"Неизвестная блокада" - читать интересную книгу автора (Ломагин Никита Андреевич)

6. Политический контроль на фронте и настроения солдат

Специфика идеологического влияния немецкой пропаганды на Восточном фронте определялась военно-стратегическими условиями: пока шло военное наступление немецких войск, было вполне естественным, что их пропаганда не имела решающего значения для Германии, хотя и велась достаточно активно. Пропагандистская активность вермахта усилилась с наступлением позиционных боев. В этот период немецкие агитаторы активно призывали советских солдат к дезертирству, братанию, распространяли информацию о положении дел на фронтах, оказывали психологическое воздействие на бойцов Красной Армии. Экстремальная военная ситуация (гибель тысяч бойцов, непосредственная, ежечасная угроза жизни), превосходство немецкой армии в первые месяцы войны, порождавшие хронически-подавленное состояние красноармейцев, недостаточное питание, скупость информации о положении в стране, судьбе близких, естественные социальные различия бойцов и командиров вели к массовому дезертирству, панике, антисоветским настроениям. В этой ситуации трудно досконально определить, какие из названных негативных явлений порождались военным превосходством немцев, их успехом, а какие можно отнести на счет влияния немецкой пропаганды. Но очевидно, что именно в армии, в условиях фронта имело место большее количество реальных проступков: измена, дезертирство, пораженческие антисоветские настроения. Очевидно и другое: динамика этих явлений была непосредственно связана с военной ситуацией — улучшение положения на фронте снижало число дезертиров и антиправительственных высказываний и наоборот. Как и в тылу, в самом начале войны были предприняты меры, направленные на нейтрализацию пропагандистского влияния противника.

В частях Ленинградского фронта основные задачи по обеспечению политического контроля выполняли особые отделы. В их функции входила не только борьба со шпионажем, контрреволюционными преступлениями, саботажем, вредительством, халатным отношением к обязаностям и злоупотреблением служебным положением. Важнейшей задачей особых отделов было изучение настроений и политической благонадежности личного состава, в том числе агентурным путем, хранение и использование секретных документов, соблюдение военной тайны, а также вопросы снабжения всеми видами довольствия и вооружением, включая хранение и использование неприкосновенного запаса.

Качество политического контроля со стороны особых отделов зависело от сотрудничества осведомителей с низовым аппаратом уполномоченных этих отделов. Осведомителей вербовали во всех подразделениях части из числа военнослужащих, а их численность в среднем составляла 3% личного состава¹²⁹. Применительно к войскам Ленинградского фронта это означало, что число «помощников» особых отделов составляло приблизительно 15 тыс. человек.

По свидетельству одного из офицеров госбезопасности, для особых отделов «не существовало ни чинов, ни общественного и служебного положения, ни партийной принадлежности. Для них существуют только люди и их поступки. Каждый военнослужащий, независимо от его положения, рассматривался особым отделом, прежде всего, как могущий совершить противогосударственное преступление»¹³⁰.

Органы госбезопасности пользовались тем, что действующее законодательство чрезвычайно широко трактовало понятия «антисоветская» и «контр-революционная» пропаганда¹³¹. Любое критическое высказывание по поводу проводимых властью мероприятий могло квалифицироваться по ст.58.10 УК.

Все отчеты и донесения особых отделов и политорганов составлялись ими отдельно друг от друга. Более того, особые отделы осуществляли гласный и негласный контроль над деятельностью как военачальников, так и партийно-политических аппаратов войск, которые не имели возможности контролировать работу особых отделов, хотя те формально подчинялись комиссарам в вопросах борьбы с изменой и антисоветскими преступлениями.

Изучение политической благонадежности в армии и на флоте проводилось особыми отделами на основе ознакомления с характеристиками и аттестатами военнослужащих, которые готовили их начальники; изучения партийных и комсомольских характеристик; агентурного осведомления и специальных тайных разработок; проведения проверок прошлого военнослужащего и его семьи.

Отношение к проблеме политического контроля в условиях начавшейся войны со стороны ГлавПУВМФ было изложено в директиве его начальника 22 июня 1941 г. В ней политорганам, коммунистам и комсомольцам предлагалось «резко поднять большевистскую бдительность, исключив возможность проникновения шпионов, диверсантов, вредителей, а также ведения вражеской пропаганды, беспощадно бороться с паникерством и трусостью». Начальник ГлавПУВМФ приказал создать такую обстановку, которая бы полностью исключила возможность слушания антисоветских радиопередач¹³², пресекать случаи распространения провокационных слухов. В целях взаимной информации предлагалось установить теснейшую связь политорганов флота с органами 3-го Управления ВМФ¹³³.

ГУПП РККА в директиве от 23 июня также предлагало политорганам разработать и активно проводить мероприятия по борьбе с агитацией противника, уничтожать вражеские листовки и другие печатные издания, систематически разъяснять личному составу ход войны и обстановку на фронте¹³⁴.

24 июня 1941 г. заместитель начальника Управления политической пропаганды ЛенВО полковой комиссар Шикин приказал начальникам политотделов соединений создавать у красноармейцев боевой подъем, уверенность в могуществе Красной Армии и силе советского оружия, «разоблачать имевшиеся у отдельных лиц представления о фашистской армии, как армии непобедимой»¹³⁵.

Какой-либо заметной роли в первые дни войны немецкая пропаганда не играла. Характерным для большинства бойцов и младших командиров было настроение, выраженное в письме в редакцию газеты «На страже Родины» командира 260 ГАП кандидата в члены ВКП(б) С.П.Кружилова. Он писал, что настроение бойцов бодрое, что каждый горит желанием разбить подлого ненавистного врага, но у каждого остается вопрос, ответить на который он и просил редакцию газеты:

«...Каждый командир и красноармеец прекрасно знает, что сил у нас достаточно для отпора врагу. Каждый чувствует и знает из выступления товарища Сталина, что мы должны не только разбить врага, но уничтожить окончательно. Но что за политика нашего правительства, что-то непонятно для меня. Этот вопрос ...остается у каждого в груди непонятным. Прошу ...разъяснить этот томительный вопрос, таящийся в душе многих командиров и красноармейцев»¹³⁶.

