33] писанный в тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его. Тузенбах Ирина. Соленый съел. Тузенбах. Все? Анфиса Вершинин. Мне? Маша. Что такое? Не секрет? Вершинин Анфиса. Куда же он? А я чай подала… Экой какой. Маша Анфиса. Что ж ты обижаешься? Милая! Голос Андрея. Анфиса! Анфиса Маша Ирина. Ты, Машка, злая. Маша. Раз я злая, не говорите со мной. Не трогайте меня! Чебутыкин Маша. Вам шестьдесят лет, а вы, как мальчишка, всегда городите черт знает что. Наташа Тузенбах Наташа. Il parait, que mon Бобик d#233;j#224; ne dort pas,[35] проснулся. Он у меня сегодня нездоров. Я пойду к нему, простите… Ирина. А куда ушел Александр Игнатьич? Маша. Домой. У него опять с женой что-то необычайное. Тузенбах Сегодня мне придется играть на пианино всю ночь, вероятно, играть всякий вздор… Куда ни шло! Соленый. Почему мириться? Я с вами не ссорился. Тузенбах. Всегда вы возбуждаете такое чувство, как будто между нами что-то произошло. У вас характер странный, надо сознаться. Соленый Тузенбах. И при чем тут Алеко… Соленый. Когда я вдвоем с кем-нибудь, то ничего, я как все, но в обществе я уныл, застенчив и… говорю всякий вздор. Но все-таки я честнее и благороднее очень, очень многих. И могу это доказать. Тузенбах. Я часто сержусь на вас, вы постоянно придираетесь ко мне, когда мы бываем в обществе, но все же вы мне симпатичны почему-то. Куда ни шло, напьюсь сегодня. Выпьем! Соленый. Выпьем. Я против вас, барон, никогда ничего не имел. Но у меня характер Лермонтова. Тузенбах. Подаю в отставку. Баста! Пять лет все раздумывал и, наконец, решил. Буду работать. Соленый Тузенбах. Буду работать. Чебутыкин Соленый. Черемша вовсе не мясо, а растение вроде нашего лука. Чебутыкин. Нет-с, ангел мой. Чехартма не лук, а жаркое из баранины. Соленый. А я вам говорю, черемша – лук. Чебутыкин. А я вам говорю, чехартма – баранина. Соленый. А я вам говорю, черемша – лук. Чебутыкин. Что же я буду с вами спорить! Вы никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы. Соленый. Не ел, потому что терпеть не могу. От черемши такой же запах, как от чеснока. Андрей Тузенбах. Когда придут ряженые? Ирина. Обещали к девяти; значит, сейчас. Тузенбах Андрей Чебутыкин Тузенбах Соленый. В какой? В Москве два университета. Андрей. В Москве один университет. Соленый. А я вам говорю – два. Андрей. Пускай хоть три. Тем лучше. Соленый. В Москве два университета! В Москве два университета: старый и новый. А если вам неугодно слушать, если мои слова раздражают вас, то я могу не говорить. Я даже могу уйти в другую комнату… Тузенбах. Браво, браво! Маша Наташа Ирина. Что такое? Чебутыкин. Нам пора уходить. Будьте здоровы. Тузенбах. Спокойной ночи. Пора уходить. Ирина. Позвольте… А ряженые?.. Андрей Ирина Маша. Где наша не пропадала! Гонят, стало быть надо уходить. Федотик. Какая жалость! Я рассчитывал провести вечерок, но если болен ребеночек, то, конечно… Я завтра принесу ему игрушечку… Родэ Маша. Выйдем на улицу, там потолкуем. Решим, что и как. Чебутыкин. Жениться я не успел, потому что жизнь промелькнула, как молния, да и потому, что безумно любил твою матушку, которая была замужем… Андрей. Жениться не нужно. Не нужно, потому что скучно. Чебутыкин. Так-то оно так, да одиночество. Как там ни философствуй, а одиночество страшная штука, голубчик мой… Хотя в сущности… конечно, решительно все равно! Андрей. Пойдемте скорей. Чебутыкин. Что же спешить? Успеем. Андрей. Я боюсь, жена бы не остановила. Чебутыкин. А! Андрей. Сегодня я играть не стану, только так посижу. Нездоровится… Что мне делать, Иван Романыч, от одышки? Чебутыкин. Что спрашивать! Не помню, голубчик. Не знаю. Андрей. Пройдем кухней. Ирина Анфиса Ирина. Скажи, нянечка, дома нет никого. Пусть извинят. Соленый Ирина. Ушли домой. Соленый. Странно. Вы одни тут? Ирина. Одна. Прощайте. Соленый. Давеча я вел себя недостаточно сдержанно, нетактично. Но вы не такая, как все, вы высоки и чисты, вам видна правда… Вы одна, только вы одна можете понять меня. Я люблю, глубоко, бесконечно люблю… Ирина. Прощайте! Уходите. Соленый. Я не могу жить без вас. Ирина Соленый. Первый раз я говорю о любви к вам, и точно я не на земле, а на другой планете. Наташа Соленый. Мне все равно. Прощайте! Наташа. А ты устала, милая, бедная моя девочка! Ирина. Бобик спит? Наташа. Спит. Но неспокойно спит. Кстати, милая, я хотела тебе сказать, да все то тебя нет, то мне некогда… Бобику в теперешней детской, мне кажется, холодно и сыро. А твоя комната такая хорошая для ребенка. Милая, родная, переберись пока к Оле! Ирина Наташа. Ты с Олей будешь в одной комнате, пока что, а твою комнату Бобику. Он такой милашка, сегодня я говорю ему: «Бобик, ты мой! Мой!» А он на меня смотрит своими глазеночками. Должно быть, Ольга. Как она поздно! Протопопов? Какой чудак. Приехал Протопопов, зовет меня покататься с ним на тройке. Кто-то там пришел. Поехать разве на четверть часика прокатиться… Звонят… там Ольга, должно быть. Кулыгин. Вот тебе и раз. А говорили, что у них будет вечер. Вершинин. Странно, я ушел недавно, полчаса назад, и ждали ряженых… Ирина. Все ушли. Кулыгин. И Маша ушла? Куда она ушла? А зачем Протопопов внизу ждет на тройке? Кого он ждет? Ирина. Не задавайте вопросов… Я устала. Кулыгин. Ну, капризница… Ольга. Совет только что кончился. Я замучилась. Наша начальница больна, теперь я вместо нее. Голова, голова болит, голова… Кулыгин. Да, и я устал на совете. Вершинин. Жена моя сейчас вздумала попугать меня, едва не отравилась. Все обошлось, и я рад, отдыхаю теперь… Стало быть, надо уходить? Что ж, позвольте пожелать всего хорошего. Федор Ильич, поедемте со мной куда-нибудь! Я дома не могу оставаться, совсем не могу… Поедемте! Кулыгин. Устал. Не поеду. Ирина. Должно быть. Кулыгин Вершинин. Значит, один поеду. Ольга. Голова болит, голова… Андрей проиграл… весь город говорит… Пойду лягу. Ирина Наташа Ирина |
||
|