Материалы Военного Трибунала свидетельствуют о здоровом настроении войск фронта, защищавших подступы к Ленинграду. С 22 июня по 5 июля 1941 г. было зафиксировано всего 6 случаев антисоветской агитации, причем главным образом со стороны выходцев из Западной Украины и Западной Белоруссии¹³⁷. Однако к середине июля 1941 г. пропаганда «оружием» пробудила у красноармейцев интерес к противнику. 15 июля Управление политпропаганды Северного фронта сообщало, что хотя «типичной реакцией» на немецкие листовки было их неприятие, «отдельные командиры и политработники вместо организации сбора и уничтожения листовок собирали красноармейцев и командиров и зачитывали им их содержание»¹³⁸. В тот же день начальник УПП Северного фронта Пожидаев направил начальникам отделов политпропаганды армий, корпусов и дивизий приказ, в котором потребовал организовать сбор и уничтожение листовок противника и в каждом подразделении выделить для этого ответственных лиц из числа коммунистов¹³⁹.

Показателем ухудшения настроений в частях фронта стал рост наиболее опасных военных преступлений — число осужденных Военным трибуналом фронта с начала войны к 15 июля 1941 г. достигло 300 человек¹⁴⁰. В августе эта тенденция сохранилась — за период с 10 по 24 августа было осуждено 876 человек, причем за различные «контрреволюционные преступления» — 78 военнослужащих, за дезертирство, бегство с поля боя и членовредительство — соответственно 147 69 и 128 человек¹⁴¹. Это было связано, прежде всего, с дальнейшим ухудшением ситуации на фронте. Наиболее тяжелое положение сложилось на южных подступах к Ленинграду. Еще 8 августа немецкие войска перешли в наступление на красногвардейском направлении, а 10 августа — на лужско-ленинградском и новгородско-чудовском. 16 августа противник захватил Кингисепп.

В приказе начальника Политуправления Северного фронта от 18 августа отмечалось, что по имеющимся в Политуправлении данным установлено, что военнослужащие в своих письмах родным и знакомым пересылали контрреволюционные листовки, распространявшиеся противником. В письмах также пересылались фотографии немецких солдат, фашистские значки и т. п. Политорганам предлагалось разъяснять всем военнослужащим недопустимость и преступность подобных действий как наносящих вред стране.

Ввиду того, что некоторая часть бойцов в письмах родным проявляла пораженческие настроения, переоценивая технику и численное превосходство врага, а также количество потерь РККА, на политорганы была также возложена задача провести разъяснительную работу о том, «что можно писать родным и знакомым, а что нельзя». Всему политаппарату рекомендовалось «учитывать в своей деятельности связь фронта и тыла, изучать настроения бойцов, взять под контроль деятельность и состав полевых почтовых станций»¹⁴².

Хотя данные военной цензуры и свидетельствовали в целом о здоровом политико-моральном состоянии личного состава частей действующей армии, в письмах бойцов и командиров нарастало недовольство отступлением частей Красной Армии. За период с 10 по 30 августа было задержано 18813 корреспонденций (1,6% от общего числа просмотренных писем), содержавших «ярко выраженные отрицательные настроения», связанные с поражениями на фронте. Бойцы писали о некомпетентности и трусости комсостава, о плохом оснащении армии боевой техникой, о превосходстве авиации и танковых частей противника, об отсутствии боевой подготовки у новых войсковых формирований, что вело к большим потерям. Кроме того, отмечались отдельные случаи панических и упаднических настроений¹⁴³.

Особую тревогу НКВД вызывало отношение бойцов к командному составу, который нередко проявлял трусость и неумение воевать:

«Поздравь меня с позорным бегством через наше командование. Как мне старику пришлось тяжело выходить из окружения, ведь молодые командиры, бросив людей, боепитание, спасали свои шкуры. Я участвовал в двух боях и убедился, что наши командиры неспособны управлять боем, а только криками да лозунгами. Стыдно писать, что я с фронта приехал в Красное не один, а с остатками позорно разбитой нашей дивизии».

«Последние дни мы с такой быстротой отступаем, даже представить не можешь. Командование бежит в тыл не только от немцев, но и от нас. Так воевать нельзя пока не заменят трусов командиров хорошо обученными, смелыми командирами».

«Воины красные бьются храбро и самоотверженно, но отдельные паникеры и трусы как из рядового состава, так и из среднего и высшего комсостава во многом вредят на поле боя»¹⁴⁴.

Плохое оснащение боевой техникой, самолетами, танками и даже винтовками — еще одна проблема, которая привела к пораженческим настроениям в армии:

«У нас нет танков и самолетов. Придут на фронт 3 танка и 5 самолетов, а немецких танков и самолетов счету нет. Наши командиры все бегут, а бойцам отступать не велят».

«У немцев преобладает техника, почти все они вооружены автоматически оружием, а у многих наших бойцов старые винтовки. У немца минометы, а у нас этого мало».

«Плохо, что не хватает оружия, например, у меня нет винтовки и у других также, кроме гранат ничего нет. Как будем бороться с танками, не знаю».

«Техника у немца дьявольская, он косит наших из минометов, артиллерии и бомбит с самолетов.

Ну разве можно устоять против минометов и автоматов с винтовкой образца 1891/30 гг.»

«Их авиация очень беспокоит нас — бомбит, поливает из пулеметов, а вот наши самолеты против них ни разу не появлялись и они летают как дома, не встречая сопротивления».

«Немцы очень хорошо вооружены, не как мы. У них все автоматы на 75 патрон. У нас целые поля остаются убитых».

«Обстановка очень трудная. Придется ли вообще встретиться друг с другом? В особенности тяжело переживаем с 10 августа. Трудно переживать минуты, в которые можешь умереть беззащитно, без нанесения поражения врагу».

«У многих бойцов мнение такое, что вряд ли нам с немцем справиться, ибо самые боевые кадровые силы у нас потеряны. Что было в 1914 г., то и сейчас — у него техника, а у нас дубинка».

«Уже никому из нас не секрет, что мы должны погибнуть рано или поздно. Все возмущены, почему за последнее время ни один наш самолет не летал над фронтом».

«Вернуться живым домой не придется, сами знаете какая обстановка. Я из первой роты кадровик только один остался. Оставшиеся здесь, кроме уехавших в Детское, уже убиты, остальные приписники»¹⁴⁵.

Политуправление Северо-Западного фронта 30 августа 1941 г. сообщало об опасном росте числа самострелов. С 15 по 20 августа военной прокуратурой за это преступление было привлечено к ответственности 24 человека, а с 20 по 25 августа — уже 56. При этом Политуправление подчеркивало, что приведенные данные об уровне членовредительства в частях фронта являются далеко не полными. Во многих госпиталях около 50% раненых составляли лица, подозреваемые в членовредительстве. Так, в эвакогоспитале № 61 из 1 тыс. раненых оказалось с ранениями в левое предплечье 147 человек, в левую кисть — 313, в правую кисть — 75, при этом «многие имели явные признаки самострела»¹⁴⁶.

Кроме того, управлением коменданта г. Ленинграда с 16 августа по 22 августа были задержаны около 4300 человек, покинувших фронт, главным образом его южный участок, и пробравшихся в город. Среди задержанных 1412 человек оказались бойцами и командирами армии народного ополчения.

Заградительная служба на подступах к Ленинграду в то время не обеспечивала перехвата дезертиров, имевших возможность проникать в город не только в одиночку, но и группами¹⁴⁷. В связи с этим Политуправление фронта призывало политработников и коммунистов «повысить бдительность, тщательнее проверять личный состав в частях и подразделениях», т. е. ориентировало их на выполнение функций особых отделов.

4 сентября 1941 г. в письме в редакцию фронтовой газеты «На страже родины» красноармеец Л.П. Островский просил разъяснить волнующие прибывших с фронта бойцов вопросы, ибо, как он признавался, «мы сами мало знаем о политике». Среди прочих были вопросы об отсутствии на фронте советской авиации, об угрозе СССР со стороны Японии, о плохой военной подготовке в тыловых частях. В письме содержалась критика в отношении довоенной внешней политики Советского Союза («Нашим хлебом фашисты и бьют нас»).

Еще одна причина неудач виделась автору письма в измене высшего командования, которую «наше информбюро скрывает от народа». Имелось неверие и в прочность тыла. Указывалось, что «в Ленинграде и Москве есть все предпосылки к созданию пятой колонны», что «Ленинград будет отрезан и сдан, так как среди нашего комсостава есть те, кто готов предать нас»¹⁴⁸.

Очевидно, что такое обилие вопросов и характер их постановки явились следствием самостоятельных попыток разобраться в причинах происходящего на фронте и в стране. Стремительно падавший авторитет советской прессы и в целом политаппарата вызывали серьезное беспокойство особых отделов.

Не случайно, что в условиях, когда особым отделам отводилась ключевая роль в обеспечении стойкости войск, инициатива постановки вопроса о необходимости коренного улучшения работы политап-парата принадлежала именно им. В начале сентября 1941 г. офицеры особого отдела 23-й армии направили командующему Ленинградским фронтом письмо, в котором была дана оценка сложившегося в армии положения и сделаны соответствующие предложения.

Авторы письма Лотошев и Николаев указывали, в частности, что агитационная работа в армии и среди населения «скучна и однообразна», что несмотря на большой аппарат, значительное количество проводимых совещаний, она «не носила настоящего наступательного характера». Лотошев и Николаев подчеркивали, что «советский народ, бойцы фронта и тыла заслуживают того, чтобы с ними говорили прямо и открыто». Распространение слухов, сплетен и провокаций они объясняли отсутствием необходимой разъяснительной работы по важнейшим вопросам, волновавшим всех красноармейцев.

Говоря непосредственно о функциях особых отделов в этих условиях, Лотошев и Николаев подчеркивали, что «жестокими и безжалостными в отношении тех, кто плохо воюет, необходимо быть лишь после того, как будет проведена откровенная беседа о причинах создавшегося положения»¹⁴⁹. Однако в докладной записке Жданову в связи с этим письмом начальник Политуправления фронта Тюркин, указав на справедливость сделанных в нем замечаний, ни словом не обмолвился о необходимости более полного информирования личного состава хотя бы в той части вопросов, которые его непосредственно касались¹⁵⁰.

23 октября 1941 г. начальник Политуправления Ленфронта издал специальный приказ о необходимости борьбы с пропагандой противника, в котором говорилось:

1) начальникам политотделов армий лично проверить состояние агитационно-пропагандистской работы, особенно в частях и подразделениях, где эта [вражеская] пропаганда имела успех, 2) начальникам всех политорганов широко развернуть среди бойцов путем бесед, докладов, чтения статей из центральной и фронтовой печати агитационно-пропагандистскую работу по разоблачению лживой вражеской пропаганды, используя лучших пропагандистов и агитаторов. Ни одна вражеская листовка или радиопередача, дошедшая до бойцов, не должна оставаться без разоблачения фашистской лжи. Необходимо широко использовать публикации в печати о вражеских зверствах над военнопленными и гражданским населением оккупированной территории, 3) начальникам политотделов дивизий, комиссарам дивизий, полков организовать и провести силами командиров и политработников индивидуальные и групповые беседы по вопросу о бдительности красноармейца в бою, в которых популярно рассказать бойцам о провокационных методах борьбы, применяемых врагом во время боевых действий»¹⁵¹.

Осенью 1941 г. на Ленинградском фронте особые отделы провели тщательную проверку всего личного состава и изъяли из частей фронта выходцев из западных областей Украины и Белоруссии, а также республик Прибалтики¹⁵².

В «неблагополучную» 23-ю армию для помощи особым отделам дивизий и армии в их борьбе с изменой было рекомендовано направить бригаду специалистов по применению «ложной сдачи в плен» — при подходе с белым флагом к немецким окопам специально обученные красноармейцы должны были забрасывать их гранатами с тем, чтобы впоследствии противник сам расстреливал изменников¹⁵³.

По данным немецкой разведки, «после периода продолжительной депрессии и дезорганизации, пик которого пришелся на Рождество, но продолжался и в январе, партийные органы полностью восстановили порядок в городе». Милиция, а также органы пропаганды работали очень активно. СД информировала о «переполнении» ленинградских тюрем красноармейцами и теми, кто нарушил приказы военного времени¹⁵⁴. Оценка положения советской стороной была, вероятно, более пессимистической. В системе политического контроля доминирующую роль по-прежнему играли репрессивные органы, функции которых во многом дублировали и политотделы.

Стабилизация положения на фронте, которая была достигнута во многом благодаря жестким и решительным действиям командующего фронтом Г.К.Жукова, способствовала некоторому улучшению настроений. Статистические данные цензуры позволяли УНКВД сделать вывод о том, что письма военнослужащих в целом свидетельствовали о патриотическом настроении подавляющего большинства красноармейцев и командиров. Так, из 180 тыс. писем бойцов 8-й армии, просмотренных военной цензурой, 7 007 корреспонденций (3,8%) содержали высказывания, свидетельствовавшие о наличии разного рода недовольства.

Военная цензура отмечала, что примерно в 4200 письмах говорилось об отсутствии обученных резервов, о неминуемой гибели попавших в окружение частей. В 693 письмах сообщалось об отсутствии патронов (бойцы ходили в атаку с холостыми патронами), горючего для машин. В 239 письмах красноармейцы выражали недовольство отсутствием зимнего обмундирования и недостаточным питанием. В большинстве случаев вина за упоминавшиеся в письмах недостатки в армии возлагалась на отдельных командиров, которые проявляли нераспорядительность и безответственность¹⁵⁵.

Это, конечно же, была далеко не полная статистика. Необходимо учитывать ряд обстоятельств. Во-первых, бойцы прекрасно знали о наличии цензуры и воздерживались от откровений в своей корреспонденции. Во-вторых, содержание задержанных цензурой писем, очевидно, свидетельствовало о том, что число недовольных было гораздо больше — многие товарищи авторов писем либо погибли, либо попали в плен. Кроме того, военная цензура в период с 1 по 25 октября 1941 г. зарегистрировала 7 180 неофициальных сообщений о гибели бойцов на Ленинградском фронте. Эти сообщения шли, как правило, от знакомых погибших или находившихся с ними в одном подразделении бойцов. При сообщении пересылались личные документы, справки, фотографии и т. д., а также личные медальоны, как доказательство смерти своих товарищей.

В спецсообщении членам Военного Совета Ленфронта Управление НКВД отмечало, что подобные действия нередко приводили к недовольству родственников погибших, которые обращались с жалобами на бездушное отношение к семьям красноармейцев, ссылаясь на то, что не имеют документов на получение пенсии. В отдельных случаях подобные неофициальные сообщения являлись причиной антисоветских проявлений. В связи с этим УНКВД считало необходимым через командование и политаппарат Ленфронта проводить «разъяснительную работу среди бойцов и командиров о недопустимости подобных сообщений, так как это понижает моральное состояние членов семей бойцов Красной Армии»¹⁵⁶.

Однако, несмотря на принимаемые меры, на отдельных участках фронта имели место случаи, свидетельствующие о подверженности некоторых бойцов пораженческой пропаганде. Мы уже упоминали о том, что 5 октября 1941 г. Военный совет Ленфронта издал специальный приказ по поводу «братания» и перехода к врагу ряда военнослужащих второй роты 289-го артиллерийско-пулеметного батальона 168-й стрелковой дивизии (Слуцко-Колпинский укрепрайон). В приказе подробно описывалось произошедшее 19 сентября: к линии обороны названной роты подошли переодетые в солдатскую форму немецкие офицеры и предложили группе красноармейцев сдаться в плен.

«Вместо того, чтобы употребить власть и немедленно захватить немецких агитаторов или уничтожить их на месте, командиры взводов и помощник комвзвода допустили фашистов к переднему краю обороны и совместно с некоторыми красноармейцами вступили с ними в переговоры, начали предательское «братание», после чего 5 бойцов перешло к врагу.

20 сентября двое красноармейцев посетили немецкие окопы, где им было сказано, что перебежчики сами не хотят возвращаться. После этого «визита» дезертировало еще 5 человек. На участке роты сложилась такая обстановка, когда фашисты и красноармейцы ходили на виду друг у друга».

В приказе отмечалось, что подобные факты могли иметь место «лишь в результате предательского поведения отдельных командиров, комиссаров и работников особых отделов и при отсутствии настоящей большевистской политико-воспитательной работы в подразделениях». Приказ предписывал строжайшее наказание виновников случившегося и предостерегал от повторения подобного в будущем.

19 сентября 1941 г. начальник Главного Политического Управления ВМФ в своей директиве потребовал неукоснительного выполнения директивы Сталина № 090 и приказа НКО № 270 в связи с имевшимися в частях флота фактами измены. Он предписывал смелее выдвигать на высшие должности и повышать в звании комиссаров, которые выполняли директиву № 090 о повышении бдительности, требовал от подчиненных добиться «всеобщей бдительности». Для этого предлагалось резко активизировать устную и печатную пропаганду по вопросам политической бдительности и недопустимости сдачи в плен¹⁵⁷.

В политдонесении 17 октября 1941 г. политотдела войск охраны тыла фронта отмечался рост числа случаев задержания заградительными отрядами лиц с немецкими листовками. Показания задержанных свидетельствовали о массовом хранении листовок противника военнослужащими 8-й армии¹⁵⁸.

Забегая вперед, отметим, что в методических указаниях «О расследовании дел об измене Родине» Военной прокуратуры Ленфронта, датированных 31 декабря 1941 г., указывалось, что «...наличие фашистских листовок, может, подчас, послужить хорошим доказательством для изобличения подозреваемого в измене Родине»¹⁵⁹.

В октябре 1941 г. в частях Ленфронта было зафиксировано 967 случаев измен¹⁶⁰, в то время как по данным военной разведки противника только с 11 по 20 октября 1941 г. в плен было взято 4 802 человека¹⁶¹. Итоги проведенной в войсках фронта работы по реализации приказа начальника Политуправления фронта от 23 октября о борьбе с пропагандой противника сводились к тому, что «повысилась бдительность и настороженность бойцов», участились случаи, когда сами красноармейцы огнем предупреждали переход на сторону немцев, командиры и политработники стали больше общаться с личным составом, заботиться о его нуждах¹⁶². В результате произошло сокращение числа тяжких воинских преступлений. Так, в ноябре случаев измены было почти вдвое меньше, чем в октябре — 552, а в первой половине декабря — 120¹⁶³. Но даже принимая во внимание наметившуюся положительную тенденцию, следует иметь в виду, что настроения личного состава вызывали серьезную озабоченность особых отделов и Военной прокуратуры, издавшей в конце декабря 1941 г. методические указания по расследованию дел об измене Родине.

Немецкая разведка уделяла большое внимание изучению настроениий в частях Ленфронта. Основываясь главным образом на показаниях военнопленных и перебежчиков, германская служба безопасности пришла к заключению, что морально-политическое состояние бойцов Красной Армии на подступах к Ленинграду в конце октября — начале ноября 1941 г. было критическим. «Переходить или не переходить?» — вот тот вопрос, который, по мнению немцев, «открыто обсуждался» красноармейцами и определял их общее настроение.

Главным препятствием для перехода на сторону немцев чаще всего назывались строгое наблюдение за личным составом со стороны особых отделов, обстрел нейтральной полосы немецкими постами, а также боязнь подорваться на собственных минных полях вблизи линии фронта. Последнее обстоятельство особенно выделялось СД. Отмечая, что настроение бойцов 55-й армии «очень плохое», что «по крайней мере 50 процентов солдат имели намерение перейти на сторону немцев», немецкая служба безопасности указывала, что «от перехода людей удерживает не столько террор политруков, сколько тщательно заминированная передовая линия. Многие ждут подходящего момента...»¹⁶⁴

СД отмечала, что в различных частях распространенным явлением стали расстрелы дезертиров, задержанных перебежчиков, пораженцев, причем в ряде случаев — перед строем. Красноармейцам приказано стрелять по перебежчикам, однако, отмечалось далее в донесении айнзатцгруппы А, «не известно ни одного случая выполнения солдатами этого приказа», что противоречило свидетельствам советской стороны, о которых упоминалось ранее. Немцы были уверены, что пессимизм овладел даже политсоставом Красной Армии. Они сообщали, что «от политруков можно уже услышать высказывания типа: «Наши войска смогут продержаться только 14 дней»¹⁶⁵. Другим «свидетельством» кризиса в Красной Армии был строгий запрет офицерскому корпусу вести любые разговоры о военном положении, так как «настроения и напряженность в войсках были таковы, что любой разговор мог привести к ожесточенному спору».

Пораженческие настроения были обнаружены даже среди офицеров НКВД. Например, по данным агентуры, работавшей в особом отделе 42-й армии, капитан Николаев участвовал в споре с хозяином дома, где находился его отдел, о бессмысленности обороны Ленинграда. Примечательно, что Николаев не выступил против пораженцев, хотя и закончил диспут бранью. Капитан НКВД Авдеев в беседе с женщиной, завербованной СД, заявил, что Ленинград падет раньше Москвы¹⁶⁶. Положение со снабжением также ухудшалось. Особенно остро ощущалась нехватка бензина, артснарядов и патронов. В связи с недостатком топлива ухудшилось положение с доставкой пищи на передовую, хотя, продовольственное положение в начале ноября оставалось удовлетворительным»¹⁶⁷.

В отчете за период с 6 по 20 ноября 1941 г. СД вновь подчеркивало невысокий моральный уровень частей Ленинградского фронта, которые пытались прорвать блокаду в районе Колпино. При этом особо указывалось на то, что даже хорошее оснащение (зимняя одежда) не оказало существенного влияния на настроение бойцов. Перебежчики вновь сообщали о том, что большинство красноармейцев более не видит смысла в обороне Ленинграда, что все ждут немецкого наступления, с тем чтобы перейти на их сторону¹⁶⁸.

Несмотря на принимаемые меры административно-репрессивного и идеологического характера, немецкая пропаганда продолжала оказывать влияние на красноармейцев. Так, сброшенные 25 ноября 1941 г. на территории 1-го батальона 56-го ЗСП немецкие листовки вызвали у бойцов интерес — их читали, прятали от политрука, даже обсуждали на политинформации¹⁶⁹. Военный прокурор Ленфронта А.Грезов 30 ноября сообщал о коллективной читке фашистских листовок, а затем переходе на сторону противника 52 человек из частей 49-й стрелковой дивизии Приморской группы¹⁷⁰. Кроме того, значительное число военнослужащих было подвержено негативным настроениям. Так, из просмотренной военной цензурой корреспонденции 23-й армии за 20 дней декабря 1941 г. в 11352 письмах с фронта (10,7% всей почты) содержались разного рода критические высказывания. В частности, бойцы выражали недовольство плохим питанием, приводили примеры употребления в пищу суррогатов, сообщали о росте числа заболеваний на почве недоедания, некоторые даже высказывали намерение покончить с собой.

Вот несколько выдержек из писем красноармейцев, задержанных военной цензурой в начале декабря 1941 г.:

«...Питание у нас плохое, хлеба дают 225 грамм в сутки, в том числе сухарей 75 грамм. Суп варят 2 раза в день. Сахару 25 грамм. Пойдем на занятия в поле, а ноги не идут. Все красноармейцы сильно истощали, голодно и холодно. Еле ноги волочишь, часто голова болит».

«...После обеда выхожу с неменьшим желанием есть, чем до обеда. Успеваю лишь раздразнить аппетит, а не удовлетворить его. Самое скверное это то, что нет сил в момент наибольшего напряжения в борьбе с врагом».

«... У меня начали пухнуть ноги. У многих красноармейцев тоже пухнут тело и ноги. Это все от того, что получаем мало хлеба и жиденький суп. Мы хотим победить немца, но на таких харчах еле ноги таскаешь, а воевать может человек, который подходяще ест».

В большинстве случаев причинами продовольственных затруднений назывались нераспорядительность или злоупотребления командиров¹⁷¹.

Тяжелое положение Ленинграда в конце 1941 г. обусловило общий низкий уровень настроений и на КБФ, особенно в бригаде подводных лодок. Решающую роль здесь играла «пропаганда оружием», военные успехи противника. Военком бригады подводных лодок Красников на совещании политработников КБФ 13 августа 1942 г. отмечал, что осенью 1941 г. растерянность охватила не только бойцов, но и начсостав. В бригаде имели место пораженческие настроения, неверие в возможность активных действий советских подлодок в Финском заливе и Балтийском море, переоценка минной опасности. Результатом таких настроений явилась крайне низкая активность бригады в 1941 г. За 6 месяцев ею было потоплено всего 10 транспортов общим водоизмещением 90 тыс. тонн, в то время как только за январь и февраль 1942 г. было потоплено уже 20 транспортов (170 тыс. тонн)¹⁷².

СД информировала о приказе частям Ленфронта, в котором с целью предотвращения «участившихся случаев дезертирства и измены» предписывалось расстреливать офицеров, которые допустили случаи предательства в своих подразделениях. Кроме того, для борьбы с изменой были усилены посты на передовой. Все это, по мнению немцев, чрезвычайно затрудняло возможность перехода красноармейцев через линию фронта. Вместе с тем, как и ранее, СД подчеркивала большой потенциал пораженчества в частях Красной Армии (применительно к офицерском составу называлассь цифра в 20—25 процентов, готовых перейти на сторону немцев) и указывалось на то, что многие солдаты надеются на скорое наступление германских войск.

Подводя итог своим наблюдениям над ситуацией в Ленинграде, немецкая разведка характеризовала ее как «уже катастрафическую» и ухудшающуюся с каждой неделей. Однако отмечалось, что «не следует ожидать, что официальная советская сторона из всего этого сделает соответствующие выводы. Несмотря на отдельные факты сопротивления (в Ленинграде), нельзя рассчитывать на организованное восстание, которое только и может привести к изменению ситуации. Город прочно находится в руках Советов»¹⁷³.

Комплекс военного, социально-экономического и психологического факторов породил появление у отдельных бойцов в первые месяцы 1942 г. различных антисоветских настроений. Особым отделом Краснознаменного Балтийского Флота за последнюю неделю января было зафиксировано 145 «резких антисоветских проявлений», а за первую половину февраля — 167. При этом их общее количество среди военнослужащих КБФ в первой половине февраля достигло 400. С 23 по 28 февраля было отмечено 77 резких антисоветских проявлений¹⁷⁴. По своему характеру в период с 1 по 15 февраля они подразделялись следующим образом:

1) пораженческие и изменническо-профашистские настроения — 42,

2) клеветнические и провокационные высказывания — 35,

3) нездоровые настроения на почве питания — 55,

4) прочие антисоветские проявления — 35¹⁷⁵.

В обзоре политико-морального состояния личного состава КБФ за период с 23 по 28 февраля 1942 г. отмечалось, что успехи Красной Армии и улучшение снабжения продовольствием положительно сказались на настроении бойцов, значительно сократилось количество антисоветских проявлений, которые, все же, имели место. По своему характеру они имели следующие направления:

1) провокационные и клеветнические высказывания — 31,

2) пораженческие настроения — 15,

3) отрицательные высказывания на почве питания — 15,

4) прочие (трусость,  антикомандирские настроения, антисемитизм и др.) — 19¹⁷⁶.

В документе указывалось, что если раньше «провокационные и клеветнические» высказывания носили форму распространения слухов о небывалых размерах смертности, безнадежности положения гарнизона и трудящихся Ленинграда, то в феврале агитация получила новое направление — увеличилось число «провокационно-клеветнических» выступлений в адрес советского правительства и командования Красной Армии, что в целом соответствовало изменению настроений и в самом Ленинграде. Характерными высказываниями были следующие:

«Всем теперь стало ясно, что те трудности, которые переживает население Ленинграда, явились результатом предательства нашего командования и бездарности советского правительства» (краснофлотец батальона выздоравливающих Ленинградского флотского экипажа А.).

«Блокада Ленинграда сделана умышленно и в этом виновато исключительно наше правительство» (курсант школы младшего начсостава С.).

«Наше правительство разорило исторический город Ленинград. Не надо было хвастаться советскому правительству, что оно борется за благо народа. Фактически оно борется за свое благополучие» (старшина 2 статьи штаба КБФ Б.) и др.¹⁷⁷

Особенностью пораженческих настроений в конце февраля 1942 г. было то, что среди военнослужащих КБФ распространялся слух о предстоящем весеннем наступлении немцев, которое, мол, приведет к поражению Красной Армии. Среди высказываний такого рода были заявления, почти полностью повторявшие аргументацию немецкой пропаганды, которая заявляла о накоплении зимой сил для весеннего наступления, о решающем значении резервов в предстоящей борьбе, о превосходстве немецкой авиации т. п. Так, на эсминце «Грозящий» имело место такое высказывание:

«Наша армия истощается, а немцы не наступают и копят силы».

В одной из батарей 13-го отдельного артдивизиона политрук Соколов заявил:

«Победит тот, у кого имеются хорошие резервы, а наши резервы плохие и люди слабые физически. Когда наступит весна, Гитлер оживет, пустит в ход свои самолеты, которые наделают нам дел»¹⁷⁸.

Негативные настроения на почве недовольства питанием сводились в основном к разговорам о высокой смертности в Ленинграде и неправильном распределении продовольствия между командным и рядовым составом¹⁷⁹ . В целом же за февраль 1942 г. в частях КБФ за ведение антисоветской агитации были арестованы 64 человека.

Показания перебежчиков и военнопленных дали основание немецкой службе безопасности утверждать, что в войсках фронта настроение и дисциплина были плохими, а выражение недовольства и пререкания с командиром стали нормой. Из опасений измены, запрещалось поодиночке нести караульную службу представителям политически «ненадежных» национальностей»¹⁸⁰.

Достаточно четкую картину¹⁸¹ политико-морального состояния защитников Ленинграда с начала войны до марта 1942  г. дают статистические материалы военного трибунала КБФ:

Таблица 1.

Приведенные в табл.1 данные о количестве осужденных по кварталам показывают, что в январе—марте 1942 г. произошло снижение их общего числа. Однако, оно во многом было связано с передачей Ленфронту бригад морской пехоты, которые ранее находились под юрисдикцией ВТ КБФ.

Наметившийся в феврале—марте (Табл.2) явный сдвиг в лучшую сторону сопровождался некоторыми негативными явлениями. Вырос средний процент лиц начсостава, осужденных за контрреволюционные преступления — с 22 июня по 1 марта 1942 г. 13% осужденных командиров совершали такого рода действия. В 1 квартале 1942 г. этот процент уже составил 14,4¹⁸². Таким образом, каждый седьмой, осужденный военным трибуналом КБФ по ст.58 УК, относился к офицерскому корпусу. При общем снижении количества осужденных за «контрреволюционные» преступления в январе—марте 1942 г. по сравнению с третьим и четвертым кварталами 1941 г., третья их часть была совершена членами ВКП(б) и комсомола, что также свидетельствовало об эрозии власти.

Таблица 2.

22 мая 1942 г. начальник политотдела Ленинградской группы войск Ленфронта направил А.А. Кузнецову докладную записку об отрицательных политических настроениях во вверенных ему частях. Первая группа «отрицательных политических высказываний» касалась вопросов о перспективах войны, отдельные командиры и бойцы выражали усталость и не верили в победу, «преувеличивая силы врага». Например, воентехник 1 ранга И.Г.С.(55-я армия) в беседе с сослуживцами говорил о непоследовательности политики Сталина, о заинтересованности СССР в заключении мира с Германией (уже «потеряно 40% промышленности»), а также об ошибочном курсе на упрощенный прием в партию тех, кто отличился в боях:

«У нас допускают ошибку, принимают в партию неграмотных. Эти коммунисты занимают ответственные посты и допускают много ошибок. Так бывает не только в армии».

Кроме того, С. назвал ошибочным смещение с поста наркома иностранных дел Литвинова, который бы «не допустил сближения с Германией»¹⁸³.

Ряд бойцов допускали антисемитские высказывания:

«Если бы не политика коммунистов и евреев, не было бы и войны. Коммунисты и евреи сидят в тылу на высоких постах, а мы за них воюем».

Желание скорейшего окончания войны и заключения мира («все равно какого») выражали красноармеец У. (Ленинградская армия ПВО), красноармеец Б. (84-й полк связи) и др.¹⁸⁴

Вторая группа «отрицательных политических высказываний»затрагивала будущее Ленинграда и перспективы снятия блокады. При этом выделялись три основных направления развития настроений:

1) распространялись слухи о том, что в Москве ведутся переговоры между СССР, США, Англией и Германией об объявлении Ленинграда открытым городом и превращении его в международный порт.

С незначительными различиями об этом говорили политрук К. (10-й батальон выздоравливающих), воентехник 1-го ранга Н. (авиа-рембаза № 3), старший лейтенант Ф. (бригада выздоравливающих), воентехник 1-го ранга К. (начальник инженерной службы 351-го зенитного артполка) и др.;

2) распространялись слухи, что блокада Ленинграда непреодолима, что немцы все равно возьмут город измором;

3) выражалось недовольство тяжелым положением населения Ленинграда и пригородов, хотя подобные настроения пошли на спад.

Характерными высказываниями были названы следующие:

«В Ленинграде народ дохнет с голоду. Женщины отказываются выходить на работу и чуть ли не забастовку объявляют. На фронте дела обстоят плохо. Красноармейцы группами сдаются в плен» (красноармеец Я.— в, 56-й запасной стрелковый полк).

«Мы недолго проживем в Ленинграде, поднимется революция и нас рабочий класс погонит из Ленинграда» (красноармеец М., 6-й стрелковый полк)¹⁸⁵.

К третьей группе военнослужащих с негативными настроениями относились также те, кто заявлял о своем намерении перейти на сторону немцев. Изменнические настроения наиболее широкое распространение получили в частях 90 стрелковой дивизии, в бригаде морской пехоты, где имели место несколько случаев измены.

Изменнические высказывания были проиллюстрированы двумя характерными примерами. Красноармеец М. (268-я стрелковая дивизия) рассказывал сослуживцам, что недавно он встретил своего товарища, вернувшегося из немецкого плена. Немцы обращались с ним хорошо и сказали:

«Иди обратно к своим, веди с собой побольше красноармейцев. После войны вы все получите землю, награды и привилегии».

Красноармеец А. (стрелковая бригада внутренней обороны) заявлял:

«Порядки в Красной Армии плохие. Лучше уйти к немцам. К тому же там можно встретить родителей»¹⁸⁶.

Улучшение питания военнослужащих, развертывание массово-политической работы, а также ряд суровых репрессивных мер в апреле 1942 г. привели, по мнению председателя Военного Трибунала Балтийского Флота Дормана к снижению числа преступлений в мае 1942 г. по сравнению с апрелем. Однако количество осужденных за «контрреволюционные» преступления и дезертирство осталось на прежнем уровне.

Из 350 человек, привлеченных к отвественности ВТ КБФ в мае, 35 подверглись наказанию за дезертирство, 43 — за антисоветскую агитацию, 17 — за измену, покушение на измену или недоносительтство ¹⁸⁷. Тяжелое положение сохранялось и в частях Ленфронта. Об этом свидетельствует динамика негативных явлений в одном из самых «неблагополучных» соединений фронта — Приморской опергруппе. В апреле—июне она была такова:

В мае—июне произошел значительный рост числа измен, а также случаев антисоветской агитации, причем в июне их было почти вдвое больше, чем в мае¹⁸⁸.

Ухудшение настроений защитников Ленинграда было связано с продолжающейся блокадой, успехами вермахта на южном участке фронта и, в большой степени, с сокрушительным поражением 2-й ударной армии.

Впоследствии настроение стало понемногу улучшаться, что было связано с рядом факторов. Во-первых, была проведена эвакуация значительной части недееспособного населения Ленинграда. Многие из эвакуированных имели родственников или близких в частях фронта, которые вздохнули с облегчением, узнав, что их женам, матерям и детям не доведется переживать вторую блокадную зиму. Во-вторых, существенно улучшилось снабжение частей фронта и города продовольствием.

Нарастание кризиса летом 1942 г. вынудило ГКО пойти на дальнейшее ужесточение политического контроля и репрессивной политики в армии и в тылу.

24 июня 1942 г. ГКО принял постановление «О членах семей изменников Родине» (№1926сс), в котором говорилось:

Главное политическое управление РККА в дополнение к уже принятым мерам, направленным на недопущение пропагандистского воздействия противника, в середине июля издало специальную директиву, запрещавшую слушание иностранных радиопередач отделам и отделениям по работе среди войск противника ввиду того, что «слушание иностранных передач зачастую приводит к распространению лживых сведений вражеской пропаганды и таким образом ведет к дезинформации некоторых работников¹⁹⁰.

В этой директиве боязнь пропаганды противника достигла своего апогея, так как в ней выражалось недоверие наиболее подготовленной части политсостава РККА — спецпропагандистам уровня армии и фронта. Кроме того, чрезмерно сужался круг лиц, изучавших вражескую пропаганду.

Усиление пропагандистской активности противника в июле—начале августа 1942 г., а также ее эффективность побудили Главное политуправление РККА издать 12 августа 1942 г. специальную директиву «О борьбе с вражеской пропагандой на фронте»¹⁹¹. В документе указывалось, что наряду с известными формами пропаганды (листовки, книжки-пропуска, инструкции по переходу на сторону немцев, фотографии с текстами, газеты и журналы на русском языке и т. п.) противник стал широко использовать звукоусиливающие установки и подделки советских брошюр и газет, а также листовки на языках народов СССР.

В директиве предлагалось «быстро и решительно» пресекать все попытки врага вести свою пропаганду, работу звукоусиливающих установок заглушать ружейно-пулеметным огнем. Политорганам вменялось в обязаность вновь и вновь разъяснять личному составу, что хранение и чтение листовок противника равносильно распространению контрреволюционной пропаганды. Директива обязывала армейские политорганы «решительно разоблачать лживую вражескую пропаганду, руководствуясь при этом сводками Совинформбюро»¹⁹².

9 октября 1942 г. начальник Главного политического управления ВМФ вновь указал на недопустимость дискуссий с противником, отмечая, что «...некоторые политработники высказывали крайне вредные взгляды, считая, что для успешности проведения контрпропаганды и разъяснения фашистского смысла сбрасываемых листовок необходимо зачитывать и сам текст этих листовок»¹⁹³.

Однако за день до появления этой директивы на заседании Совета военно-политической пропаганды, являвшегося главным органом координации всей пропагандистской деятельности в стране, в ряде выступлений прозвучала мысль о недостаточности только запретительных мер в борьбе с пропагандой противника. Начальник ГлавПУРККА А.С. Щербаков подчеркнул, что сбор и уничтожение немецких листовок не приносят желаемого результата — бойцы все равно читают их. «Немцы обращаются к конкретной части, к конкретному соединению, к политработнику, а мы не отвечаем на эти листовки», — отметил Щербаков¹⁹⁴.

Высказанные на Совете критические замечания и пожелания относительно сути политического контроля не были обобщены в каком-либо директивном документе и не повлекли за собой изменений в деле нейтрализации пропаганды противника. Писатель Всеволод Вишневский в своих «Военных дневниках» 6 сентября 1943 г. с сожалением констатировал, что «фашистская пропаганда у нас замалчивается, а нужно писать о ней в газетах, объяснять в беседах и смело, упорно вести контрпропаганду»¹⁹⁵.

Боязнь пропаганды противника и попытки нейтрализовать ее посредством запретительных и репрессивных мер не были случайностью. Последствия репрессий 1930-х гг. в армии, приведших к острому дефициту квалифицированных кадров командиров и политработников, наложили серьезный отпечаток на деятельность политаппарта. На совещании начальников политотделов Политуправления КБФ 27 апреля 1943 г. начальник Главного политического управления ВМФ И.В. Рогов, говоря об уровне профессиональной подготовки политработников флота, отметил, что «года через два наши политработники смогут читать лекции, а сейчас они еще не подготовлены»¹⁹⁶. Весной 1943 г. на Балтийском флоте чуть более трети старшего и среднего политсостава имели военно-политическое образование¹⁹⁷. Это предопределяло репрессивный уклон в работе политорганов, исключительную ориентированность на центр и неспособность к острой полемике с пропагандой противника, особенно в 1941—1942 гг., когда кадровый голод был еще сильнее.

Со второй половины 1942 г. происходило неизменное снижение числа осужденных Военным трибуналом Балтийского флота. Так, если в 1-м и 2-м кварталах 1942 г. было осуждено соответственно 1289 и 1048 военнослужащих¹⁹, то в 3-м и 4-м кварталах — соответственно 558 и 281¹⁹⁹. На треть по сравнению с 3-м кварталом сократилось число осужденных за антисоветскую агитацию — в июле—сентябре таковых было 111 человек, а в октябре—декабре — уже 74. В январе 1943 г. на КБФ не было зарегистрировано ни одного случая измены²⁰⁰.

В частях Ленфронта также существенно сократилось число негативных проявлений. 15 ноября 1942 г. Политуправление фронта в донесении о политико-моральном состоянии личного состава и реакции военнослужащих на доклад Сталина по случаю 25-й годовщины Октябрьской революции 6 ноября, а также на приказ НКО от 7 ноября 1942 г. с удовлетворением отмечало, что «никаких антисоветских высказываний в связи с этим приказом зафиксировано не было»²⁰¹.

Что же касается функций политорганов Ленфронта в системе политического контроля, то только в середине 1943 г. произошло осознание того, что исключительно запретительными и репрессивными мерами противостоять немецкой агитации невозможно. Причинами произошедшей трансформации были, во-первых, недостаточная эффективность проводившейся контрпропагандистской деятельности и опасения успеха пропаганды власовской армии, а, во-вторых, общее улучшение положения на советско-германском фронте, в том числе и под Ленинградом.

Руководство борьбой с пропагандой противника возлагалось на военные советы армий, персонально — на первых членов военных советов через начальников политотделов. Изучение пропаганды противника было названо важнейшим направлением работы всех политорганов, командиров и политработников. Для этого предлагалось организовать подслушивание и запись передач противника и, по возможности, их стенографирование. Подчеркивалось, что «надо тщательно изучать и анализировать содержание фашистской пропаганды, устанавливая каждый раз ее основные направления и формы». Начальник Политуправления фронта требовал, чтобы документы по этому вопросу были исчерпывающими и точными. С целью недопущения восприятия звукопередач противника на передовой, перед политорганами и личным составом была поставлена задача открывать огонь из всех видов оружия на уничтожение, а в случае возможности — переключать войсковые звукопередающие станции на передачу войскам музыки и текста²⁰². О ходе реализации приказа надлежало докладывать каждые десять дней.

В отличие от всех предыдущих документов политорганов о борьбе с пропагандой противника, приказ Политправления Ленфронта (май 1943 г.) содержал раздел, в котором говорилось о необходимости улучшения бытовых условий красноармейцев, об установлении более тесной связи с ними командиров, недопустимости со стороны последних оскорблений подчиненных. Политорганам предписывалось вести решительную борьбу с негативными явлениями в среде комсостава. По-новому ставился в приказе и вопрос о воздании почестей погибшим. Особо отличившихся в боях героев рекомендовалось навечно зачислять в списки полков и при этом соблюдать воинский церемониал ²⁰³ .

С середины 1943 г. политорганы предприняли также шаги, направленные на исследование работ зарубежных, главным образом американских, специалистов о немецкой пропаганде в годы второй мировой войны. Почерпнутая из американских военных и политических журналов информация по этой проблематике способствовала более глубокому знанию общих направлений, целей, форм и методов пропаганды противника на разных стадиях войны, его стратегии ведения психологической войны²⁰⁴.

Свидетельством постепенного ослабления репрессивного режима было и то, что 11 июля 1943 г. Политуправление Ленфронта осудило практику огульного недоверия к военнослужащим, проживавшим до войны в Прибалтике, а также в Западных областях Белоруссии и Украины, и использование термина «западник»²⁰⁵.

Однако, и в этих условиях одной из важнейших задач политорганов оставалась функция политического контроля, правда, она получила несколько иное направление. На фронтовом совещании агитаторов 3 марта 1943 г. генерал-майор И.Я. Фомиченко призвал решительно бороться против предрассудка «западничества». Сущность новой «опасности» заключалась, по мнению Фомиченко, в том, что многие советские деятели культуры связывали творчество великих русских писателей, поэтов, художников, композиторов с влиянием западной культуры. Такого рода суждения о взаимосвязи культур Фомиченко называл «замаскированной пропагандой фашистского тезиса о том, что у русских ничего своего нет, что русские своим культурным развитием обязаны Западу и прежде всего Германии»²⁰⁶.

Период времени со второй половины 1943 г. по январь 1944 г., когда полностью была снята вражеская блокада, характеризуется отсутствием сколько-нибудь заметного влияния немецкой пропаганды на защитников Ленинграда. На уровне политуправления фронта и политотделов армий не было принято ни одного решения по рассматриваемому вопросу. Не вызвала отклика у защитников Ленинграда и пропаганда власовского «освободительного движения». Со второй половины 1943 г. до снятия блокады Ленинграда политорганы все реже и реже упоминали в своих донесениях о негативных настроениях, хотя они продолжали иметь место. Наиболее характерным явлением была усталость от войны и желание заключения мира, а также недоверие союзникам. По мере продолжения войны эти настроения все более и более усиливались, о чем свидетельствовали данные военной цензуры.